Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 96 страниц)

Глава XIII. Отъезд в Португалию

Минута нашего отъезда в Лиссабон приближалась, а мы должны были сделать еще многое, что было чрезвычайно важно для Жюно. Я между тем осматривала Мадрид, все красоты его, и, конечно, надо сказать, что этот город – один из самых удивительных в Европе, прелестный город, где гораздо больше редкостей всякого рода, нежели во многих северных столицах, похвала которым, по пословице, должна умолкнуть перед столицей Кастилии.

Мы отправились из Мадрида в Лиссабон в конце марта 1805 года, удостоверившись в том, что Испания – еще верная наша союзница. Собственно ли польза или, в самом деле, искреннее желание были причиной, но Испания в то время давала нам залог крепкого и окончательного союза. В западных и южных гаванях ее стояли корабли, готовые отплыть под нашим флагом. «Санта-Тринидад», стотридцатипушечный корабль, ожидал наших приказаний, как говорили, в Кадикской гавани. Вскоре я буду говорить о печальном следствии этих приготовлений.

Испанский король приказал, чтобы нас везде принимали с такими почестями, какие должно отдавать французскому послу. Это стоило признательности, потому что Испания, хотя и преданная Франции, отличалась каким-то повышенным чувством достоинства и даже горделивостью, которые заставляли ее почитать неприличной всякую предупредительность, переходящую за границы той, что обыкновенно оказывали иностранной державе в лице ее представителей.

Курьер министерства иностранных дел, который догнал нас в Эстремадуре, привез известие, что император с величайшей пышностью явился в Сенат 18 марта и официально объявил, что принимает корону Италии, согласно желанию Цизальпинской Республики. Речь Наполеона при этом случае нехороша тем, что неискренна. Такой великий человек, как он, никогда не должен был искать предлога для возвеличивания своего отечества. Для чего говорить: «Мы будем всегда умеренны и ничего не прибавим к той короне, которую носим»? Император был уже довольно силен, он мог объявить о планах своих завоеваний, истинной целью которых было падение Англии. Это была единственная цель всех наносимых им ударов. Генералы его думали о том же, и это справедливо. Англия – наша соперница, с которою мы не могли остаться в безопасности и на год: Амьенский договор служил тому доказательством, потому что смешно теперь говорить, будто император был виноват в этом случае. Англия сделала все, за что ее будет порицать потомство.

Тот же курьер, который привез нам известие о принятии итальянской короны, уведомил и о скором отъезде императора в Милан. Наполеон ехал, чтобы стать королем Ломбардии и возложить на себя новую диадему. Эта корона была золотая, а не железная, и ее с благоговением хранили в Монце. Она составляла часть древностей, похищенных из императорской библиотеки. Корона и другие предметы отыскались в Голландии, когда прежний директор Гойе исправлял там должность генерального консула в Амстердаме. Мы были бы обязаны ему признательностью, если бы он, по своей привычке, не упоминал об этом открытии среди множества ругательств в адрес императора. Можно представить себе, что наговорила злость его, когда речь шла о короне, бывшей на голове Наполеона. Из всего написанного против императора ничто не возмущало меня так, как два скучных тома Гойе. Это ненависть самая неловкая, нападающая на все без малейшей уступки. Император становится у Гойе чуть ли не дураком. Хочется откинуть от себя эту книгу за то, что она скучна и противна, как мухи, которые докучают вам без всякой пользы.

Когда мы въехали в Эстремадуру, страна совершенно изменилась, она стала дикой и живописной. Я часто находила удовольствие в том, чтобы поутру идти вперед, между тем как в мой экипаж запрягали семерых мулов. Погонщики только называли по именам своих животных, и они становились в том порядке, в каком были накануне. При одном восклицании старшего погонщика: «Eh!.. Eh! Carbonera! Eh! Peregrina!» – мул, весь остриженный, кроме хвоста, отчего он ужасен видом, становился подле первого, а первый сам шел по команде своего хозяина. Дрессировка этих животных немилосердна: их секут до крови в буквальном смысле, пока они не отвечают на то имя, какое вздумалось избрать их хозяину. После этого я не удивляюсь их послушности.

