Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 96 страниц)

Я принуждена задать эти вопросы, потому что, признаюсь, кроме дурного намерения, которое слишком явно, я почти ничего не понимаю во всем этом потоке слов Бурьена, где соединены несоединимые выражения. Вероятно, Бурьен не знал, что Бонапарт еще в Италии выяснил то, о чем идет теперь наш спор, и что господин Шарль, виновник, получил приказание возвратиться во Францию и даже едва не был расстрелян. С этого времени он всегда оставался в немилости Наполеона. Письма Дюрока, самого Шарля и Жюно подтверждают, что друживший с ними Жюно лет десять старался победить предубеждение Наполеона, предубеждение более чем несправедливое. Странное было бы средство спасти друга, утверждая его виновность! А Жюно до самой смерти остался истинным другом Шарля и во многих случаях принимал от него помощь, особенно в первые два года по возвращении из Египта. Если бы Жюно разыгрывал роль труса, что не шло к его характеру, то Шарль, который был не ангел, по крайней мере перестал бы видеться с ним. По всему выходит, что это неправда.

Что же касается охлаждения дружбы Наполеона к Жюно после этих известий, то я, право, не знаю, чем бы еще мог император доказать ее! Сделать его королем, как своих братьев?.. Кто из товарищей Жюно был осыпан милостями, богатством и достоинствами так, как он? Жюно не имел маршальского жезла, но Бурьен глубоко ошибается, приписывая этот род неблаговоления своей причине. Жюно был губернатором Парижа: это важнейшая из должностей во Франции, да еще с той властью, какую имел он; после он был генерал-губернатором Португалии с властными полномочиями вице-короля, выполнял множество поручений, серьезных и важных. В 7-м томе своих Записок Бурьен называл Жюно любимцем Наполеона. Надобно же быть согласным с самим собой!

Из семейства Бонапарт лишь одна особа не могла молча перенести, что Наполеон простил Жозефину: это была госпожа Леклерк. Она разгневалась чрезвычайно. Летиция Бонапарт также осталась не очень довольна, но, по крайней мере, молчала. Жена Жозефа, всегда добрая, не вмешивалась никогда и ни во что. Госпожа Бачиокки не стесняла себя и показывала все неприязненное презрение; зато и невестка терпеть не могла ее. Кристина, ангел доброты, следовала примеру супруги Жозефа. Каролина была еще так молода, что ее мнение не могло ничего значить. Что же касается братьев, они находились в состоянии открытой войны с госпожой Бонапарт и не скрывали этого. Даже юный Жером (ему было тогда едва пятнадцать лет) хотел принадлежать к оппозиции семейства и язвил, сколько доставало у него голоса; только он забывал об этом, когда в маленьком саду при доме на улице Шантерен бегал за хорошенькой своей полусестрою, как называл он Гортензию Богарне. Прелестные голубые глаза и белокурые волосы легко кружили ему голову, уже и тогда весьма легкомысленную. Госпожа Бонапарт, несмотря на то что деверь ее был еще ребенок, тотчас после примирения стала рассчитывать на него, а не на Луи (это советовал ей Бурьен, первый советник ее во всех делах). Но против нее действовала сильная партия, предводительствуемая Люсьеном, и потому Жером понял, что ему не следует отдавать свое сердце за фиолетовые глаза и белокурые локоны, которые, впрочем, после совершенно пленили брата его.

Как скоро семья обнаружила план Жозефины, с этим планом случилось то, что всегда случается с предприятиями, открытыми прежде исполнения: он не удался. Использовали такие средства, что Жером обратился к выгодам семейства и уже никогда не переставал действовать против Жозефины. А надо еще сказать, что в то время он соединял в себе всю ветреность, все безрассудство и легкомыслие своего семейства. Это был верный портрет сестры его Полины в мужском обличье – в них обоих не было ничего общего с характером шести других.

