Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 96 страниц)

Помню, я говорила тогда с ними о праздничных церемониях, и мы согласились, что для всех равно выгодны были эти празднества в том виде, как устраивали их наши отцы. Дни Святок, Нового года, Рождества, день рождения или именины главы семейства превосходно поддерживали согласие, потому что все члены семейства собирались вместе в такие дни. Если семейство было сколько-нибудь многочисленно и в год случалось давать десять или двенадцать обедов, то вот двенадцать случаев встретиться с теми, кого оскорбили вы или кто оскорбил вас. Если между вами существовала только холодность, она исчезала и заменялась искренним приемом. Часто даже многие легкие раздоры, которые со временем превратились бы в решительную ссору, останавливались ради того, чтобы не омрачать именин бабушки или деда.

Оба брата понимали мысль мою тем живее, что жили в совершенном согласии. Генерал был самым нежным другом своего брата Габриэля, а тот платил ему самой глубокой привязанностью и гордился им.

– Да, – сказал генерал, – надобно сыграть в короля и королеву[112]112
  Для незнакомых с этой игрой надобно сказать, о чем она. Запекают в пирог боб или миндаль и после разрезают пирог на куски; в чьем куске окажется боб, тот делается королем или королевой на весь вечер. – Прим. пер.


[Закрыть]. Нынче третье января…

– В короля! В короля! – прибавила моя свекровь, которая никогда не молчала, если надобно было поддержать веселое намерение.

– Хорошо! Станем играть в короля! – сказал Жюно. – Послушайте, друзья мои: послезавтра приглашаю вас к себе на ужин, есть индейку с трюфелями.

– Согласен! – воскликнул генерал Сюше.

– Итак, послезавтра индейка с трюфелями, пирог, боб и много смеху.

Я с часу на час ожидала минуты разрешения. Уже несколько дней движения ребенка сделались не так часты, но зато сильнее и показывали, что вскоре он выйдет из своей темницы. Эта минута ужасала меня, и никакие разуверения матери и свекрови не помогали. Я была молода, готовилась к первым родам, и потому совсем не удивительно, что я боялась. Четвертого января ночью у нас случилась тревога, и свекровь моя, которая не раздевалась перед сном уже несколько дней, прибежала ко мне. Но минута еще не наступила. Послали за доктором Марше, он явился и сказал, что надобно ожидать и дальше, но не более суток или двух. Предписав мне спокойствие и сон, он ушел.

Я заснула. Большую часть следующего дня я была задумчива, исполнила все обязанности религии, написала письмо матери, потому что она запретила мне ездить в карете, а я не могла и думать, чтобы в гололедицу, в дурную погоду, совершить дальнее путешествие к ней пешком, не подвергая себя опасности[113]113
  Мать моя была уже так больна в это время, что не могла приезжать ко мне. Она не выходила из комнаты.


[Закрыть]. Затем я начала устраивать колыбель и все необходимое для ребенка; это занятие еще не было окончено, как моя печаль, опасения и страх прошли совершенно. В этом маленьком чепчике с голубыми лентами и в этой рубашке я явственно представляла себе небольшую розово-белую головку и пухленькие ручки. Жюно пришел ко мне, когда я, облокотившись на колыбель, пребывала в каком-то восторженном состоянии. Он всегда понимал меня сразу; когда я сказала ему, от чего пришла в такое умиление, он поцеловал меня с нежностью, и я очень гордилась этим: ведь я готовилась быть матерью его ребенка!..

Мысли мои вдруг сделались светлы. Я не только не чувствовала страха, но даже нетерпеливо ждала первой боли, и когда наши друзья собрались в гостиной, то увидели меня веселой и радостной.

В тот вечер за ужином у нас была госпожа Гамелен, одаренная оригинальным, живым умом. Тогда еще молодая, веселая, пылкая, она любила посмеяться и склоняла друзей своих к искренней радости. У нее был редкий дар: необыкновенная естественность в обращении и в словах. Многие подражали ей в этом, потому что она была тогда знаменита в свете, но все подражания оказывались слабы и бледны. В уме ее было много злости, и часто у этой злости, как у кошки, имелись острые длинные когти. Но я думаю, что, как и все кошки, она выставляла их только в тех случаях, когда ей наступали на лапу или на хвост.