Уже два дня прошло после выезда нашего из Трухильо, и мы приближались к Мериде, когда утром я проспала и не вышла из кареты даже в то время, как старший запрягал мулов (я ночевала в карете всякий раз, когда придорожная гостиница казалась мне слишком дурной, а это случалось обыкновенно раз в три дня). Я находила, что гораздо удобнее оставаться в своем дормезе на хорошей, теплой, опрятной постели, нежели идти в эти ужасные комнаты испанских постоялых дворов, убогость которых не идет ни в какое сравнение с самыми бедными чердаками и трактирами на больших дорогах, предназначенными для невзыскательных извозчиков во Франции. Кроме того, мне казалось очень приятным лежать до самого завтрака и катиться среди душистых кустарников Эстремадуры, дремля или читая. Когда путешествие продолжается тридцать дней, есть время насмотреться, как мелькает земля под колесами кареты.

Мы должны были завтракать в придорожной гостинице. Я почти оделась, чтобы выйти из кареты, когда она остановилась. Вдруг Жюно подошел к дверцам кареты и сказал мне:

– Лора! Готова ли ты? Выходи скорее.

– Сейчас, но отчего такая поспешность? Видно, утренняя прогулка придала тебе аппетита.

– Спешу совсем не я, а друг детства, который приехал к тебе завтракать из Балтимора. Для этого надобно поспешить.

Я подумала, что он шутит, и нисколько не обратила внимания на его слова. Я не поспешила ни одной секундой и, лишь завязав последний шнурок и приколов последнюю булавку, подняла штору, только теперь увидев, кто ожидал меня. Я вскрикнула от удивления и от удовольствия. Передо мной стоял Жером Бонапарт.

Приключения его были длительны и любопытны. Все знают, что он женился в Америке на дочери балтиморского банкира, девице Паттерсон. Она была прекрасна и богата. Но не все знают, что Жером был гораздо меньше виноват, чем думали и говорили в свете. Император, еще будучи консулом, не имел никакой власти над своим семейством, это старший брат Жозеф с матерью имели право дать согласие или отказать в нем. Известно, что мать Жерома позволила ему жениться на девице Паттерсон и Жозеф также изъявил свое согласие. Гнев императора, когда он узнал о женитьбе своего младшего брата, не имел границ, и в то время, о котором я говорю, выразился в наказании совсем не братском. В Голландии, Испании и Португалии было приказано не впускать жену Жерома Бонапарта, а точнее ту, кто станет называться ею. Несчастная молодая женщина на восьмом месяце беременности пыталась выйти на берег в Голландии, Бельгии, Италии, Испании и, наконец, Португалии; но Серрюрье, бывший тогда нашим генеральным консулом в Лиссабоне, также отказал ей. Жером, в отчаянии от этой строгости, отправил свою жену в Англию и, не находя для самого себя никакого препятствия к высадке, решился ехать к своему брату в надежде, что, увидев и услышав его, император смягчится.

Не могу описать, как я обрадовалась, увидев Жерома. Он всегда был добрый малый, как в свете называют тех, кто не делает зла, даже если не делает добра. Голова его, может статься, была легкомысленна, но это не относилось ко мне, я имела в моей матери пример снисходительной дружбы в отношении Жерома, которой не изменила даже после то, как он обошелся со мной весьма не дружески. Повторяю, я была совершенно счастлива встретить его среди цветущих пустынь Эстремадуры, особенно воображая, как он несчастлив сердечно. Я была тогда очень молода и поддавалась мыслям самым романтическим, не правда ли?

