Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 96 страниц)

Ради этого я осталась в Париже. Не знаю, по-моему, этот праздник, устроенный так же, как прежние, и столь же великолепный, показался мне печальным и мрачным. Император не приезжал показаться на нем или если и заезжал, то на минуту. Я была так растревожена, что не заметила, присутствовал ли он в городе в этот день. Императрица появилась ненадолго и не осталась ужинать. Не понимаю, как император, обыкновенно дорожа всяким сближением с парижским народом, не сделал над собой усилия и не захотел привлечь сердца простых граждан. Постановление Сената, которое предписывало набор восьмидесяти тысяч конскриптов, было уже издано, и какое-то онемение поразило жителей Парижа, а между тем императора тогда еще очень любили. Кроме того, поговаривали о восьмидесяти тысячах новобранцев, которым едва ли исполнилось восемнадцать лет, на 1810 год. Их, по слухам, назначали для охраны берегов. Император знал обо всех ходивших тогда слухах, и, конечно, ему было известно, что говорилось в парижских лавках. Думаю, и по этой причине он велел мне ехать на праздник. Если бы меня так и не увидели, то нелепые слухи о жребии Жюно и его армии подтвердились бы, причем самым опасным образом. После я узнала, что Веймарское сражение, данное 21 августа, могло уничтожить Жюно и всю армию. Неужели император ничего не знал о нем 4 сентября? Не думаю. Он должен был иметь о нем известие, хотя бы сбивчивое, через Англию.

Наконец известия о Жюно пришли во Францию. Известия, прискорбные для Наполеона, зато прославляющие его полководца и всех его людей. Какой удивительный подвиг! Слава французского оружия не была посрамлена, и ему, ему одному принадлежит эта заслуга. Сколько раз после ужасной смерти Жюно я плакала, глядя на символ победы его над англичанами, на конвенцию, заключенную в Синтре! Увы, тот, кому была посвящена жизнь Жюно, не хотел признать его великого подвига.

Первый португальский поход заслуживает почетного места в наших военных летописях, и чем лучше он будет известен, тем более удивительным будет казаться. Он уже вполне достоин славы тем, что претерпела армия, переходя через горы Бейры. В истории нашей как раз недоставало примера малочисленной армии, которая, пользуясь одним страхом, наводимым ею, совершила подвиг, невозможный для других, даже огромных армий.

Глава XLIII. Еще о бриллиантах и золоте

Проведя в Эрфурте несколько недель среди самых важных переговоров и празднеств, как будто судьба Европы не решалась в то же время, Наполеон проехал через Францию прямо в Испанию, а императрица возвратилась в Париж праздновать Новый год. Архиканцлер давал ей бал в печальном своем доме на площади Карусель. Я никогда не видала у архиканцлера веселого праздника или даже маскарада, всегда что-то важное и торжественное примешивалось к звуку скрипок и леденило все, что должно было отличаться огнем и воодушевлением. Право, я решительно никогда не видела у Камбасереса радостного праздника. В этот день было еще хуже: темный зал, мало женщин, невеселая императрица, разговоры о войне с Австрией, так что Меттерних, возвратившийся из Вены несколькими днями ранее, вел себя принужденно, несмотря на всю свою светскость и традиционную развязность.

Он уехал в Вену в конце ноября для весьма важных дел, но придал этому путешествию вид личного и объявил, что отсутствие его продолжится не больше двух или трех недель. Герцог Кадорский (Шампаньи), забывший, что граф Меттерних нисколько не обязан ему отчетом в своих поступках и мог уехать к себе, не спрашиваясь у него, вздумал неприятно шутить по поводу того, что посол слишком долго не возвращается.

– Знаете ли, господин посол, мы по праву могли бы призадуматься над вашим опозданием и, хоть вы и уверяете всех в своих мирных намерениях, увидеть тут подтверждение слухов, какие распространяют английские газеты.

