Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 96 страниц)

За чашкой кофе он продолжал думать обо всем этом, и молодой ум его отказывался разобрать тут причины и следствия, чтобы постигнуть виденное им. «Вы так задумчивы, молодой человек, – сказал ему хозяин, легонько тронув по плечу. – Хорошо ли пообедали вы?» Взгляд, который сопровождал эти слова, и выражение голоса, очень ясно прибавляли: «Неужели не прошел еще ваш страх дурно пообедать?» Молодой человек покраснел, как будто услышал эту мысль. Банкир засмеялся, он понял его. «Я не сержусь на вас, мой юный друг! В ваши лета еще не понимают, каким образом составляется масса, в каком бы виде не являлась она – деньгами, водой, людьми, все равно… Масса есть сильнейшее средство; но ее надобно составить, надобно поддерживать…[132]132
  ß ñëûøàëà ýòó èñòîðèþ â ïåðâûé ðàç îò ñàìîãî Áîíàïàðòà, à ïîñëå îíà ñäåëàëàñü î÷åíü èçâåñòíà, ïðè÷åì íå áåç ìîåãî ó÷àñòèÿ. Ìåíÿ âñåãäà ïîðàæàëà ìûñëü îá ýòîé ìàññå êàê ãëàâíîé ñèëå äëÿ âñÿêîãî äåéñòâèÿ.


[Закрыть] Клочки бумаги, над которыми вы смеялись сегодня утром, тоже служат у меня для этого».

– Твоя история прекрасна, Наполеон! – сказала Жозефина улыбаясь. – Но всего удивительнее в ней, что ты говорил больше четверти часа, и только женщинам.

– Я это заметил, – отвечал он, подмигивая нам. – Неужели ты думаешь, что я стал бы так проповедовать мужчинам?.. Они не имеют в этом никакой надобности.

Однажды Первый консул сказал Жюно:

– Твоя жена и ты видитесь со многими иностранцами, не правда ли?

Жюно отвечал утвердительно; и в самом деле, в это время обыкновенное наше общество составляли англичане и еще больше русские. Муж мой купил загородный дом в Бьевре, где часто собирались у нас гости. А еще мы получили от Первого консула в подарок при крещении моей Жозефины дом на улице, называемой Елисейскими Полями. Все это давало нам возможность принимать гостей достойным образом и поддерживать обязанности, соединенные с должностью Жюно, и другие, тайно возложенные на него как на друга и самого старого слугу человека, обращавшего на себя взоры целого мира. Мне случалось видеть, как обед прерывался на полчаса, когда с жадностью слушали рассказы Жюно о первых годах славы этого удивительного человека.

Европейцы толпами стекались смотреть на него, удивляться ему, часто лишь взглянуть на него, потому что иные приезжали во Францию только на несколько часов. Они приходили на парад увидеть Первого консула и отправлялись назад в Англию. Так бывало много раз. Жюно наслаждался подобным торжеством своего любимого генерала, и когда у англичан или русских вырывались слова удивления, внушенные глубоким чувством, то на глазах доброго Жюно начинали сверкать слезы: он был счастлив. О, как он любил его!

Нечего говорить, что, имея случай принимать всех значительных иностранцев, приезжавших в Париж, Жюно старался дать им полную картину тех лет жизни Бонапарта, когда он был еще простым офицером, никому неизвестным во Франции и Европе. Жюно рассказывал им о днях в Париже, Тулоне, а также об Итальянской кампании, Египте и наслаждался каждой минутой.

Женщины тоже хотели знать малейшие подробности о прежней жизни Наполеона; они расспрашивали еще больше, нежели мужчины. По соседству с нами жило одно русское семейство, энтузиазм которого в отношении Первого консула равнялся энтузиазму самых пламенных обожателей его. Это было семейство Д. Госпожа Д. с такой страстью говорила о нем, о его славе и подвигах, что Жюно и я тотчас подружились с нею. Близость наших домов еще больше способствовала этой связи. У нее собирались тогда все приезжавшие в Париж сколько-нибудь значительные люди – и англичане, и немцы, и русские. У нее бывало очень весело, и я всегда с удовольствием проводила вечер у милой сестрицы: она требовала, чтобы я так называла ее, хоть и была тридцатью годами старше меня.

