Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 96 страниц)

Она оказала сопротивление императору, потому что с таким человеком оно придало ей гораздо большую известность, нежели придала бы уступчивость. По крайней мере, таково мое мнение: я не могу соединить настоящую добродетель с теми смешными сценами, которые возобновляла она каждый день и за которые братья постоянно порицали ее, даже публично, как случилось это в тот день, когда она побилась об заклад, что остановит своего брата Альберика посреди Пале-Рояля в одиннадцать часов вечера, и остановила на самом деле. Но он сделал ей такой строгий выговор, что она заплакала. В другой раз госпожа Шеврез так вскружила голову старику торговцу, выдавая себя за его племянницу, приехавшую в Париж из Руана, что он решился писать римскому папе, чтоб тот дал ему позволение жениться на такой милой племяннице. Еще она представила своему свекру знатного шведского путешественника, первого человека в своем королевстве, все начали искать с ним знакомства, приглашать к себе, но потом открылось, что он вовсе не швед, а парижский нищий, которому по воскресеньям подавали милостыню у дверей церкви Сен-Рош. Понимаю, что во всех этих шутках не было ничего преступного; но они означают, по крайней мере в моих глазах, презрение к мнению света, к голосу общества. Но в ту эпоху светская вежливость была еще в самом расцвете, и слабости, которые можно было отнести к неосторожности, почти всегда находили извинения. Кроме того, госпожа Шеврез была нахальна, может быть, больше своим видом, нежели твердым желанием быть нахальной; но все равно для меня женщина нахальная есть существо неприемлемое. Пусть будет она прелестна до восторга – мне будет казаться, что у нее рога и когти, и я безжалостна к таким особам. Я, всегда столь снисходительная к другим, переменяюсь в эти минуты и делаюсь довольно строгой в своих суждениях.

Короче, госпожа Шеврез стала знаменита своими модными нарядами и оригинальностью поведения. Она была совсем рыжая, причем неприятно рыжая. Это не был цвет красного дерева или золотой оттенок каштановых волос, который хорошо известен, например, в Ирландии; у нее были огненные рыжие волосы, похожие на красный цвет моркови. Тотчас после своего замужества она перебрала всех парижских парикмахеров, и наконец, кажется, Дюплан сумел сделать ей новые волосы, которые заменили прежние, так неудачно полученные при рождении.

Став госпожою Шеврез, она превратилась в интересную молодую женщину с высоким станом, ослепительным цветом лица, проницательным и острым взглядом. Она была остроумна, но остроумие ее приносило ей славы меньше, чем попытки оставаться оригинальной во что бы то ни стало.

Можно было бы написать том или даже два о приключениях, мистификациях и всяких историях, которые учиняла госпожа Шеврез. Непонятно, как она не погубила тысячу раз своего имени. Но светское общество часто оправдывает тех, кто доставляет удовольствие и веселит, что довольно легко при наличии большого состояния. Это постыдно для нашей бедной природы, но это так! Кроме того, покровительство госпожи Люинь весило чрезвычайно много на тех весах, на которых свет взвешивает судьбу каждой женщины. Госпожа Шеврез погибла бы без госпожи Люинь.

Вечером в день бала госпожа Шеврез пребывала в каком-то упоительном вихре, так что заставила меня судить о себе гораздо лучше, нежели прежде. Еще я поняла, что надобно иметь очень крепкую голову, чтобы сопротивляться такому воскурению достоинств. В Париже на все возникает мода, и в то время в обществе Сен-Жерменского предместья почиталось хорошим тоном принимать госпожу Шеврез как законодательницу мод, и эти моды должны были отличаться от наших. Например, чтобы скрыть парик, госпожа Шеврез причесывалась особенным образом, и так же причесывались все женщины в Сен-Жерменском предместье, и даже госпожа Монморанси, хотя она не была нисколько похожа на госпожу Шеврез. Фасон платья был у нас также разный. Рукава шились полнее наших, талии – гораздо длиннее…

В тот вечер госпожа Шеврез была в белом платье на белом атласном чехле. Большой гребень с одним рядом крупных жемчужин поддерживал ее волосы. В ушах ее и на шее также был прелестный жемчуг, но ни одного бриллианта. В таком изящном наряде она казалась очень хороша.

