Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 96 страниц)

Первый консул иногда сердился, когда ему приходилось оправдываться за Камбасереса. Однажды я видела его даже в гневе, когда он услышал перевод какой-то статьи из английской газеты. Там насмехались над вторым консулом, а от второго к Первому переход не так уж велик, и неприязненно настроенный журналист не считал это проблемой. Бонапарт топнул и сказал Жозефине:

– Нужно, чтобы ты вмешалась в это! Слышишь ли? Только женщина может сказать человеку, что он смешон. Если я возьмусь за это дело, то скажу ему просто, что он дурак.

Не знаю, решилась ли госпожа Бонапарт сообщить консулу Камбасересу, что он смешон, но знаю, что он так и остался навсегда тем, кем был.

У Камбасереса была прелестная внучатая племянница, госпожа Бастареш. Я всегда удивлялась, что он не поручал ей принимать своих гостей. Не страшился ли он наружности ее провожатого, которого трудно было устранить, потому что это был ее муж и (отчего не сказать?) обезьяна самая ревнивая, какую только можно себе представить. На свете есть много непонятного, и одно бывает темнее другого. К этому последнему разряду принадлежит и брак девицы Розы Монферье с господином Бастарешем, байоннским банкиром, поселившимся в Париже.

Невозможно написать портрета девицы Розы Монферье в восемнадцать лет, потому что прелесть ее заключалась в талии нимфы и свежести, какую не может выразить ни одно сравнение. Цвет лица ее нравился мне больше, чем цвет лица госпожи Мюрат. Кожа госпожи Бастареш светилась какой-то живостью, теплым светом, без метафоры напоминавшим цветок, давший ей имя, и бархат персика. Сверх того, она была так умна, что при этом свежем личике глаза и выражение их делали ее истинно очаровательной девушкой.

Камбасерес находился на высшей ступени почестей, и все полагали, что девица Монферье заключит блестящий союз, когда вдруг услышали, что ее отец по дороге в Монпелье остановился в каком-то замке, обнаружил там прекрасный ужин и не мог противиться соблазну. Но в то время, как он управлялся с великолепным индюком, облитым трюфелями, явилось страшное чудовище и сказало ему, что он должен отдать ему свою дочь, а иначе он съест его живого, и это ему даже подходит больше, потому что отец истинно толст и жирен. Господин Дювидаль де Монферье с трепетом возразил, что он, конечно, не будет так вкусен, так нежен и так щедро облит трюфелями, как то существо, у которого отрезал он только что крылышко, и что если угодно хозяину замка, то он отдаст ему другое крылышко. Но чудовище не хотело индейского петуха: оно требовало хорошенькой, умной девушки, и отец, боясь, чтоб его не загрызли, поспешил сказать да. Дочь его вышла замуж.

Может быть, вы думаете, что я сочинила этот маленький аполог? Совсем нет: его сочинил сам Первый консул. Не знаю, почему брак девицы Монферье вызвал у Бонапарта прилив желчи, только долго еще, даже после смерти господина Бастареша, он не мог простить Камбасересу, что тот допустил этот брак. «Это же Красавица и Чудовище!» – говорил он. Но прелестно выразился он, когда услышал – с изумлением, как весь Париж, – что мадемуазель Роза выходит за господина Бастареша без отвращения. Вместе с этой новостью рассказывали о подарках и приданом, о бриллиантах, жемчуге и множестве драгоценностей, подаренных женихом своей невесте. «А! – сказал Первый консул. – Le présent fait oublier le futur![91]91
  Непереводимая игра слов; фраза одновременно означает: настоящее велит забыть будущее и подарки велят забыть о женихе. – Прим. пер.


[Закрыть]»

Бастареш испугал меня, когда я увидела его в первый раз. Безобразием своим он не только мутил душу: выражение лица его в самом деле наводило ужас. Он сидел подле меня за обедом у консула Камбасереса. Помню эту четверть часа страдания: я была беременна, и вид этого человека устрашал меня так, что я бледнела.