Трудно выразить, какую беспорядочную жизнь вели мы в продолжение трех недель со дня приезда Бонапарта из Египта и до 18 брюмера. В нашем доме истинное мучение составляли споры политические.

Однажды к маменьке приехали гости. Одна из дам начала разговор описанием своей встречи с генералом Бонапартом, который ехал к Баррасу.

– И для этого, – прибавила она с насмешливым смехом, – он поехал верхом, с адъютантами и двумя или тремя генералами в мундирах. Народ любит всякую театральность и кричит до упаду: Да здравствует генерал Бонапарт! Да здравствует победитель Италии! И кто, как вы думаете, присоединяет свой голос к крикам толпы? Вот этот господин!

Она указала на герцога Лораге, который в шестьдесят лет одевался как двадцатипятилетний юноша, и постоянно смешил нас.

– Как, сударь! Вы кричите: да здравствует кто-нибудь, а не король? – воскликнула госпожа Сен-Сандоз с величайшим негодованием.

– Позвольте, позвольте, выслушайте меня! – отвечал Лораге, и дряхлое лицо его высунулось из широкого воротника и кисейного жилета в цветочках, подбитого бледно-розовой тканью. – Я не запираюсь: кричал, да, кричал; но божусь, как благородный человек, я кричал не один… мой кузен директор…

– Ну, только этого недоставало! – воскликнула мать моя. – И он кричит да здравствует Бонапарт!..

В это самое мгновение растворилась дверь и слуга доложил о приезде Жозефа Бонапарта. Сначала все смутились. Жозеф тотчас увидел, что приездом своим прервал какой-то разговор о его брате; но в тогдашних обстоятельствах это было всего естественнее. Мысль эта могла ободрить нас; к тому же Жозеф был умен, добр и галантен в обращении. Однако все смутились.

Не один раз уже упоминала я, что мать моя в совершенстве умела управлять своей гостиной и показывала это искусство особенно в подобных случаях. Она тотчас обратилась к Жозефу.

– Правда ли, что ваш брат выехал сегодня поутру верхом и что народ встретил его криками ура? Эти господа рассказывали мне что-то подобное в ту самую минуту, как вы вошли…

Жозеф отвечал, что брат его точно выехал утром верхом, хотел совершить большую прогулку и потом ехать на обед к Баррасу.

– Но, – прибавил Жозеф с движением братской гордости, которая сделала еще более красивым его прекрасное лицо, – парижский народ так же любит свободно показывать свою любовь, как грубо выражать свою ненависть. Он любит моего брата, и всякий раз, лишь только генерал (по возвращении из Египта) показывается на публике, его встречают, как сегодня утром, такими шумными изъявлениями народной любви, что он отказался от прогулки и заперся дома, несмотря на то что осеннее солнце золотит пожелтевшие листья. Я скоро увезу его в деревню.

– Я думаю, это будет хорошо и для него, и для нас, – сказала госпожа Лостанж.

Жозеф сделал вид, будто не слышит ее, и попросил мать мою в другую комнату.

– Для чего сказали вы это? – спросил госпожу Лостанж один из мужчин.

– А что ж такого? Что за важную вещь сказала я ему? – возразила эта любезная женщина, обратив к вопрошающему свое лицо, прелестное, милое и веселое. – Он был бы глупец, если б рассердился на то, что я сказала; а Жозеф не такой, потому что любит музыку.

Она села к моему фортепиано, и пальцы ее начали летать по клавишам.

– Госпожа Леклерк! – объявил камердинер, отворяя двери, когда госпожа Лостанж только начинала небольшую итальянскую арию[37]37
  Госпожа Лостанж не только одна из остроумнейших женщин, каких я знаю, но с любезностью своей соединяет она и замечательные дарования. Она особенно превосходная музыкантша. Я знаю достоверно, что во время создания придворных штатов для сестер Наполеона принцесса Полина хотела иметь своей статс-дамой именно госпожу Лостанж. Так и не смогла я узнать, что помешало исполнению этого.