– Но почему она вся в белом? – спросила я у господина Нарбонна.

– Она дала обещание носить только белое, – отвечал он с бесподобно важным видом.

– Она дала обещание носить только белое?! Она, госпожа Шеврез?! Но в ее лета это просто смешно.

– Я не собираюсь спорить с вами, и давно сам сказал ей то же самое.

– Но для чего же все это?

– Чтобы родить ребенка… По той же причине она не ездит в театр.

Я вспомнила, что в самом деле уже давно не видела ее больше ни в Опере, ни в Комеди Франсез. Этот милый обет был причиной того, что однажды она отказалась ехать в Оперу с императрицей.

Госпожа Шеврез была вежлива со мной, но не так приветлива, как госпожа Люинь. Последняя оделась в тот вечер самым смешным образом. В небольшом высоком чепце, какой всегда носила, она казалась старше годами десятью, хотя в то время еще вполне могла кокетничать.

Госпожа Люинь сказала мне:

– Вы увидите здесь, сударыня, много немолодых лиц, которые станут рассказывать, что качали вашу колыбель.

Нарбонн привел меня в комнату, где все играли в карты; она располагалась так далеко от танцевальных гостиных, что музыка не смущала игроков. Едва вошли мы туда, как госпожа Люинь поспешила сесть за один из карточных столов и всю ночь уже не вставала. Всем известна ее бешеная страсть к игре; но меньше знают, что она играла по маленькой и никогда не увлекалась, назначая сама себе сумму проигрыша. А проиграть она предполагала обыкновенно очень немного.

– Посмотрите хорошенько, – сказал граф Нарбонн, – на эту женщину, которая сидит подле господина Сент-Фуа и говорит с ним теперь мужским голосом.

– Что мне за дело до нее? – отвечала я смеясь. – Это самая комическая фигура, какая только есть здесь, и самая безобразная.

Он указывал мне на женщину, старую, одетую самым странным образом. Она была в серо-коричневом платье из тафты; волосы подняты и накрыты небольшим чепцом. Лицо ее, обрамленное таким убором, было безобразно, но глаза показались мне удивительно красивыми. Эта женщина сидела за столом, где играли в двадцать одно, и, по-видимому, участвовала в игре с каким-то азартом. Чем больше глядела я на нее, тем более странною она мне казалась.

– Господи! Какая смешная фигура! – сказала я господину Нарбонну. – Не могу выразить, какое впечатление она производит на меня. Добра ли эта женщина?

– Зла, как пятьсот чертей, но и умна, как все они вместе.

– Это видно. Но скажите же мне, кто она?

– Угадайте. Эту женщину любили, обожали, потому что она была очаровательна.

– Я самая неуклюжая отгадчица таких загадок, и если вы готовы назвать ее, то назовите скорее.

– Извольте. Это госпожа Бальби.

– Не может быть!

– Да, это точно так.

– Но она ужасна!

– Совсем нет. Поглядите на нее теперь, когда мы стоим против нее.

Я поглядела на прежнюю приятельницу графа Прованского и увидела сначала лицо – не просто безобразное, но отталкивающее. В это мгновение взгляд ее встретился с взглядом Нарбонна, и она улыбнулась. Улыбка осветила лучом ума все ее черты и вдруг украсила ее. Но, увидев, что граф держит под руку меня, и зная наперед, что я должна была приехать к госпоже Люинь, она оглядела меня с головы до ног так насмешливо и бесстыдно, что показалась мне еще безобразнее, чем сначала.

– Уйдемте отсюда, – сказала я графу Нарбонну. – Эта женщина наводит на меня страх.