Жюно был также доволен, хотя мало знал Жерома, встречаясь с ним меньше всех других из этого семейства. Когда Жюно стал своим человеком в семействе Бонапарт в Марселе и Тулоне, он видел Жерома еще ребенком; после, во времена консульства, Жюно возвратился из Египта и английского плена только в 1800 году. Жером отправился тогда к своим морским караванам, тотчас по возвращении из Маренго. Таким образом, для Жюно он был лишь молодым человеком, которого он видел ребенком. Это давало повод к самому дружескому обхождению, хотя он не знал в точности его характера.

Мы предложили Жерому завтракать вместе с нами; он согласился. Меня изумила удивительная перемена в его обращении. Он сделался тих, почти серьезен. Выражение лица его, обыкновенно веселое, приняло характер мечтательной задумчивости, и я почти не узнавала прежнего Жерома. Он интересно рассказывал нам о Соединенных Штатах, о тамошних обычаях, нравах, поверьях. За час, проведенный за столом, я получила о нем самое выгодное мнение. Правда, с ним был провожатый, вид и обращение которого показывали человека отличных достоинств, я говорю о господине Александре Ле Камю. После, став королем Вестфалии, Жером наименовал его графом Фюрстенштайном. Он был чрезвычайно почтителен в обращении, но говорил без обиняков и заставил меня думать о себе выгодно. Зависть придворных могла судить о нем иначе в Касселе, но, соблюдая справедливость, я должна высказывать свои впечатления и прибавить, что сужу о графе Фюрстенштайне не по единственной встрече с ним в испанской гостинице.

Мы прогуливались с Жеромом в саду гостиницы. Жюно, беседуя с ним как старинный знакомый, почти с отеческою наставительностью убеждал его не противиться императору. Но Жером отвечал ему благородно и твердо, что это дело основано на его чести, и он, имея позволение матери и старшего брата, не думает, что мог избрать другую дорогу, кроме той, которой решился следовать.

– Брат поймет меня, – прибавил Жером. – Он добр, справедлив. Положим, я совершил проступок, женившись на мадемуазель Паттерсон без его согласия; но разве теперь надо наказывать за это? И на кого падет наказание? На мою бедную, невинную жену. Нет, нет, брат не захочет оскорбить одно из самых почетных семейств Соединенных Штатов… и в то же время поразить смертельным ударом существо доброе и прекрасное.

Он вынул из бокового кармана миниатюру в золотом медальоне и показал ее нам, это был портрет жены его. Я увидела очаровательное лицо, и в нем особенно поразило меня и Жюно сходство с принцессою Боргезе. Я сказала это Жерому; он отвечал, что не одна я сделала такое замечание; что он сам находит тут сходство, и многие французы, бывшие в Балтиморе, заметили то же, что и я. Мне показалось даже, что в выражении лица жены Жерома больше огня и одушевления, нежели в принцессе Боргезе. Я сказала это потихоньку Жюно, но он не согласился. Ему еще памятны были прежние впечатления.

– Судите сами, – сказал Жером, закрыв прелестный портрет, – могу ли я оставить существо, которое соединяет в себе все качества женщины, достойной любви. Я желал бы, чтобы брат согласился увидеть ее, послушать хоть минуту. Я уверен, что она так же пленила бы его, как Кристина, которую он сначала отвергал и наконец полюбил не меньше других невесток. Что касается меня, я решил не уступать. Я чувствую свою правоту и не сделаю ни шага, в котором после мог бы раскаиваться.

Слушая его, Жюно молчал. Сначала он уговаривал Жерома уступить воле императора; но, рассмотрев положение молодой четы, он нашел его чрезвычайно трогательным и спрашивал себя, как после говорил мне сам, не грешно ли подбивать молодого человека на такое дело, которое, по сути, достойно порицания. Он гулял с Жеромом в небольшом саду гостиницы и отвечал на все односложно. Когда мы оказались в нашем экипаже, он признался мне, что последняя часть разговора была для него очень тягостна.

Часа через полтора мы расстались: Жером продолжал свой путь во Францию, а мы отправились в сторону Лиссабона.

