Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 96 страниц)

Глава XXXI. Принцесса Вюртембергская

Август приближался к концу, и 20-го числа муж мой приехал обедать с госпожою Караман к одному из своих друзей, Лаллигану, у которого крестил он дитя. Дом наш был загроможден узлами и чемоданами, а двор – каретами и фурами, и все показывало близкий отъезд одного из хозяев дома. В самом деле, Жюно уже через день должен был отправляться в Бордо. Я позаботилась о том, чтобы ему было приятно и удобно в путешествии, и сама утомилась чрезвычайно. Было девять часов, и я хотела лечь спать, когда камердинер сказал мне, что придворный лакей императора ждет Жюно с письмом и что письмо это от обер-гофмаршала. Я взяла письмо: на нем были слово обер-гофмаршал, а сбоку едва можно было разобрать надпись «очень важное». Весь адрес был написан рукою Дюрока. Я тотчас велела двум слугам сесть верхом, дала им по записке, и они поскакали в разные стороны искать Жюно. Я знала, что он должен был заехать проститься с почтенным архиепископом нашим кардиналом Дюбеллуа; но этот добрый старец ложился спать в девять часов, как дитя, и Жюно должен был уже уехать от него. Пока его искали, он возвратился. Вот что было в письме:

«Жюно! Принцесса Вюртембергская приедет со своей свитой завтра в девять часов утра в Ренси завтракать и отдохнуть там до семи часов вечера. Так распорядился Его Величество. Не угодно ли тебе отдать приказания, чтобы все было готово. Если что нужно для прислуги или для стола, я пришлю все, что скажешь.

С приветом, Дюрок».

– Вот новая забота! – сказала я Жюно, прочитав письмо. – Будто приказание какой-нибудь сказочной царицы подвластной ей принцессе. Жаль, что у нас нет никакого услужливого принца с волшебной палочкой.

Жюно озабоченно расхаживал по комнате, и я поняла, что напрасно жаловалась при нем и не стоит усиливать дурное его настроение. Решив взять дело в свои руки, я отвечала Дюроку, что мы незамедлительно отдадим все приказания для приема ее королевского высочества и благодарны императору за этот новый случай изъявить ему нашу преданность.

Я велела призвать Решо, чрезвычайно искусного, безупречной честности человека, а то и другое вместе бывает довольно редко при его ремесле. Он и брат его учились в доме принца Конде, занимаясь кулинарным ремеслом, и вскоре сделались так искусны, что в мире гастрономов слава их гремела. Когда Решо состарился, мы сделали его нашим метрдотелем. Брат его занимал такую же должность у императрицы Жозефины. Оба они были чрезвычайно проворны и ловки. Решо показал уже мне свои выдающиеся способности, устроив за несколько часов всё, что было нужно для приема маркиза Романы в Ренси. Я призвала его, объяснила, что требуется, и он тотчас понял меня.

– Все будет готово к назначенному часу, – хладнокровно отвечал он.

Я полностью доверяла Решо, а потому, сев в коляску, спокойно отправилась в Ренси в десять часов вечера. Погода была удивительная. Луна напоминала своим сиянием прекрасные лунные ночи Италии, и я благодарила принцессу Вюртембергскую за то, что она заставила меня в этот час прогуляться среди полей. Приехав в замок, я увидела, что фуры с припасами для завтрашнего дня уже стоят во дворе. Всю ночь по дороге из Парижа в Ренси двигались подводы, которые перевозили не только необходимое, но и необходимое для роскоши.

Наконец, на другой день утром я услышала, что кто-то царапает дверь в ванную, рядом с комнатой, где я ночевала, чтобы мои комнаты были готовы для принцессы тотчас по ее приезде. Это был Решо с известием, что все в порядке.