Мы веселились весь вечер. Свекровь моя с радостью видела, что я забыла о критической минуте; по своей опытности она знала, что эта минута недалека, и восхищалась тем, что я смеюсь с такою искренностью. Мы сели за стол, и веселость удвоилась за индейкой с трюфелями, пирогом, мадерой и шампанским.

Наконец, настало время вынимать боб. Генерал Сюше сидел подле меня; не помню теперь, кому из нас с ним выпало королевство: с тех пор произошло столько перемен в настоящих королевствах, что простительно забыть об этом. То ли генерал сделался королем и избрал меня королевой, то ли я избрала его королем, но он начал произносить в честь меня приветствие, да так смешно, что я долго хохотала. Потом я встала, чтобы отвечать, со стаканом воды в руке[114]114
  Никогда в жизни не могла я пить вина и в этом отношении очень подходила Жюно, которому были противны пьющие женщины. Он говорил мне много раз, что если б я пила – даже столько, как обыкновенно пили его женщины, – он не женился бы на мне. Это повторил он мне однажды в Испании. «А госпожа М.? – сказала я смеясь. – Эта женщина, говорят, выпивала бутылку мадеры за обедом и ужином, а Жюно, как уверяли меня, любил ее». «Что ж такого? – отвечал он, смеясь в свою очередь. – Любовница не значит ничего в жизни мужчины. Какое мне дело до ее недостатков или добрых качеств? Только была б она хорошенькая: вот все, что от нее требуется».


[Закрыть], и вдруг вскрикнула и упала на стул, а стакан выпал из моих рук. Боль, какой не знала я прежде, вдруг схватила меня так страшно, так неожиданно и жестоко, что я побледнела, закрыла глаза и готова была умереть. Но нет, румянец тотчас возвратился на мои щеки, я подняла ресницы и увидела Жюно, бледного много больше меня: он еще держал в руке бокал с шампанским, как и все другие, и глядел на меня со страхом. При взгляде на эти лица, еще веселые, но уже встревоженные, я снова почувствовала приступ веселости и опять начала хохотать.

Свекровь моя, которая внимательно следила за мною с самого утра, подошла к моему стулу сзади и сказала потихоньку:

– Дайте мне руку, Лоретта, и пойдемте в вашу комнату.

– Нет, нет! – возражал Габриэль Сюше. – Королева не должна уходить от нас.

И он начал рассказывать такую смешную сказку, что мною опять овладел безумный смех, как прежде от слов брата его. Это продлило мое веселое состояние на несколько секунд, но та же боль, как в первый раз, снова пронзила меня и на этот раз уже с такою силою, что я с судорожным движением схватила генерала за руку и готова была сломать ее.

Свекровь велела сыну увести меня и послать карету за Марше.

– Схватки такие частые, что жена твоя верно родит через час или через два, – прибавила она.

Любопытно было видеть такого человека, как Жюно, в одну из подобных минут. Он вел себя как самый смиренный мещанин с улицы Сен-Жак – велел заложить лошадей, побежал сам в мою комнату, узнал, натоплена ли она, звал слуг, отдавал им пятьдесят приказаний, которых сам не понимал, и возвратился ко мне, уже думая услышать крик своего сына. Но в этом отношении я не очень спешила. Прошло не менее десяти минут, прежде чем я закричала в третий раз. Жюно побледнел, подбежал ко мне, схватил меня и почти стащил со стула.

– Нет, нет! – не переставал говорить Сюше. – Не уходите. Мы должны достойно встретить твоего сына. Вот шампанское, которое умнее всех беарнских бабушек.

– А если это дочь? – возразила я, потому что боль прошла, и я опять могла говорить.

– Это мальчик! – кричал генерал.

– Это мальчик, мальчик! – кричали все вокруг.

– Это дочь! – сказала я нетерпеливо, в нервическом раздражении своем топнула и повторила, рассердившись окончательно: – Это дочь!..