– Могу только повторить вашему превосходительству, – отвечал Меттерних, – то же, что уже не один раз имел честь сказать: император, мой государь, желает остаться в мире с Францией. Что же касается моего возвращения сюда, уверяю вас, его задержали только препятствия на баварских дорогах, возникшие из-за корпуса генерала Удино, который въезжает в Германию и тем самым мешает свободному выезду из нее.

Когда мне повторили эти слова, я нашла их прелестными. В самом деле, они чрезвычайно остроумны и напоминают школу князя де Линя, отличающуюся изящным вкусом. Я спросила у Меттерниха, правда ли, что он сказал это. Он рассмеялся, но не отвечал.

– Вы сказали это? – повторила я.

– Дурно ли я сделал? – спросил он вместо ответа.

– Конечно нет.

– О, так я сказал это… но, право, не помню.

А он точно произнес эти слова. Есть слова, которые можно уподобить обоюдоострому лезвию: они тотчас доходят до ума и как бы перерезают идею, даже самую справедливую и сильную. Чем прикажете отвечать, когда над вами насмехаются вежливо? Кроме того, герцог Кадорский явно проигрывал Меттерниху, образчику высшей аристократии во всех изящных ее проявлениях, тонкой вежливости и чрезвычайной самоуверенности.

Вероятно, граф Стадион, тогда управляющий делами в Австрии, имел о Меттернихе самое высокое мнение, когда послал его к Наполеону в таких затруднительных обстоятельствах. И действительно, белокурая голова молодого посланника уже заключала в себе начала того искусства, той ловкости, которые сделали его одним из первых лиц в дипломатическом мире. Император Наполеон судил о нем и хорошо, и дурно. Сначала дурно, а потом хорошо. Но было уже поздно, дурное сделалось невозвратимым. Меттерних, оскорбленный в самых нежных привязанностях своих, когда в Париже задержали его детей и жену, разочарованный во всем, чего имел он право ожидать от государя, у которого находился в звании, самом священном между людьми даже дикими, сделался врагом Франции; но он, конечно, не устоял бы против того очарования, каким ослеплял его Наполеон, если б этот изумительный человек вел себя осторожнее.

Жюно возвратился в Испанию; император тоже отправлялся туда, горя нетерпением разбить англичан. Он заявил в Законодательном корпусе: «Наконец они ступили на твердую землю!»

Его предвидения победы не остались тщетными: англичане бежали при первом его появлении. Мур и его солдаты были уничтожены, как пучок сухой соломы огнем. Ах, почему не остался он в Испании довершить начатое завоевание?.. Когда размышляешь о подобном, приходят странные сомнения. Конечно, легко кидать камни на гроб: слышен звук, но нет ответа.

Император явился перед англичанами вовремя и сумел доказать, что звезда его победы оставалась еще во всей силе. Эта последняя улыбка фортуны оказалась для Наполеона, может быть, пагубнее всякой лести с ее обманчивым ядом. «Испания в самом деле такова, как предполагал я, – говорил он, – это народ грубый, но робкий».

– Ты неверно судил о них, – сказал он Жюно через некоторое время.

Жюно только поклонился и не отвечал. Он имел справедливую причину. В этом отношении Наполеон был поражен каким-то головокружением: самые верные слова не могли убедить его.

Жюно был в Бордо, когда получил сообщение о капитуляции Мадрида. Не знаю, куда ехал герцог Ровиго, но они встретились там.

– Здравствуй, Савари! – воскликнул Жюно, идя ему навстречу и подавая руку с прямой благородной откровенностью.

– Все ли здоровы, ваше превосходительство? – отвечал герцог Ровиго, кланяясь чуть не до земли, но явно с ироническим выражением.

– Здоров совершенно, мой милый генерал, – отвечал Жюно, меняя тон и выражение лица. – И особенно счастлив опять увидеть Францию.

– Право, мне кажется, ты был бы неблагодарен к Провидению, если бы не жалел о земле Эльдорадо, которую оставил теперь. Говорят, там совершенно как в сказке Вольтера. Дети играют вместо простых камешков изумрудами и рубинами. – И глаза его заблестели, как бриллианты, о которых он говорил.