Это свидание растревожило меня. Жером напомнил мне мою мать, которая любила его нежно. Такие воспоминания всегда волнуют. Когда мы остались с Жюно одни, он увидел, что меня опечалила эта встреча. Я представляла себе, как огорчилась бы мать моя, увидев, что этот молодой человек, которого любила она с нежностью матери, возвращается в семейство, где все сделались королями, принцами, все покрыты пурпуром. А он один среди них изгнанник, пария! И это за то, что хотел сохранить данное слово. Но после первой минуты этого неизбежного впечатления я начала вернее размышлять о людях… Особенно думала я о характере того, кто занимал меня. Как далек был он в этом от Люсьена! Люсьен – человек особенный, даже в семействе Бонапарт. У него голова и сердце, ум и душа, все это железное и огненное, и между тем все исполнено доброты, все способно к чувствам самым нежным, какие только может иметь человек. Сравнивая братьев, я говорила себе, что Люсьен никогда не уступил бы обольщениям; но за Жерома я не могла отвечать. И когда Жюно спросил меня, отчего я улыбаюсь, я сказала:

– Посуди сам, этот юноша едет к императору в Милан. Он будет там на торжествах коронации. Он услышит там волшебные слова величества, высочества… Я очень боюсь, чтобы очарование любви не оказалось слабее этого волшебства. Не знаю отчего, но я боюсь за эту бедную молодую женщину, такую прекрасную, благородную и доверчивую. Я боюсь, что ее голос не будет услышан из ее далека! Всё, и даже крик новорожденного дитя, звучит слабо за пятьсот лье.

Жюно засмеялся.

– А я уверен, что ты ошибаешься, – сказал он.

События доказали, что я была права.

Меня удивила разница между Испанией и Португалией. Она сделалась заметна тотчас после переезда через границу около Бадахоса. Черные глаза, волосы и загорелое лицо составляют единственное сходство между португальцами и испанцами. У первых губы толстые, нос напоминает негров, волосы черные, часто курчавые. Вообще в их внешности, руках и особенно ногтях заметна кровь метисов. Это особенно разительно после Испании, где у жителей цвет тела также смуглый и глаза черные, но вид европейский.

Зато при въезде в Португалию вас прежде всего приятно поражает ухоженная природа. Оставив обширные песчаные долины и заброшенные луга, вы находите деревни с хорошо выстроенными и ослепляющими белизной домами: крестьяне красят их каждую весну. Португалец вообще больше чем испанец заботится о самом себе. Куртка из темного сукна заменяет у него кожаный плащ и камзол; вместо монтеры (маленькой шапочки) у него шляпа. У женщин волосы просто собраны или закрыты платком, завязанным под подбородком. Обращение их приятно, что в Испании встречается не везде. Впрочем, крестьяне не дают полного представления о португальском народе, и я вскоре покажу это, говоря о Лиссабоне и Опорто.

Еще не доехав до Эльваса, мы увидели первый сад померанцевых деревьев, каких не видали, приехав в Испанию. Вообще все на границе Португалии чрезвычайно отличается от того, что оставляете вы позади себя. В Эльвасе мы удивлялись прекрасному водопроводу, который простирается на целое лье. Он на высоких арках проходит через долину, удивительно плодородную, покрытую садами, прекрасно обработанными, и небольшими померанцевыми боскетами[159]159
  Боскет – участок регулярного парка или посаженная в декоративных целях густая группа деревьев или кустов. – Прим. ред.


[Закрыть]. Его называют os arcos de Аmoreira. Тутовое дерево, подле которого начинается он, дало ему имя.

Но эта ухоженность, этот прекрасный вид есть только наряд кокетки, и Португалия надевает его для того, чтобы унизить свою соперницу. Исчезло все, когда мы оставили Эльвас: нас окружили горы, обнаженные и бесплодные. Но вскоре около какого-то селения мы опять встретили ладанник с его прекрасными белыми цветами и золотым пестиком, бальзамический запах его снова наполнял воздух. Это растение еще замечательнее в Португалии, где почки его и ветви более смолистые, чем в испанской Эстремадуре.