– Не только на вас, – сказал он, – но и на многих других, более опытных, чем вы. Но если б вы знали, насколько она умна! И как забавна! А как бесстыдна! Вообразите, в Лондоне в одном обществе, которое посещала госпожа Бальби всего чаще, она встречалась с одною молодой женщиной, прелестной, но глупой, как овца. Госпожа Бальби не любит глупых, и я нахожу, что в этом случае она совершенно права. К счастью для той дуры, не все были согласны с госпожою Бальби, потому что всякий имеет право на жизнь. Один из моих приятелей, тоже человек не очень далекий, сблизился как-то с этой молодой женщиной и не нашел ничего лучшего, чем сказать ей, что госпожа Бальби везде ославила ее как дуру, и прибавил, что это не очень хорошо. «Это ужасно! – вскричала молодая женщина. – Тем более что я никогда не говорила о ней так. Что же мне теперь делать?» Может случиться всякое, когда две такие головы вздумают советоваться, что делать с госпожою Бальби. Так вскоре и оказалось. Эта молодая красавица через два дня после того нанесла визит принцу Уэльскому в одно время с госпожою Бальби. И вот, обращаясь с одного конца стола на другой, она говорит самым трогательным голосом: «Госпожа Бальби! Чем я вас обидела? За что вы меня преследуете?» Та глядит на нее с изумленным видом; все молчат. «Да, – продолжает красавица, – вы везде говорите, что я дура». «Милостивая государыня! – отвечает ей госпожа Бальби. – Я слышала, что все говорят так, но сама я не говорила этого никогда».

– Да, теперь я имею понятие о госпоже Бальби, – сказала я. – Но скажите, ведь граф Прованский очень любил ее?

– Он не любит никого. Это сердце самое сухое и ум самый скучный, какой только я знаю…

Глава XXXIII. Поход в Португалию и генерал Кларк

Отъезд Жюно был наконец назначен. Император дал ему тайные наставления, чрезвычайно пространные, и 28 августа 1807 года Жюно отправился в Бордо. Там должен был он найти новые приказания.

Теперь я буду идти вперед не иначе, как опираясь на точные сведения, и говорить, основываясь только на документах, взятых из бумаг Жюно и главных лиц, бывших при нем. Жюно оставил множество замечаний об этой чрезвычайно важной эпохе нашей истории, и я буду рассказывать только по его словам и свидетельствам.

Прежде чем вступлю я на этот путь, довольно затруднительный для женщины, необходимо объясниться, чтобы после уже не останавливаться для пояснения действий человека, который не только был врагом Жюно и всячески старался вредить ему, но и был таков со всеми, кто имел несчастье находиться с ним в отношениях. Я хочу говорить о генерале Кларке.

Не знаю, как сумел он окружить себя атмосферой отвращения, но вообще его любили немногие, так что из десяти человек, которых спросили бы, уважают ли они его или любят, девять отвечали бы отрицательно. Жюно не любил его нисколько и не скрывал этого. Он говорил это самому императору, и однажды, когда император советовал ему обходиться с военным министром нежнее и дружественнее, Жюно вскричал, увлекшись чувством, которого не мог скрыть:

– Но, государь!.. А Итальянская армия?!. Могу ли я забыть это?

Император приветливо улыбнулся, глядя на Жюно.

Наполеон был воистину неизъясним!

Дело в том, что генерал Кларк был послан в Итальянскую армию Директорией надзирать за генералом Бонапартом. Кларк, проницательный от природы, не видел в Бонапарте великого человека, но тотчас догадался, что он гораздо выше мирмидонов[183]183
  Мирмидон (устар.) – ничтожный, но надменный человек. – Прим. ред.


