Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 96 страниц)

Глава XLIX. Мировые планы Наполеона

Благосклонность народа окружала не только Наполеона, но и правительство его. Чем ужаснее были политические судороги, столь долго потрясавшие Францию, тем живее чувствовало сердце каждого необходимость присоединиться к тому, кто представлял собой могущество и спокойствие. Прежние чувства постепенно возрождались. Мы были сильно оглушены, но тем более желали успокоения; и чем глубже беспорядок расстроил нас, тем пламеннее желали мы благоустройства в нравах, законах, общественном быту. Ведь справедливо говорят, что порядок – свойство человеческой природы и он в сердце каждого.

Так Франция, оплакиваемая и несчастная, кинулась в объятия генерала Бонапарта со всею преданностью страдалицы наконец поверившей в конец своих бедствий. Тогда думали, и конечно справедливо, что самый храбрый солдат, самый знаменитый воин, должен быть и самым справедливым правителем, который возвратит нам уважение других народов. Наполеон уже провидел бессмертие великих людей. Мы думали, что он захочет наслаждаться им и при жизни, как тот полубог Америки, по которому изорванные наши знамена облеклись в траур, в то время как мужественные легионы оплакивали и чтили смерть его, следуя примеру и приказу человека, заставлявшего думать, что он хочет подражать ему.

«Вашингтон умер! – восклицал Первый консул в дневном приказе, разосланном по всем войскам республики, включая Консульскую гвардию, еще не остывшую после революции. – Вашингтон умер!.. Память его будет всегда драгоценна французскому народу, как и всем свободным людям Нового и Старого Света, и особенно солдатам Французской республики. Первый консул приказывает, чтобы в продолжение десяти дней черный креп обвивал все знамена и знаки республики».

Помню, что в этом приказе заметили слова: «Первый консул приказывает». Он один тогда имел подлинную власть, и особенно военные приказы оставались в его ведении, потому что консул Камбасерес был бы так же смешон, как и консул Лебрен, если б стал распоряжаться военной частью, несмотря на то что последний очень хорошо знал, как дрались на берегах Скамандра.

Хотя в то время Бонапарт уже не любил англичан, он не хотел прибавлять к победному венку своему никакой ветки лавра, кроме той, которую присоединил бы в день мира с Англией. Желая достигнуть этой цели, он написал королю Георгу замечательное письмо, где просил его для счастья человечества не отказываться от мира.

«…Окончим войну, – писал он. – Восемь лет опустошает она четыре части света и неужели должна быть вечной? Неужели нет средства устроить всё миром?»

Когда обращался он к Англии с этими словами, в сердце его еще не закрылась рана, нанесенная изменою в Эль-Арише. Еще кровь Клебера дымилась в Каире, а оскорбления Питта гремели в английском парламенте. Если бы Наполеон имел характер Людовика XI, я назвала бы это поведение скрытным и даже обманчивым. Но не так шел он по пути жизни. Когда враги его находят на этом торжественном пути два или три события, противоречащие всему остальному, они воображают, что нашли в нем сходство со многими королями Франции, у которых каждый день царствования омрачен был преступлениями и кровавыми злодеяниями. Мне, напротив, казался он величественным именно тогда, когда становился победителем самого себя – до такой степени, что явился ходатаем, и даже главным ходатаем, мира между двумя враждующими народами.

В одном сочинении – впрочем, хорошо написанном, несмотря на пристрастность его, – сказано, что Наполеон обращался к английскому королю, чтобы произвести впечатление на толпу во Франции. Сочинитель ошибается. Как ни был утомлен народ десятилетнею войной, но его ненависть оставалась всегда настолько сильна, что Первый консул мог верно надеяться услышать общий отклик, когда бы призывал к оружию для перехода на другой берег Ла-Манша. Сочинитель «Хронологического обозрения» имел точные сведения, но в этом случае слишком поддался предубеждению, которое заставляло его видеть Наполеона в ложном свете. Господин Монгальяр жил во Франции в то время, о котором говорит; он должен был знать, что общественное мнение желало тогда войны с Англией. Вся Франция дышала войною, и генерал Бонапарт, желая перенести войну в Англию, конечно, нашел бы сто тысяч волонтеров. Все помнят, что происходило во время похода в Маренго; а между тем война с Австрией была совсем не такой народной, как с Великобританией. И сама Англия, отвергая пути примирения, пока Питт оставался в правительстве, затрепетала наконец, когда увидела, что ее может задавить могучая рука человека, управлявшего судьбами Франции.