Эстремоз, небольшая военная крепость с гарнизоном, приветствовала нас пушечными выстрелами. Комендант крепости, старик, храбрый человек, думал увидеть светозарного ангела в первом адъютанте Наполеона, потому что, надо заметить, Жюно выставлял впереди всех своих титулов именно этот. Впрочем, кажется, это обольщение также действовало и на старого ветерана: он выражал свое восхищение Францией и ее героями искренними словами, которые идут от сердца и не могут обмануть. Комендант водил нас по своим владениям с доверчивостью самой благородной, а Жюно был чувствителен к этому, душа его понимала все великодушное и высокое.

В Арраиолосе мы уже не слышали пальбы, потому что там нет пушек; зато стрельба из карабинов, сопровождающая приветствия, показывала, что нас хотят принять дружески. Мы видели, что португальское правительство если и не любит Францию, то, по крайней мере, боится ее.

Область Алемтехо, в которой находится Лиссабон, часто сравнивают с Эстремадурой, но никакие воспоминания мои не дадут верного понятия о той красоте, какую представляют песчаные равнины Алемтехо во время цветения удивительных растений, сплошь покрывающих их. Надобно сказать, что, любя страстно ботанику, я с восторгом видела у себя под ногами самые редкие, самые красивые растения и самые замечательные кустарники, которые выращиваем мы в теплицах, – герань всех видов и дикие розы Южной Европы.

Скоро я очень рассердилась на Португалию за то, что всякий день ушибала себе лоб, плечи и руки от толчков моей кареты. Известно, какое мученье дорога, когда вы заперты в движущемся ящике много дней кряду. Прибавьте к этому мученье от тряски по скверной дороге. Я иногда думала, что Португалия нарочно хотела себя отделить этим от Испании. По крайней мере, неоспоримо, и Жюно заметил это, что в большей части Алемтехо дороги дурны и артиллерия не могла бы переехать через рытвины и рвы там, где увязают кареты. Часто португальцы, кажется, даже не знают, что такое большая дорога. Я спрашивала сама себя, каким образом еще четыре года назад местный монарх по собственной охоте решился ломать себе кости, когда приезжал в Бадахос для свидания с державным своим тестем, королем Испании? Этому последнему было совсем не так трудно – дорога от Мадрида до Бадахоса прекрасна и достойна справедливой похвалы. Я говорила об этом бадахосскому коменданту, и он сказал мне, что Князь мира наперед приказал исправить дорогу везде, где надобно было проезжать монарху.

Что касается бразильского принца [Жуана VI], то у него не было фаворита, разве кроме Лобато, любимого его камердинера, который, однако, не мог вмешиваться в починку больших дорог и не был всемогущим министром. На этой ужасной дороге принц только наживал шишки на лбу; но он так же привык к ним, как и другие его спутники, и никто из них не обращал на это ни малейшего внимания. Бедное королевство!

Да, надобно сказать мимоходом, что это была страна, управляемая довольно смешно. К несчастью, она доказывала, что иногда государство может двигаться без головы, без рук и без ног. Тогда оно похоже бывает на шар, катящийся по свету, и всякий может толкнуть его ногой, ударить кулаком и принять неблагосклонно. Все это было на свете…

Глава XIV. В Лиссабоне

Я подъезжала к Лиссабону в четверг на Страстной неделе 1805 года, в четыре часа пополудни. Пораженная, я припоминала похвалы, которые беспрестанно повторяли мне от Парижа до Мадрида, и невольно увлеклась великолепием и блеском декорации, разворачивавшейся передо мною. Думаю, нет ни одного города, который бы представал так, как Лиссабон, когда подъезжаете к нему со стороны Испании. Долина реки Тежу простирается в иных местах на полтора лье в ширину и окружена на другом берегу большим городом, который выстроен амфитеатром на холмах, прилегающих к реке, запруженной бесчисленным множеством кораблей с флагами разных стран. Можно написать, что Лиссабон – огромный, прекрасный город, выстроенный на великой реке, что окрестности его очаровательны, а небо прекрасно и воздух благоухает, можно говорить все это, но нельзя, как бы ни были вы красноречивы, описать словами вид Лиссабона. Мое изумление запечатлелось во мне так, что годы нисколько не изменили его. Мне кажется, я еще вижу этот великолепный город, его реку, сады, купола, монастыри, особняки, – и все это освещено португальским солнцем, лучезарным и пламенным, но еще не тягостным в то время года.