[Закрыть].

Госпожа Леклерк подошла к ней, просила ее продолжать и села на канапе, расположившись как дома.

– Где же Жозеф? – спросила она. – Я видела у ворот его карету. А Юлия здесь?.. Как она дурна, эта бедная Юлия! Не правда ли, Лоретта? – заметила она мне потихоньку.

Я очень любила жену Жозефа и отвечала несогласием.

– Как нет? – возразила она с изумлением. – Как? Юлия не дурна? Слышите ли, Пермон, что говорит ваша сестра?

В тот момент, когда она повторяла свои слова во весь голос, Жозеф с моей матерью вошли в комнату.

– Вот еще! Он знает, что бедная жена его дурна! – сказала госпожа Леклерк кому-то, кто делал ей знаки. Жозеф рассмеялся, поцеловал свою сестру и тотчас ушел.

Глава XXII. 18 брюмера

Восемнадцатое брюмера было описано многими свидетелями и действующими лицами этой великой политической драмы. Я ограничусь здесь упоминанием только о нескольких отдельных событиях, которые известны немногим; иные же могли быть известны только мне одной.

В дни, предшествовавшие 18 брюмера, в Париже господствовало величайшее волнение: не знали, чего бояться, и боялись всего. Угрозы не было ни в чем, но каждый повиновался какому-то инстинкту беспокойства. Что сделало нас такими робкими? Наши воспоминания.

Восемнадцатого числа утром Люсьен оставил небольшой дом на Зеленой улице и расположился у господина Мерсье, президента Совета старейшин: тот занимал дом близ Манежа и был преданным человеком. Приказа о перемещении еще не отправляли, и до половины восьмого Бонапарт поминутно посылал узнавать, как идет дело. Муж сестры моей несколько раз ездил к нему с просьбой повременить. Когда он появился в первый раз, слуга Бонапарта, зная обоих моих родственников, как-то смешал их имена и вместо Жоффра назвал Пермона. Генерал вскрикнул от удивления, потому что никак не ожидал моего брата.

Он очень хорошо принял Жоффра и тотчас отправил его назад, приказывая поспешить с отправлением приказа. Зять мой заметил, что Бонапарт держал рядом с собой пару пистолетов. В это время при нем не было еще никого, но улица Шантерен уже начинала наполняться лошадьми и приезжающими, так что по ней едва могли проехать.

Наконец почти в половине девятого Жоффр привез Бонапарту известие, что приказ отправлен; генерал тотчас сел на лошадь и поехал в Тюильри. Когда вся свита сходила с коней, зять мой встретил генерала Дебеля, своего искреннего приятеля: он был в гражданском платье и прибежал по первому слуху о передвижениях.

– Как же это можно! – воскликнул Жоффр. – Ты не в мундире?!

– Я почти ничего не знал, – отвечал Дебель. – Но, погоди, я тотчас исправлюсь. – Он повернулся к канониру, который был с ним одного роста: – Товарищ! Отдай мне мундир, – сказал он, сбрасывая фрак. Канонир согласился, и уже в форме Дебель пошел за Бонапартом в Совет, между тем как слуга его отправился за генеральским мундиром.

Революция 18 брюмера совершилась, а Париж еще не верил этому. Мы поехали к Летиции Бонапарт, которая жила у Жозефа, как уже я упомянула. Она сохраняла твердость духа, хотя очень беспокоилась: чрезвычайная бледность ее и судорожные движения при всяком внезапном звуке заставляли сжиматься сердца при взгляде на нее. Тогда-то я и составила о ней высокое мнение. В этот день госпожа Летиция напомнила мне мать Гракхов. В самом положении имелось явное сходство; только она подвергалась гораздо большему риску, нежели знаменитая римлянка. Трое сыновей ее находились под ударом; даже если бы спаслись двое, третий мог погибнуть. Она чувствовала это, живо чувствовала.