Жюно знал его достаточно, но не подозревал в нем такой жадности.

– А про тебя говорят, – продолжал Савари, – что ты привез бриллианты, совершенно невиданные в Париже. Правда ли это?

– Очень жаль, – отвечал Жюно, – что не могу показать тебе некоторых камней, которые выбрал в большом мешке из зеленого холста[201]201
  Так привозят товары из Бразилии. Нет надобности прибавлять, что все это время Жюно шутил.


[Закрыть]. Мешок вот такой высоты, честное слово!

И он показал рукой на метр от земли. Генерал Савари и другая особа, которая, конечно, вспомнит об этом, слушали его с беспредельным вниманием.

– Мешок был так велик, что в нем, я думаю, помещалась минимум тысяча камней.

– А самые камни? Хороши?

– Я думаю, порядочные, – отвечал Жюно. – Из одного, например, я велел сделать маленький стакан своему сыну.

– Ах, Боже мой!

– Да, да! – сказал вполголоса один из слушателей, обращаясь к другому. – Это сущая правда. Вообразите: госпожа Жюно получила ожерелье из таких крупных камней, что не может носить его.

Эти слова были сказаны утвердительно. Поверят ли, чтобы такой умный человек, как герцог Ровиго, мог повторить эту нелепость? Но смешная выдумка приняла вскоре характер достоверности, и едва возвратилась я в Париж, как уже ни о чем не шумели, кроме моей пышности. Это восточная пышность, и драгоценности императрицы должны померкнуть перед моими. Можно судить, какой удивительной находкой стала эта история для человеколюбивых душ женщин, зависть которых и без того не могла простить мне положения, на какое император возвел Жюно и вместе с ним меня. С той минуты все шаги мои сделались предметом наблюдений. Все, к чему я прикасалась, превращалось в золото, как у известного царя Лидийского; все, что носила я, было гораздо лучше, чем у других, и зависть возымела, наконец, странное действие: она окружила меня таким особенным светом, что даже посредственное во мне сделалось прекрасным. Дошло до того, что я смело могла бы носить фальшивые бриллианты: этому никогда не поверили бы. В доказательство приведу один случай.

Я послала свои неограненные бриллианты в Голландию. За каждый карат взяли по луидору. Бриллиантами осыпали двадцать моих сапфиров, а из остального я велела сделать гирлянду с желтою розою посередине. Эта роза была оправлена золотом, чтобы стало заметно, что она сделана из бриллиантов желтых, а не разноцветных. Утверждали, что это один алмаз. Впрочем, гирлянда не отличалась ничем необыкновенным, и я могла бы назвать с полдюжины дам-прокуроров, у которых гирлянды были лучше моей. Но я могла повторять это сто раз, и меня скорее услышали бы пески пустыни. По оценке света моя гирлянда стоила не менее трехсот тысяч франков. Да и может ли быть иначе? Жюно привез бочки золота, и в день моего приезда ящики со слитками заполнили весь двор нашего дома. Я говорю вам, это было настоящее Эльдорадо.

Справедливости ради надо сказать, однако, что публика не все выдумывает и порой бывает какое-то основание для глупых ее толков. Дело в том, что когда в Лиссабоне узнали о моем разрешении сыном, то в изъявление признательности своей Жюно за услугу, оказанную им по делу о хлопчатой бумаге, лиссабонские коммерсанты преподнесли в подарок мне бриллиантовое ожерелье из двадцати одного камня, которые оценщик Суза оценил, кажется, в триста пятьдесят тысяч франков. Но это ожерелье никогда не было отправлено: Жюно сказал, что это слишком возбудит зависть в других женщинах, и сказал справедливо. И что стало следствием его осторожности и моей уклончивости?..

