Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 96 страниц)

– Поздравляю вас, милостивый государь! Подвиг превосходный, но статья еще лучше. Право, счастье иметь брата, который так воспевает вас.

– Господин маршал, клянусь вам, что я совершенно невинен в том, за что вы обвиняете меня. Говорю так, зная, что брат жестоко рассердился бы, если б знал, что это я расхвалил его…

Маршал Ней пожал плечами и горько улыбнулся.

– Так это не вы? Но кто же чужой сделает это, без какой-либо личной пользы?.. Полноте!..

Габриэль Сюше приблизился к маршалу и сказал ему вполголоса:

– Господин маршал! Я не меньше вас изумился, читая похвалы подвигам моего брата. Я хотел узнать, кто писал это. И знаете ли кто?

Маршал поглядел на него с вопрошающим видом.

– Это император!

Маршал сделал такое сильное движение, что едва не уронил свою чашку кофе.

– Император? – вскричал он. – Это невозможно!

– Имею честь уверить вас в том, господин маршал.

Маршал Ней кинул гневный взгляд на Сюше, будто это он виноват в благосклонности императора, и пошел прочь. Мне кажется, этот гнев, почти завистливый, в таком замечательном человеке, как маршал Ней, может отчасти объяснить нам тайну, которая скрывается в несчастьях императора и отечества.

Я получила в это время из Парижа письмо, которое сначала страшно изумило меня, но когда я поразмыслила и припомнила все, что тысячу раз было сказано мне о Бернадотте, удивление мое прошло. Король шведский Карл XIII сделал его своим наследником. Но я буду говорить об этом после, с некоторыми подробностями; теперь надобно следить за другими событиями.

Жюно получил из Парижа письмо от князя Невшательского, где тот говорил, что император, отдавая генералу Сюше приказ осады всех городов Каталонии и Арагонии, желает, чтобы и западные города, еще сопротивляющиеся, были покорены в то же время, и поэтому Жюно должен взять Асторгу как можно скорее. Жюно обрадовался такому письму, и вскоре Асторга была взята. Потом Жюно возвратился в Вальядолид. Известия с запада делались тревожны. Генерал Келлерман разбил армию герцога дель Парке, но эта армия в рассеянном виде была едва ли не опаснее, нежели соединенная под командованием одного генерала. Из города опасались выходить. Помню, однажды, прогуливаясь по берегу реки, в саду подле городских ворот, где я любила гулять, потому что там есть вода и тень, я едва не попалась гверильясам, которые подходили к городу одетые крестьянами.

Маршал Ней все еще оставался в Саламанке, а генерал Ренье – около Тежу. Не знали, кто примет начальство над португальской армией, а между тем эта армия вскоре должна была выступать. Пока мы ожидали, в Париже праздновали бракосочетание императора, и описания, которые получала я, были настоящими волшебными сказками, хотя в них писали только правду. Тогда не было меня в Париже, и я не стану подробно говорить о том, чего не видала. Расскажу только один анекдот, относящийся к бракосочетанию.

Известно, что князь Невшательский приезжал в Вену за новой императрицей и должен был провожать ее в Париж. Когда она обвенчалась по доверенности со своим дядей принцем Карлом и вся церемония была закончена (а в Вене это делается не так-то скоро), надобно было подумать и об отъезде. Начались приготовления, и между тем молодая Мария Луиза, которую нельзя осуждать за это, плакала каждый день при одной мысли расстаться со своим семейством. Все знают, что в Австрии связи родства почитаются священными. Достоверно, что даже при Марии-Терезии, во времена хитрой и совсем не нежной политики старого канцлера Кауница, семейственные связи были драгоценны и уважаемы. Воспитанная в таких правилах, Мария Луиза плакала не только при мысли оставить отца и сестер и, может, даже свою мачеху, но также и думая о жизни с человеком, который должен был почти ужасать ее. Я не могла бы порицать ее за это и сама плакала бы теперь с нею.

Наконец день отъезда наступил. Императрица простилась со своим отцом, с мачехой, сестрами и братьями и пришла в свои комнаты ожидать Бертье, который, по этикету, должен был явиться за ней и посадить ее в карету. Войдя в кабинет, куда она удалилась, он увидел ее в слезах. Она сказала ему, прерывая рыдания, что ей очень досадно казаться столь слабой.