Мы с маменькой провели у нее часть этого тяжелого дня и оставили ее уже обнадеженную известиями от Люсьена, который много раз в продолжение дня присылал к ней своего камердинера, стараясь успокоить ее и жену. Оставив этих дам почти успокоенными, мы поехали к госпоже Леклерк: та страшилась меньше всех, потому что никогда и ни о чем не размышляла; однако крику от нее было гораздо больше, нежели от всех прочих.

Госпожа Леклерк через каждые четверть часа заставляла свою горничную писать под диктовку генералу Моро[38]38
  У него была странная история с госпожой Леклерк, и я узнала о ней гораздо позже. Смешно бывало слушать об этом рассказы Ланна, который, кажется, не любил ее так же, как и другие, одураченные с ним вместе. Он уверял, что знает все подробности из верного источника: от самой Полины. В самом деле, когда при ней говорили об этом, она много смеялась над действием, какое произвели два-три ее слова, не более, уверяла она, на три славные головы – Моро, Макдональда и Бернонвиля: именуя их, она считала по пальцам.
  Эти трое больших приятелей однажды поссорились, сами не зная из-за чего. Вскоре им наскучило дуться; они объяснились и открыли самое запутанное, превосходно исполненное предательство. Трое друзей посмеялись и обещали друг другу отказаться от своей подруги.


[Закрыть]. Когда приехали мы с маменькой, она захотела, чтоб я тоже писала от ее имени генералу. Она все добивалась новостей, между тем как уже за два часа ей сказали, что Моро нет дома и что, вероятно, он не возвратится в ту ночь. Полина взяла с нас слово приехать к ней на другой день, пораньше утром. Мать моя охотно обещалась, потому что любила ее; что же касается меня, я тогда была очень дружна с Каролиной, младшей сестрой Бонапарта, более других близкой мне по летам.

Покуда мы ездили, к нам приходил Жоффр, повидаться и передать разные новости; не застав нас дома, он опять отправился к Люсьену, которого не хотел оставлять в часы опасности, потому что спокойствие водворилось только внешнее, особенно для Бонапартов: в ночь с 18-го на 19-е им угрожала великая опасность. Если бы войска под началом Моро, который принял на себя должность главного тюремщика пленных директоров, не так рьяно стерегли Директорию; если бы он не стеснил их даже более, нежели ему велели; если бы не взял на себя гнусной роли и действовал как до́лжно, то 19 брюмера Директория и советы остались бы победителями, а не побежденными. Конечно, это стало бы несчастьем: если бы их сторона одержала верх, то за Бонапарта пошли бы на эшафот все его братья, а друзей и соучастников сослали бы в Гвиану.

Я не помню теперь, когда именно женился Моро, но, кажется, около 18 брюмера. Бонапарт имел намерение выдать за него свою сестру. Может быть, надобно пожалеть, что этого не случилось. Впрочем, трудно решить, хранил бы Моро больше верности Бонапарту как брат по жене, нежели как брат ратный. Встретив Моро у Гойе, Бонапарт на другой день поехал к нему и подарил превосходную саблю, богато украшенную камнями и принадлежавшую некогда Мурад-бею. Восемнадцатого брюмера Моро находился совершенно под воздействием очарования, которым Бонапарт так хорошо умел окружать необходимых ему людей. Но возвратимся к знаменитым дням брюмера.

Поведение Моро долго оставалось для меня загадкой. Я не хотела верить моему брату, который не переставал повторять, что удивительное ничтожество характера отдало Моро во власть Бонапарта; но я услышала подтверждение того же из уст самого Наполеона. Однажды я находилась в Мальмезоне, в спальне Жозефины. На минуту зашел к ней Наполеон; она дала ему прочитать какую-то записочку, верно от госпожи Гюло, тещи Моро. Бонапарт пробежал записку глазами и сказал:

– Вечно тот же! Кто хочет, тот и владеет им!.. Теперь очередь злой старухи… Счастье, что трубка его не может говорить: и она водила бы его за нос.