– Ни в коем случае не ведите переговоров с этим человеком! – восклицал Питт в парламенте.

В самом деле, глубокий макиавеллизм Питта нуждался в ниспровержении обоих государств ради того, чтобы продолжать свой мрачный путь. Отвергая предложения Первого консула, он думал, что поступает очень искусно; он ошибался. Соперник его улыбнулся: у него тоже были свои намерения, и отказ Питта помогал им. Наполеон, конечно, хотел мира, но думал и о том, что составляло мечту его в продолжение четырнадцати лет: он видел вокруг себя столько юных душ, жаждущих славы и завоеваний, что не мог сомневаться в покорении Англии, если бы экспедиция его имела успех.

Как бы то ни было, Питт, конечно, сделал ошибку, так быстро разрушив всякую надежду к сближению Франции с Англией, когда Первый консул сам предлагал это. «Я сделал все, что мог, – сказал Бонапарт французам, – но британское правительство отвергает мои предложения». И вся республика начала отдавать ему солдат, деньги и железо.

Но Англия тщетно противилась. Россия оставила ее. Торжество лорда Витворта оказалось мимолетным. Питт возмутил Европу, увеличил ее бедствия, опозорил себя многими деяниями и оставил кормило правления, потому что не мог больше управлять страной. Он удалился под предлогом того, что не хочет вести переговоры с генералом Бонапартом. Лорды Мелвилл и Гренвиль, следуя примеру его, говорили, что не хотят быть орудием в делах постыдных и вредных для народа. Этот целомудренный страх, эта робкая мысль слишком поздно появились у людей, которые не страшились подписывать запрет на исполнение Эль-Аришского договора и посылать экспедицию на остров Киберон.

В тот день, когда известие об удалении Питта достигло Парижа, Первый консул долго обсуждал его. У него собрались несколько государственных советников, министры, оба консула и иностранцы, включая некоторых членов дипломатического корпуса. Долго рассуждая об Англии и прежнем ее правительстве, Первый консул сказал в конце, улыбаясь:

– Впрочем, Питт был человек искусный, особенно в ненависти; это может засвидетельствовать Франция. Таков же он был и в предательстве: наш бедный Клебер мог бы подтвердить это. Но это был самый неспособный, самый величайший невежда в выполнении любого военного предприятия; а к этому-то у него и была пагубная страсть.

Улыбка Наполеона выражала насмешку, которая усиливала неспособность Питта до крайней степени. Когда я говорила об этом с Жюно, он сказал мне, что Питт очень любил распоряжаться военными подробностями экспедиций, и это часто приводило в бешенство Нельсона, героя Англии.

Бомбардировка Копенгагена Нельсоном вскоре после ухода Питта стала одним из замечательнейших событий этой части года. Англия потеряла почти столько же, сколько Дания; потери с обеих сторон были неисчислимы. Я думаю, что это событие ускорило переговоры нового премьер-министра с нами, но не потому, чтобы он хотел прочного союза: таковой кажется невозможным между Францией и этим народом, завистливым и ненавидящим нас. Сент-Джеймский кабинет ложился в дрейф – как говорил один умный человек, – он хотел иметь время починить свои повреждения и приготовиться к новому рейсу.

Тем не менее в октябре 1801 года был наконец подписан в Лондоне предварительный мирный договор между Францией и Великобританией, и немедленное прекращение неприятельских действий послужило первым доказательством внешнего согласия (которое, впрочем, не продлилось и двух лет).

Вскоре услышали мы о подписании предварительных статей мира между Оттоманской Портой и Францией. Прежний союз между ними был заключен в 1534 году, Солиманом и Франциском I. С того отдаленного времени он не прерывался ни разу, вплоть до похода в Египет. Это напоминает мне, что однажды Первый консул, держа в руке несколько английских газет, которые только что перевели ему[117]117
  Он еще не мог читать по-английски так, чтобы понимать тонкость намеков, часто обращенных прямо к нему. От него скрывали их, и он хотел выучиться языку, чтобы самому читать газеты в оригинале, но достиг этого уже очень поздно.


