Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 90 (всего у книги 96 страниц)

В семь часов вечера 17 сентября 1813 года отправилась я из Версаля и в десять часов приехала в свой дом на Елисейских Полях. Когда я вышла из кареты и увидела себя посреди большой группы друзей и родственников, которые хотели смягчить для меня первую минуту возвращения в свой дом, куда я в первый раз после смерти хозяина его приехала скрытно, я не могла удержать слез! Но в этих слезах не было ничего прискорбного – они спасли меня от ужасной минуты первого впечатления.

Господин Монбретон, который знал меня ребенком и распространил на меня дружбу свою к моей матери, не мог удержать негодования: он выражал его громко, так же как и почтенный господин Куртомер, откровенный друг мой и верный защитник, если б только мне понадобилась его защита. Все предлагали мне свои услуги; но думая, что я очень утомлена, они позволили мне лечь спать. Это было в десять с половиной часов вечера. Швейцар только запер большие ворота в доме, как я услышала сильный стук. Ворота снова отворились, и к крыльцу быстро подъехала карета… Через минуту камердинер объявил мне о приезде герцога Ровиго.

Он казался в бешенстве.

– Как! – вскричал он. – Вы осмелились возвратиться в свой дом после всего, что я велел сказать вам?! Что подумает император? Что я не исполняю своей должности… Почему вы не хотите ничего слушать?..

Я глядела на него спокойно, потому что в самом деле не чувствовала в эту минуту ни малейшего гнева… Однако во мне шевелилось нетерпение: еще в пять часов он должен был получить мое письмо, где я предупреждала его о своем намерении возвратиться домой.

– Господин герцог, – сказала я. – Я возвратилась в свой дом, потому что мое место подле моих детей: и по природе, и по законам я опекунша их… Сверх того, у меня есть личные дела, о которых я должна заботиться… Наконец, скажите, сделайте милость, куда приказываете вы мне ехать?.. В поместье?.. У меня нет его…

– Надобно было ехать в Бургонь… В Монбар, например… У вас там есть дом, хоть это и не поместье…

Я слушала этого человека, и по всему телу моему пробежал будто холод смерти… Монбар!.. Место, одно название которого приводило меня в ужас… Он советовал мне ехать туда жить!.. Поместиться, спать, жить в том самом доме, где происходили все трагические сцены смерти Жюно!.. Я не могла удержать восклицания ужаса…

– Чего хотите вы от меня? – закричала я почти в безумии… – Зачем вы пришли сюда? Прошу вас оставить меня…

– Нет, – сказал он, и голос его дрожал от ярости, – я пришел потребовать у вас отчета в неповиновении приказу императора!.. Зачем вы здесь?

– Я уже сказала вам… Теперь, Савари, выслушайте и вы меня. Во-первых, я не верю, чтобы император изгнал меня…

– Как?! – закричал он бешеным голосом. – Стало быть, я солгал?!.

– Отвечайте мне спокойно, как я говорю вам… Повторяю, что не верю, будто император изгнал меня… Если же это в самом деле так, я жалею о нем… Что может он сказать против меня?.. Если это причины личные, они более чем нелепы; если они относятся к политике, в которую я никогда не вмешивалась, они вдвойне нелепы… Если император мог в самом деле забыться до такой степени, это от того, что он давно раздражен против меня и против Жюно донесениями наших врагов… Так вот, я попрошу вас довести до сведения императора, потому что сама я никогда более не обращусь к нему с просьбой ни для себя, ни для моих детей… Я вдова Жюно, того человека, который помогал чем мог, когда он жил в Париже без должности и часто впроголодь!.. Я дочь женщины, которая заботилась о нем в его детстве и юности. Теперь, господин герцог, эта вдова вернулась в свой дом, и она не уедет из него.

Савари сначала глядел на меня с изумлением, но потом ответил опять жестким, непреклонным голосом:

– Ну это мы еще посмотрим!