– Но судите сами, можно ли извинить меня, – прибавила она. – Видите, меня окружают здесь тысяча предметов, драгоценных мне. Вот рисунки моих сестер, вот ковер, вышитый моею матерью, а эти картины писал мой дядя Карл.

Продолжая описывать свой кабинет, она указала даже на попугая в особенной клетке. Но самый важный предмет, о котором она сожалела всего больше и который сам производил много шума своими жалобами, была ее собачка. При венском дворе знали, как сердили императора все несчастные собаки Жозефины, начиная с Fortune, которая имела честь пережить несколько итальянских походов и едва не была загрызена одной невежливой большой собакой. Потому-то Франц I, человек осторожный, позаботился, чтобы его дочь не брала с собой из Вены ни собаки, ни другого животного из окружавших ее. Но расставание было от этого не менее жестоко, и молодая императрица страдала и причитала заодно со своею любимицей.

В самых этих сожалениях было, однако, доказательство сердечной доброты, которую Бертье понял, потому что сам был очень добр. Видя такое горе, когда он желал бы видеть только радость и восхищение, он тотчас придумал счастливый план.

– Я пришел, напротив, сообщить вашему величеству, – сказал он Марии Луизе, – что отъезд будет не раньше как через два часа, и я прошу позволить мне удалиться до самой последней минуты.

Он тотчас вышел и отправился к императору, которому сообщил свой план. Франц I, столь же превосходный человек, сколь и нежный отец, понял как нельзя лучше просьбу Бертье и позволил ему отдать распоряжения. Через два часа, как было сказано, все было готово. Бертье пришел за императрицей; они отправились. Мария Луиза въехала во Францию, увидела там празднества и всяческие чудеса и даже несколько забыла о своей собачке и своем попугае.

Потом приехали в Компьен. Все знают, как остановилась карета, как вошел в нее человек, не говоря ни слова, и занял место подле той, которая была еще только невеста его, и поклялся ей в вечной верности. Приехали в Сен-Клу, потом в Париж… Для молодой жены настал медовый месяц. Все окружавшее ее счастье было так блистательно, что она невольно опускала ресницы! Там-то, в Париже, и мелькнула одна из последних улыбок фортуны любимцу ее, окруженному блистательным счастьем, когда, взяв за руку свою молодую жену, которую почитал он залогом мира и вечного союза, император представил ее бесчисленной толпе народа, собравшейся под императорским балконом Тюильри. Как в этот сладостный день сотрясались самые основания Лувра от криков: Да здравствует император! Сто тысяч голосов восклицали: Да здравствует император! Да здравствует императрица! И он, трепеща от счастья, в упоении от радости, неизвестной ему прежде, сжимал в своих руках ее руку, которая умела тогда отвечать ему и отвечала с любовью.

Когда они удалились с балкона, он сказал ей:

– Пойдем, Луиза, я должен расплатиться за счастье, которым ты награждаешь меня.

Наполеон быстро увлек ее в один из тех темных коридоров, где и днем бывает свет только от ламп, и она была вынуждена почти бежать за ним.

– Куда же мы идем? – говорила императрица.

– Пойдем, пойдем! Чего боишься ты со мной? Неужели тебе страшно?

Он приблизил к себе молодую жену и прижал ее к своему сердцу, которое билось в сладостном волнении. Потом остановился перед запертою дверью. Там слышались какие-то звуки. Это была собачка: она почуяла, кто приближается к ней, и скреблась в дверь. Император отворил эту дверь и тихонько втолкнул императрицу в комнату, ярко освещенную, где блеск дня сначала мешал различить предметы. Потом они сделались гораздо явственнее, отделились огненными очертаниями от своих мест и дошли до сердца молодой супруги. Она склонилась на грудь Наполеона и заплакала навзрыд…

Знаете ли, что было причиной этого волнения? Мария Луиза, императрица величайшей империи, посреди громких торжеств, посреди славы и могущества, разделявшая их с первым человеком во вселенной, своим супругом, нашла у него радость своего детства, свое домашнее наслаждение, свои милые воспоминания, и это убедило ее, что тот, кому отец вверил ее счастье, отдает ему в нем добрый, верный отчет. Она чувствовала в то время и показала это своим живым движением. Император прижимал ее к своей груди и тихо целовал розовые щеки ее, омоченные слезами. Они были счастливы в эту минуту, счастливы оба, и если бы в то сладостное мгновение Наполеону сказали о новой победе, он бы оставался глух.