[Закрыть], приславших его, и открыл генералу цель своего назначения, то есть то, что его прислали наблюдать за ним и давать отчет о его действиях. Но он уверял, что с этой минуты совершенно предан Бонапарту. Измена всегда презираема; однако в нас есть самолюбивое чувство, которое заставляет закрывать глаза на дурной поступок, если мы сами тот предмет, ради которого изменяют. Наполеон никогда не уважал Кларка, и в доказательство я укажу только на образование военного министерства. Что поручил он Кларку? Управлять некоторыми движениями войск, подписывать некоторые назначения; но и тут начальник Главного штаба имел преимущество назначать и заниматься этой работой с императором, а все, что относилось к материальной части армии, оставалось управляющему военного министерства. Военный министр как таковой не имел, следовательно, почти ничего важного в своем управлении или имел очень немногое. Потому-то Кларк мстил за это тем несчастным, которым приходилось иметь с ним дело. Переходы войск, их направление, квартирование – все это тем не менее подчинялось ему, так что Жюно вынужден был входить с ним в сношения.

– Я предвижу, что наши контакты будут напряженными, – сказал он мне, – и что несчастный постарается очернить меня перед императором. Но ты остаешься здесь и будешь наблюдать за его поступками.

Он сказал то же самое Наполеону, который, по-видимому, уже имел свое мнение, когда Жюно прибавил:

– Уверяю, государь, что дела вашего величества шли бы гораздо лучше, если б мы были в сношениях с человеком, не столь неприязненно настроенным. Вы знаете, что не один я, но и все маршалы не могут переносить нахального обращения с ними генерала Кларка: и Ней, и Ланн, и Мюрат. Кроме того, я первый адъютант вашего величества, парижский губернатор и главнокомандующий большой и прекрасной армии, которую вверила мне благосклонность вашего величества. Я хочу, чтобы генерал Кларк, должность которого как военного министра ограничивается только сношениями писаря с вашим величеством и который видел битвы только на картинах Бургиньона или ван дер Мейлена, обходился со мной как должно, а иначе по возвращении моем я заставлю его познакомиться с пороховым дымом.

– Господин Жюно, – сказал император, нахмурившись, – вы слишком пылки.

– Государь, я хочу, чтобы он уважал во мне человека, облеченного вашим величеством большой властью и вашим доверием.

Император долго ходил по комнате молча и вдруг, остановившись прямо перед Жюно, сказал:

– Хорошо! Чтобы не оставалось у тебя ни малейшего предлога к безрассудным поступкам, я дам тебе право чрезвычайно большое: ты будешь переписываться только со мной; а с Кларком будет иметь сношения твой начальник штаба. Доволен?

Я уже говорила, что в такие минуты Наполеон мог смягчить удар. Жюно схватил его руку, сжал ее, не имея сил сказать ничего, и наконец воскликнул:

– Я могу только обещать пролить кровь за эту благосклонность!

Предвидение Жюно тотчас оправдалось. Он нашел армию в беспорядке, дела в расстройстве, а провиантские заготовки – дурно сделанными. Забыв на время о решении императора, вместо того чтобы предоставить объяснение генералу Тьебо, начальнику штаба, человеку чрезвычайно умному и знающему, поэтому его посредничество было бы всего лучше, Жюно сам написал генералу Кларку. Написал потому, что в Саламанке получил от него письмо, где многие выражения не только не понравились ему, но и огорчили. Я помещаю здесь собственно письмо, чтобы могли видеть, до какой степени Наполеон был взыскателен, а Кларк… Все что вам угодно.

«Париж, 29 октября 1807 года.

Я не могу одобрить, генерал, ответа вашего мне, по причине неудовольствия императора, которое изъяснил я вам прямо от его лица в письме моем от 12 октября. Ваш ответ несообразен порядку: вы позволяете себе называть упреки императора незаслуженными.

Его Величество может лучше всякого судить, чего требовать от своих генералов и своих слуг. Мудрость управляет всеми изъявлениями его неудовольствия или благосклонности…

Императору угодно, чтобы я приказал вам перенести вашу главную квартиру в Саламанку тотчас по вступлении туда передовой колонны ваших войск, чтобы вы могли связываться с посланником Его Величества в Мадриде и с министрами Португалии.