Другим, почти настолько же серьезным поводом для злобных рассказов было то, что Жюно получал шестьсот тысяч франков за место генерал-губернатора Португалии. Свободный от большой доли расходов, он привез во Францию часть своего жалованья. Когда я возвращалась в Париж, он сказал мне, чтобы я увезла с собой порядочную сумму золотом. Сначала я было побоялась путешествовать с такой приманкой для разбойников; но Жюно, человек не слишком пугливый, стал смеяться и заставил меня взять ящик, одна тяжесть которого должна была явиться препятствием, потому что он весил много: в нем было четыреста тысяч франков золотом. Оттого в дороге проклятый ящик заставлял меня не один раз проклинать его, и без господина Каваньяри я потеряла бы терпение и бодрость. Но он, как человек ловкий и желавший, чтобы четыреста тысяч франков прибыли на место благополучно, устроил все так хорошо, что мы без приключений доехали до стен Парижа. Лишь в самой гавани ожидала нас тревога. Когда этот несчастный ящик сносили, его, не знаю, как, ударили обо что-то, и он раскрылся; из него просыпалось множество сорокафранковых монет. Представляю всякому вообразить, какое действие произвел на любопытствующую толпу этот золотой дождь, что подумали горничные, нянюшки, гувернантки и даже мужчины. Боже мой! Не надобно было женских глаз и ушей, чтобы все тотчас же было пересказано, преувеличено и особенно пояснено! Золотых монет высыпалась сотня, но к концу дня их считали уже миллионом, забывая, что я не могла привезти такой суммы в карете: это было бы слишком тяжело. Но рассуждает ли дух преувеличения?

Императрица начала принимать тотчас по возвращении из Байонны. Собрания тогда бывали у нее блистательны, если припомнят прекрасный наш придворный наряд: мантильи, вышитые гладью золотые и цветные полосы, драгоценные камни и вещи, осыпанные ими. Тогда не было этого ужаса фальшивых камней, какими отягчают себя женщины теперь, показывая разом и глупую суетность, и недостаток богатства. Последнее, конечно, не вина; но при этом надобно же быть рассудительными и не почитать обязанностью иметь в ушах блестящие камешки. Можно быть нарядной и без бриллиантов, особенно без фальшивых, тем более что это всегда видно и не может быть скрыто.

Женщина, с которою была я в дружеских отношениях, хоть мы и не ездили одна к другой, сказала, встретив меня:

– Поедете ли вы завтра во дворец?

– Конечно. Зачем вы спрашиваете? Хотите, чтобы я привезла или отвезла вас?

– Нет, но предупреждаю, что императрица пригласит вас за свой стол, если вы будете в бриллиантах. Наденете ли вы их?

– Может быть. Но я желала бы знать, почему это императрица окажет честь моим бриллиантам и пригласит их ужинать?

– Можете надеть жемчуг. Впрочем, – продолжала она смеясь, – я думаю, вас пригласят, если у вас не будет даже золотой цепочки на шее – ведь вы знатная дама, из-за чего так и бесятся многие. – Она снова засмеялась. – Вы очень милы и добры. Потому-то мне страх как досадны все эти глупые пересуды, которые я слышу беспрестанно. Ненавижу дураков, а их ужасно много вокруг нас. Прощайте! Я дежурная, и мне пора спешить. Будьте завтра прелестны, прошу этого как одолжения.

Она вышла, забрав множество свертков, потому что мы встретились с ней в магазине Au Pиre de famille («Отец семейства»), тогда одном из лучших заведений этого рода в Париже и, может быть, во всей Европе, устроенном господином Боже.

Женщина эта, остроумная, милая мне своею прелестью, хотя многим она внушала только почтительное чувство, была графиня Ремюза. Я любила ее, потому что, кажется, она и сама любила меня немного. Она и сестра ее, обе очаровательные, невольно привлекали меня. Госпожа Ремюза казалась при первой встрече несколько холодной; но тем дороже было внимание ее, когда она выражала его, а госпожа Нансути, добрая, остроумная, чуткая, всегда казалась мне очаровательной женщиной. Жюно был предан ей особенно, а я почитала за счастье встречаться с нею, потому что такие женщины редки[202]202
  «Мемуары» госпожи Ремюзы вышли в издательстве «Захаров»
  в 2010 году. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я исполнила то, что сказала госпожа Ремюза: надела свои бриллианты. На мне была мантилья, белая тюлевая, вышитая серебром; гирлянда из нераспустившихся роз окаймляла шлейф и юбку. Несколько бутонов были приколоты между бриллиантовым венком и гребнем. Для своей розы из желтых бриллиантов я хотела было приколоть несколько бутонов желтых роз, но Леруа, человек с изящным вкусом, заметил, что насколько хороши бриллианты с платьем бархатным или темным атласным, столь же простая гирлянда была бы незаметна при блеске бриллиантов и серебряного шитья, потому что оттенок ее слаб и она не шла бы даже к моему испанскому лицу. Это замечание знатока пригодится молодым женщинам.