В детстве из него хотели сварить бульон; по крайней мере, я слышала, что однажды посадили его в ванну, которая нагревалась снизу, и он чуть не сварился. Няня его, по общей похвальной привычке всех нянек, имела любовника и пошла развлекаться с ним, пока ребенок сидел в ванне. Ему было только семь лет, и няня сообразила по высоте воды в ванне, что он не утонет. Но нельзя предугадать всего, и потому ей не пришло в голову, что он может свариться: в самом деле, как можно вообразить, что в ванне готовят суп? Однако это и случилось с бедным Бастарешем. В печке под ванною забыли погасить огонь, а нянька ушла и замкнула дверь. Ребенок сначала не замечал, что вода становится очень горяча; но вскоре она стала его жечь. Он звал к себе, его не слышали; хотел вылезти из ванны, но был слишком мал для этого. Наконец вода стала закипать, и бедный малютка не мог больше переносить мучения: он закричал так, что к нему пришли на помощь. Но было уже поздно, господин Бастареш сварился; оставалось только сказать: подавать горячим. Он, однако, не умер от этого и, видно, был даже довольно здоров. Но внешность его стала ужасна. Его жестоко изуродовало, скривило рот, загнув нос на сторону, а из этого вытекало два неудобства: прелестный запах, от которого страдали все, и речь полишинеля в полном смысле этого слова, которая забавляла слушавших. Нежный и приятный голос его беспрестанно произносил ругательства, потому что ко всем совершенствам безобразия надобно прибавить, что жареный человек был зол, как паршивый осел. Но, верно, он обладал каким-то талисманом, потому что Роза Дювидаль вышла за него замуж и не очень много плакала! Однако плакала я сама, когда, выходя из Оперы, видела, как она, молоденькая, свежая, прелестная, опирается на горб своего мужа, так что они представляют собой две крайности – безобразия и красоты.

Глава XXXVIII. Делоне, Делатюд и господин Шарль

Однажды в квинтиди, когда Первый консул шел делать смотр в Тюильри, случилось странное происшествие, которое было достойно внимания и участия. В толпе на пути его стоял юноша лет пятнадцати, одетый в черное изношенное, но опрятное платье, которое показывало, что это не какой-нибудь слуга. Бледное лицо его казалось привлекательным; он сильно дрожал, как заметили его соседи, часто подносил руку к груди и, по-видимому, нетерпеливо ожидал появления Первого консула.

Когда загремели барабаны, волнение молодого человека так усилилось, что грудь его стала вздыматься от жестокого биения сердца. Первый консул спешился, и тут юноша этот кинулся к нему, подавая бумагу. В то время происходило такое множество заговоров и покушений на жизнь Бонапарта, что двадцать человек, совсем не принадлежавших к его свите, схватили юношу, который, подымая руку и глядя умоляющим взором на Первого консула, подавал ему свою бумагу.

– Оставьте его, – сказал Первый консул. – Я хочу говорить с ним. – Он сам подошел к молодому человеку и спросил: – Чего ты хочешь от меня, друг мой?

Тот не мог отвечать: он упал на колени и подал свое прошение. Первый консул прочитал бумагу, и лицо его приняло выражение, поразившее всех окружающих. Глаза его остановились на молодом человеке с чувством глубокой жалости, и, видя, что он все еще стоит на коленях, Бонапарт сказал:

– Встань, друг мой: на колени опускаются только перед Богом. Мать твоя еще в Париже?

Едва слышное глухое да вылетело из уст молодого человека.

– Объяви ей, что она получает теперь тысячу двести франков пенсии: шестьсот выдадут ей за прошедшие шесть месяцев.

При этих словах бедный сын опять упал на колени. Он поднял на Первого консула глаза, наполненные слезами, и трепещущими руками старался схватить его руку, но волнение его было слишком сильно. Несмотря на чрезвычайную бледность свою, он побледнел еще больше, а потом вдруг побагровел: жилы во лбу его надулись, как будто готовы были лопнуть, глаза закрылись, и он упал без чувств под ноги Первого консула. Тут природа помогла сама себе: у него открылось сильное кровотечение, и Наполеон был забрызган кровью бедного юноши.

– Хирурга! – вскричал он тотчас. – Хирурга!..

Говорят, что радость никогда не бывает пагубна, однако я часто видала иное; как бы то ни было, молодой человек опамятовался, залился слезами, взял почти насильно руку Первого консула и поцеловал ее с восторгом.

– Вы спаситель моего семейства! Я всякий день буду молить за вас Бога! – вскричал он.