Меня мучило одно: почему принцесса, не доехав четырех лье до Парижа, должна останавливаться в резиденции губернатора, не смея двигаться дальше? Вот что я хотела знать. Жюно было известно почти все, что приказывал в этом отношении император; он знал даже все причины. Наполеону не хотелось, чтобы принцесса Вюртембергская въехала в Париж подобно герцогине Бургундской и ее сестре прекрасной Габриэли Савойской. Вот почему, когда он узнал, что путешествие принцессы дурно рассчитано и она подъедет к заставе Парижа в десять часов утра, он решил, что ей лучше въехать в семь вечера, а день провести в каком-нибудь замке частного лица, и на это время хотел этот замок снять. Император уже отпускал Дюрока, отдав ему все эти приказания, когда вдруг воскликнул:

– Постойте! Жюно! Ведь у Жюно есть Ренси. Принцесса проведет день в Ренси. Это место замечательное, и я надеюсь, оно покажется ей интереснее огромных готических замков Швабии или Баварии. Кроме того, госпожа Жюно умеет беседовать с царственными особами. Напишите Жюно, что принцесса Екатерина Вюртембергская проведет завтрашний день у него и его жены, поэтому и она должна ехать туда; беременность ей не помешает.

Принцесса приехала в Ренси в девять часов, как и планировала: немецкая точность была присуща ей тогда во всем, вплоть до малейших деталей. Я встретила ее высочество по выходе из кареты, в перистиле замка. На мне было платье из белого муара, со шлейфом, и белый ток с двумя перьями. Я оделась так потому, что меня предупредили, как взыскательна принцесса, и прибавили, что в Германии я была бы вынуждена надеть для такой встречи парадное платье. Но мы надевали парадные платья только для приезда в Тюильри. Я была, кроме того, на последних месяцах беременности, что давало мне право не одеваться слишком нарядно.

Мне не терпелось познакомиться с принцессой. Судьба Жерома не могла оставить меня равнодушной, ведь я привыкла с детства любить его, и, несмотря на холодность, какую он один оказал мне после смерти моей матери, я оставалась к нему чрезвычайно привязанной. Я слышала, как он говорил в песках Эстремадуры, как клялся, что никогда не забудет матери своего сына, которая сумела создать ему рай на чужой земле. Я невольно думала об этой молодой жертве, столь прекрасной по описанию, столь сильно любящей! И у нее было уже дитя! И это дитя делалось сиротой! Вот почему я с какой-то холодностью приблизилась к принцессе Вюртембергской. Она обратилась ко мне с удивительной приятностью, тотчас заметила мое состояние и сказала, что, если б знала о моей беременности, то послала бы ко мне курьера как можно раньше с приказанием не подыматься так рано с постели.

Принцессе Вюртембергской было тогда лет девятнадцать или двадцать, она была прелестна с ее горделивой головкой, но выглядела бы еще лучше, если бы не короткая шея и небольшой рост. Она не могла называться прелестною в буквальном смысле слова, однако все черты ее были хороши, а взгляд – приятен, хотя в нем почти никогда не видели приветливости, что придавало лицу ее выражение если не неприятное, то, по крайней мере, слишком гордое.

Когда я увидела ее впервые, удвоенная гордость виднелась в ее поступи и взгляде. Сначала это поразило меня самым неприятным образом, несмотря на предупредительную вежливость, но через несколько секунд я поняла ее и не только не порицала, но еще больше расположилась к ней. Я видела всю сложность ее положения, и могла ли я, женщина, не понять ее?

Уже за день перед тем, по этикету, принцесса рассталась со своей немецкой свитой: император не любил Людовика XIV, но подражал ему, по крайней мере в хорошем. Принцесса Вюртембергская была поэтому разлучена со всеми своими немцами, несмотря на некоторое сопротивление, совершенно понятное в ее положении, потому что оно было не таково, как положение других принцесс, едущих занять трон в иностранном государстве. Надобно было победить, во-первых, народный предрассудок в отношении браков неравных, столь глубоко укоренившийся в немцах: если император, окруженный славою и волшебством власти, которые невольно заставляли изумляться, не подвергался отвержению, то этого нельзя было сказать о его братьях. Жером был в то время для принцессы Екатерины Вюртембергской не более чем человек, у которого жива первая жена, облеченная всеми правами супруги и матери. Это убеждение, прискорбное для всякой другой, делалось гораздо более ужасным для женщины, осужденной молчать и опускать глаза, чтобы не видели ее слез; она должна была скрывать все от своего нового окружения.