– Господин герцог! – сказала я, вставая. – Прошу вас оставить меня. Если вы хотите взять меня под стражу, вы знаете, где я… Только предупреждаю вас: я не выйду отсюда по своей воле…

Герцог не отвечал ничего и потом примолвил с притворной кротостью:

– Я любил Жюно, а он не любил меня, не знаю почему… Я питаю дружбу и к вам, хочу доказать вам это, а вы сердитесь как сумасшедшая.

Он говорил неправду, потому что буря, которая бушевала в душе моей, была вся во мне внутри. Я, напротив, притворялась наружно спокойной и показывала твердое равнодушие.

– Закончим эту сцену, – сказала я герцогу Ровиго. – Предмет ее так важен, что не должно оканчивать ее комедией… А вы играете комедию, когда хотите уверить меня, что вы любили несчастного, которого, напротив, преследовали в жизни с каким-то остервенением… Но если вы говорите правду, Бог да простит вам невольное зло, которое вы сделали ему… Теперь оставьте меня, прошу вас. Я не переменюсь, и вы знаете, на что я решилась…

– Напишите императору.

– Нет.

– Почему же?

– Потому что не хочу.

– Стало быть, у вас есть причина…

– Конечно, и я сейчас скажу вам ее. Писать императору я должна как просительница… Но вдова Жюно никогда не примет на себя этой роли перед тем, кого почитает она виновником смерти своего мужа, отца своих детей… Смерть много месяцев гнездилась в бедной, растерзанной душе Жюно… Запрещение привезти его в Париж, где заботились бы о нем самые искусные в своем деле врачи, это запрещение довершило всё, приготовленное издавна… После этого мне невозможно иметь ни малейших сношений с императором… Его теперешний поступок со мной, если только вы говорите правду, еще больше укрепляет меня в этой решимости… Не буду явно противиться ему, буду чтить в нем предмет святого обожания моего мужа, но буду противиться несправедливому притеснению, если оно вздумает испытать свои силы надо мной… Вот мое решение.

– Но ежели вы так станете поступать, то помешаете императору сделать для вас то, что, может быть, он хотел бы сделать…

– Император знает очень хорошо, что Жюно не оставил никакого состояния… Он знает, что долги его наследства поглощают всю небольшую наличность… Он знает, что у меня четверо детей, и двое его крестники… Он знает, что из всех герцогов Жюно был наделен имением меньше других… Он знает всё это… Если он не хочет ничего сделать для моих детей, воля его, а я не прошу у него ничего… У меня есть приданое, есть часть наследства, пятая часть майората моего сына, так что я могу не унижаться до просьбы… Но мои дети, дети Жюно, – его обязанность заменить им отца… Он может не любить меня за постоянное сопротивление, которое встречал во мне всякий раз, когда моя совесть не допускала меня повиноваться ему… Но, повторяю, дети Жюно – теперь его дети, и он обязан заняться их жребием… Не думаю, чтобы глупые сказки, выдуманные по возвращении Жюно из Португальского похода, значили еще что-нибудь для императора… А если так, я намерена показать ему истину. И вы подтвердите ее, потому что вы первый видели внутренность сейфа Жюно, когда отперли его без меня…

– Да, я слышал, как вы бесились на меня за это!.. Как же вы не понимаете, что я ни в чем не уклоняюсь от воли императора, что меня не остановит ничто!

Я содрогнулась, вспомнив, что однажды слышала, как он сказал: «Если бы император приказал мне убить собственного отца, я бы убил его!..»