Малоизвестная особенность Бонапарта состояла в том, что он не терпел иностранного общества. Между путешественниками, которые приезжали во Францию толпами, уважал он некоторых; но это было, скорее, исключение. Во время Консульства и в первые годы Империи в нем не угасала жестокая антипатия против общества Сен-Жерменского предместья и против иностранцев[133]133
  Ýòà àíòèïàòèÿ íå óìåíüøèëàñü è ïîñëå, ÷òî ìîæåò ïîäòâåðäèòü ñëåäóþùèé ñëó÷àé. Îäíà ìîëîäàÿ ïðèäâîðíàÿ äàìà çàñòàâèëà, ñïðàâåäëèâî èëè íåò, ãîâîðèòü î ñåáå. Äåëàÿ åé ïðîäîëæèòåëüíûé âûãîâîð, èìïåðàòîð â ñåðäöàõ ïîïðåêíóë åå: «Äà åùå ñ èíîñòðàíöåì!»


[Закрыть]. Потому у него всегда готовы были язвительные слова против известных людей, имя которых уже знали во Франции до приезда их самих.

Помню, между прочим, одну даму, которая составляла для него постоянный источник неприязни – княгиня Роган, она же княгиня Трубецкая, герцогиня Саган, герцогиня Курляндская… Не знаю, как и назвать ее, потому что она частенько меняла мужей. Она была решительно и несомненно прекрасна, но я не хотела бы этой красоты. Я слишком разборчива, скажут мне, но я не любила этих снежных красот без одушевления, этой лебединой белизны без всякой прозрачности, этих глаз, гордо взглядывавших на вас и напоминавших ее деда, Бирона… Ничего приятного не находила я в этой шее, конечно, белой, словно покрытой самым блестящим атласом, но показывавшей резкими, внезапными движениями, что под прекрасной оболочкой нет никакой женской прелести. Вероятно, однако, прелесть была в ней, потому что эта женщина разорялась на мужей: довольно странная статья расходов в бюджете хорошенькой женщины, но это так. Например, в договоре с князем Луи Роганом, который тогда назывался мужем ее, имелась статья о том, что он должен получать шестьдесят тысяч франков пенсии, если развода будет требовать княгиня, и только двенадцать тысяч, если потребует его он сам. Потому-то князь Роган предоставил свои дела судьбе, или лучше сказать, воле своей жены; он довольствовался своим положением и нисколько не заботился о будущем: жена была вольна делать что хочет.

Я довольно долго видела ее каждый вечер у госпожи Д., своей соседки. Тогда-то гордые и самонадеянные поступки ее, которые явно показывали дерзость и незнание света, заставили меня составить мнение, невыгодное для женщины, потому что она доказывает таким обращением мало ума и увядшую душу. До Первого консула доходили многие нелестные слова княгини Роган о тюильрийском дворе и особенно о сестрах Бонапарта, и он не оставил их без внимания. Однажды вечером он говорил довольно долго, как смешны требования знатности и богатства в стране чисто республиканской, где знают только равенство, это истинно врожденное чувство французов, особенно расцветшее со времени революции.

– Фокс всегда будет первым на собраниях в Тюильри, – сказал он, – и миссис Фокс во Франции всегда будет идти впереди княгини Роган, потому что она идет бок о бок со славой своего мужа. Но я не знаю, по какому праву герцогиня Курляндская, как еще называют ее, хочет быть невежливой с народом, который не звал ее к себе и очень хорошо знает ее генеалогию.