Император же окружил свою будущую невестку людьми по своему выбору, и этот выбор доказывал, как он дорожил новым союзом – третьим, заключенным семейством его в Германии с коронованными особами, но первым по своей политической важности. Король Баварский не имел никакой надобности быть тестем принца Евгения, чтобы сделаться нашим союзником, не было сердца более благородного, чем это. Что касается великого герцога Баденского, то он мог бы жениться на ком угодно, и это было бы для него все равно: его мало интересовали женщины. Зато наследный принц Вюртембергский принадлежал к числу тех людей, от которых непременно надобно было добиться если не дружбы, то, по крайней мере, нейтралитета.

Из всех братьев Наполеона Жером – самый непривлекательный внешне. В то время, о котором я говорю, принц Жером не был приятен ни лицом, ни обращением. Когда мне рассказывают, что в Вестфалии он сделался большим ловеласом, это лишь доказывает, как много значит королевский титул даже в любви.

Гостиная в Ренси идеально подходила для свидания, свидетелями которого мы стали. Принцесса сидела подле камина, хотя в нем не было огня, и встала при входе принца. Она сделала два шага вперед и поклонилась чрезвычайно мило и с большим благородством. Что касается Жерома, он не поклонился ни хорошо, ни дурно. Он как будто приехал потому, что ему сказали: ты поедешь туда-то… Жером приблизился к принцессе, и я увидела в эту минуту все мужество, ум и спокойствие женщины и принцессы. Они обменялись несколькими словами, и она указала Жерому на кресла возле себя. Тотчас завязался непродолжительный разговор о путешествии. Затем Жером поднялся и заявил:

– Мой брат ожидает нас. Я хочу без промедления доставить ему удовольствие и представить сестру, которую он получит благодаря мне.

Принцесса улыбнулась и проводила принца до входа в среднюю гостиницу. Только он вышел, как в лицо ей столь сильно бросилась кровь, что я испугалась удара. Она почувствовала дурноту; но воздух и одеколон привели ее в чувство, и через несколько минут она овладела собой. Я убеждена и могу удостоверить, что этот обморок, позже приписанный усталости и жаре, был следствием только чрезвычайных усилий, к которым принцесса принуждала себя в продолжение нескольких часов. Нет сомнения, что для нее, принцессы королевского дома, неразлучной со всеми предрассудками немецких принцесс, имело значение еще и другое, весьма важное обстоятельство: она знала о первом браке того, за кого выходила замуж.

Как бы то ни было, мне казалось, что принцесса не расположена в тот же вечер требовать нарушения прав госпожи Паттерсон. Однако она была готова ехать, когда Жюно пришел сказать ей, что кареты поданы. Я осталась переночевать в Ренси, потому что день оказался слишком утомителен и я изнемогала.

– Госпожа Жюно, – сказала принцесса в минуту отъезда, подойдя ко мне со своей приятной улыбкой, – я никогда не забуду Ренси и доброго гостеприимства, оказанного мне в нем. Это место всегда будет напоминать мне приятнейшие минуты в моей жизни.

Я думаю, эта фраза была достойна самого опытного дипломата, потому что, говоря по совести, последние часы были, конечно, как нельзя более тяжелы для нее. Она отправилась, и Жюно поехал провожать ее вместе с Бессьером. Я услышала после, что в Тюильри ожидала ее вся императорская семья. Император сам вышел навстречу ей почти до большой лестницы, то есть до Зала маршалов. Увидев его, она хотела опуститься на колени и поцеловать его руку, но император тотчас наклонился и поднял ее. Потом он проводил ее в тронную залу, где была собрана вся семья, и представил как дочь и сестру. Ее тотчас окружили, обласкали, и с этой минуты она была принята в число сестер императора.