[Закрыть], сказал второму консулу, вошедшему в гостиную Мальмезона:

– Гражданин Камбасерес! Знаете ли, для чего я был в Египте?

Камбасерес пристально поглядел на него, не понимая, к чему этот вопрос, сделанный так неожиданно.

– Да, – продолжал Первый консул, – так я спрашиваю вас: знаете ли вы точно, для чего я был в Египте? Жюно, Дюрок, Бертье, все вы… и ты, мой бедный Рапп, вы и не подозревали, что это было сделано для того, чтобы польстить идеям некоторых ученых энтузиастов древности, готовых пожертвовать армией за какой-нибудь мрамор из Пальмиры или мумию из Фив. – Он ударил рукою по английской газете, где была напечатана эта глупость. – Правда, – промолвил он, – тут же прибавляют, что я был в Египте и для того, чтобы сделаться королем Иерусалимским!.. Право, душа радуется читать такие нелепости!.. – И он засмеялся таким громким смехом, какого не слышала я, кажется, никогда в двадцать лет проведенных мною близ него.

Никогда веселость его не выражалась шумно. То же надобно сказать и о гневе его, как ни бывал он ужасен: он мог поразить человека, но люди в соседней комнате не услышали бы ни одного из слов, упавших на виновника тяжестью палицы или острием меча.

Камбасерес, поняв намерение Первого консула, поднял кинутый мяч и отвечал как человек умный. Я уже говорила, что речи его никак не вязались с выражением лица, обыкновенно печального и строгого. Он и Лавалетт в этом отношении были два человека самые интригующие, каких только я знала.

– Послушайте, генерал! – сказал в свою очередь Реньо де Сен-Жан д’Анжели, который оказался в тот день в Мальмезоне. – Я не вижу в этой статье особой иронии. Правда, англичане хотели посмеяться, но они очень ошиблись. Что, разве Готфрид Бульонский один имел право получить такую награду?[118]118
  Îäèí èç ïðåäâîäèòåëåé ïåðâîãî êðåñòîâîãî ïîõîäà, ïîñëå çàõâàòà Èåðóñàëèìà ïðîâîçãëàøåííûé êîðîëåì Èåðóñàëèìñêèì. – Ïðèì. ðåä.


[Закрыть]

Не знаю, какие чувства затронули слова Реньо, но Первый консул нахмурился. Мысли его еще не были обращены к единовластию, или он не хотел, чтобы о них догадывались, если таковые уже существовали в душе его. Не могу решить этого; но выражение глаз и складки на лбу должны были поразить всех, кто глядел на Бонапарта, и дать им повод к размышлению. Впрочем, это было мимолетное облачко; черты его тотчас пришли в обыкновенное свое состояние, и, глядя на Реньо с улыбкой, он сказал:

– Нет, вы уж слишком высоко ставите нас, республиканских солдат, сравнивая с паладинами крестовых походов. Кто же был бы у нас Рено? – продолжал Наполеон. – Разве что ты, Бертье?.. Тебе истинная пальма… Но нет, его Армида была не в Египте… Или ты, Жюно, ты, который всегда бегал за хорошенькими женщинами?.. Ай-ай! Тут же госпожа Жюно! Не стоило говорить этого… Однако пусть она знает, что завладела не девственным сердцем. Знаете ли, госпожа Жюно, что там у вашего мужа был настоящий сераль?

– Он рассказывал мне об этом, генерал! У меня даже есть на камине в моей комнате очень хороший портрет Жанетты[119]119
  Ýòîò ïîðòðåò, ñäåëàííûé ïî ðèñóíêó ñ íàòóðû è ïî ðàññêàçàì, áûë ðàáîòû ãîñïîäèíà Áàðäåíå, àäúþòàíòà Æþíî, à íûíå ãåíåðàëà. ß ñìåëî ìîãó ãîâîðèòü î áîëüøîì óìå åãî, ïðåêðàñíîì îáðàùåíèè è ÿâíîì ïîýòè÷åñêîì äàðîâàíèè. Ãåíåðàë Áàðäåíå ïèøåò ïîðòðåòû â ïëåíèòåëüíîì ñòèëå Èçàáå.