Императрица с восторгом осматривала кабинет, убранный ее креслами, ее ковром, рисунками ее сестер, ее птичником, и даже собака была там. Бедное маленькое животное как будто страшилось подойти к ней.

– Довольна ли ты, Луиза? – спросил у нее император. Вместо ответа она снова кинулась в его объятия. Они стояли тогда подле окна, и, хотя оно было заперто, снаружи увидели это движение: восклицания народа, огласившие воздух, могли поколебать стены. Мария Луиза покраснела и отбежала в глубину кабинета. Наполеон засмеялся и пошел целовать ее в том углу, где думала она укрыться. В это мгновение легкий шум послышался за полуотворенной дверью, и голова Бертье показалась в ней. Император взял его за руку и ввел в комнату.

– Послушай, Луиза, – сказал он императрице, – это я получил награду, а ведь и он достоин ее… Это он вздумал, когда увидел твои слезы, перевезти сюда все, что могло облегчить твои сожаления, вполне, впрочем, справедливые. Ну, поцелуй же его, чтобы и он не остался без награды.

У Бертье заблестели слезы на глазах. Он взял руку Марии Луизы, но император подтолкнул ее к нему.

– Нет, не так… Поцелуй ее, мой старый друг!

Вот человек, которого один из них оставил, а другая забыла, как только он оказался во мраке изгнания…

Глава XLIX. Разные события в Париже и Пиренеях

Я поддерживала длительную переписку со многими из моих друзей, и каждая эстафета привозила ко мне известия не менее важные, нежели «Монитор». Таким образом, несмотря на мое удаление от Франции в то время, я, можно сказать, не отсутствовала. Почтенный Лавалетт присылал мне письма с величайшею исправностью, и я получала свежие достоверные известия почти всякий день, пока оставалась в Вальядолиде и Саламанке. Описания блистали тогда, как волшебные сказки. Мне описывали праздники во время бракосочетания, а праздник в ратуше принадлежал к числу самых блистательных и прекрасных и оказался даже лучше праздника в Военной школе, где, впрочем, императорская гвардия постаралась напомнить великолепие, виденное во время раздачи орлов при короновании.

Через несколько недель после свадьбы император повез молодую императрицу в Бельгию; он хотел разнообразить счастье медового месяца. Мария Луиза принимала все почести с каким-то равнодушием, сказывали мне, и ничто не могло предвещать, что потом она станет государынею любезной и приветливой, настоящей покровительницей веселья при дворе.

Но что всего больше изумляло меня, это были тогдашние политические происшествия во Франции. Из числа событий, от которых становилось мутно в глазах всякого, кто хотел рассмотреть их, одно особенно поразило меня, и сначала я даже не хотела верить ему; но после сердцу моему стало больно. Это было насильственное отречение Луи от голландского престола. Луи очень любила мать моя, и он нравился мне своим тихим, добрым характером. Одни хвалят поступки его, другие порицают, но это всегда были поступки честного человека. При нем находились друзья, бывшие и моими друзьями. От них знала я все подробности революции в Голландии, потому что отречение Луи можно назвать революцией, и, признаюсь, оно глубоко опечалило меня.

Луи очень хорошо понимал континентальную систему своего брата; но еще лучше понимал он потребности народа, вверенного ему. Этот народ, который не знал пошлин и был некогда самым цветущим в мире благодаря своей торговле, погибал под страшными законами запрещений и конфискаций. Луи отказался и далее оставаться орудием тирании, убийственной для Голландии. Тогда император двинул вперед армию под началом маршала Удино. Видя приближение французской армии, Луи отрекся от престола в пользу своего сына. Отречение его было отвергнуто, маршал Удино вступил в Амстердам, и вскоре Европа узнала, что Голландия вошла в состав Французской империи!

Когда император увидел, что брат не хочет повиноваться его воле, он потребовал его безусловного отречения. Луи был добр, даже кроток, но когда его принуждали к поступку невыгодному, вредному детям его или народу, который считал он также своими детьми, тогда появлялась у него великая сила воли, и он показал ее в этом случае. Он согласился отречься от престола, но с условиями, и даже сказал брату, что надобно снестись с Англией, представить ей голландское дело как условие соглашения с нею и что еще можно заключить мир, если Франция сделает уступку. Император очень желал этого, и брат его отправил в Англию господина Лабушера для переговоров. Лабушер, как известно, один из первых банкиров в Европе. Его отношения с Англией столько же обширны, сколь почетны, и, следовательно, он имел все возможности. Он виделся, с кем было должно, и дело шло на лад, но король Голландский, встретившись с братом своим, кажется в Антверпене, спросил, зачем же в таком деле, где речь идет о будущем его счастье и чести его короны, император хладнокровно изменяет ему и подвергает неприятным порицаниям со стороны Англии. Император с изумлением глядел на него и не понимал ничего.