Я не имела больше сил. Этот день был слишком длинный и ужасный для меня. Как ни велика нравственная сила наша, физическая сила не выдерживает иногда постоянного продолжения прискорбий… Но я не хотела просить пощады у этого безжалостного человека, который смеялся, видя меня под гнетом страдания, и как будто высчитывал, сколько еще времени могла я переносить тяжесть его. Наконец пробило полночь. Он встал, подошел ко мне, взял меня за обе руки и сказал:

– Я обязан известить императора о том, что вы сделали, и не знаю, право, что из этого выйдет…

Эти слова возобновили весь мой гнев, и я сказала ему с твердостью:

– Прошу вас не забыть особенно того, что я поручила вам сказать ему от меня…

– Боже мой, что за женщина! – вскричал он. – Вместо того чтобы просить, вы приказываете!.. Право, это непостижимо!.. Подумайте, прежде чем я напишу в Берлин[255]255
  Тогда думали, что император уже в Берлине, но приближение союзников к Дрездену помешало этому.


[Закрыть].

– Вы худо знаете меня, Савари!.. Если я стану думать, что мне делать в таком важном обстоятельстве, как это, я еще тверже останусь при своем намерении…

Он посмотрел на меня, хотел что-то говорить, но удержался, а потом сказал:

– Стало быть, вы не читали письма Жюно, которое прислал вам император!.. Так знайте, что это письмо раздражило его против Жюно, а ваши теперешние поступки и вовсе рассердят!..

Кто может сказать, что я чувствовала в эту минуту!.. Это был не гнев, не ярость… Не знаю, что происходило во мне, но я поняла в то мгновение, как человек может желать крови, чтобы смыть нанесенное ему оскорбление… Как?! Напомнить мне, вдове, еще одетой черным покровом, под которым скрывается глубокая скорбь… Мне, осиротевшей от самого жестокого и трагического несчастья, напомнить о нем и оскорблять мою печаль напоминанием, что мой муж умер жертвой явной несправедливости, возмутительного эгоизма…

Наконец он ушел.

Письмо Жюно, о котором говорил мне герцог Ровиго и которое Наполеон прислал мне через него, есть в одно и то же время историческое свидетельство и памятник привязанности самой трогательной. Несчастный писал его в то время, когда у него только что началось воспаление в мозгу[256]256
  Это действительно было воспаление в мозгу (une fi'evre ce're'brale, мозговая горячка). Ничего больше и не было… Всю голову Жюно покрывали раны, и последняя, полученная им в Испании, довершила опасность, в какой он был от прежних. Русские морозы во время отступления из России и тотчас потом палящий жар Иллирии ускорили конец.


[Закрыть], от которого он и умер. Рассудок его, совершенно расстроенный, всегда оставался, однако, неизменным для предмета его обожания. Он глядел на Наполеона как на божество, однако был утомлен этой бесконечной войной…

Письмо его, из которого я исключаю только немногие несообразности, есть, может быть, одно из замечательнейших свидетельств тогдашнего духа времени… В нем видите вы, как человек, любивший Наполеона почти как Бога, открывал ему, в день истины, всю свою мысль!.. Впрочем, в этом письме заключалось желание всех; только они не смели так выразить его… Сам он, несчастный, скрыл бы его навсегда, если б ужасная болезнь не освободила его совершенно от всяких преград между мыслью и словом… Потому-то он говорил императору:

«Я люблю вас, как дикий обожает солнце… Я совершенно ваш… Но для вас надобно вести вечную войну, а я не хочу этого!.. Я хочу мира!.. Я хочу наконец успокоить свою утомленную голову и больное тело в своем доме, посреди своего семейства, своих детей; хочу их попечений… Хочу наконец наслаждаться тем, что купил я кровью честного человека, настоящего француза, истинного патриота… Да, я требую спокойствия, приобретенного двадцатью двумя годами действительной службы и семнадцатью ранами, через которые пролилась моя кровь, прежде всего за отечество, а потом за вашу славу…»

Пора, однако ж, остановить мои личные обстоятельства и обратиться к событиям общим.