[Закрыть].

При первом упоминании Жанетты Первый консул, который продолжал ходить по комнате, вдруг остановился, поглядел на меня с выражением почти комическим и сказал:

– А есть ли у вас портрет Аксараны?

– Да, генерал! Ведь Аксарана, любимая одалиска, тоже возвратилась из Египта, и вчера я видела ее в Комеди Франсез. Она совсем не похожа на спелый померанец: у нее белокурые волосы, атласная кожа и жемчужины вместо зубов, а руки…

Он кинул на меня странный взгляд, начал опять быстро ходить и наконец пошел в сад, бормоча как бы про себя:

– Разве вчера давали «Трех султанш»?

Глава L. Первый консул впервые назначает короля

Мы достигли новой эпохи – эпохи восстановления тронов и религии. Бонапарт основал новые республики, когда был простым главнокомандующим и своей умеренностью славился еще больше, чем своими победами. Но когда он приобрел новую мощь и начал управлять судьбою Франции, то решил учредить незначительное королевство и отдал скипетр в руки человека, неспособного к управлению. Он как будто хотел сказать этим Франции, уже отвыкшей от королевской власти: «Видите, что значит король! Не бойтесь его».

Этим королем в самом деле в большей степени смешным, нежели внушавшим уважение, был новый король Этрурии Людовик, инфант Пармский, муж инфанты Марии Луизы, дочери Карла IV, племянник Марии-Антуанетты по матери. Они приехали в Париж в мае 1801 года благодарить Первого консула за корону; она была дана им согласно одной из статей договора, заключенного между Францией и Испанией в Мадриде. Этим договором Франция, приобретая владения герцогства Пармского, уступала принцу Пармскому Тоскану и, следовательно, вместо отеческого наследства отдавала ему владения дяди, отнятые у него ранее.

Все, что только может представить ничтожество (потому что в нем тоже есть свое совершенство), все соединилось в этом существе. Доказательством отсутствия не только мыслительной способности, но и всех способностей души, которые имеются даже в человеке, лишенном разума, служило это отречение от наследства своих отцов и согласие вознаградить себя отнятым у дяди. Все это живо понимали и чувствовали французы. Королю Этрурскому устраивали праздники, потому что так приказал Первый консул; но он сам видел, с каким скептическим чувством исправляли французы обязанности в отношении новоявленного короля.

Новые владетели назывались до того графом и графиней Ливорно и везли с собой маленького графа Ливорно, которому не было и трех лет; однако он один стоил своих родителей. Кто не видел, как он, в парадном платье, со шляпой с плюмажем под мышкой, при шпаге с бантами на эфесе, в прическе из взбитых и спрятанных в кошелек волос, разъезжал по улицам Флоренции в парадной карете, один в глубине ее, привязанный к подушке, – иначе он перекатывался в ней справа налево, точно мяч, – между тем как королева, мать его, сидела спереди.

Монархи Этрурии въехали в Париж прекрасным весенним вечером, и мы имели удовольствие видеть, как проезжают мимо нас великолепные кареты. Это, верно, были те самые экипажи, в которых герцог Анжуйский ехал в Мадрид принять имя Филиппа V. Но тут имелось кое-что еще неизвестное французскому принцу и конюшим его до приезда их в Испанию – мулы, колокольчики и нарядные маиоралы (смотрители стада). Это динь-динь-динь колокольчиков на мулах кажется нам теперь вполне обыкновенным, потому что мы познакомились с ним во время продолжительной войны с Испанией; но тогда да еще посреди Парижа эти колокольчики выглядели крайне необычно. После, читая прелестную сказку Гофмана о принцессе Брамбилле, я вспомнила об этой длинной веренице экипажей, проезжавшей по бульварам, уже великолепным в то время, в сторону улицы Монблан, точно фантастический кортеж, который вот-вот исчезнет в римском дворце.

Первый консул хотел, чтобы королю был оказан прием великолепный и самый изящный. Дружеская встреча в Мальмезоне была первым знаком искренности. Бонапарт желал получше узнать человека, которому отдал народ, прославившийся своими произведениями искусства и науки. Он тотчас увидел, каков был избранный им. Королева же – совсем другое дело. Ее наружность сначала отвращала от себя, но после нескольких разговоров, когда она наконец освобождалась от своей робости, смешанной с упрямством, ее находили очень любезной. В речи ее присутствовало то же самое желание нравиться, которое нашла я в ее матери, королеве Испании, супруге Карла IV.