– Хорошо! Об заклад! – сказал генерал.

– И каков же наш заклад? – спросила я Сюше.

– Назначьте сами, – сказали оба брата. – Мы отвечаем пополам.

– Хорошо, вы подарите мне букет роз, если я выиграю. – Не помню сейчас, что я должна была отдать, если б проиграла.

– Прекрасно! – Генерал поцеловал мне руку, и Жюно увлек меня в мою комнату, куда пошли со мною только женщины.

Там произошла новая суматоха. Вокруг меня было одиннадцать женщин, которые все давали советы, как сделать, чтобы я меньше страдала.

– Обнимите вот это, – сказала одна, подводя меня к колоннам моего алькова.

– Нет, нет! – кричала другая. – Ей не нужно двигаться: это может причинить боль и ребенку, и ей.

– Я тоже так думаю, – сказала моя невестка. – Я часто видела ужасные происшествия в этих обстоятельствах. Вообразите, что однажды…

– Молчать! – резко прервала ее моя свекровь. – Вы с ума сведете ее вашими рассказами!

– Нет, когда я родила, – возвысила голос еще одна дама, – я…

– Сударыни! – снова заговорила свекровь. – Когда приедет Марше, думаю, он захочет, чтобы его оставили здесь одного.

Когда добрый доктор Марше вошел в мою комнату и увидел, что она набита людьми и загромождена колыбелью, постелью и всеми принадлежностями минуты, он серьезно рассердился. Обратившись к моей свекрови, он потребовал от нее, чтобы через две минуты комната моя была очищена.

– Здесь только вы и вот эта госпожа к месту, – прибавил он, указав на молодую женщину, довольно толстую, со сверкающими глазами, смуглым лицом, детскими руками и ногами и двумя рядами красивых зубов, как из слоновой кости. Она сидела в беретке и хоть не утомляла меня тысячью предписаний, как родить первое дитя без боли, однако ж черные глаза ее следили за мной с явным участием.

– В самом деле, господин Марше, вы хорошо сделаете, если вышлете всех нас, – сказала она. – Я думаю, что мы только собьем с толку бедную Лоретту. Она должна была бы сделать, как одна моя знакомая молодая дама, которая недавно, во время первых родов своих, завернулась спокойно в шаль и пошла к дверям, говоря: «Нет, это уж слишком больно: пусть рожает, кто хочет».

Она дружески поцеловала меня и ушла, советуя мне быть смелой.

Ночь прошла ужасно: роды, хоть и естественные, оказались чрезвычайно трудны. К утру я затихла на полчаса, и это привело всех в страшное беспокойство. Говорили даже, что надобно пожертвовать ребенком, чтобы спасти мою жизнь.

Жюно впал в отчаяние. Мои крики раздирали душу его во всю эту продолжительную ночь страдания. Генерал Лаллеман, тогда бывший его адъютантом, всю ночь провел с ним. Жюно кидался иногда на матрас, положенный на его походную постель в гостиной; но как скоро мои пронзительные крики доходили до него, он вставал и шел к дверям спальни, отделенной от гостиной тремя большими комнатами. Я сказала решительно, что не хочу видеть его прежде, нежели все будет кончено. В эти часы Лаллеман стал его другом и утешителем, всячески успокаивая, потому что совершенно владел собой, между тем как Жюно вовсе потерял голову.

В десять часов утра Марше, сам утомленный, велел позвать Жюно в ближнюю комнату и стал говорить с ним откровенно. Он не скрыл от него, в какой я опасности, но прибавил, что уверен: со мною ничего страшного уже не случится.

Жюно схватил его, и почти оторвал от земли со словами:

– Делайте все, что только может спасти жизнь моей жены; все, слышите ли, друг мой? Вы можете действовать, не боясь от меня никакого упрека.

– Я вас и не спрашиваю об этом, генерал! – отвечал строго Марше. – Вы, наверное, не поняли меня. Жизнь госпожи Жюно в руках моих – как в руках отца.

– Ах, спасите, спасите ее! – лишь повторял Жюно, сжимая руку почтенного акушера.