В этот день в Тюильри большое собрание проводилось не в залах нижнего этажа, а в Зале маршалов, ужин был накрыт в галерее Дианы. Я одна из последних явилась в тронный зал и не нашла хорошего места; но это же самое обстоятельство предоставило мне прекрасное место в концертном зале, в первом ряду. Госпожа Ремюза, дежурившая в тот день, улыбнулась, взглянув на меня, и, двигаясь по направлению ее взгляда, я увидела, что императрица приказывает что-то господину Бомону. В самом деле, за несколько минут до окончания концерта он подошел ко мне:

– Ее величество императрица приглашает вас, герцогиня, к ужину.

Едва я подошла к императрице и поклонилась, как ее величество указала мне рукой на стул возле себя, и глаза ее тотчас обратились на знаменитую мою розу из желтых бриллиантов. Взглянув на нее раза два, она тотчас обнаружила истину, и улыбка ее показала мне, что она признает всю злобу и глупость донесений, сделанных императору. Я узнала после, что император поручил ей, так сказать, следствие об этой чудесной розе, сделанной из одного камня.

Императрица, нет спора, была очень легковерна, но и добра: она доказала это и в тот раз. Наклонившись ко мне, она сказала:

– Знаете ли, какие смешные дела затеяли на ваш счет у императора! И Жюно еще раздражает доносчиков своими выдумками. В результате везде расславили, что у вас двор вымощен золотом, а бриллианты так велики, что вы не можете носить их. Говорят также о придворном платье, которое велели вы вышить бриллиантами!

Я не могла удержаться от возмущения, но императрица сделала мне знак молчать и потом сказала тихо:

– Приезжайте ко мне завтракать, тогда и объясните все.

На другой день я приехала в Тюильри на завтрак, и императрица пересказала мне все, что ей говорили. Боже мой! Что за нелепости! Что за глупости! Ее старались уверить, что мои бриллианты гораздо лучше ее! В самом деле, если бы эта знаменитая роза из желтых бриллиантов была одним камнем, перед нею выглядели бы крупинками Регент, Русский бриллиант, Португальский, Санси, Великий Могол и все известные.

Надобно сказать здесь, что в Париже есть мерзавцы, которые старались очернить жизнь самую чистую и прекрасную, нападая на Жюно и на его честь; потому обо всех подлостях в отношении португальских бриллиантов я хочу говорить громко, чтобы голос мой, произнося слова истины, отвечал на бесчестную ложь и стал памятником оправдательным.

Глава XLIV. Страдания Жюно

Между тем как император оставался в Испании и изгонял оттуда англичан, неуклонно двигаясь к победе даже на вершинах Астурии, дела принимали неблагоприятный оборот в Италии у его святейшества, и горизонт омрачался в Германии. Верно, была причина, из-за которой так холодно обходились с Меттернихом; а чтобы совершенно и решительно показать ему эту холодность, однажды, в день большого собрания, госпожа Меттерних не была приглашена ужинать ни за стол императрицы, ни даже за стол какой-нибудь из принцесс. Это было почти оскорбление, и его нанесли намеренно.

Наконец война увлекла всех и вскоре была объявлена. В то время Жюно находился под Сарагосой, где управлял осадою самою странною, какая только бывала когда-нибудь, если можно назвать осадой последовательное нападение на каждый дом. Письма Жюно разрывали мое сердце. Он страдал, видя, как рядом с ним гибнут солдаты, умирают трагически, не так, как обыкновенно умирают на войне.