– Да! – продолжал король Голландский. – Между тем как я с совершенным прямодушием посылаю в Англию человека испытанной честности, и его слова, даже само его присутствие, служат залогом моих намерений, вы посылаете со своей стороны человека безвестного, интригана, потому что кто иной согласится принять на себя такое поручение? Вы ведете переговоры от себя, помимо меня.

– Это ложь! – вскричал император, и лицо его вспыхнуло гневом. – Это ложь!

– А я говорю вам, что это точно так, – возразил ему брат. – Я знаю это достоверно: господин Лабушер был опережен.

– Но, клянусь, – вскричал император с величайшим выражением гнева, – я не знаю этого человека! Не знаю его имени! Кто мог послать его?

– Кто, кроме вашего министра Фуше? – сказал Луи. – Так-то должен я верить слову брата?!

Император был бледен и дрожал так, что, казалось, мог упасть в обморок. Он сжимал виски, садился, вставал и явно мучился. Наконец, подойдя к своему брату, он сказал:

– Послушай, я вижу, что во всем этом есть какая-то преступная интрига, но я не участвую в ней нисколько. Даю тебе в том честное слово, как император и брат… Веришь ли?

Луи – истинно добрый и прямой человек. Честное слово, данное братом, принял он как слово Божие.

– Я верю вам, – сказал он. – Но вы должны непременно открыть виновника этого бесчестного дела. Вы обязаны сделать это для меня и для собственной вашей чести. Допустимо ли, чтобы так злоупотребляли вашим именем?

Император не отвечал, но легко было видеть, что буря, огромная и страшная, собирается в душе его… Нахмуренные брови его, судорожно полуоткрытый рот, все показывало, что скоро будет извержение и оно ужаснет многих.

– Ты можешь положиться на меня, – сказал он брату. – Я открою этот гнусный обман. Думаю, что я знаю ту змею, которая опутывает меня своими кольцами, и если я не смогу отделаться от нее обыкновенными средствами, я разрежу ее на тысячу кусков.

Возвратившись в Париж, император вверил все дело Дюбуа. Этот человек, искусный и быстрый в поступках, тотчас открыл, что Фуше посылает своих людей в Англию гораздо чаще, нежели требуют нужды его полиции. Вскоре он держал в руках не только конец нити, но и весь клубок. Эмиссар Фуше был схвачен и отвезен в Тампль.

Это оказался один возвратившийся эмигрант, шевалье Фаган, который твердо верил, что действует именем императора, а между тем действовал только для Фуше. Зачем это надо было Фуше? Не знаю! Мне известно это не больше, чем вам. Он так любил императора, что, может быть, хотел насладиться изменением лица его, когда вдруг сказал бы ему, что мир заключен. Во всяком случае, это странная тайна.

Фаган испугался, оказавшись в Тампле; но Фуше велел сказать ему, что император очень рассердится, если при допросе он произнесет его имя, и поэтому надобно молчать, если он хочет сберечь свою голову. Тот поверил всей этой выдумке, и когда судья Реаль стал допрашивать его, он наговорил множество слов, которые ни в чем не могли повредить Фуше. Он упорно утверждал, что ездил в Англию за свой счет и по собственным своим делам. Но Дюбуа был крайне хитер и, кроме того, знал все дело; потому он взялся за него иным способом, подпустил к Фагану надежного человека, и тот объяснил ему, что Фуше смеется над ним. Это переменило его мысли: он заговорил и рассказал все, что хотели знать. Следствием всей этой милой интриги стала отставка Фуше. Вот истинная причина ее, впрочем, малоизвестная, потому что газеты были тогда немы, а после Фуше сам старался, чтобы все осталось тайной. Надобно прибавить, однако, что этот человек, как бы ни судили его, имел истинные дарования и император нуждался в нем. В доказательство я укажу только на историю с императрицей Жозефиной и на многие другие, после которых император опять принял его обратно.

Талейран был совсем не так удачлив, и если бы император не наименовал его высшим сановником двора, никогда не оставил бы он его подле себя. Зато с Фуше они могли возвращать друг другу письма и портреты, а потом мирились опять. Истинная комедия!