Первый консул быстро составил мнение о муже и жене. Он даже говорил об этом довольно откровенно в присутствии многих лиц. Бедный Людовик I, король прекрасной, плодоносной Тосканы, так же хорошо представлял себе, что будет делать, поселившись во дворце Питти, как если бы Первый консул отдал ему королевство Абиссинское. К неспособности своей он присоединил еще один недостаток, который заставил Наполеона сказать, нахмурив брови: «Гм!.. Если б я знал об этом, он остался бы на прежнем своем месте».

Дело в том, что однажды король Этрурский, приглашенный в Мальмезон обедать, упал в припадке, едва выйдя из кареты. Я шла через фойе, когда оказалась посреди суматохи, вызванной этим происшествием. Королева, очень встревоженная, хотела укрыть своего мужа, но не было средства заслонить от стольких людей лицо короля. Несчастный, по-видимому, был подвержен ужасной болезни. Когда я увидела его в тот же день позже, он был бледен как смерть, а черты лица его были совершенно искажены. Обморок, какова бы ни была причина его, оказался весьма непродолжителен, но король выглядел ужасно, и когда он вошел в гостиную, госпожа Бонапарт спросила его с участием, что с ним такое.

– О! Ничего… Не правда ли, Луиза?.. Ведь это ничего?.. Боль в желудке… Я проголодался… Я говорил это Пепите… Не правда ли, Пепита?[120]120
  Îäíî èç èìåí èíôàíòû Ìàðèè-Ëóèçû áûëî Æîçåôèíà, è, ïî èñïàíñêîìó è èòàëüÿíñêîìó îáû÷àþ, Ëþäîâèê ÷àñòî íàçûâàë åå Ïåïèòîé.


[Закрыть]

Смех на губах его, еще бледных и судорожно сжатых, казался чем-то жутким. Первый консул, еще не знавший этого качества своего протеже, думал, что он и в самом деле болен желудком; но после обеда, видно, ему поведали истину, потому что он был очень серьезен, и много раз, когда глядел он на молодого короля, лоб его пересекали морщины и лицо становилось мрачным.

Талейран первым из министров устроил для новых владетелей бал. Тогда был июнь месяц, природа являлась в самом своем праздничном наряде, и потому Талейран дал празднество в Нейли. Все устроено было у него с умом и со вкусом; но и ум и вкус погибли для тех, кому предназначались в первую очередь. Представляли Флоренцию, и, хотя мы были в Нейли, очарование казалось совершенным. Превосходно сделанная декорация изображала чудесную площадь перед дворцом Питти, и когда их величества сошли в сад, то очутились посреди множества хорошеньких тосканских крестьянок, которые подносили им цветы, пели куплеты и окружали их веселою толпой. Затем появился знаменитый импровизатор Джанни и в прелестных стихах предсказал им долгое царствование и счастливые дни. Но все это не произвело никакого впечатления на короля Людовика. Одна королева казалась признательною и за себя, и за него.

Самым прелестным после празднества Талейрана был бал, данный министром внутренних дел. Правда и то, что министр внутренних дел больше всех других министров имел средства дать его; но Шапталь воспользовался этим с замечательным искусством. Вечер его был истинное волшебство. Сад министерства оказался так замечательно украшен, что можно было почесть себя в парке. Триста пятьдесят приглашенных дам находились в той прелестной галерее, где Люсьен давал нам в предшествовавшем году такие милые балы. Первый консул был восхищен. Я редко видела, чтобы он обращал внимание на балы, но тут он изъявлял удовольствие не только в самый день праздника, но и долго после. В самом деле, я мало помню праздников во время Империи, хотя было их много и таких прелестных, которые могли бы затмить праздник господина Шапталя. Но и тут случилось то же, что и в Нейли: все прелести, устроенные в честь их величеств, были оценены только королевой: несчастный король не умел сказать ни одного благодарного слова, увы.