Первый консул улыбнулся, пожал ему руку и пошел на смотр. Но прежде он поручил молодого человека Жюно и военному министру; потом дружески поклонился ему и сказал:

– Если ты хочешь служить, обратись к парижскому коменданту, он переговорит об этом с военным министром, и мы увидим, что можно сделать для тебя.

Молодой человек ответил только глубоким поклоном и шел за Первым консулом до самых ступенек крыльца. Он видел, как подвели прелестную Дезире, как генерал с легкостью вспрыгнул в седло и вскоре уже галопировал посреди тесных рядов своих солдат, провожаемый многочисленною толпою штаба. Заметив потом гренадеров, еще черных от порохового дыма Маренго, в высоких мохнатых шапках, оттенявших лица их, и полк гвардии, бывший тогда под командованием Евгения Богарне, эти блистающие золотом мундиры, этих коней, слыша военную музыку, и посреди всего этого видя волшебника, который своим огненным взглядом очаровывал всех приближавшихся к нему, молодой человек вскричал:

– Да! Я хочу служить! Я также хочу быть солдатом, чтобы хоть один луч этой славы осветил и меня.

Этот молодой человек, столь несчастливый, а теперь столь признательный, был сын Делоне, губернатора Бастилии, убитого 14 июля 1789 года!

Жюно сказал мне однажды:

– Надо доставить тебе случай поговорить с человеком, о котором ты, верно, слышала, а может, даже читала его Записки: это Делатюд. Знаешь ли ты его?

– Боже мой! Делатюд! – воскликнула я. – И ты спрашиваешь, знаю ли я его? Я не знаю его лично, но знаю его несчастья и сочувствую им так сильно, что не могу тебе выразить, как буду рада увидеть его самого.

Через два дня Жюно предупредил меня:

– Сегодня утром господин Делатюд приедет к нам завтракать. Он привезет с собою госпожу Лемуан. Без нее он никуда, так же как без своей лестницы.

Известно, что господин Делатюд в самой первой своей молодости исполнил дурную шутку: написал госпоже Помпадур письмо, где объявил ей, что случай открыл ему, будто она будет отравлена конфетами, которые пришлют к ней в особом ящичке в тот же день. Ящичек получили; конфеты оказались абрикосами в сахаре, как и было упомянуто в письме. Призвали господина Сартина, кричали на него, как допустил он, чтобы человек неизвестный, чужой раскрыл такой заговор. И вот начальник полиции обвинен и оказался почти в немилости. Возвратившись домой, разгневанный, взбешенный, он раскричался на своего помощника, тот – на своего, и так, рикошетом, передалось от одного к другому, от другого к третьему. Обнаружилось, что всю эту суматоху в Версале и волнение при дворе куртизанки произвел мелкий интриган, который хотел добиться милости и – глупец! – вообразил, что услуга доставит ему если не признательность, то по крайней мере что-нибудь похожее на нее. Но до признательности ли было, когда удостоверились, что весь этот прекрасный план изобрел господин Делатюд? Он, желая уверить в истинности своего доноса, сам подложил в пару абрикосов рвотного камня и так отправил свой ящичек. Мщение господина Сартина оказалось сообразно преступлению: без всяких судебных разбирательств несчастного бросили в Венсенскую башню. Через три года он убежал из тюрьмы с помощью лестницы, связанной из ниток одеяла, старых чулок и всякого старого белья. Он свил ее и прикрепил к ней палочки, которые выбирал из хвороста, приносимого для топки печи. У Делатюда, естественно, не было пилы, чтобы перепилить железные прутья в окне: он соорудил ее из железного светца лучины и этой маленькой пилкой распилил один прут и спустился с башни в ров. Он бежал, но опять был схвачен и посажен в Бастилию. Там оставался он десять лет, но сбежал и оттуда. Полиция, деятельная и ужасная, опять отыскала несчастного Делатюда и снова бросила его в тюрьму. На этот раз он был отведен в госпиталь Бисетр и с величайшей строгостью отдан тамошним надзирателям. Заключения несчастного продолжались тридцать семь лет. Тридцать семь лет за дурную шутку!..

Я знала всю историю Делатюда, потому что Брюнетьер общался с ним, когда тот вышел из тюрьмы. Но после он потерял его из виду, к большому моему сожалению, потому что ничего я так не желала в мире, как увидеть Делатюда.