Глава XXXII. Граф Луи Нарбонн и госпожа Шеврез

Уже давно пора мне рассказать об одном друге, милом для сердца и драгоценном тем более, что его дружба и замечательный ум оказались чрезвычайно полезны в тогдашних моих затруднительных обстоятельствах. Он остановил меня однажды, когда я хотела ехать в Тюильри, чтоб рассказать все об этом недостойном деле. Он отговорил меня: я погубила бы себя и не спасла бы Жюно. «Погодите, – говорил мне мой друг, – погодите, и все само разрешится». С этой минуты я была бы окружена шпионами, и все, что говорила я, все, что писала, было бы известно и передано женщине, душа которой никогда не знала доброго чувства.

Увы, все разрешилось только смертью и разорением.

Этот друг, которого я оплакиваю теперь и буду оплакивать годы, назначенные мне Богом страдать в здешней ничтожной жизни, был граф Луи Нарбонн. Никогда не знала я лучшей души и сердца более благородного, в котором все великодушные чувства были деятельны и живы даже для тех, кто причинял ему зло и старался вредить. Сколько раз слышала я, что его называли легкомысленным и не желавшим добра своим друзьям, то есть всем знакомым! Впрочем, это суждение похоже на все суждения света о людях, которые, как граф Нарбонн, находятся в высших сферах, куда посредственности нет пути.

Граф Луи Нарбонн был не просто добр. Нет, доброта его была деятельна, он с трогательной нежностью любил тех, кто сам любил его истинно, например дочерей своих: до какой степени жизнь его была соединена с их жизнью! Сколько радостей посетило бедное отцовское сердце его, когда он подписывал договоры, обеспечивавшие обеим счастливую и безбедную жизнь!.. Я виделась с ним тогда каждый день; я уже заслужила его доверие, он почитал меня как бы своею третьей дочерью, и я платила ему за это такой же нежностью, как госпожа Рамбюто и госпожа Бранкан. Он привык к интригам двора и научил меня не принимать фальшивого золота за настоящее, а без него это непременно случилось бы со мной в несчастном деле с великой герцогиней Бергской. Все, что относится к этой связи, – это звенья роковой цепи, которая привела Жюно к смерти! И к смерти столь жестокой! Вот почему я должна говорить об этих событиях и, хотя могла бы сказать многое, ограничусь сухим изложением фактов.

Нарбонн знал политическую причину этой связи гораздо раньше, чем я стала подозревать о ней. Каролиной руководила во всем этом деле Адель Лагранж, которая после вышла замуж за адъютанта Себастиани господина К. В то время когда она вкладывала свои мысли в голову великой герцогини, она была совсем не так богата, как после, и честолюбие заставляло ее мечтать о месте придворной дамы ее величества Каролины, супруги Иоахима I. При этом Жюно они говорили не об этом, а лишь о счастье государства.

– Силки расставлены довольно искусно, – объяснял мне Нарбонн. – Дай Бог только, чтобы наш почтенный генерал не попался в них.

Нарбонн обладал особой быстротой и верностью взгляда, который, конечно, может обостриться от привычки жить в свете, но которого нельзя приобрести, если им не обладаешь изначально. Граф часто улыбался во время бесконечного виста, который Жюно задумал ввести у себя под предлогом соединить вист Талейрана, бывшего с императором в Варшаве, и наше собственное гостеприимство. Я этой идее очень радовалась, потому что она приводила в мою гостиную самых остроумных и интересных людей. К нам приезжал также господин Кроуфорд, этот всегда молчаливый и очень любезный человек, любитель искусства, настолько страстный, что розыск какой-нибудь статуи или портрета был для него важным событием, и он занимался этим даже в ущерб своему здоровью и благосостоянию. У него имелись самые любопытные предметы искусства и ценнейшее в Европе собрание картин Миньяра. Кроуфорд также много занимался нашей литературой и являлся автором превосходного сочинения «Литературная смесь» (Me'langes de litte'rature). Он был другом Талейрана и часто помогал ему. Важный и серьезный, как все американцы, он был очень сдержан и заслужил репутации молчальника. Я очень любила его.