Когда Марше возвратился в мою комнату, я, как ни была угнетена страданием, тотчас поняла, что он видел моего мужа и говорил с ним. Я подозвала его и просила, чтобы он позволил Жюно прийти ко мне. Меня удивила снисходительность доктора. Но после я узнала, что в ту минуту онемения во мне всячески старались возбудить активность и на протяжении нескольких часов для спасения жизни моей отваживались на все. Но большой перевес все еще оставался на стороне смерти.

Муж подошел и увидел меня, бледную, на постели, справедливо названной ложем страданий. Несчастный залился слезами. Я притянула его к себе обеими руками, обернутыми окровавленными повязками после нескольких кровопусканий, и, целуя, сказала тихо, что он должен дать мне клятву не вмешиваться и оставить природе собственное ее направление.

– Пусть сделает Бог, что ему угодно! Если суждено, чтобы дитя мое заменило меня для тебя, покоримся этому.

Я заплакала и в эту самую минуту снова почувствовала легкую схватку. Марше, который, не сводя глаз, наблюдал за мной со всем вниманием друга и знатока своего искусства, взял Жюно под руку и вывел из комнаты, говоря:

– Ступайте, генерал! Благодарю вас за визит: тут появились слезы, а они стоят десяти кровопусканий. Сейчас стану помогать им и думаю, через час в доме вашем прибавится новый жилец.

Возвратившись ко мне, он схватил мою руку и сделал еще одно кровопускание. Боли тотчас возвратились, и с такой жестокостью, что даже теперь я не понимаю, как могла перенести их.

Крики мои были пронзительны, и Жюно совсем потерял голову. Мы жили тогда на улице Вернейль в доме господина Монтескью. Звуки, раздирающие душу Жюно, слышались в его комнате хоть и не так явственно, но казались ему еще страшнее. Наконец он возвратился в небольшую гостиную, окна которой выходили на улицу прямо против мастерской Ренетта, знаменитого оружейника, чтобы работа циклопов его, ударявших по наковальне, заглушила мой крик; но этого оказалось недостаточно. Около полудня он не мог более выдерживать своего состояния. Услышав какой-то шум в моих комнатах, он побежал туда, но не смел войти. Когда до него дошел новый, еще более горестный стон, он схватил какую-то круглую шляпу, которая попалась ему под руку, и по черной лестнице выбежал во двор, потом на улицу Дюбак, на Королевский мост, и очутился у дверей Тюильри, сам не зная, как пришел туда. «Ничего, – сказал он сам себе, поглядев на свой серый фрак. – Я уверен, что найду там сердце, которое поймет мои страдания».

Он вбежал по лестнице на половину Первого консула и в комнате перед его кабинетом изумил всех бывших там своих товарищей. Но искаженное страданием лицо его и беспорядочный наряд не возбудили ни в ком и мысли о смехе. Когда Первому консулу сказали, что Жюно хочет увидеться с ним, он тотчас велел впустить его.

– Боже мой! Что с тобой сделалось, Жюно? – воскликнул он с удивлением.

– Генерал!.. Жена моя в родах, и я не мог больше оставаться дома… Ее крики раздирают мне душу… – Он не мог больше говорить, потому что слезы стали душить его.

– И ты пришел ко мне ободриться? Хорошо, мой друг. Бедный Жюно, как ты страдаешь! Ах, женщины, женщины!..

Бонапарт велел рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня, и Жюно признался, что он предчувствует, не зная положительно, что жизнь моя в опасности. Едва он сказал это Первому консулу, как Наполеон понял все в одну минуту и в этот час прискорбия, когда взгляд его проникал в таинственный ужас моего положения, поступил, как самый нежный, лучший брат.

– Мой друг! – сказал он своему верному, преданному соратнику. – Мой старый друг! – Он пожал ему руку: это изъявление дружбы было весьма редким у Наполеона. – Ты хорошо сделал, что пришел ко мне в такую минуту, и я хочу доказать это тебе.