Почти в то же самое время события другого рода, – хотя дело шло о таком же предмете, потому что игра короною сделалась общей тогда для всех, как прежде игра кольцом, – иные события, не менее любопытные, совершались на севере Европы. Швеция голосом своих чинов, собранных в Эребро, избрала наследником шведского престола Бернадотта, а король Карл XIII усыновил его.

У меня есть чрезвычайно любопытные письма об избрании Бернадотта. В словах и мнениях его товарищей, его военных братьев, надобно видеть мнение императора. Я истинно не понимаю, как император мог решиться отпустить его, судя по тем чувствам, которые выражал он и не слишком думал скрывать. По возвращении моем во Францию мне рассказывали сон Наполеона в это время, и меня изумила важность, которую придал ему император. Ему снилось, что в бескрайнем море он плывет на одном корабле, а Бернадотт – на другом; сначала оба корабля идут вместе, потом корабль Бернадотта удаляется, и, несмотря на то что император следит за ним в подзорную трубу, он видит лицо своего спутника только в тумане, среди облаков, которые вдруг поднялись между обоими кораблями.

Я уверилась, что этого сна не выдумали, потому что Наполеон долго требовал, чтобы о нем никто не говорил, и мне пересказали его уже по возвращении из России, и то под величайшим секретом.

Когда Бернадотт явился в Тюильри сказать императору, что шведские сановники избрали его наследником Карла XIII, Наполеон казался не расположенным отпустить его царствовать так далеко. Бернадотт, хитрый светский человек, заметил с выражением насмешливости, довольно явным:

– Неужели вашему величеству угодно поставить меня выше вас самих, заставив отказаться от короны?

Император остановился, пристально глядел на него несколько секунд и, начав опять ходить, сказал:

– Ну, пусть будет так. Судьба наша должна исполниться.

Бернадотт отправился. Последствия доказали, как были верны предвидения императора.

Не только из Парижа, но и из Байонны, Бордо, Лилля, Арраса писали мне, что самое дурное впечатление во Франции оставил императорский декрет, который повелевал жечь все английские товары, какие только могли отыскаться во Франции, в Голландии и во всех ганзейских городах, словом, от Майна до моря…

Еще в это время я получала из Парижа письма, в которых описывали ужасное несчастье на балу у князя Шварценберга: больше двадцати описаний этого страшного события. Сохранились эти письма и мой дневник, который вела я в Испании, так что я могу представить разные свидетельства: все сообщали о несчастье, одни хотели видеть в нем пагубное предвестие, другие – заговор, а по сути это было просто ужасное бедствие, произошедшее по причине самой обыкновенной, как случается это почти всегда.

Бедствие это, и в самом деле похожее на страшное предзнаменование, случилось в воскресенье, 1 июля. Известно, что дом посланника был не очень велик для множества приглашенных, и он велел пристроить деревянный зал в прелестном саду бывшего дома Монтессон, который занимал тогда на Прованской улице. Перечитывая описание этого места, великолепного по общему признанию, вы как будто читаете восточную фантастическую сказку.

Все бледнело перед этим замком фей. Тут была роскошь цветов, тут все упоительно благоухало; тут собрались женщины, почти все молодые, прелестные, одетые с той изящной роскошью, которую видела я только у француженок, а в этот вечер они казались еще очаровательнее. Наконец, некое волшебство присутствовало и в этом зале, столь внезапно возникшем, сосновые стены которого были задрапированы богатыми тканями – золотой и серебряной парчой, блестящей органзой, подвязанной цветочными гирляндами, и все это было освещено тысячами жирандолей.

«Я был в полном восторге, – писал мне один старинный друг, – хотя уже давно не танцую и все радости мира не трогают меня».

«Я давно не писал тебе, – сообщал Жюно один искренний друг в письме своем, – но это оттого, что я солдат, привыкший видеть падающих вокруг меня раненых, и потому я долго не мог обратить внимание на что-нибудь иное…. Милый Жюно! Увидев императора в тот вечер, надобно было полюбить его еще более, нежели любят его до сих пор. Никогда не был он так весел, так счастлив. Он заставлял всех танцевать, соглашался на все, и даже признанные враги его получили милости, о которых тщетно просили бы мы и наши жены…[211]211
  Фраза, не понятная для меня.