Банкиром нашим был французский негоциант, которого тотчас по выходе нашем из кареты представил Серрюрье, брат маршала. Серрюрье был тогда французским консулом в Лиссабоне; он встретил нас в этом качестве и приветствовал на земле Лиссабона. Нам приготовили прелестнейший загородный дом, где мы забыли все неудобства испанских и португальских постоялых дворов. Вечер привел нас в восхищение. Померанцы, покрытые цветами, и золотые плоды их; гранатовые деревья, покрытые пурпуровыми бутонами, подле гераней и деревьев алоэ; наконец, пальмы, магнолии, датуры – все благоухало, цвело, дышало жизнью.

Серрюрье объяснил Жюно все, что требовалось сделать для первого церемониала, и если бы он описывал мне двор короля Иоанна в XIV веке, я нашла бы в его словах больше смысла. Видно было, однако, что он не шутил. Впрочем, мы уже были знакомы с традиционным церемониалом: Талейран отдал его Жюно перед отъездом из Парижа. Я имела время прочитать эту бумагу и посмеяться, надеясь, что когда мы приедем в Лиссабон, просвещенный ум графа Араухо найдет средство отказаться от нелепого обычая. Я надеялась, что мне даже не понадобятся мои фижмы, я думала… Впрочем, чего я только не думала! И ошиблась, потому что Португалия в 1805 году была той страной Европы, где всего меньше понимали таких умных людей, как граф Араухо.

После обеда Серрюрье отправился известить министра иностранных дел о приезде господина Жюно, посла Его Величества Наполеона, и просить распорядиться о его приеме. Он возвратился поздно вечером: прием откладывался до следующего дня. Вечер мы весьма приятно провели в нашем загородном доме, на другой день утром славно позавтракали и потом ели десерт в саду, срывая померанцы и сладкие лимоны прямо с ветвей, усыпанных цветами и фруктами. Затем мы немного прогулялись по берегу Тежу, ожидая королевского баркаса. Араухо прислал длинное объяснение, почему в честь приезда французского посланника нельзя стрелять из пушек с Белемской башни – это была Великая пятница, а три дня Страстной недели не могли быть потревожены таким изъявлением удовольствия. Даже королева и принц и принцесса Бразильские лишались этой почести, проезжая перед Белемской башней в один из святых дней. Жюно отвечал, что император, государь его, увидел бы в этом уважении похвальное действие и, конечно, сам последовал бы ему.

Я уже говорила, кажется, что в Испании тогда еще не прекратилось ужасное бедствие: желтая лихорадка истребляла жителей прекрасной Андалузии. Кадикс оплакивал большую часть своего народонаселения. Малага, Мурсия – вся эта часть прибрежья полуострова была жестоко поражена. Думаю, именно страх, внушенный этим бедствием, стал причиной освидетельствования нашего здоровья, потому что обычно церемонию эту соблюдают только для приплывающих в страну морем. Тотчас после осмотра мы сошли на берег, подле которого ожидали нас королевские баркасы. Меня удивила наружность матросов. Их было двадцать пять человек, одетых в белое, в черных бархатных шапках с серебряным португальским гербом спереди. Вообще все, что принадлежало к морским войскам, содержалось в порядке, неизвестном в Испании. Влияние Англии на Португалию имело, по крайней мере, это хорошее следствие во флоте.