Он вышел из своего кабинета в зал, где стояла статуя великого Конде, и там, взяв под руку Жюно, стал прохаживаться с ним и говорить о том, что его занимало. Потому что Наполеон очень хорошо знал сердце человеческое и не стал бы дотрагиваться до тех струн, которые были беззвучны в эту минуту. Он спросил Жюно, как тот пришел в Тюильри.

– Пешком, – отвечал муж мой и рассказал, как крики и стоны мои выгнали его из дома, где осталась вся душа его.

Никогда Наполеон не думал ни об одном самом легком вопросе, не проанализировав вполне всех его последствий.

– Могу ли я спросить у тебя, – сказал он Жюно, – для чего десять раз в минуту глядишь ты в окно, стараясь увидеть, не идет ли кто под воротами? Как же ты хочешь, чтобы пришли искать тебя здесь, когда люди твои не знают, где ты, а офицеры твои видели, что ты ушел в домашнем платье? После того что ты рассказал мне, они скорее подумают, что ты пошел топиться!

Он призвал кого-то:

– Пусть рассыльный лакей немедленно идет к госпоже Жюно и осведомится, разрешилась ли она. Если нет, то пусть скажет, что генерал Жюно у меня.

Бонапарт опять взял моего мужа под руку и продолжал разговаривать с ним так добродушно и трогательно, что Жюно пришел в умиление и почти плакал. Он, конечно, любил своего генерала, этого обаятельного и удивительного человека, но когда Наполеон в такие минуты и так разделял душевные страдания, он должен был покорить сердце всякого, и даже того, кто не был еще предан ему телом и душою. Этот день, если я могу так выразиться, сковал и без того крепкую связь, соединявшую Жюно с Наполеоном.

Но у Жюно были свои приверженные к нему и любящие его люди. Видя, что он уходит из дому в состоянии, близком к помешательству, камердинер Гельд, самое честное и верное создание, сначала провожал его глазами; потом, видя, что он идет к Королевскому мосту, бросился за ним, без шляпы и в чем был, и возвратился домой, только когда увидел, что генерал его пошел в Тюильри. Он тотчас сказал об этом Лаборду, старшему адъютанту Жюно.

Уже три четверти часа Жюно был с Первым консулом, который удерживал его, опираясь на его руку и заставляя оставаться в дрейфе, тогда как ему хотелось пуститься в открытое море и узнать, чем закончились страдания его жены. Курьер еще не мог возвратиться, когда Жюно, обыкновенно смелый в такие минуты, потому что Первый консул был добр к нему, начал умолять осведомиться, не пришел ли посланный слуга.

– Мне сказали бы об этом, – сказал Первый консул. – Будь спокоен.

Он увлек его еще дальше, и наконец они оказались в галерее Дианы. Там беспокойство Жюно сделалось уже так сильно, что Наполеон много раз смотрел на него с каким-то изумлением и повторял тихим голосом:

– О, женщины, женщины!..

Наконец, когда Жюно готов был уже вырваться, не слушая ничего, он вдруг увидел в конце галереи господина Лаборда; тот бежал так быстро, что едва мог говорить; лицо его сияло радостью.

– Генерал! – почти кричал он. – Госпожа Жюно разрешилась и вполне здорова.

– Теперь ступай поцеловать свою дочь! – сказал Первый консул с ударением на последнем слове. – Если бы жена твоя родила мальчика, это сказали бы тебе тотчас; но прежде поцелуй меня.

И Наполеон с чувством сжал его в своих объятиях.

Жюно смеялся, плакал и уже собирался бежать домой, когда Наполеон остановил его:

– Что это ты, чудак! Неужели хочешь простоволосым бежать по улице?..

Жюно вернулся в кабинет Первого консула, где оставил свою круглую шляпу, потому что еще не настали дни, когда князь Невшательский приходил к императору даже в три часа утра не иначе как с застегнутыми пуговицами, в парадных сапогах и со шляпой с пером под мышкой.

– Передай мою дружбу[115]115
  Tu feras mes amitiJs – выражение, которое часто употреблял Наполеон с любимыми людьми.


[Закрыть] жене, Жюно! Скажи ей, что я дважды сердит на нее: во-первых, за то, что она не родила солдата для республики, а во-вторых, за то, что заставила меня проиграть заклад Жозефины. Я, однако, буду кумом ее и твоим, мой старый друг!