Когда он появился, я пошла навстречу, с почтением и умилением. Я взяла его за руку, подвела к креслам, подложила ему под ноги подушку, словом, если б это был мой дядюшка, я не приняла бы его лучше. Внимательность моя относилась и к его спутнице, госпоже Лемуан[92]92
  Ее звали Лемуан или Ленуар. Давно уже не думала я об этой истории и потому не знаю точно имени ее, но кажется, она называлась Лемуан: оставляю ей это имя.


[Закрыть].

За завтраком я только ими и занималась, но очарование мое скоро развеялось от скуки, самой тяжелой, какую я когда-нибудь испытывала. Я увидела лишь старого болтуна, который беспрестанно повторял одно и то же, да так многословно, что от этого можно было умереть. Жюно знал, что это случится, и смеялся, как обыкновенно смеются над обманутыми в ожиданиях. Господин Делатюд точно содержался под стражей, годы провел в тюрьме, но рассказывал об этом так нелепо, так усыпительно, что я с отчаяния обратилась к госпоже Лемуан. Тут было совсем другое дело: Лемуан, торговка, белошвейка, что-то в этом роде, покинула свои занятия и совершенно предалась жребию Делатюда с тем, чтобы уже никогда не оставлять его. Она рассказала нам, что однажды на улице Сен-Дени нашла у ног своих большой сверток. Это были дощечки из хлебного мякиша, на которых бедный заключенный писал своею кровью. Пером служила ему толстая рыбья кость. Он узнал, что Сартин умер, и потому молил о своем освобождении. Госпожа Лемуан пришла к начальнику полиции и сообщила ему, что Помпадур умерла уже через несколько лет после ареста бедного Делатюда. Таким образом мщение пережило эту женщину. Начальник полиции принял к сведению продолжительность заключения, и Делатюда освободили, даже с небольшою пенсией. Он соединил все, что у него было, с тем, что имела Лемуан, и они, по-видимому, жили как отец с дочерью – это достойная уважения часть истории Делатюда.

Я узнала от Жюно, что это он оформил освобожденному заключенному пенсию в двести франков из сумм, бывших в его распоряжении. Признательный Делатюд хотел подарить мне свой саквояж; но с моей стороны было бы слишком бессовестно принять даже часть его содержимого. Правду сказать, великодушие мое было не слишком обширно, потому что я не дорожила ни одною из вещей, бывших в саквояже, кроме веревочной лестницы.

Эта лестница была образчиком человеческого терпения. Когда подумаешь, сколько времени надобно было сначала раздергивать лоскутья чулок, платков, сукна, салфеток, всякого платья… потом ссучить из них нитки и сделать веревку, толщиной по крайней мере в палец!.. Но для меня еще удивительнее была работа над ступеньками. Вырезать из хвороста дурным перочинным ножиком (потому что другого ножа не было) больше ста палочек – таких, чтобы они могли удержать тело человека!.. Господин Делатюд рассказывал мне, что во время первого бегства из Венсена не мог измерить высоты башни и потому лестница его оказалась коротка. Он спрыгнул и вывихнул кисть руки.

Мне было довольно странно – а он очень дурно объяснил мне это, – почему не поместил он в свой мемуар всего, что случилось с ним; например, многого, что рассказывал мне. Я удивлялась, а он отвечал, что правительство было, конечно, снисходительнее при Людовике XVI, нежели при Людовике XV, однако оно не дало бы ему пенсии, если б он выразил слишком много неудовольствия. Признаюсь, услышав эти слова Делатюда, я окончательно утвердилась в своем суждении о нем. Как человек, который провел столько лет в тюрьмах, может видеть опасность в том, что будет громко жаловаться? Вообще господин Делатюд оказал на меня впечатление прискорбное, потому что разрушил одну из моих иллюзий. Я представляла себе его человеком почтенным, жертвой, которая внушает своим обхождением только жалость и уважение.

Лемуан сказала нам, что Первый консул также хотел видеть Делатюда. Я тотчас подумала, как он надоест ему, потому что Наполеон не мог терпеть, даже в самых близких себе людях, не только длинных фраз, но и просто многих фраз.

Среди друзей, которых Жюно представлял мне, имена иных обращали на себя мое особенное внимание. В их числе, разумеется, был господин Шарль.