Император предполагает, что в первой половине ноября армия ваша придет в Сиудад-Родриго. Таким образом, между 20-м и 30-м числом вы должны уже выступить в поход к Лиссабону, и, что ни сделает принц-регент – то есть объявит войну Англии или нет, – французские войска, не останавливаясь, войдут в Лиссабон. Выслушивайте все предложения, какие могут вам делать, но не подписывайте ничего.

Императору угодно, чтобы войска его пришли в Лиссабон как можно скорее и наложили секвестр на все английские товары. Его Величество желает также, чтобы войска его вступили туда как друзья, дабы можно было захватить португальский флот. Император приказал морскому министру послать в вашу главную квартиру некоторое число матросов: они будут полезны для надзора в лиссабонском порту.

Должно предполагать, что португальское правительство решится на одно из двух, а именно:

1. Оно вышлет навстречу свою армию, когда приблизятся французские войска, и станет защищаться; тогда начнутся военные действия. Три тысячи испанской кавалерии и восемь тысяч пехоты присоединятся к вашему корпусу, в котором будет, таким образом, тридцать пять тысяч человек действующего войска, и в том числе тридцать тысяч под ружьем. Две испанские дивизии, одна десятитысячная, другая шеститысячная, должны идти: первая к Опорто, другая в Алгарвию. Что касается вас, генерал, император желает, чтобы вы шли прямо в Лиссабон.

2. Португальское правительство решится изъявить покорность и, объявив войну Англии, отправит вам своих уполномоченных для переговоров. В таком случае, генерал, вот что вы должны отвечать:

Император приказал мне идти прямо к Лиссабону, не останавливаясь нигде ни на один день. Мне назначено запереть этот важный порт для англичан. Я должен был бы напасть на вас всей силой оружия, но проливать кровь противно высокой душе императора Наполеона и характеру французов. Если вы прекратите собирать войска, если вы поставите их в таком месте, где могут они не тревожить, если вы примете нас как союзники до окончания переговоров, начатых в Париже, я имею приказание согласиться на это, и проч., и проч.

Итак, генерал, может быть, вы вступите в Лиссабон как союзник. В Париже максимум через два дня станет известно, когда именно вы придете в Лиссабон, и через двадцать четыре часа после этого новый курьер отправится к вам с окончательным решением императора. Можно почитать достоверным, судя по чувствам, изъявленным Португалией, что этот курьер привезет вам объявление о невозможности согласиться на предложения португальского правительства и что вследствие этого с Португалией следует поступить как с неприятельской стороной. Десяток кораблей и верфи в руках наших были бы чрезвычайным преимуществом. Все речи ваши, генерал, должны обращаться к исполнению этого великого намерения. Преданность ваша императору и усердие, с каким, уверен я, исполните вы приказания его, заставляют меня надеяться на успех этого предприятия, ибо трудно предположить, чтобы Португалия решилась сопротивляться. Еще менее думают здесь, что португальский принц решится отправиться в Бразилию.

Тайная конвенция, заключенная с Испанией, будет доставлена вам с первым курьером, и вы увидите из нее, что испанские войска, которые составляют часть вашей армии, останутся под вашим командованием.

Императору угодно, генерал, чтобы вы не удалялись от прямой линии и не заходили ни в Мадрид, ни в какое другое место. Император желает, чтобы вы были при первом корпусе войск, который придет в Сиудад-Родриго.

Важное поручение, отданное вашему превосходительству, будет иметь существенный успех, если своею осторожностью и речами достигнете вы обладания португальской эскадрой. Внушайте всем, что посланы единственно для соглашений. Впрочем, всякая речь ваша будет хороша, лишь бы вы овладели эскадрой.

Его Величество император написал мне собственноручно, что ни в коем случае вы не должны подписывать никакого договора с португальцами.

Примите, генерал, уверение в неизменном моем уважении.

Военный министр Кларк».

Я переписала почти все это письмо, потому что нахожу его достойным особенного замечания по содержанию его. Это любопытное свидетельство для истории.