Жозефина хотела возражать.

– Молчи, друг мой, ты ничего не понимаешь в этом. – И он поцеловал ее. – Если бы им управляла такая хорошенькая женщина, как ты, еще бы ничего… А то капрал-теща и дрянная жена, обе злые, как язвы… Я не хочу здесь такого.

Для чего сказал он последнюю фразу? Не знаю. Разумеется, я не спрашивала, что было в записочке. Рассказываю то, что слышала, и эти слова Первого консула поразили меня.

Моро, как известно, явился и заставил признать себя начальником войск, назначенных стеречь пленных директоров. Строжайший караул был поставлен даже в туалете, и Брюнетьер на другой день рассказывал нам об этом любопытные подробности, которых, верно, нет в «Мониторе». За бедным Гойе ходил специальный человек, и нельзя выразить, до какой степени довели досмотр за ним. Говорят, что страж оставался подле его подушки, пока он спал.

Брюнетьер был искренний друг Гойе. Как только он узнал, что происходит, то тотчас отправился в Люксембургский дворец. Дойдя до первых караульных, он подумал, что находится в военной крепости. Бодрость его, всегда столь деятельная, сникла перед повторенным несколько раз ответом: «Не велено пускать». Беспокоясь о своем друге, он хотел повидать Моро – это оказалось невозможно. Его волнение, его старания пройти к своему несчастному другу, который мог иметь нужду в нем, возбудили подозрения. Пошли уточнять у Моро, потому что он приказал всех, кто явится без пропуска от него или станет добиваться свидания с пленными директорами, отводить к дежурному офицеру. К счастью, Брюнетьер, рассудив, что вдали он может быть полезнее своему другу, нежели вблизи, поспешил уйти.

Весь план заговора (ибо надо же назвать его настоящим именем) должен был осуществиться 19 брюмера: события 18-го дня только предвещали его.

Странное дело: те из семейства Бонапарт, кто не принимали участия в действиях – следственно, все женщины, – не имели никакого понятия о происходившем. В Париже все выглядело спокойным: Фуше так умел воспрепятствовать распространению слухов, что даже мать и сестра Бонапарта почти нечаянно узнали о случившемся.

События протекшего дня совершались тихо, и беспокойство Летиции Бонапарт почти рассеялось. Полагали, что советы, утвердив отставку трех директоров и согласившись отменить ограничение возраста избираемых, назначат Бонапарта, и тем все кончится. Альберт думал, что одного из директоров заменят Талейраном: это радовало меня, потому что его племянница была моим другом.

Маменька казалась удивленной, что Летиция не съездила в таких обстоятельствах к своей невестке. Она упомянула ей об этом, и та отвечала: «Синьора Панория! Не к ней я должна ехать, чтобы сердце мое было довольно, а к Юлии, к Кристине: там вижу я сыновей моих счастливыми; а эта… Нет, нет». Окончив эту фразу, она сжала губы и широко раскрыла глаза: движение, характерное для нее и означавшее, что она очень дорожит сказанным.

В этот день я особенно могла судить о материнской доброте госпожи Летиции. У нас никого не было за обедом, и в продолжение нескольких часов она говорила с моей матерью так свободно, как еще не случалось после приезда ее с Корсики. Обе начали вспоминать о днях юности. Госпожа Бонапарт говорила свободно, потому что с нами говорила она всегда по-итальянски, а французский язык, правду сказать, был ей труден. Помню, что в этот день она пересказывала нам, как в праздник Успения Богоматери была у обедни и почувствовала боли; как едва успела дойти до дома и родила своего Наполеона на грязном ковре. «Не знаю почему, – прибавила она, – распространили слух, что крестным отцом Наполеона был Паоли. Это неправда. Восприемниками его были Лоран Джубега, родственник наш, и другая родственница, Чельтруда Бонапарт». Кто знает госпожу Летицию, тот вспомнит, что она любила рассказывать о своих родственниках бесконечно.