Известный только под именем Шарля (это его фамилия), этот господин был в то время, о котором говорю, молодым человеком лет двадцати семи или восьми. Небольшой ростом, очень хорошо сложенный, с приятными чертами лица, он, однако, имел несчастье быть человеком не светским. Я совсем не думаю сказать о господине Шарле и о тех, кто похож на него, что-нибудь неприятное. Право, нет; но я говорю, что думаю, и женщины прямодушные согласятся со мною.

Господин Шарль есть лицо почти историческое: он останется навсегда подле великого имени. На таких людей падает луч великого светила и, освещая их, делает их самих светильниками, также освещающими в свою очередь. Вот где можно изучить в совершенстве систему рикошетов!

Господин Шарль родился в Романе в семье простого буржуа. Брат его был плац-адъютантом в Марселе во время Итальянской войны. Сам он вступил в роту конных стражей, которая составилась в Безансоне в самом начале революции. Эта рота, после отправленная в Италию, стала основанием гвардии Бонапарта. В Милане господин Шарль, уже поручик, служил в должности адъютанта у Леклерка, и когда тот, женившись на Полине Бонапарт, получил звание бригадного генерала, Шарля произвели в капитаны и назначили адъютантом к генералу Леклерку.

Жозефина Бонапарт как раз тогда приехала в Милан. Она жила во дворце Сербеллони и уже представляла собой владетельную особу. Шарль, вместе со всеми другими офицерами, был представлен ей, но как адъютант зятя Бонапарта требовал и добился особого внимания. Главнокомандующий, беспрестанно отсутствуя, не видел и не слышал ничего, кроме того, что происходило непосредственно вокруг него; но сестра его, госпожа Леклерк, совсем иное дело: во-первых, она не была ничем занята и, видимо, как существо очень трудолюбивое, хотела найти себе какое-нибудь занятие. Почему бы не понаблюдать за поведением госпожи Бонапарт, которую она ненавидела? А еще она могла надеяться на вознаграждение, хотя, думаю, в этом она ошиблась. Вскоре Полина заметила, что Шарль и госпожа Бонапарт очень близки друг к другу и что эта связь, нежная дружба, занимала их чрезвычайно. Господин Шарль, как я уже сказала, был тогда очарователен: он носил великолепный гусарский мундир, обшитый золотом, и вообще одевался щегольски. Лишь только Наполеон уезжал куда-нибудь, господин Шарль являлся во дворец Сербеллони завтракать. Госпожа Бонапарт казалась привязанною к нему с живейшим участием, об этом знали все в армии и в Милане.

Главнокомандующий узнал все. Через кого? Вероятно, увидел своими глазами: это вполне можно предположить, потому что испытывающий взгляд его выполнял функцию полицейского надзора в тронном зале в Тюильри с такой верностью и точностью, что надобно было прятаться в самый темный угол, если хотели уклониться от него. Как бы то ни было, по главной квартире Итальянской армии вдруг разнесся слух, что главнокомандующий велел посадить господина Шарля под арест и даже расстрелять. Это не вздорный рассказ, мое известие достоверно. Я не объясняю, за что гневался Бонапарт на Шарля, я только повествую, и если бы, как Вертер, я повествовала об этом в десятый раз, то сказала бы все то же, что говорю сейчас. Господин Шарль был взят под стражу, несмотря на дружбу с супругой главнокомандующего, а может быть, даже за нее. Это было горько им обоим; по крайней мере, так я предполагаю. Госпожа Леклерк говорила (а известно, что она была сама доброта):

– Вообрази, Лоретта, невестка моя чуть не умерла с печали! Известно, что не умирают с тоски, когда расстаются с друзьями! А тут, верно, было больше, чем дружба. Я утешала брата: он был очень несчастлив. Он знал все (я сама видела это), когда возвратился в Париж, еще до отъезда в Египет. Бедный брат!

И добрая смиренница жалела о неприятностях своего брата, хотя, может быть, причинила их ему сама. Странное, достойное изучения существо была эта госпожа Леклерк! Она уже довольно описана, довольно обрисована, но о таком характере нельзя никогда дать полного представления.