Язва грозила распространиться и вне города, после того как опустошила его внутри. Каждый день брали приступом дом, испанцы защищали каждую комнату, каждый угол становился могилой француза или испанца.

«Я не могу переносить этого зрелища, – писал мне Жюно. – Надобно иметь каменное сердце или лучше совсем не иметь его для всего этого».

Вскоре он испытал печаль, самую чувствительную. Пришло известие, что граф Фуэнтес, один из наших искренних друзей наших, пленен в Сарагосе и господин Палафокс, его родственник, велел запереть его в одном из городских домов, желая укрыть от народной ярости. Жюно очень любил графа. Узнав о его несчастье, он писал мне, и я увидела по мрачным выражениям письма, как он страдает. Мысль, что, может быть, он сам приказал заложить мину под тот дом, где был заперт его друг, произвела на Жюно такое сильное впечатление, что пострадало даже его здоровье. Он оказался у стен Сарагосы против своего желания, принял руководство этой осадой с отвращением, которое отзывалось для него во всем, что там делали. Раны причиняли ему ужасную боль; особенно головные боли мучили его жестоко. Длинный рубец, который виден был у него на щеке, около глаза, заставлял его страдать особенно.

В январе он писал мне: «Бывают минуты, когда я готов прострелить себе голову. Если бы мысль о тебе и детях не удерживала руки моей, выстрел окончил бы все».

Это письмо ужаснуло меня. Я еще не знала всего, но вскоре узнала.

Император никогда не мог допустить, чтобы тотчас не исполняли того, что он приказывал. Он велел сказать Жюно: «Идите в Сарагосу и возьмите ее». После этого следовало взять Сарагосу. Но дело пошло иначе, и каждый камень, отбиваемый от испанских домов, падал не иначе как обагренный французской кровью. Жюно заметил по холодному тону некоторых писем императора, что он недоволен. Между тем был взят монастырь Святого Иосифа, превращенный испанцами в укрепление: это был истинный успех. Увы, этот успех оказался не для меня! Дело в том, что Жюно взял с собой одного из моих кузенов, сына сестры моей матери госпожи Сент-Анж. Тетка прислала ко мне Жоржа еще ребенком вместе с братом его Александром. Однажды оба они, еще дети, приехали ко мне из глуши Лангедока, где у тетки было прекрасное имение, в котором жила она уединенно с четырьмя дочерями и двумя сыновьями.

«Лоретта! – писала мне тетка. – Посылаю к тебе двух твоих кузенов. Ты богата, ты знатная дама при дворе Наполеона. Я могла бы поехать сама к нему, напомнить, что мы часто играли с ним, когда были детьми; но может случиться, что он не узнает меня, и тогда я откровенно скажу ему, что это дурно. Пусть же он остается в своем величии, а я в своей ничтожности. Хочу быть обязанною только тебе, моя Лоретта, и твоему мужу, если он примет дружбу искренней и доброй родственницы. Итак, вот тебе мои Жорж и Александр! Делай с ними, что ты хочешь и что они сами захотят…»

Я поселила обоих кузенов у себя и отправилась тогда в Аррас. Александр, старший, заболел, и у него открылась гнилая горячка. Деженетт лечил его, но все старания оказались напрасны, и бедный мой кузен умер в семнадцать лет. Жорж оставался у меня. Образованием его занимался мой дед, аббат Комнен, и мальчик вырос прекрасным, добрым молодым человеком, жадным до славы и желавшим достигнуть ее своим мужеством. Сколько мечтаний было в молодой его голове! Жюно понимал мечтателя и обещал взять его с собой. Мальчик отправился под Сарагосу, и в Испании настал конец его мечтаниям! Бедный, бедный Жорж! Умереть пораженным пулей в девятнадцать лет, когда сердце еще так пылко, так полно жизни…

Жюно был чрезвычайно опечален смертью Жоржа. Он угадал этого молодого человека; он проник в его признательную душу и, окруженный таким множеством неблагодарных, наслаждался тем, что мог утешиться этим существом, которому мог довериться. У меня есть письмо его, где он горестно оплакивает нашу потерю.