И он еще раз пожал дружески руку Жюно.

Я желала бы изобразить всю радость и восторг мужа, когда он прибежал ко мне. Крошечное личико дочери его было залито такими радостными, чистыми слезами, что всякий мог видеть, как он счастлив, хоть и не произнес еще ни слова. Потом он кинулся на колени подле моей постели, взял мои руки, целовал их, благодарил меня за дочь, за свою маленькую Жозефину. И это прелестное создание, как бы в ответ на знаки любви его, которой не могло еще понимать, лишь показывало отцу совершенное сходство с ним в чертах[116]116
  Старшая дочь моя очень похожа на своего отца. Уже в день ее рождения сходство это было так разительно, что даже изумляло. Казалось, что это лицо Жюно в уменьшительном стекле. Впрочем, сын мой, Наполеон, тоже очень похож на своего отца.


[Закрыть].

Несмотря на свою безумную радость, Жюно заметил, что какая-то печаль угнетает мое сердце, и совсем не от страданий, перенесенных мною.

– Что с тобой? – спросил он, снова целуя меня.

– Ничего: излишнее счастье.

– Я знаю тебя, Лора! В глазах твоих слезы, ты страдаешь, и страдаешь сердцем. В чем дело?

Я глядела на него, не отвечая ни слова; щеки мои покрылись слезами, но я не хотела говорить. Господин Марше, который переодевался в своей комнате, вошел ко мне в эту минуту.

– Как? Опять?.. – сказал он мне. – Любезный генерал, побраните свою жену!.. Ваше теперешнее занятие дает вам на это еще больше права (Жюно держал в руках свою дочь, целуя пеленки, свивальники и ее саму столько раз, сколько секунд в минуте). Извольте знать… А вы, госпожа Жюно, не делайте мне знаков: это вас не касается… Извольте знать, генерал, что как только эту молодую мать (которую, впрочем, рекомендую вам как героиню самую мужественную и самую великодушную, какую мне случалось видать за сорок лет моей практики) уложили в постель и она услышала, что вас нет дома, она послала за вашим отцом, чтобы он благословил вашу дочь. Ваша мать уже благословила ее. Господин Жюно, за которым ходил я сам, стал отказываться, когда узнал, что родилась девочка.

– Стоило так страдать и кричать, чтобы родить девчонку! – сказал он. – Что муж ваш станет делать с этой крикуньей?.. А Первый консул?.. Разве для того женит он своих генералов, чтобы не иметь мальчиков!

– Признаюсь, генерал, если б я имел над вашим отцом больше власти, чем акушер, я, может быть, поступил бы строже… Впрочем, – продолжал он, улыбаясь, – ваша маменька взялась сделать ему выговор, и, я думаю, он уже не возобновит своих нападок. Я рассказал вам все откровенно, потому что это дело касается моего искусства, а госпожа Жюно очень приуныла, потому что думала, будто вам будет неприятно видеть дочь. Но я повторяю, что семнадцатилетняя мать и двадцатидевятилетний отец вправе просить Бога не давать им больше дочерей и не поддаваться отчаянию при первом опыте…

Уже при первых словах господина Марше Жюно понял, что заставило меня плакать, кинулся ко мне и стал целовать обеих нас с выражением счастья и радости, которые не оставляли ни малейшего сомнения о чувствах души его.

Через несколько дней я получила прелестное письмо от генерала Сюше. Он узнал о своем проигрыше и просил меня принять выигранный заклад. Мороз и снег мешали ему прислать розы, и потому он просил меня быть снисходительной и принять взамен проигранного им букета прилагаемую посылку. Это была прелестная корзинка из обыкновенной ивы, но наполненная самыми лучшими розами, выращенными знаменитой госпожой Ру. Эта корзинка, сплетенная с особенным тщанием, убранная мхом и розами всех родов, много лет составляла украшение моей спальни. Она была и залогом дружбы и одновременно символом свежего бутона, который вырастал подле меня, обещая превратиться со временем в прекраснейшую из роз.