Поневоле оставив Итальянскую армию и возвратившись в Париж, господин Шарль начал сотрудничать с компанией Бодена в поставке провианта; способствовала ему госпожа Бонапарт. Таково начало его богатства, которое долго оставалось велико, но в конце концов расстроилось.

Он держал прекрасный дом и появлялся в кругу людей, занимавшихся финансовыми делами (только в этом кругу принимали гостей постоянно). Тогда-то госпожа Бонапарт возвратилась из Италии, а муж ее отправился в Египет. Она купила Мальмезон и поселилась в нем, как в Средние века дамы после отъезда мужей в поход за освобождение Палестины. И тогда, как теперь, был необходим паж, оруженосец, кузен, племянник, словом, юноша, и, прибавим потихоньку, иногда даже аббат. Вспомните о Жане из Сантре, который так заботливо утешал вдову, пока муж ее печалился под пальмою в Земле Обетованной, что мог сказать о себе и бедный господин Фурес. Следствием всех этих печалей и утешений оказывалось то, что никто не плакал, пока они продолжались, и только после уже наставало время слез и вздохов. Кажется, в мужчинах и женщинах есть в этих делах сходство с детьми, когда те ударятся об стол или об дверь, не чувствуют этого и продолжают играть; но нежные матери смотрят за ними, прибегают, берут ребенка на руки, суетятся и доводят до того, что бедняжка начинает вопить изо всех сил.

Что бы ни думали обо всем этом, но госпожа Бонапарт поселилась в Мальмезоне и проводила там бо́льшую часть своего времени. Одна из подруг моей матери отдала свою дочь учиться у сестры Розалии, и жила тогда с ними в Рюэле. Она рассказывала нам, что генеральша, как называли Жозефину в деревне, прогуливается в саду очень поздно.

– С дороги ее всегда видно, – рассказывала нам сестра Розалия. – А вечером, при луне, когда в белом платье и вуали она опирается на руку своего сына, который весь в черном или синем, это удивительно прекрасно… Точно видите две тени. Бедная женщина! Может быть, она думает тогда о первом своем муже, которого убили революционные палачи, или о другом, которого дал ей Бог, а пушечное ядро может унести в одну минуту. Скажите мне, Лоретта, как же он там, посреди турков, и не слушает обедни?

– Я думаю, у него есть духовник, – отвечала я.

Тогда я в самом деле так думала.

Таким образом госпожа Бонапарт проводила бо́льшую часть своего времени в Мальмезоне; иногда приезжала в Париж к Баррасу, к госпоже Тальен и к Гойе, потому что очень любила его жену. Иногда она видалась с братьями мужа и с матерью его, но редко, потому что, как известно, не любила их. Впрочем, войну с нею затеяли не они. Во время отправления в Египет госпожа Бонапарт находилась в неприязненных отношениях с Жозефом, самым кротким, лучшим из людей. Она также открыла неприятельские действия в отношении госпожи Летиции и жены Люсьена, совершенным ангелом доброты. Не знаю, из-за чего поссорились они так сильно, но я столько знала госпожу Летицию и госпожу Кристину, что могу отвечать за них.

Мальмезон в это время был прекрасным загородным домом с приятными окрестностями, но совершенно неприспособленным для житья и, сверх того, с нездоровым климатом. Брюнетьер занимался покупкой его и рассказывал мне, что Жозефина вела себя в этом случае точно дитя, которое покупает игрушку, не зная, долго ли будет забавляться ею. Парк в Мальмезоне был невелик и больше походил на английский сад, а дом разваливался со всех сторон. Парк ограничивала стена, которая выходила на Сен-Жерменскую дорогу. Вокруг шел ров и над ним возвышалась невысокая железная решетка: опершись на нее, можно было смотреть на дорогу; но так же легко можно было глядеть и с дороги в парк. Тогда еще не существовало множества красивейших деревьев, как и зданий вокруг. Одинокий Мальмезон оставался симпатичной, веселой дачей, вот и все.

Господин Шарль жил там совершенным хозяином: у друзей всегда остается привилегия. Я знаю, что Гойе – пустомеля, когда рассказывает о 18 брюмера, но вообще это человек честный и рассудительный. И он настойчиво уговаривал Жозефину решиться на что-нибудь.