В то же время новый удар был нанесен ему полицией, которая никогда не довольствуется, поразив один раз, и всегда наносит разом несколько ударов. Генерал Лакост, адъютант императора, был убит рядом с Жюно в Сарагосе. Жюно любил Лакоста, и тот заслуживал это. Эта смерть (которая грозила и самому Жюно с каждой пулей, вылетавшей из испанского ружья или карабина) произвела живейшее впечатление на моего мужа.

Осада была ужасна. К неприятностям своим Жюно вскоре вынужден был прибавить и то, что его положения не понимали. Он получал от императора, как уже я говорила, письма странные, потому что император должен был знать из донесений, отправляемых ему, все действия армии; как же он мог требовать, чтобы войска шли по пораженным язвою трупам или против домов, откуда вылетали тысячи пуль, которых нельзя было предвидеть?

Итак, монастырь Святого Иосифа, из которого осажденные сделали неприступное укрепление, был взят. Французские войска отличились при этом, но император хотел, чтобы в Испании все шло согласно его ожиданиям. Он хотел, чтобы взяли весь город, не меньше. О, тяжело, горестно вспоминать все эти обиды, нанесенные такому человеку, как Жюно, пылкому, любящему и в душе возмущенному, опечаленному всем, что он испытывал!

Однажды, когда безнадежность явилась к нему во своей тяжести, он почувствовал необходимость усмирить ее действие, потому что понимал, как опасно оно. Он написал Бертье, говорил ему откровенно, что болен, что раны заставляют его страдать, что особенно смертельно для него думать, как после страшных усилий, приложенных им, император не признает его заслуг нисколько. Словом, письмо открывало душу его, а она была мрачна и болезненна.

Описываю все эти подробности потому, что они важны для описания императора; это не оттенки, а краски, необходимые для его портрета.

Бертье получил письмо Жюно и прочитал его императору. Не знаю, что сказал ему Наполеон, но уверена, что он никогда не поручал Бертье так отвечать своему старому другу, как ответил он. Вот письмо Бертье, любопытное в этом отношении и прискорбно важное для меня тем, что я решительно убеждена: это письмо отчасти стало причиною первых припадков Жюно.

«Париж, 5 февраля 1809 года.

Император поручил мне сказать вам, господин герцог, что он доволен поведением ваших войск и видит со времени вашего приезда под Сарагосу перемену к лучшему в действиях осады.

Его Величество также доволен взятием монастыря Святого Иосифа и почитает это следствием ваших удачных распоряжений.

Примите, господин герцог, уверение в неизменном моем уважении.

Вице-коннетабль Империи Александр».

Я должна бы удержаться от всяких замечаний – можно ли не сделать их? – и самых горьких. Скажу только, что это письмо опечалило Жюно до крайней степени, он заболел. Брат мой жил тогда в Париже, Жюно открыл ему раны своей души. Альберт прочитал мне только часть его письма, но и эта малость сделала меня несчастной. Друг, на которого не оказывали влияния перемены в расположении императора, то есть Дюрок, оскорбился и объяснял Бертье, что гораздо лучше было бы ему сохранить свое естественное простодушие и не выставлять себя государем, хоть у него и было крошечное государство Невшатель: «Знаете ли, у меня тоже есть суд, который может приговорить к смерти и предоставляет мне право помилования».

Император разбил сэра Джона Мура, взял Мадрид, наказал, как думал он, испанцев и возвратился в Париж. Париж был блистателен в тот год, но гораздо менее весел. У всякого имелись свои тревоги, горизонт будущего казался мрачен. Всегда война! Всегда! Всегда – это слово не страшно только в любви.