Кроуфорд тщательно изучал историю Железной Маски и написал об этом исследование. Император, разговаривая однажды вечером о Железной Маске с герцогом Пьяченцским, опирался во многом на мнение одного из братьев Людовика XIV. Я упомянула при нем о сочинении Кроуфорда, которое тогда только было издано и отличный экземпляр которого in folio автор благосклонно подарил мне. Император задал мне несколько вопросов о господине Кроуфорде и сказал, чтобы я привезла его сочинение. Я послала ему рукопись тотчас по возвращении домой, потому что он не любил ждать, и дежурный адъютант дал моему камердинеру расписку в получении книги[180]180
  Этого экземпляра я никогда больше не увидела.


[Закрыть].

Император прочитал не только все, что относилось к Железной Маске, но и многие другие страницы, обратившие на себя его внимание, потому что Кроуфорд был искусным публицистом. Тут присутствовали размышления о разных правительствах и особенно об ответственности министров и вообще всех правителей, потому что автор рассматривал народы как одно большое семейство. Но в размышлениях его были некоторые противоречия; а поскольку императору не нравились размышления и противоречия, то он рассердился и спросил, как попала ко мне эта книга. Я сказала.

– А, еще один англичанин! Маленький Бурке! Эти собачонки и публицисты воображают себя Цицеронами, потому что им удалось сказать речь, взобравшись на бочку, из которой вино они выпили на своих выборах. А что делает в Париже этот англичанин? – спросил император, обратившись к герцогу Ровиго.

Я поспешила вмешаться и сказала, что Кроуфорд американец. Хоть я и не была в том уверена, но это в любом случае могло только облегчить ситуацию. Жюно как раз уехал из Парижа, и герцог Ровиго, недоброжелатель его и всех его товарищей, мог причинить зло человеку, почитаемому другом Жюно и, кроме того, другом Талейрана, которого Ровиго любил еще меньше. Только несколько лет назад я удостоверилась, что Ровиго был врагом Жюно. И почему? Потому что император любил Жюно лично, любил как друга; может быть, потому, что в самом Наполеоне не было ничего, что не гармонировало бы с великодушной откровенностью, которая составляла основу характера Жюно. Это могло возбуждать зависть честолюбцев, видевших выражение привязанности только в орденах и теплых местах. Потому-то они использовали все средства, чтобы поставить между императором и прежним его адъютантом, другом несчастливых дней, какую-нибудь преграду, о которой он не знал, потому что благородный характер выводил его из круга тайных ухищрений.

– Ты видишься только с моими врагами! – сказал однажды император Жюно.

Жюно остолбенел. До сих пор эта фраза, на которую я не обращала внимания, относилась всегда ко мне, и она была так безрассудна, что, повторяю, я уже не боялась ее. Но Жюно был поражен больше меня этим странным упреком, обращенным к нему, и не отвечал ничего.

– Да, – повторил император, – ты видишься только с моими врагами. Что значит этот вист, который ты завел у себя и за которым собираются все, кто только противен мне?

– Этот вист составляют те же самые люди, которые играют у Талейрана. А до сих пор ваше величество не упрекали его. Вероятно, все упреки сберегались для меня.

– И все же, – сказал Наполеон, – можешь ты объяснить мне, зачем ездишь в один известный дом Сен-Жерменского предместья, где ненавидят меня до такой степени, что, право, я не понимаю, как я еще дозволяю этим людям оставаться в Париже.

– Я не езжу ни в какой дом Сен-Жерменского предместья, государь! В Париже была одна особа, очень близкая душе моей, и у нее часто встречал я людей, которых ваше величество могли почитать своими врагами, но вы ошибались на их счет, многие из них теперь служат при вас.

– Здесь речь идет не обо мне, – возразил Наполеон, нахмурив брови, явно смущенный этим доказательством невиновности. – Что делаешь ты у госпожи Люинь? Как видишь, я знаю все. У меня точные сведения.