Этот выпад показал мне, как опасно задевать тех, кто не нападает на нас. Нет сомнения, что Первый консул желал тогда сохранить дружеские отношения с молодым императором Российским и что в ином случае оставался бы благосклонен к подданной его. Никогда не вздумал бы он обращаться к ее генеалогии, на которую она опиралась так основательно. Слава основателя ее фамилии уходила корнями в царствование императрицы Анны, когда он буквально купался в крови. Впоследствии сосланный и возвращенный, Бирон поселился, наконец, в Курляндии, где не хотели его господства. Поэтому когда княгиня Роган совершала какую-нибудь невежливость, что случалось каждый день, то неизбежно обращались к источнику ее высоких претензий, и это уводило не дальше, чем за семьдесят лет. Это больше, чем нужно для истинной знаменитости, но еще слишком мало для того, чтобы иметь право дерзости наследственного благородства.

Герцогиня Курляндская, мать ее, по крайней мере соединяла со своей гордостью большую приветливость в словах и обращении. Она мне очень нравилась. Я мало знала ее, но и в немного раз, когда я говорила с нею, она внушила мне желание узнать ее короче. Позже одна дама стала нашим общим другом: она, при своем превосходном уме, всегда говорила мне о герцогине Курляндской как о существе, которого никто не может заменить в ее сердце. Видя такое неизгладимое воспоминание, возбуждающее нежные чувства, я говорю себе, что женщина, внушившая его, конечно, заслужила это. Она была прелестна: более десяти портретов ее находятся у маркизы Санта-Круз, потому что она и есть тот друг, о котором я сейчас говорила. Все эти портреты, написанные в разные периоды жизни, истинно прекрасны. Она была, конечно, гораздо лучше своей старшей дочери. Я не знаю той из дочерей ее, которую называют Eccellenza, кажется, это госпожа Пиньятелли. Что касается самой младшей, герцогини Дино, я предпочитаю красоту ее красоте сестры – в ней гораздо больше огня, больше чувства, больше ума, если хотите[134]134
  ß íèêîãäà íå ïîíèìàëà, êàê ìîãëè îöåíèâàòü îáåèõ ñåñòåð íå â ïîëüçó ìëàäøåé? Îäèí âçãëÿä ãåðöîãèíè Äèíî ñòîèò âñåé ãîñïîæè Ñàãàí. Äàæå ìàòü áûëà â òî âðåìÿ ãîðàçäî ïðèÿòíåå ñâîåé ñòàðøåé äî÷åðè. Æåðàð íàïèñàë óäèâèòåëüíûé ïîðòðåò ãåðöîãèíè Äèíî. Ýòî ïðåêðàñíåéøàÿ èç äåâ ïóñòûíè. Åå òþðáàí, åå ïëàòüå, íåáî, îêðóæàþùåå åå, âñå ñîñòîèò â ñîãëàñèè ñ åå âîñòî÷íûì âçãëÿäîì.  ýòîé êàðòèíå, êàê è âî âñåõ ðàáîòàõ Æåðàðà, ìíîãî ïîýçèè.


[Закрыть]. Но госпожа Дино была тогда еще ребенок и не могла соперничать даже как сестра с княгиней Роган, которая торжествовала по-своему.

Кажется, я уже говорила о княгине Д. Она могла бы быть очень приятной, если б хотела того; но она не думала об этом и потому находила в своих соотечественниках судей, строгих более нас. В особенности один из них объявил ей смертельную войну: это был князь Георгий Г. Я не много видела таких остроумных людей. Его не любили, потому что он был зол, то есть насмешлив, и, надобно сказать, справедливо. Совсем не будучи записным мизантропом, он не любил людей, потому что и в самом деле они не любезны и не добры, и вел непримиримую войну с такими персонажами, как княгиня Д., он ее просто преследовал.

Князь этот был очень забавен, несмотря на свою опасную насмешливость. Он обладал замечательным умом, который проницал все. Ни одна мысль в разговоре, который нравился ему, не оставалась у него без ответа. В нем было приятное свойство, более редкое, нежели думают: понимать ваши идеи; а это встречается не во всех, кто разговаривает с вами, хотя бы они и соглашались с вашим мнением.

Я уже говорила о многих иностранцах, которые проживали тогда в Париже и имя и положение в свете которых заставляют невольно вспоминать о них. Многих еще сохранила я в памяти; они придавали обществу оттенок необыкновенный и в то же время приятный.