Глава LXVI. Последствия Пражского конгресса

Письма из Испании привозили нам ужасные известия. Я принимала душевное участие в этой войне, потому что любила Испанию и вблизи видела, на протяжении многих годов, великодушие испанцев, отвергающих несправедливое вторжение. Разумеется, я не желала гибели своим соотечественникам; но я молила Бога, чтобы император открыл, наконец, глаза и принял благоразумное решение, необходимое посреди опасностей, которые окружали нас со всех сторон. Но нет, он поддерживал войну на полуострове и удовольствовался тем, что снова послал туда маршала Сульта, при этом изъяв у него двенадцать тысяч человек гвардии и около сорока тысяч человек старых войск. Это значило обезлюдить испанскую армию… Но вот что примечательно в Наполеоне и что я не могу объяснить, что противоречит всему, что хотел он сделать для собственной своей славы: он требовал от своих генералов и маршалов таких же успехов с молодыми конскриптами, как со старыми солдатами. Не хватало лишь ему требовать, чтобы они побеждали совсем без войск… Следствием этого маневра, когда вывели так много войск с полуострова, было отступление маршала Сюше из Валенсии к Эбро.

Между тем мы подписывали союзный и оборонительный трактат с Данией, и в то же время открывался Пражский конгресс, нарочно замедленный Наполеоном, который не допускал Коленкура туда, и Нарбонн писал мне из Вены: «Припомните, что я вам говорил!..»

Я так хорошо знаю все лица, игравшие роли в важной драме Пражского конгресса, что не могу не рассказать об этом несколько подробнее. Там решились судьбы Европы, и если Наполеон проиграл партию, то это по его ошибке, единственно по его ошибке… Всего больше способствовало этой ошибке ложное мнение Наполеона о Меттернихе. Я сама слышала это мнение, когда разговаривала с ним. После, может быть, он переменил свой образ мыслей, но благородная, гордая душа господина Меттерниха, одна из самых высоких добротой благоразумною, рассудительной, – эта душа была уязвлена. При этом он не мстил за себя, как хотят уверить нас многие, потому что сами они поступили подобным образом. Повторяю, Меттерних – благородное, великодушное создание.

Как не хотел Наполеон видеть, что в тогдашних обстоятельствах Европы его политическое положение зависело от союза с Австрией? Однако суетность его постоянно отказывалась видеть это! Более того: если б Австрия сохранила только нейтралитет, это одно произвело бы неизмеримые следствия… Она долго не решалась объявить себя против нас. Только накануне приезда герцога Виченцского в Прагу Австрия подписала союзный трактат с нашими противниками. Трактат был подписан 27 июля; герцог Виченцский явился официально на конгресс, если не ошибаюсь, 28-го. На его опоздание отвечали медленным разбором его полномочий, отказались принять его официально, и конгресс разъехался… Надобно было продлить перемирие до 10 августа… За три дня Коленкур сделал Меттерниху такие важные сообщения, что они привлекли все внимание человека, искренно желавшего тогда общего мира. Сообщения состояли в вопросе: что сделала бы Австрия для утверждения союза, который император Наполеон заключил бы с северными державами? Этот вопрос был окружен такой секретностью, что император Наполеон требовал, чтобы даже посланник его при Венском дворе, граф Луи Нарбонн, не знал ничего об этом тайном переговоре. Меттерних согласился на это требование, но против воли: он уважал Нарбонна, и ему казалось, что государь должен иметь к своему посланнику доверенность неограниченную… Но сам он, верный данному обещанию, сказал о том, что сообщил ему герцог Виченцский, только императору Францу… Этот, крайне желая окончания войны, приказал Меттерниху отвечать уверением, что Австрия будет поддерживать условия, самые почетные для Франции. (Достоверность этого события могу доказать.)

Между тем часы летели. Наполеон стоял на такой точке, что он мог считать каждый день годом в судьбе Франции!.. Время торопило: начальное предложение герцога Виченцского было сделано 6 августа, 7-е и 8-е прошли в обсуждении встречных предложений Австрии, и эти предложения действительно было почетны. Австрия благородно поступала до последнего дня, когда пришлось ей перетянуть своею тяжестью чашу весов, на которых лежала несчастная судьба Наполеона.