Услышав имя госпожи Люинь, Жюно не знал сначала, что и думать, но вскоре изумление его сменилось таким тяжелым чувством, что он вздохнул и прикрыл глаза рукой. Император отнес этот жест к его замешательству и, думая, что Жюно нечего отвечать, повторил:

– Да, да, у меня точные известия, и ты не можешь отрицать их.

– Государь! – сказал наконец Жюно с торжественным выражением, которое тотчас поразило Наполеона. – Я вижу себя вынужденным просить отставки у вашего величества, потому что не могу далее оставаться при вас, раз вы так легко верите нелепой лжи обо мне и моей жене. Вы поверите, вероятно, если вам скажут, что я составляю против вас заговор?

– Но это совсем другое, – отвечал ему гораздо нежнее Наполеон.

– Нисколько, государь! Ваше величество тотчас поймете меня, когда я скажу, что жена моя и я, мы всего один раз были в доме госпожи Люинь. А между тем жена моя очень хорошо знала госпожу Шеврез, когда они были девицами; но позиция этой дамы так общеизвестна, что жена моя не стала возобновлять прежнего знакомства. Что касается того, что меня дурачат глупые болтуньи, я не знаю, когда я дал повод думать, что перенесу дурное обхождение от кого бы то ни было. Ваше величество сами видите, до какой степени надо остерегаться донесений, делаемых вам помимо главных властей, каковыми являемся Дюбуа, Фуше, Дюрок и я.

И Жюно рассказал императору, что могло дать повод к этой клевете. Тут являются многие важные лица последних дней, и потому я тоже опишу это происшествие.

Я уже сказала, что, когда Талейран уехал вслед за императором в Варшаву, Жюно, стараясь утешиться в своем вдовстве, собирал у себя игроков в вист. Луи Нарбонн был не из самых искусных, но стал уже нашим другом и приезжал чаще прежнего. С этого времени он привык ездить каждый день утром и вечером. Однажды он сказал мне:

– Вы знали госпожу Шеврез, когда она была еще девицею Нарбонн; почему не сблизитесь вы? Я уверен, что вы обе нашли бы в этом много приятного.

Я возразила, что никогда не состояла в тесной связи с госпожою Шеврез; а теперь, когда она объявляет такую решительную оппозицию, некстати было бы возобновлять связь, хоть это и могло стать для меня приятным.

– Но она придворная дама, – заметил он мне.

– Именно потому, что она придворная дама, – возразила я.

– Боже мой! Неужели вы почитаете необходимым для императорского этикета, чтобы придворные дамы исполняли волю его величества, даже когда он скажет им: поцелуйте меня? Разве сами вы не поступали иначе?

Я расхохоталась:

– Да, конечно, но здесь дело не в том.

– Извините, что возражаю, госпожа губернаторша, но Эрмезинда вовсе не думает составлять заговора против императора[181]181
  Эрмезинда Люксембургская (1186–1247) большую часть жизни провела, строя заговоры, чтобы наследовать трон своего отца, Генриха Слепого. – Прим. ред.


[Закрыть] и только удивляется ему издали, как многие другие, потому что, когда ваш лев зевает и протягивает свои лапы, я всегда боюсь попасть под удар его когтей. Нет, позвольте уговорить вас: поезжайте к госпоже Люинь.

Я сама желала этого, потому что госпожа Шеврез и я точно имели отношения дружеские, и с нею осталась в тесной связи одна из самых милых мне особ, девица Казо. Через несколько дней я чрезвычайно удивилась, получив приглашение на бал к госпоже Люинь; Жюно тоже получил приглашение.

– Ты поедешь? – спросил меня он.

– Без всякого сомнения, если тебе это не неприятно.

Он отвечал мне утвердительно. Я еще носила траур по моей свекрови и потому заказала наряд весь белый и без серебра. Хотела надеть только бриллианты, а платье предполагалось самое простое. Госпожа Жермон, которая оставалась лучшей швеей в Париже, сшила мне креповое платье на белом атласном чехле. (Описываю эти подробности, как нахожу их в своих Записках.)