[Закрыть] Короче, в продолжение двух часов, пока не начался пожар, он был весел и радостен!

Ты узнаешь из газет, как это случилось. Когда огонь вспыхнул, император обходил круг женщин в этом несчастном зале, где был только один выход – огромная дверь в сад напротив трона, поставленного к дверям комнат и дощатой галерее, которая соединяла зал с домом. Огонь показался в самом углу, в глубине этой небольшой галереи, когда танцевали англез. После говорили, что в испуге потеряли голову, а надобно было кинуться во внутренние комнаты. Но видя подробный план зала и всего помещения, который еще недавно рисовала мне одна из моих знакомых, я совсем не нахожу этого. Напротив, только сумасшедший кинулся бы к огню, потому что он шел из дома, по крайней мере, так казалось. Когда огонь вспыхнул, императрица тоже обходила круг женщин, но со своей стороны. Она села на трон и там ожидала императора; это показывает хладнокровие и даже мужество…[212]212
  Боже мой, если б она могла показать хоть половину его 28 марта 1814 года!


[Закрыть]

Что касается императора, он был в этом случае, как всегда в жизни, на высоте! Он проводил императрицу в первую карету, которую встретил во дворе, довел ее до площади Людовика XV и опять возвратился в дом посланника, отдавал приказания, занимался ранеными и для каждого в этой охваченной паникой толпе находил слова, нежные, ободрительные. Он спешил с помощью, к несчастью, слишком запоздалой! Подумать только, что не было пожарной команды!»

На другой день австрийцы громко говорили об удивлении, которое внушил им император своим благородным поведением, возвратившись посреди ночи в такое бедственное место, где вокруг него были только представители австрийского посольства. Он оставался там до половины четвертого утра и действовал как обычный сообразительный парижанин, удовлетворяя потребности всех, особенно женщин, которые казались стадом испуганных ланей.

Самые хладнокровные сердца были растерзаны плачевным зрелищем, когда на другой день возвратились в дом, где цветы еще были свежи и еще благоухали. А жертва! А бедная мать! Она погибла, возвратившись в эту раскаленную печь, которая за пять минут превратилась в зал празднества Люцифера! Она искала там свое дитя, уже спасенное. Люстра упала ей на голову и разбила череп! Несчастная женщина провалилась в образовавшуюся в прогоревшем полу дыру, и поэтому сохранились в целости часть руки и грудь, а все остальное было неузнаваемо, превратилось в уголь! Ее узнали только по небольшой золотой цепочке, на которой было привешено много сердечек из драгоценных камней. Одна из прелестнейших женщин своего времени, милая, пленительная и прекрасная! Большой жертвы потребовал Бог в этот день от семейства Шварценберг.

Находясь в Португалии, я видела многие доказательства ослепления, в каком находился император в отношении Испании: он упорно не хотел слушать никаких мнений от своих верных слуг, знавших положение армии и ситуацию в стране. Гверильясы вели с нами войну гораздо более страшную, нежели войска регулярной армии; в доказательство скажу только, что наши армии всегда торжествовали против регулярных войск, но таяли, исчезали без битв и славы от кинжала крестьянина, от отравленных ручьев и пик гверильяса. Скажу вновь то, что уже повторяла: император никогда не понимал войны в Испании; лорд Веллингтон гораздо вернее оценивал события на полуострове.

Когда император приехал в Испанию сам и лично стал руководить войсками и гвардией, когда эти непобедимые фаланги шли дружно, уничтожая все, что встречалось на их пути, и император увидел, что пушки истребляют английскую армию, остатки которой маршал Сульт оттеснил в море, он получил еще более ложное представление о войне, какую можно вести в Испании. Он возвратился во Францию, думая, что даже люди с обыкновенными способностями сумеют закончить эту войну. Увы! В то самое время, когда «Монитор» рассказывал во Франции, что в Испании нет никаких войск, не осталось никакой силы, мы с трудом пробирались по стране, опустошенной самими жителями, и терпели недостаток в самых необходимых жизненных потребностях.