Восьмого августа Наполеон послал новые предложения императору Францу, начались новые споры… Наконец наступило 10 августа, потому что время, в неизменном течении своем, никогда не останавливает стрелки своего циферблата… Рушилось перемирие, и северные державы – Россия, Пруссия, Швеция – объявили Франции и Австрии, что они принимаются за оружие. Тогда-то можно было подумать, что Наполеон только хотел выиграть время, необходимое для прибытия его войск, и особенно кавалерии.

Вот какие предложения обеспечивала ему Австрия:

1. Общий мир в Европе и сохранение за Францией завоеваний республики.

2. Восстановление границ Пруссии на Эльбе.

3. Испания, возвращенная законным ей государям.

4. Независимость Голландии, под властью короля, назначенного Наполеоном.

5. Возвращение Иллирийских областей и Тироля Австрии.

6. Гамбург и Любек становятся свободными и независимыми как прежде.

В вопросе о Рейнском союзе не было согласия: одни хотели уничтожить его, другие оставить. Вся Италия должна была остаться под непосредственной или косвенной властью Франции. Таким образом мы сделались бы опасными соперниками Англии, с нашими собственными гаванями и гаванями Италии, Бельгии, Голландии!.. Спокойствие восстановило бы наши силы, и мы имели бы, наконец, то, на что никогда не смели надеяться: нашу славу упроченную и будущность!..

Наполеон часто повторял, что его противники действовали не прямодушно!.. Это не правда; но если бы и так, что за дело?.. Он не мог проиграть этой новой партии, где доставались ему такие славные карты. Он должен был искать одного – времени для восстановления своих потерь, своих армий и даже самого себя!.. Но он не хотел ничего слышать, ни на что глядеть!.. Он не считал неприятельских фаланг и хотел только одного: войны, вечно войны! Войны до истребления его самого и всех его приверженцев! Он хотел этого – и добился!..

Вероломства не было с его стороны, потому что он сделал самую большую ставку; но все сочли это вероломством и закричали о предательстве! Каждый бросился тогда к оружию, и военным криком было: Смерть Наполеону! Бешенство и ярость присоединились к политике, и сделалась почти личная война. Каждый порицал друг друга, как только два человека разных наций сходились вместе… Сам Наполеон, в безумном гневе своем, уступил страсти, слишком низкой для такого человека, как он… Это было мщение, основанное на старой неприязни, и герой, единственный исполин века, чья стальная воля соединялась с самыми высокими помышлениями, этот человек превратился в обычного человека… Я чувствовала в душе своей больше величия, нежели он, и оно помогло мне понять, где был его пьедестал, на который он взошел бы, подписав представленные ему предложения… Тот выше всех, кто жертвует своею славой счастью другого.

Но он не сделал этого, и несчастье его и наше было ужасным следствием его упорства… Война возобновилась. Война истребляющая, окончательная…

Тогда Наполеон увидел, что ему может помочь только его гений. У союзников было 600 тысяч человек войск, а у него – 350 тысяч, из которых две трети были юноши, едва вышедшие из детства… Прибавьте к этому другое важное преимущество: сражаться в дружественной земле, иметь в распоряжении всё, что составляет материальную часть армии… Сравните со всем этим положение Наполеона, правда, исполина славы, однако удаленного от своей империи, с меньшей армией, в составе которой было много союзников, готовых оставить его, – и вы содрогнетесь, если любите славу человека великого!.. Таково было его положение. Это очень хорошо видел и Меттерних, когда он говорил герцогу Виченцскому:

«Ваше положение не похоже не только на наше, но и на то, в каком были вы сами четыре года назад. Вы могли тогда перенести проигранную битву, но теперь она сокрушит вас. Жребий переменился…»

Двадцатого августа Наполеон узнал о присоединении австрийских войск к союзным. Князь Шварценберг был назначен главнокомандующим всех союзных армий… Подтверждаю и повторяю еще раз, что это была ошибка Наполеона, и его министры, его посланники на Пражском конгрессе, знали это как нельзя лучше… О, как сокрушался об упорстве императора Нарбонн!