Кто, например, не вспомнит с нежным и приятным чувством об одной прелестной польке, которую видели мы тогда в Париже? Госпожа Замойская вся состояла из милого и нежного обращения, и воспоминание о ней заключает в себе какую-то негу. Как были прелестны ее стан, ее лицо, сама она, остроумная и столь привлекательная! Думаю, что госпожа Замойская никогда не встречала человека, которому бы не понравилась, – она из тех людей, кто внушает только участие и доброе чувство. Муж ее также был очень хорош. Наружность его казалась холоднее, чем обыкновенно у поляков, однако он нравился в свете, хоть и меньше своей жены.

Прелестная леди Каннингэм, впоследствии настолько знаменитая в Англии, была тогда в расцвете своей красоты. Она, конечно, имела права на самую блестящую известность в этом отношении, но, признаюсь, я никогда не переставала удивляться ее природе, до такой степени лишенной всякого выражения. Я вполне понимаю, что Венера Медицейская не ответит на мою улыбку, потому что она статуя, и я знаю, что не найду в ней ничего, кроме мрамора; но, подходя к прекрасной женщине, я имею право требовать от нее оживленного взгляда и хоть какого-нибудь выражения. Ничего этого не встречали вы в прекрасной маркизе. Она была очень модна, чрезвычайно заботилась о своей красоте, хорошо одевалась, и внимательность ее к самой себе простиралась до такой степени, что она лежала до той самой минуты, когда надобно бывало ехать на бал. Она верила, что это сохраняет цвет лица и он будет гораздо свежее, если она встанет не раньше десяти часов вечера.

Муж ее, лорд Каннингэм, был далеко не так красив, как его жена; он был даже безобразен. Герцогиня Гордон, у которой вырывались иногда довольно смешные слова, говорила о нем: «Лорд Каннингэм? Он точно гребень, чтоб закалывать косу. В нем только зубья да кости!» В самом деле, зубы маркиза можно было сравнить с клыками, а спина его была слишком огромна для человека, который не горбат.

В Париже проживал тогда английский посланник, которого будто нарочно избрали в Лондоне, чтобы он нам не нравился. Лорд Витворт, несмотря на свою красивую наружность и лицо еще довольно приятное, хоть он уже был не первой молодости, был чрезвычайно противен своим грубым обращением с французами. Жена его, герцогиня Дорсе, удивительно удачно помогала ему в этом намерении. Очень скоро они оба сделались нелюбимы за свое высокомерное и насмешливое обращение, так что жизнь в Париже не могла казаться им очень приятною; но лорд Витворт знал, что ему недолго оставаться у нас.

Один вновь приезжий был особенно приятен для всех, и он оставался постоянным другом моим во все время пребывания своего в Париже. Это граф Филипп Кобенцель, посланник Австрии при Французской республике. Я никогда не знала человека, отличный ум и прекрасное обращение которого были бы в таком согласии между собой, и в то же время так не сочетались с его лицом и всей наружностью. В ней, конечно, не было столько комического, как в наружности кузена его: Филипп Кобенцель отличался опрятностью и элегантностью так же, как кузен его – небрежностью и беспорядком своего жабо, которым беспрестанно играла рука его, что придавало ему вид беспрерывной деятельности. Граф Филипп, напротив, был олицетворенный порядок и точность. Он был всегда аккуратно причесан, а камзолы его, всегда строго соответствующие времени года, были сшиты еще во времена Марии-Терезии. Еще две черты придавали ему оригинальность: голос и походка. Его голос был ясен и звонок, но не криклив; это был голос доброй старушки, охотницы поговорить. В походке его был виден человек, который одновременно хочет идти быстро, потому что это ему приятно, и удерживает свои ноги, потому что посол должен ходить степенно. Впрочем, это был человек превосходный: он много видел, много помнил, охотно говорил с теми, кто нравился ему; тогда он становился очень любезным. Мне он казался без всякого сравнения любезнее своего кузена графа Кобенцеля. В том было много смешного, а смешное для мужчины смертный приговор, как бы ни велики были его дарования.