Я вскоре опишу управление Португалии в то время, о котором говорю. Глаза всех устремлены теперь на эту часть Европы, и, конечно, вам приятно будет найти здесь известия о ней; причем я ручаюсь, что они верны не только в описаниях, но и во взгляде. Я означу также несколько исключений, потому что они есть; да, в Португалии есть люди, дружбой которых я горжусь. Но вообще дворянство, высшее и среднее, не стоит внимания, а простой народ в больших городах отвратителен своим развратом. Надобно заметить также, что все, кто составляет исключение, воспитывались далеко от Португалии и, живя с иностранцами, приняли их обращение. Мы скоро будем говорить о них.

Я взошла на яхту принца-регента[160]160
  Королева была еще жива, но в состоянии сумасшествия, ее даже не показывали никому. Принц Бразильский, сын ее, был регентом.


[Закрыть] с Жюно, Рейневалем, первым секретарем посольства, Лажар-Шервалем и полковником Лабордом, старшим адъютантом Жюно. Дочь моя с гувернанткой госпожой Легуа и несколько сотрудников посольства взошли на один из баркасов, которых было четыре вместе с королевскою яхтою. Мы проехали таким образом огромную долину, образуемую Тежу между Альдейя-Галега и Лиссабоном. По мере нашего приближения открывались новые виды. При всяком повороте обнаруживали мы новую красоту. Переправа была продолжительна, и, верно, мы плыли часа два, потому что нам хотели показать город с разных точек. Наконец мы пристали к берегу между Белемом и набережной Содре. Там нашли мы Кастро-Марино, португальского гранда, только что возведенного в графское достоинство; он встретил Жюно по выходе на берег. Они вдвоем сели в придворную карету, запряженную шестеркой лошадей. Рейневаль и Лаборд сели в третью карету, а средняя оказалась пустою; таков был обычай, и я тотчас же восстала против него. Легуа и другие посольские ехали в следующих каретах. Я вышла на берег через пять минут после Жюно, потому что этого требовал церемониал, и села в придворную карету, тоже запряженную шестью лошадьми; со мною оставался Шерваль, который, не имея никакого чина в посольстве, не мог принадлежать к главному кортежу. Дочь моя с гувернанткой заняли вторую карету, третью – моя свита. Мы ехали не по одной дороге с главным поездом, хоть и не удалялись от берегов Тежу, и приехали гораздо раньше посла и его провожатого; а этого я и хотела, побившись с Жюно об заклад, что он не расстанется с графом Кастро-Марино без смеха. Потому-то я хотела наблюдать его при выходе из кареты; а дело касалось пятидесяти луидоров против кошелька моей работы. И вот почему.

При португальском дворе есть обычай: приезжающий посол, войдя в дом, назначенный для него, предлагает закуску, то есть огромный обед, хоть его всегда называют закускою (collation). На столе должно быть двадцать пять приборов; но посол и его провожатый садятся вдвоем, один против другого, могут даже не развертывать своих салфеток, и должны пробыть в этом положении, как две китайские куклы, минут пять. Таков нелепый обычай, изобретенный, конечно, не здравым рассудком; тем смешнее, что приезжающий, например, морем не может распаковать и привезти всего необходимого для этого церемониала. Но глупого обычая не мог истребить никто, и посол вынужден занимать у какой-нибудь дружелюбной державы все, что понадобится для завтрака. Нам ссудила все необходимое Испания.

Так вот, я побилась с Жюно об заклад, что он не сумеет сохранить важного вида, сидя за столом напротив графа Кастро-Марино. Этот граф немножко беспокоил меня. Я представляла себе какого-нибудь старого идальго, который носит трость с золотым набалдашником и выкашливает свою душу при каждом слове. Можно ли смеяться с таким человеком? Но я была приятно удивлена, увидев человека очень молодого, правда безобразного, как гусеница, однако молодого и, следовательно, способного иногда рассмеяться. Суждение мое было основательно; но в Португалии не всегда можно рассуждать по законам логики.

– Я выиграю, – сказала я полковнику Лаборду, – потому что эти два почтенных господина не просидят, не расхохотавшись, друг против друга и двадцати секунд.