Всего забавнее было наблюдать короля Этрурского во время танца. Я имела честь танцевать против него на балу, данном военным министром в день битвы при Маренго, и, думаю, что продемонстрировала большое самообладание, сохраняя важность лица во время контрданса. Король танцевал, кажется, с Гортензией Бонапарт, причем подпрыгивал и подскакивал совсем не по-королевски. Но я никогда не забуду одного момента в этом контрдансе. Посреди своих антраша со стороны короля полетело в воздух что-то довольно тяжелое, упавшее тотчас мне на голову и застрявшее в волосах: это была одна из пряжек его башмаков. Увидев, куда она улетела, его величество нашел это столь смешным, что хохотал почти до упаду. Но мы смеялись гораздо больше, когда вздумали узнать, каким образом пряжка улетела так далеко, и увидели, что она была только приклеена к башмаку. Довольно странная мода!

Праздник у военного министра отличался от обычных еще тем, что ужин накрыли в саду, под шатрами, со всеми воинскими принадлежностями бивака. Ему придавал новое очарование день празднества – годовщина Маренго, – и фейерверк доказывал Первому консулу, что когда он находится среди своей армии, армия может приветствовать только его. Ночью в небо был пущен шар и в чистой лазури, хоть и посреди мрака, еще раз прославил светлое имя Маренго.

Пока этрурский король оставался в Париже, Первый консул побывал с ним однажды в Комеди Франсез. Давали «Эдипа». Зал был так переполнен, что, казалось, негде было уронить булавки. Весь Париж хотел видеть Бонапарта, простого гражданина, сидящего подле короля, которому дал он корону, стал главой могущественной республики. Новый король казался еще смешнее подле Первого консула, всегда спокойного и солидного: он был взволнован, вертелся во все стороны и казался ребенком, которому наскучило так долго сидеть на одном месте.

Через несколько недель король и королева Этрурские оставили Париж и поехали в свое благословенное королевство. Там Мюрат принял их и возвел на трон. Помню, что тогда все молодые генералы, еще не мечтавшие о герцогствах и княжествах и почитавшие целью своего честолюбия почетную саблю или почетный пистолет, смеялись над ролью, какую Первый консул дал Мюрату. «Она особенно неприятна потому, что королева Этрурская безобразна самым ужасным образом, – говорил Жюно. – Что за лицо!..» И точно, ее безобразие было почти отвратительно.

Уехав из Парижа и на пути в Италию, она довольно часто писала, и самым дружеским слогом, письма госпоже Бонапарт. Я знаю, что уже через несколько лет иные из корреспондентов Жозефины желали бы возвратить свои письма, эти доказательства дружбы, которую демонстрировали они больше, нежели в самом деле чувствовали. Но я видела эти письма во время их получения и знаю, что их было много; только они никогда не вводили Жозефину в заблуждение. Королева Этрурская изъявляла ей доверенность, самую трогательную в молодой матери. Ее сын страдал во время отъезда от боли в животе, которую обыкновенно вызывает вода Сены во всех приезжающих в Париж. Помню, что королева написала госпоже Бонапарт длинное письмо об этом и рассказывала в нем многие подробности, упоминая даже, что его величество король Людовик I тоже подвергся этой болезни, которую чувствовала и она сама; словом, все письмо было об одном предмете. Госпожа Бонапарт читала его нам так, что нельзя было удержаться от смеха.

– Ты должна прочитать это письмо господину Камбасересу, – сказал Первый консул Жозефине. – Он лучше тебя сумеет ответить на него[121]121
  Èçâåñòíî, ÷òî Êîìáàñåðåñ, õîòü è î÷åíü ëþáåçíûé ÷åëîâåê, èìåë óæàñíóþ ïðèâû÷êó ðàññêàçûâàòü òîìó, êòî ñèäåë ïîäëå íåãî çà îáåäîì, îáî âñåì, ÷åì ñòðàäàë îí ïîóòðó, êàêîãî áû ðîäà íè áûë åãî íåäóã.


[Закрыть].

Следствием путешествия короля Этрурского стало то, что Наполеон осознал необходимость быть осторожнее в выборе королей, которых случится ему назначать. Король Этрурский в дальнейшем совершенно оправдал мнение, какое получил о нем весь Париж. Наполеон во время любого разговора о нем делался мрачен и всё повторял: «Бедная Тоскана! Бедная Тоскана!..»