В это время Полина спокойно сидела на своем любимом диване, любуясь собой в большом зеркале напротив, и приводила в порядок складки платья и шали, напоминая в то же время своей матери все, что претерпели они во время бегства из Аяччо. Мать императора часто потом пересказывала мне эти происшествия, но тогда они не казались мне так занимательны, как 18 брюмера, когда шесть лет сделали столь иным положение детей ее, которых она одна, слабая женщина, была вынуждена укрывать от гонения, нести на руках своих младших, продолжать путь в дурной лодке, иногда по берегу моря, где опасности еще больше увеличивались. Рассказывая про этот период своей жизни, Летиция Бонапарт была прекрасна и красноречива.

Теперь, описывая то время, когда для всего этого семейства начиналась новая эра, я хочу напомнить и кратко изобразить, в каком положении находились разные члены его в годы революции.

Когда Паоли намеревался отдать остров Корсику англичанам, многие из значительных местных семейств решили помешать этому его предприятию и сами хотели занять Аяччо, Сен-Флоран и Кальви, столицу Каталонии. Этим движением управляли: в Аяччо – Бонапарты, в Кальви – Джубега, в Сен-Флоране – Джентили. В Кальви и Сен-Флоране действовали с успехом; но в Аяччо, где влияние Паоли было очень велико, план патриотов не удался, и руководители их вынуждены оказались бежать. Тогда-то семейство Бонапарта, которому угрожали больше всех других, оставило город. Наполеон, один из организаторов заговора, укрылся в горах с Мольтедо, оба переоделись в матросскую одежду[39]39
  Очень странно, что император не сказал на острове Св. Елены ни одного слова об этих замечательных событиях, в которых он принимал деятельное участие.


[Закрыть]. Его схватили приверженцы Паоли, шедшие с верхних долин; однако он сумел сбежать от них и через небольшой округ Марццолино пришел в Кальви. Тут узнал он, что мать с младшими братьями и сестрами еще не приезжала; тогда он сел в лодку и отправился в Аяччо. Но, узнав дорогой, что матери удалось прибыть в Кальви, он возвратился туда и нашел все свое семейство у Джубега и Паравиччини.

С госпожою Летицией были тогда Жозеф, Элиза, Жером, Луи, Полина, Каролина, Наполеон и Феш[40]40
  Дети госпожи Летиции по старшинству рождения: Жозеф, Наполеон, Элиза, Люсьен, Полина, Луи, Каролина и Жером.


[Закрыть]. Из Кальви она переехала в Марсель и оставалась там до возвращения на Корсику, что случилось уже, когда сын ее был главнокомандующим Итальянской армией. Жером тогда жил у коменданта Кальви Казабьянки, а Каролину вверили семейству Паравиччини. Люсьена уже с месяц не было при семействе. Господин Семонвиль оставлял Корсику и возвращался во Францию сообщить Комитету общественного спасения, который желал лишить его головы, что не отдаст ее[41]41
  Шарль-Луи-Гюг Семонвиль [Семонвилль] (1759–1839) – пользовавшийся благосклонностью Людовика XVI советник парижского парламента с 1778 года; в первые годы революции исполнял дипломатические поручения за границей; во время Террора два с половиной года просидел под арестом. – Прим. ред.


[Закрыть]; он взял Люсьена с собою. Семонвиль обратил на этого юношу взгляд человека опытного, умеющего открывать ум и дарование, потому что сам он был весь дарование и ум. В отчаянии, что его назначают к духовному званию, к которому он не чувствовал никакого призвания, Люсьен подружился с господином Семонвилем, и тот хотел взять его с собой, когда был назначен посланником в Константинополь. Он делал таким образом доброе дело; не удивляюсь: умные люди, что бы ни говорили, почти всегда добры.