Я уже упоминала, что тогда была искренним моим другом госпожа Зайончек. Она тоже получила приглашение на бал к госпоже Люинь, и я предложила ей ехать вместе. Она согласилась. Я назначила съехаться в половине одиннадцатого у меня. Госпожа Зайончек исполнила это в точности и нашла меня причесанной, обутой, но недовольной, потому что мне еще не привезли платья, и я расхаживала по комнате, дожидаясь его.

Кто не знает скуки ожидания? Но она бывает особенно ужасна, когда перед вами муж, совершенно одетый, готовый к отъезду и поглядывающий на вас с насмешливым видом. Госпожа Зайончек нашла меня в этом состоянии, за которым тотчас следуют слезы.

– Ради Бога, не заплачьте! – сказала она мне. – Я хочу, чтобы они видели вас хорошенькой.

Но когда она узнала, о чем я печалюсь, то засмеялась и стала издеваться еще больше Жюно.

– Право, – сказал император, прервав в этом месте мой рассказ (я пересказывала ему всю историю, по настоятельной просьбе Жюно), – я бы смеялся над вами не меньше! Почему вам хотелось непременно ехать в этом платье? Вот женщины! Ведь в вашем гардеробе висело не меньше ста таких же платьев, уже готовых, потому что все знают, что из всего двора моего вы больше всех тратите на наряды.

– Но, государь, у меня не было совершенно белого платья. А я имею честь сказать вашему величеству, что на него нельзя было приколоть ни одного цветка даже с зеленым листиком!

– А для чего это? Вы же ехали не на первое причастие.

– Я еще носила траур по моей свекрови, государь, не хотела нарушать его и не хотела также напоминать об этом Жюно; иначе насмешливость его и даже веселость тотчас сменились бы совсем иным чувством. Ваше величество знает, как он любил свою мать.

Император глядел на меня несколько секунд, не говоря ничего, потом кивнул головой с видом удивительно добрым и значительным и промолвил:

– Это очень хорошо. Ну, что же дальше?

– Да, государь, я продолжала расхаживать в белых атласных башмаках…

– А, а! Верно, вы любите эту обувь. Счастье, что у вас не было сабли в тот вечер, а, госпожа Лоретта? – И он начал смеяться своим глухим смехом, похожим на смех чревовещателей; это иногда случалось, когда он бывал в самом добром расположении. – Ну, – продолжал он, – белые башмачки… Рассказывайте мне все!

– Да, государь, они были на моих ногах. Я расхаживала в батистовой юбочке, с гирляндою бриллиантовых колосьев и белых фиалок на голове. В это время Жюно, который только внешне казался терпеливым, а внутренне уже сходил с ума, начал насвистывать какую-то мелодию. Но время шло, и на часах пробило еще полчаса. То есть стало уже одиннадцать. Погода была ужасная. Дождь лил ливмя и стучал в окна моей комнаты. Жюно зевнул, потянулся и сказал, что хочет отправиться спать.

– Лучше вам отправиться к госпоже Люинь, – сказала ему госпожа Зайончек. – Вы скажете, что госпожа Жюно сейчас будет и что ей сделалось немного дурно.

– Нет, нет, – отвечал Жюно. – Это можно рассказывать только в дружеском доме. А не у госпожи Люинь, с которой я почти незнаком. Если Лора согласится со мной, то мы не поедем вовсе.

Пока он говорил, мы услышали в передних комнатах поспешные шаги: это была швея госпожи Жермон, которую мой камердинер привез в фиакре.

Я была очень сердита, но, как только увидела сверток в зеленой тафте, перестала браниться. Я сбросила с себя шаль, подбежала к трюмо и потребовала, чтобы на меня тотчас надели платье.

Это было сделано в одну минуту. Когда я была совершенно готова, и мое ожерелье, браслеты, серьги – все на меня надели, я сказала Жюно с торжествующим видом:

– Надеюсь, ты теперь не захочешь идти спать: через десять минут мы будем уже в доме госпожи Люинь.