– Разведитесь! – говорил он ей, когда со слезами на глазах она отказывалась от его совета разорвать связь, столь вредную для нее. – Разведитесь! Вы говорите, что связь ваша с господином Шарлем – это только дружба; но если эта дружба так исключительна, что заставляет вас нарушать приличия, то я скажу вам, как если бы это была любовь: разведитесь! Дружба, столь независимая от других чувств, заменит вам все!

Гойе говорил правду: он смотрел на вещи как человек благоразумный, а Жозефина не обращала внимания ни на что.

По возвращении Бонапарта из Египта, когда он сам захотел исполнить то, что за несколько месяцев до того Гойе советовал ей сделать тихо и без шума, Жозефина кричала, плакала, приходила в отчаяние. Она не хотела развестись, пока Бонапарт был далеко, и еще меньше хотела этого, когда блистательная слава его осветила Европу. Но он предложил непременные условия: удаление господина Шарля и обещание, что она никогда больше не увидит его.

Наполеон ненавидел Шарля, никогда не говорил о нем, и никто не смел упоминать при нем этого имени. Но я знаю об этой части его жизни некоторые подробности, изумляющие меня, потому что никак не предполагала бы я в нем такой самолюбивой страсти.

Однажды утром он пошел с Дюроком осматривать работы на Аустерлицком мосту, который тогда только строился. Они шли взявшись под руки. Вдруг по бульвару с необыкновенной скоростью промчался кабриолет. Дюрок почувствовал, что Наполеон сжал его руку и оперся на него всей тяжестью своего тела; лицо его побледнело. Дюрок вскрикнул, но император велел ему молчать.

– Молчи! Молчи! Это ничего! – сказал он.

В кабриолете проехал господин Шарль. Наполеон не видел его так близко со времени Итальянского похода и, увидев, пришел в такое волнение, что едва не упал в обморок. Какое чувство волновало его? Неужели все еще любовь к Жозефине? Это не могло быть самолюбие, терзающее и без любви к женщине. Тут перед ним был личный враг. Я поставила это слово и не вычеркну его. Да, Наполеон почитал этого человека своим врагом. Он ненавидел его.

Жюно состоял с Шарлем в дружеской связи. Сильное взаимное чувство покровительствовало этой дружбе. Я думаю, что для дружбы еще больше, нежели для любви, необходимо это чувство взаимопомощи. Жюно любил Шарля как брата, и тот отвечал его чувству с искренностью. Представляя мне его, Жюно сказал:

– Это такой же друг, как Ван Берхем: люби их. Есть большое различие между этими людьми и толпою других, которых я также называю друзьями. Колло – вот еще истинный друг мой! Говорю для того, чтобы ты знала, как с ними обходиться.

Жюно не имел нужды в таком предуведомлении. Взор мой рано умел различать истинную привязанность или равнодушие, с каким отвечали ему. Я не ошибалась в этом никогда и после, во время злосчастных обманов ложных друзей, и не повторяла ему бесполезных слов: «Я говорила тебе это!»

Та же способность управляла моим умом с его военными друзьями. Я провидела вернее, нежели он: он часто заблуждался и награждал дружбой тех, кто изменял ему, отвергая в то же время своих истинных друзей. Сколько неприятностей он доставил мне в отношении Дюрока! Но наконец рассудок убедил его: Дюрок был лучший из друзей.

Вернемся к господину Шарлю. Я, кажется, уже сказала, что он был невелик ростом, но очень хорошо сложен. Волосы его были черны, как вороново крыло, цвет лица смуглый, зубы и глаза красивы, а руки и ноги малы и изящны. В нем чувствовался ум, но такого рода, который, может быть, годился бы не всякому, если б ум можно было выбирать. Например, он говорил всегда каламбурами и гаерствовал словами. Он бывал поистине уморителен и заставлял смеяться. Я не осуждаю этого рода ума; говорю только, что не желала бы иметь такого.

В 1803 или 1804 году господин Шарль купил землю в Кассане, там проводил он часть года. В 1822 году он хотел выдать замуж свою незаконнорожденную дочь, но дела его были уже в таком расстройстве, что он не мог исполнить, чего хотел. Это чрезвычайно опечалило его, потому что он добрый отец, добрый друг и сердце его превосходно. Кассан продали, и теперь господин Шарль, удалившись на свою родину, в город Роман, живет там скромно и уединенно.