Наполеон оставался неизменен в прежней своей славе; он все еще был человеком волшебным перед своей армией. Конечно, и он делал ошибки, может быть, очень важные, но он умел компенсировать их силой своего гения… Известно блестящее для Наполеона начало осеннего похода: три дня Дрезденской битвы, отступление союзников, и тут же грустный жребий Моро, пораженного французским ядром…

Выскажу здесь мнение, может быть, странное, что смерть Моро была не столько выгодна, сколько пагубна для Наполеона. Она упрочила его неограниченную уверенность в счастье своей звезды, как называл он свое счастье. Дрезденская битва произвела такое же действие: «Я непобедим», – сказал он сам себе.

Да, он победил, он за трое суток явился из Гольдберга в Дрезден, когда войска его прошли больше двухсот километров, не получая рационов. Наполеон утвердился в Дрездене и уже готовился пожинать плоды своих высоких соображений, но в это время жребий стал вознаграждать одну неудачу союзников многими для Наполеона. Блюхер разбил Макдональда и прогнал его из Силезии… Даву отступал из Шверина… Генерал Вандам был взят в плен в Богемских горах, и с ним двенадцать тысяч человек… Удино разбит прежним своим соратником Бернадоттом, и это спасло Берлин, куда император был уверен, что войдет.

Казалось, будто Наполеон заключил в свое время договор со сверхъестественной властью, и когда этот договор был разрушен, все несчастья вдруг пали на того, кто в продолжении двадцати лет был волшебно избавляем от них. С этих дней несчастье стало таким же верным его спутником, как прежде счастье… Не только бедствия на Северо-Востоке, но и сама Испания ускользала от него с каждым днем, область за областью, деревня за деревней. Солдаты наши везде защищались храбро, но сопротивление только доказывало нашу слабость… Англичане взяли крепость Сен-Себастьян после продолжительной осады. Австрия подписала в Теплице новый союзный договор с Россией и Пруссией и решительно разрывала все связи с Наполеоном, подписывая новый трактат с Англией. В этом трактате есть особенность, достойная замечания. Известно, что Англия никогда не хотела признать Наполеона императором и, следовательно, не давала ему этого титула… Чтобы не говорить Бонапарт или Наполеон, Англия употребила выражение общий враг, и Австрия приняла его…

Но величайшим несчастьем из всех, какие поражали в то время Наполеона, был проигрыш сражения при Кацбахе. Там командовал Макдональд, и мы лишились больше двадцати тысяч человек!.. Говорят, будто причиной поражения генерала Вандама, разбитого при Кульме, была собственная его неосторожность. Как бы ни было, а поражение Вандама было для нас бедствием… В то же самое время Ней был разбит Бернадоттом, наследным Шведским принцем… Кровь французская везде обагряла землю, все семейства носили траур, и на пространстве трех квадратных лье полмиллиона людей убивали друг друга с ожесточением личных врагов.

Достойно замечания, как общая ненависть уничтожает всякую другую неприязнь. Австрийцы и баварцы, так долго бывшие соперниками, отринули свою взаимную вражду, когда надобно было соединиться для поражения общего неприятеля…

В это же самое время Веллингтон перешел Бидассоа и вступил во Францию. Так оканчивалась наша кровавая война, которая доказывала, что искусство не значит ничего и что соединенные народы могущественнее тактики, потому что очень ошибается тот, кто приписывает потерю Испании несчастным для нас дням при Арапилах и Виттории. Испания освободилась без битв. Ее спасение совершалось каждый день нашею кровью, которая текла капля по капле под ножами убийц, от болезней, измены и яда. Вот где был наш истинный неприятель, хотя Наполеон и не хотел верить его могуществу.

Теперь мы приближаемся к великим бедствиям, довершившим падение Империи.