– Брр! Altro, figlia mia![182]182
  Здесь: В другой раз, дочь моя! (итал.). – Прим. пер.


[Закрыть] Можно ли быть в чем-нибудь уверенным с женщинами? Прощай, Лора, я иду спать.

Это совершенно изумило меня, и я глядела на него с таким видом, что он захохотал. Потом принял серьезный вид, взял меня за руки и повернул, говоря, чтобы я поглядела на себя в зеркало: я тотчас увидела сбоку у плеча огромное зеленое пятно величиной в две ладони.

Если это будут читать мужчины, они не поймут всей глубины моего горя. Да, моего горя… Надобно быть женщиной, и еще молодой женщиной, чтобы понять, какое действие произвело на меня это проклятое пятно. Оно было таково, что я не имела сил даже рассердиться и со спокойным видом спросила у мадемуазель Августины, откуда оно. Она представила мне причину довольно основательную: выйдя от госпожи Жермон, она прошла шагов двадцать по улице Святой Анны в поисках фиакра. А между тем дождь лил ручьями. Несчастная тафта намокла и передала свой цвет крепу.

Но говоря это, она уже принялась за работу, и через десять минут проклятый клин с пятном был вырезан и заменен новым, и мы уже мчались в наших каретах с лошадьми, может быть, самыми лучшими и горячими в Париже, на улицу Святого Доминика.

В этом году давали такое множество балов, что наш поздний приезд нисколько не показался странным. Граф Нарбонн как родственник госпожи Шеврез и мой друг представил меня герцогине Люинь.

– Госпожа парижская губернаторша, – сказал он с важным и самым торжественным видом.

Госпожа Люинь, которую часто видела я в доме Перигоров и у госпожи Казо, но никогда не говаривала с ней, встретила меня чрезвычайно вежливо и была очень предупредительна. Господин Люинь был очень любезен с Жюно. Он заговаривал с ним всякий раз, как только просыпался, потому что, как известно, почтенный герцог спал везде, где только останавливался на одну минуту. Молодой герцог Шеврез оставался незаметным на балу, хотя совсем не был невидимкой. Что касается герцогини Шеврез, она тотчас после своего замужества сделалась самой значительной особой Сен-Жерменского предместья и настоящей хозяйкой в доме Люинь, потому что свекровь ее видела и слышала только ее и хотела нравиться только ей.

Странный характер, кстати говоря, эта герцогиня Люинь! Урожденная девица Лаваль-Монморанси, она была прелестна, как ангел, когда жила воспитанницей в монастыре, но в юности заболела оспой и изменилась до такой степени, что сочла необходимым отказаться от призвания женщины. Она избрала для себя роль довольно странную: стала много ездить верхом, носила кожаные панталоны под пышным придворным нарядом, падала во время бешеных своих скачек, ломая руки, но на другой день начинала все сначала. Впрочем, это была превосходная женщина, золотое сердце, добрый друг: она любила все, что должна была любить, с такой пылкой нежностью, что в этом было свое очарование. Но вообще она производила довольно странное впечатление, и любопытны слова брата ее, сказаны им о ней и ее муже.

«Очень рад, – сказал герцог Лаваль, узнав о первой беременности герцогини Люинь, – очень рад этому известию. Оно доказывает мне две вещи, в которых я не был уверен: что моя сестра женщина и что мой зять мужчина».

Имя госпожи Шеврез, можно сказать, неразлучно с современной эпохой, по крайней мере, насколько жизнь женщины может быть важна для изображения эпохи. Это не значит, что я причисляю госпожу Шеврез к высшим образцам того времени; напротив, я нахожу в ней решительную ничтожность в этом отношении и всегда вижу это в женщине, которая хочет отличаться поступками, выходящими из границ. А госпожа Шеврез единственная в этом роде: она не имела никаких постоянных правил, да их и не могло быть при ее рискованном поведении.