Став подле дверей столовой, я глядела оттуда на обоих спутников, которые важно всходили на большую лестницу в доме посольства, кланялись при виде всякой двери, и граф Кастро-Марино тщательно наблюдал, чтобы посол оставался по правую руку. Таким образом, с лестницы на лестницу и от поклона к поклону, они наконец пришли в приемную. Там отвесили они друг другу еще один глубокий поклон: вся эта картина удивительно напоминала китайских мандаринов. Метрдотель известил их, что кушанье подано, и бедные жертвы, преданные пытке поклонов, поклонились еще три или четыре раза и только затем перешли в столовую. Там-то я ожидала их.

Но несносный португалец не только не был жертвою, как я думала, но, казалось, еще радовался этой глупой церемонии. Он сохранял такую важность, что Жюно почитал себя обязанным платить за нее двойною важностью, и они глядели друг на друга, как будто наблюдая, кто из них засмеется. Наконец, через шесть минут, которые считала я на часах, граф Кастро-Марино и Жюно встали, поклонились еще друг другу дюжину раз, и португальский гранд, крошечный, надо сказать, человечек, уже один уехал в огромной карете, которая, кстати сказать, походила на кареты времен Людовика XIV. Образец их хранился в дворцовых каретных сараях; это были кареты раззолоченные, расписные, тяжелые, массивные, подарок Филиппа V, когда он помирился со своим португальским братом. Жюно сходил с лестницы, кланяясь на каждой ступеньке и не меняя своего важного вида. Он упрятал своего провожатого в огромную карету и в два скачка возвратился в гостиную, где нашел меня в бешенстве от проигранного пари.

– Стало быть, ты не знаешь, – сказал мне Жюно, – что видела не дебют мой в дипломатии. Я в жизни своей исполнял много таких поручений. А ты приготовь свой заклад. Я, как вежливый муж, дам тебе пятьдесят золотых наполеонов на шелк.

И он начал от души хохотать.

Мы принялись за закуску, и она оказалась превосходной. Готовил ее повар испанского посла, и теперь мы могли быть уверены, что граф Кампо-Алланге – человек порядочный, раз имеет хорошего повара. И точно, гораздо справедливее, нежели думают, та мысль, что не умеющий заказать обеда не способен ни к чему хорошему. Афоризм очень строгий, однако в нем есть истина. Я, правда, знаю честных людей, обедающих дурно, и величайших плутов, которые обедают, как Лукулл. Что касается нас, мы пообедали хорошо, и ели геройски, потому что проголодались после морской прогулки и долгого поста.

Генерал Ланн занимал в Лиссабоне большой и прекрасный дом близ Оперы и реки Тежу, подле фонтана Лоретто. Это был один из самых лучших домов в Лиссабоне, наряду с домами господина Араухо и герцогини Кадаваль. Впрочем, в Лиссабоне не любят дворцов, их там почти нет. Когда землетрясение разрушило город, [премьер-министр] маркиз Помбаль решил воспользоваться этим ужасным несчастьем: так же как Нерон перестроил Рим после его сожжения, маркиз хотел перестроить Лиссабон по новому плану. Он дал льготы богатым владельцам и деньги самым бедным с условием построить дворцы и дома с прекрасными фасадами и портиками. Что вышло из этой заботливости о славе государства и благосостоянии его? Богатые не послушались, а бедные проели свои деньги. Но маркиз Помбаль был человек гениальный и не рассердился: гений всегда творит и действует, но действует с терпением. Когда маркиз увидел, что не может заставить исполнить свое желание, он велел строить хотя бы фасады, портики и колонны. Но что вышло и из этого? Были окончены только начатые им здания, и я своими глазами видела в 1805 году, то есть через пятьдесят лет после землетрясения, улицы, заваленные обломками, следами этого бедствия. Всего любопытнее, что даже фасады, начатые маркизом Помбалем, потихоньку разваливались, и за богатыми арками или против коринфской колонны пряталась бедная хижина или торчала кровля, покрытая еловыми ветвями.