Жюно разозлился, когда получил его. Некоторое время было ему очень больно. Потом, призвав своего любимого курьера, он отправил его в Париж с приказанием разбудить меня, если он приедет ночью, и отдать посланные с ним пакеты. Курьер приехал в одиннадцать часов утра; я была в Ренси. Читая письмо Жюно, я видела, что он глубоко оскорблен. Он написал мне чрезвычайно длинное письмо и в нем велел немедленно отослать по назначению пакет, адресованный императору, и другое маленькое письмецо, адресованное военному министру. Если б я могла знать, что было написано в нем, я никогда не отослала бы его.

В письме своем к императору Жюно говорил почтительно, без гнева, но с достоинством (после я видела черновик письма его – он превосходен). Он говорил, что ему нельзя служить более, если он получит еще одно такое письмо, какое имеет честь послать его величеству в копии. Он умолял императора избрать другого главнокомандующего, если ему угодно, чтобы он переписывался с таким человеком, как Кларк. Это письмо Жюно к императору есть, может быть, одно из самых замечательных писем его, какие я только знаю, а известно, что он писал превосходно. Император был не только доволен письмом его, но и отдал полную справедливость Жюно: он призвал генерала Кларка в Тюильри и намылил ему голову, как сказал после сам…

Что касается маленького письма, которое по поручению Жюно послала я генералу Кларку, мне не передать собственных выражений его, но мне известны и смысл письма, и даже первая фраза его: «Вы справедливо говорите, что всякая речь хороша. И сами очень хорошо доказываете это».

В письме говорилось, что если Жюно получит от Кларка еще одно подобное, он тотчас поскачет к нему, где бы тот ни был, и потребует отчета в невежливости, с какой написал он свое письмо. Такой грубый тон, прибавлял он, нестерпим для великого офицера Империи, для того, кто удостоен государем звания первого адъютанта его и губернатора доброго города Парижа. «Клянусь честью, – говорил Жюно в заключение, – это письмо не к министру, это не деловое письмо: это вызов мой вам, если вы еще будете упорствовать в вашей нахальстве со мной, как, впрочем, и со всеми моими товарищами. Избирайте мир или войну – это надобно кончить».

Кларк отвечал собственноручно небольшим и очень милым письмом, потому что он умел это делать, когда хотел, уверяя, что его единственное желание жить в добром согласии с главнокомандующими. Он прибавлял, что со многими из них это невозможно. Я знаю, что он, может быть, говорил не без основания.

Жюно отправился в Лиссабон, и армия его уже прошла через Алькантару, а в Париже, по крайней мере среди простого народа, еще не знали, куда идет эта армия. Надобно было прийти в Лиссабон как можно скорее. В этом отношении имелись не только точные предписания министра, но и решительные письма императора. Чтобы достичь назначенной цели, Жюно должен был пожертвовать многим.

Португальский поход есть, может быть, самый замечательный из всех, какие только совершались перед нашими глазами за последние сорок лет. Я говорю о первом походе в Португалию. Это надобно понять хорошенько, потому что их было три, и я, нося имя Жюно, не хочу, чтобы это имя приплетали ко второму или третьему походу. При Наполеоне непременно надобно было побеждать. Он никогда не знал до этого времени поражений и не хотел также, чтобы его сподвижники их испытывали. Конвенция, заключенная в Синтре, как ни была знаменита и как ни представляла удивительным характер человека, который добился ее у неприятеля, впятеро сильнее его, эта конвенция – единственный акт, которым Англия договаривалась с Империей, и потому не удовлетворяла его: Наполеон хотел побед. Более того, он хотел, чтобы победы одерживали с новобранцами, без оружия, без денег. Он требовал, чтобы оставались всегда победителями. Не могу порицать его за это, хотя вижу в этом излишнюю строгость.

В письме военного министра к Жюно видна главная мысль императора: он хотел не допустить, чтобы Португалия отдала свой флот и гавани Англии. Это желание сделалось главной, навязчивой идеей, впоследствии погубившей все остальное.