Люсьен остался в Марселе вместе с госпожой Семонвилль и ее детьми (в числе которых была прелестная Зеферина, племянница господина Семонвиля, после, как я уже говорила, вышедшая за Жубера) и c Монтолонами. Таким образом Люсьен спасся от австрийского плена, который ожидал Семонвиля. Вскоре он поступил на гражданскую службу, чего желал всегда, и отправился в Сен-Максимен. О Наполеоне говорить нечего: путь его известен.

Между тем как госпожа Летиция рассказывала нам об опасностях, от которых ей удалось спасти своих юных детей, они снова подвергались случайностям жребия, но теперь уже в Сен-Клу. Спокойствие в Париже не нарушалось ничем, и все было так мирно, что даже поездка наша в театр не расстроилась. В семь часов мать моя велела заложить лошадей; госпожа Летиция послала за своей каретой, потому что у маменьки была только двухместная, и мы не могли бы усесться в ней все четверо. Альберт уехал куда-то: кажется, к Жозефу.

Мы отправились в театр Фейдо. Зал был заполнен, как в обыкновенные дни. С самого приезда нашего госпожа Летиция пребывала в беспокойном, тревожном состоянии. Она не говорила ничего, но часто взглядывала на дверь ложи, и мы видели, что она ждет Альберта или Жоффра; но ни один из них не появлялся. Во время антракта случилось в партере небольшое волнение: поймали человека, укравшего что-то. Госпожа Летиция затрепетала, но не произнесла ни слова: истинно сильная душа. Поднялся занавес, и началась пьеса, но актеры, бывшие на сцене, вдруг остановились, и сам автор подошел к авансцене, поклонился публике и громким голосом сказал: «Граждане! Изменники отечества едва не убили генерала Бонапарта в Сен-Клу…»

Услышав эти слова, Полина закричала так ужасно, что, несмотря на происходящее в зале волнение, глаза всех обратились к нашей ложе. Госпожа Леклерк продолжала кричать, а мать ее, конечно не меньше своей дочери пораженная ужасом, старалась ее успокоить. Она сама была очень бледна и едва могла выпить стакан воды, которые велели принести.

Стали выходить, а тогда пробила еще только половина десятого. Приехав в театр, госпожа Летиция отослала свою карету; маменька также велела своей приехать к окончанию спектакля. Но, по счастливой случайности, наш слуга оставался в коридоре и сказал, что карета ждет внизу. Тогда маменька предложила друзьям отвезти их, потому что состояние госпожи Леклерк сделалось особенно беспокойно.

– Сначала я провожу вас к вам, а потом отвезу Полину, – сказала мать моя.

– Нет, нет! – воскликнула госпожа Бонапарт. – Поедемте на улицу Шантерен, к моей невестке. Только там сможем мы получить точные известия.

Бедная женщина трепетала и едва могла двигаться, однако держалась твердо и не плакала.

Через несколько минут мы оказались на улице Шантерен. Двор, подъезд, все было заставлено каретами, лошадьми и людьми, которые толкались и кричали; можно было оглохнуть от этого шума.

– Я очень хотела бы знать, где Люсьен и Жозеф, – сказала мать моя госпоже Летиции, когда та выходила из кареты. – Но я не имею удовольствия быть знакомой с вашей невесткой и потому не могу явиться к ней…

– Это все равно! – возразила госпоже Бонапарт. – В такое время, как теперь!.. И такой друг, как вы!

Но мать моя ни за что не хотела идти в комнаты. Через несколько секунд мы увидели Жоффра: он только что приехал из Сен-Клу и сообщил нам множество подробностей, которые я отчасти уже пересказала и еще перескажу дальше.

Возвратившись домой, мы нашли у себя Брюнетьера: он ждал нас. Почтенный этот человек был поражен горем: он очень любил Гойе, и падение друга чрезвычайно печалило его. Мать моя рассказала ему то, чего он еще не знал, и он отправился попытаться увидеть несчастного.