Отправив Жюно под Сарагосу, император решил преобразовать португальскую армию. Он велел призвать в имперскую главную квартиру всех генералов. Между прочими и генералу Тьебо приказано было ехать в Вальядолид за приказаниями императора. Он явился туда в январе 1809 года. Когда я готовилась переписывать заметки, данные мне самим Тьебо в 1810 году в Испании, я опять увидела его в Париже, у себя в доме, и он был так добр, что дал мне рукопись, где весь его разговор с императором записан им тотчас по возвращении в квартиру. Вот он.

«Получив приказание явиться в главную квартиру в Вальядолиде, – пишет генерал Тьебо, – я приехал туда в самое то время, когда император отправлялся на парад. Я пошел за ним. По странному стечению обстоятельств, которое показалось мне роковым, генерал Лежандр, бывший начальник штаба генерала Дюпона, находился тут же и дал повод к такой сцене, какая для всякого другого окончила бы не только военное поприще[203]203
  «Как не отсохла у вас рука, подписывая такой позор для французского имени?» – сказал ему император.


[Закрыть]. Конечно, положение наше было не одинаково, но аналогия присутствовала. Я знаю, меня могут упрекнуть в нежелании жертвовать чем-нибудь для спасения мешков, набитых ворованным золотом. Но я все-таки был отставным начальником штаба армии, которая уступила неприятелю государство, вверенное ей для защиты, и соблюла только внешние приличия. Потому я радовался, что не получил никакого приказания во время этого парада, и с большим удовольствием отправился было домой, когда Савари догнал меня, говоря: „Император приказывает тебе быть у него через четверть часа“.

Готовый явиться перед Наполеоном в обстоятельствах, важных для меня, я хоть и не обязан был оправдываться, но не мог не беспокоиться, думая о том, что буду говорить о герцоге Абрантесе. Я не мог скрывать от себя, что в военном отношении в Португалии были совершены ошибки, но не во всех можно было упрекать именно его, и кроме того, преданность его не знала границ. На него доносили, на него клеветали такие люди, как Луазон, Эрман и прочие, которых осыпал он золотом. Наполеон даже в Вальядолиде был окружен многими его врагами, и в числе их находился Савари. Многим удружил бы я, помогая обвинить герцога Абрантеса, но я любил его. Да если б я и не любил или не был бы ничем обязан ему, моя роль оставалась бы той же. Вот почему я решился защищать его, когда пришел к Наполеону.

Когда меня пригласили в большой зал во дворце, где император занимал нижний этаж окнами на Оружейную площадь, он расхаживал не вдоль комнаты, а поперек, то есть от камина к среднему окну. При виде меня он остановился и потом опять начал ходить, так что я, кроме немногих остановок, тоже ходил рядом с ним в течение всего нашего разговора, из которого привожу отрывки[204]204
  Особенно примечательно, что император не хотел упоминать имени Жюно в упреках, которые он полтора часа высказывал генералу Тьебо. В этом видна чувствительность, которая изумляет меня в Наполеоне. Если бы Жюно узнал действительные подробности этого разговора (а не то, что передали ему), он бы так глубоко не переживал.


[Закрыть].

„Ну! – сказал он после простого ‘здравствуйте, сударь’. – Так вы капитулировали перед англичанами и очистили Португалию?“

„Государь, герцог Абрантес уступил только необходимости и принудил к почетному договору людей, которые, если б оказались под его началом, не дали бы нам даже и капитуляции“.

„Но происшествия в Лиссабоне есть только следствие того, что происходило при Вимейро. Там, милостивый государь, вы должны были разбить неприятеля и разбили бы, если б не наделали многих ошибок“.

Я чувствовал, с одной стороны, что он решился не произносить имени герцога Абрантеса и это вы было только оборотом; с другой стороны, на поле битвы точно были совершены ошибки, и потому я должен был молчать, не вступая в спор, открытый им. Я и молчал. Он начал опять:

„И где видали вы, милостивый государь, чтобы нападали с фронта на неприятеля, когда он занимает грозную позицию? Это значит брать быка за рога, удариться головой о стену! Так ли маршал Сульт действовал в Корунье? Он обошел неприятеля и выгнал его с полуострова“.