Я уже говорила о герцогине Гордон и о хорошенькой дочери ее, леди Джорджине. Траур ее по жениху скоро прошел. Она взяла к себе танцевальным учителем старика Вестриса, и однажды вечером мы видели, как англичанка танцевала придворный менуэт, не помню, у себя ли дома, или у меня, или у госпожи Д. Вскоре мы услышали, что герцог Бедфорд, брат покойного, просит руки, обещанной брату его[135]135
  Ìíîãèå àíãëè÷àíå ãîâîðèëè ìíå, ÷òî ýòî áûëà ïîáåäà, îäåðæàííàÿ ïðåëåñòíûì óìîì ëåäè Äæîðäæèíû, ïîòîìó ÷òî ãåðöîã òåðïåòü íå ìîã Ãîðäîíîâ; ëåäè Äæîðäæèíà óíè÷òîæèëà ýòî ïðåäóáåæäåíèå.


[Закрыть]. В самом деле, герцогская корона не последовала в гроб за покойником, а герцогиня Гордон твердо держалась своей системы.

Как добра и как смешна была эта герцогиня! Какое странное впечатление произвела она на меня, когда я увидела ее в первый раз! На балу в моем доме около двух часов утра она взяла графа Филиппа Кобенцеля за руку и повела танцевать англез – танец, который мы тогда очень любили и который на всех балах танцевали раза три-четыре за вечер. И вот герцогиня Гордон, со своею почтенной полнотой, суетливо тащит важную дипломатическую фигуру, да так быстро, как не привыкли передвигаться тоненькие ноги дипломата, который, конечно, любил посмеяться, но не на свой же счет. Впрочем, откровенная веселость его партнерши сообщилась и ему: он охотно начал пробегать туда-сюда вдоль колонны и всякий раз забавно кланялся, когда подавал ей руку; короче, он очень ловко отделался и сам смеялся над шалостью, которую заставила совершить его герцогиня. Но для меня воспоминание об этой паре осталось надолго незабвенным. Такая откровенность в обращении нравилась Жюно: он нашел в характере герцогини Гордон какое-то сходство со своим и потому полюбил ее. После его смерти я узнала, что это внимание не ограничивалось одними словами. Вообще можно сказать, что в то время Жюно превосходно обходился со всеми англичанами, бывшими в Париже. Герцогиня Гордон, мистер Джеймс Грин и многие другие оказывались особым предметом его заботливости.

Из пруссаков, живших тогда во Франции, нравились мне также многие. К госпоже Д. ездила одна прелестная молодая графиня, Елизавета Блюменталь. Всякий раз, когда я встречалась с нею, было наслаждением подойти к ней. Если она еще жива и эта книга окажется в ее руках, я почту за счастье, чтобы она увидела, как дорого мне милое воспоминание о ней, несмотря на множество лет, протекших с того времени.

Был еще некто барон Шак, некогда украшение берлинского двора, желавший, несмотря на время и уже седые свои волосы, и даже на свою толщину, буквально сферическую, оставаться красавцем. Это было довольно трудно. Он был огромен, чрезвычайно затягивался в свой мундир и в обыкновенное платье и казался оттого еще толще. Но при этом оставался всегда веселым, насмешливым, имел такое радостное лицо, на котором невозможно было представить себе слезы. Некогда гроза женских сердец, он еще хотел пленять, хотя у него уже не было средств для этого. Он промотал за жизнь свою три или четыре состояния, любя карты, кости и хорошеньких женщин. Зато он был любезный светский человек, добряк, веселый хохотун. Мы часто виделись с ним, особенно за городом, где Жюно находил в нем веселого товарища по охоте, за столом и в гостиной.