Через несколько дней после 18 брюмера, разговаривая о событиях, которые предшествовали этому дню, Гойе упоминал о Бонапарте с большим раздражением и, что было даже забавно, отказывал ему в огромном уме.

– Ну, это уже слишком! – возразил Брюнетьер.

– Совсем нет! – сказал Гойе. – Ошибки одних часто составляют успех других, и если бы Мулен, Баррас и Дюко помогли мне, когда Бонапарт приехал в Париж после дней фрюктидора, этот юнец не занял бы наших мест. А трудно ли было это?

– Да, не так-то легко, мне кажется! – отвечал Брюнетьер. – Какой мог бы быть предлог?..

– Какой? Да их было у нас двадцать, и самый малый потянул бы на военный суд! Во-первых, 18 фрюктидора, им замышленное и выполненное по его приказаниям.

– Но ведь это делалось для спасения республики.

– Прекрасное спасение! Обрубить все части ее администрации, поднять руку даже на Директорию, хотеть закрыть наши политические общества… Полноте, он был тут первым заговорщиком.

Гойе забыл (или притворялся забывшим), что Карно стал жертвой интриги, не имевшей к генералу Бонапарту никакого отношения; по крайней мере, я удостоверилась в том. Брюнетьер, человек умный и верный, когда он не сердился – а это случалось десять раз из двенадцати, – заметил Гойе, что нельзя призывать к военному суду за подобный вздор, и особенно когда призываемый так обременен лаврами.

– Послушайте, мой милый Гойе: мы оба адвокаты, и можем точно сказать, за что отдают человека под суд.

Гойе еще раз пожал плечами:

– А контрибуции, которые он брал в Италии? Разве и тут он не лихоимствовал?

– Но вы шутите, мой друг! Разве вы предали военному суду Массена или Брюна и двадцать других, которые совершили много больше него? И разве он стал теперь богаче? Цизальпинская республика подарила ему, генералу Бонапарту, прекрасные бриллианты, которые он мог принять без упрека совести. Полноте, полноте: отдать под суд не так-то легко!

– Ну, так надобно было согласиться на отставку, когда он сам просился. Ревбелль один только не побоялся; он подал ему перо и сказал: «Вы хотите, генерал, оставить службу? От этого республика потеряет храброго, искусного военачальника, но у нее есть и другие сыны, которые не оставят ее». Следствием этой правды стало то, что Бонапарт не взялся за перо и не стал просить отставки; он отправился в Египет и взял с собою лучшие наши войска, цвет нашей литературы, искуснейших наших ученых и все наши морские силы. Мы выказывали ему недоверие, потому что он его заслуживал и ускользнул от нас. Надобно было раздавить его, – прибавил экс-президент Директории, еще оглушенный своим падением, – раздавить без милосердия, и республика еще существовала бы…

Вскоре после этого разговора Гойе встретился с генералом Моро. Генерал пришел в замешательство и хотел сказать что-то в свое оправдание, хотя все, что мог он сказать, было бы некстати.

– Генерал! – возразил ему Гойе благородно. – Мое звание велит читать в сердцах людей; не заставляйте же меня сказать, что в вашем я не вижу ничего, могущего извинить вас.

Моро хотел возвысить голос и показать, что оскорблен этими словами Гойе, действительно несколько жестокими.

– Генерал! – воскликнул тот. – Я не искал вас и совсем не думал допрашивать. Я не хочу продолжать разговор, тягостный для вас и неприятный для меня. Прибавлю только, – сказал он, дотрагиваясь до шишечки на эфесе шпаги Моро, – связка ключей хорошо бы смотрелась на этом месте.

Моро побледнел: удар был нанесен метко. Он пробормотал несколько слов, но Гойе сделал вид, что не слышит его, и удалился. Утверждают, что Моро жалел о своей ошибке и думал искупить ее, сказав: «Я знаю, как поправить дело». Последствия доказали, что он не знал этого.