Я уже говорила о своем собственном ужасном положении из-за беременности. Оно делалось с каждым днем все более прискорбно для Жюно, который со страхом видел приближение минуты нашей разлуки. Сначала мы воображали, что я легко смогу возвратиться в Вальядолид ко времени моего разрешения или даже в Мадрид, где я была бы под покровительством короля Жозефа, и он, верно, принял бы меня со своей добротой. Но теперь становилось ясно, что возвратиться было решительно невозможно – для этого понадобилась бы охрана человек в пятьсот. Жюно, почти без ума от ужасного беспокойства за жену и дитя, которое готовилась она родить, сел на лошадь и приехал к Массена. Они дружили тогда, и Жюно сказал ему, как несчастлив он от одной мысли оставить меня почти при наступлении родов, без всяких средств защиты, посреди тысячи опасностей в брошенной деревушке, которую окружает все, чего только можно страшиться.

– Пусть герцогиня едет с нами, – сказал он Жюно.

– Это невозможно! – отвечал мой муж. – Подумай, что она должна родить через шесть недель, а теперь почти умирает.

– Так надобно отвезти ее в Саламанку, это место ближайшее и самое гостеприимное для нее.

– Нет, нет! – сказал Жюно, и лоб его тотчас наморщился. – Я не хочу оставлять свою жену в Саламанке – этот город не защищен от внезапного нападения. Через три дня там появится дон Хулиан, если жена моя отправится туда сегодня.

– Черт возьми! – вскричал Массена. – Ты говоришь правду, мой бедный Жюно!.. Но как же быть?

И оба они, занятые в то время самыми важными делами, забыли о них ради того, чтобы подумать о жребии бедной женщины, которая готовилась сделаться матерью.

– Это ужасно! – наконец сказал Жюно. – Остается только одно убежище, где я могу оставить жену и не умереть от беспокойства, – это Сьюдад-Родриго…

Массена пристально посмотрел на Жюно.

– Сьюдад-Родриго?.. – пробормотал он.

– Да! Сьюдад-Родриго. По крайней мере, за укреплениями его она будет защищена от бандитов этого дона Хулиана.

– Но подумай, – сказал ему князь Эслингенский, – что там не осталось ни одного дома с целым потолком. Бомбы изрешетили все, если что и есть еще там не разрушенного. Кроме того, Сьюдад-Родриго совсем без жителей.

– Лучше жить в пустыне, нежели страшиться общества гверильясов, – сказал Жюно. – Герцогиня поедет в Сьюдад-Родриго, только я прошу тебя оказать ей ради меня одну благосклонность: позволь оставить полтораста швейцарцев Невшательского батальона, которые станут оберегать ее, а когда здоровье ее позволит и она решится приехать к нам, будут служить ей прикрытием.

Массена тотчас согласился и в самом деле оказал этим явную благосклонность, потому что армия его была немногочисленна, хоть громко и повторяли, что она состоит из трех корпусов. Жюно тотчас приехал назад в Сан-Феличе более спокойный, но в недоумении, как объявить мне, что я должна отправиться в Сьюдад-Родриго, который он сам описывал мне такими ужасными красками.

Болезнь удручала меня до такой степени, что я почти не обратила внимания на слова его; меня поразило только то, что армия его через два дня отправляется в поход и мы должны расстаться.

Тогда-то узнала я одну особу, которая долго была в Испании спутницей моего несчастья и не оставляла меня целый год: это баронесса Томьер. Муж ее участвовал в обоих походах в Португалию, жена сопровождала его в первом и не хотела оставить во втором. Генерал Томьер командовал бригадой; Жюно очень уважал его и во время первой экспедиции вверил ему важный пост. Генерал Томьер прежде был адъютантом маршала Ланна, а известно, что последний терпел только таких штабных офицеров, на которых мог положиться. Генерал Томьер находился в этот раз опять под началом Жюно, и с ним ехала жена его.

Кто бывал в Испании, тот знает, что, удалившись на два или три лье, там, особенно в поле, так же трудно опять съехаться, как у нас между Канном и Парижем. Я не знала госпожу Томьер, но когда Жюно сказал, что за три лье от меня находится женщина, молодая, добрая, тихая, любезная и к тому француженка, что это жена одного из его генералов, я со слезами умоляла его упросить ее жить со мной, пока мне придется проводить жестокие дни одиночества. Жюно тотчас занялся этим, и дело сладилось, потому что генерал Томьер тоже с трудом мог возить с собой жену; он видел все трудности, стоящие перед французской армией. Со всех сторон доходили слухи, что Веллингтон приказал истреблять жилье, увозить продовольствие и опустошать все при отступлении своем к Лиссабону. Такие меры, бесконечно увеличивая силу его, были пагубны для нас. Впрочем, успех оправдал его поступок: эти меры победили Массена…