Но из всех иностранцев чаще всех виделись мы с полковником Джеймсом Грином. Грин был одним из тех людей, которых чудно создает природа, всегда верная в своих намерениях. Существо почти фантастическое для наблюдателя. Благородное сердце и высокая душа! Этот добрый, превосходный человек любил все, что должен был любить, и оставался в разлуке со всем милым для его сердца, по собственной своей вине, как говорил он с удивительной своей откровенностью. Он был большой друг герцогини Девонширской (старшей) и всех знатнейших лиц в Англии, какого бы рода ни были они. Потому-то бывало любопытно слушать его, когда он рассказывал о Питте, Фоксе, лорде Мелвилле и множестве других, которых он любил или ненавидел, потому что не знал середины. Он любил Жюно, как должен был любить его человек с таким характером. Это была дружба исступленная, истинная дружба. И он гордился ею с некоторым хвастовством, лестным для моего супружеского самолюбия. Привязанность его ко мне была самая искренняя: он доказывал ее вниманием, заботой и угождением, трогательными для меня, потому что я знала, до какой степени он рассеян. Есть люди безрассудные, которые делаются степенными, чтобы вам понравиться, и жестокие нравом, которые умиляются изредка: одно слово такого человека, сказанное от сердца, трогает больше, нежели ручьи слез из глаз вечно плачущих. Словом, Грин был нашим другом. Вскоре мне придется рассказать о его трагической преждевременной смерти.

Однажды он должен был обедать у нас. Мы ждали его довольно долго и наконец сели за стол, уже не думая, что он придет. Но он явился, когда подавали вторую смену блюд.

– Ну, любезный Грин, – сказал Жюно, – верно, часы ваши отстают.

– О, нет, нет, генерал!.. Но сейчас, проезжая по улице Вивьен, я, к несчастью, поранил старую женщину на двенадцать гиней: это меня ужасно задержало.

В самом деле, карета его сбила какую-то старуху, которая закричала так, что бедный Грин испугался, не раздавили ли ее лошади. Он вышел из кареты осмотреть бедную и, видя, что ничего не случилось опасного, дал ей немного денег и хотел ехать дальше. Но старуха снова закричала, что она умирает. Призвала полицейских, и они задержали Грина, так что он отделался, лишь отдав триста франков. Потому-то он долго после повторял, выговаривая слова неподражаемо, как умели их выговаривать только он и герцогиня Гордон: «Ох, ох, боже мой! Старые женщины нынче очень дороги в Париже!»

Человеком несомненно оригинальным могу назвать лорда Ярмута, нынешнего маркиза Гертфорда. О нем говорили тогда разно, и даже соотечественники рассказывали насчет него самые противоположные истории. Но ясно, по крайней мере мне, что ему свойственны были редкий ум и сметливость, какую трудно встретить даже в самом хитром венецианце и гасконце, разумеется, исключая обман и плутовство. Лорд Ярмут одарен умом ясновидящим, который проницает гораздо глубже, нежели обыкновенно ум его соотечественников, часто очень обширный, но тяжеловатый в понятиях, если сравнивать с лордом Ярмутом. Я думаю, что и тогда он имел уже довольно нелестное понятие о человеческом роде. Это печально в те лета, в каких находился он, но сие было видно в его взгляде, холодном или сардоническом. Он мало появлялся в свете, потому что не любил его, но когда появлялся, то бывал превосходен. Он страстно любил игру, вел игру большую, но благородную, хотя и говорили, что его расчетливость достойна порицания и что если нельзя обвинять ее честность, то можно обвинять справедливость. Но я не вижу, однако, ничего зазорного в том, когда человек старается избежать удара и наблюдает за вероятностями, чтобы воспользоваться счастливым случаем и уклониться от несчастного. По совести, я вижу тут только осторожность – как и в человеке, который, играя в лотерею, выбирает номер, меньше выходивший. Не посещайте игорных домов, но, переступив порог этой нечистой берлоги, действуйте как человек благоразумный, а не как сумасшедший.

Мне рассказывали, что как-то в Англии, играя с одною знаменитой особой, лорд Ярмут начал в какой-то момент постоянно проигрывать, хотя видел, что вокруг нет никого, карты настоящие, а он решительно сильнее своего противника. Они играли или в пикет, или в какую-то другую игру, где имеются только два партнера. Наконец, понаблюдав некоторое время, он открыл причину своего постоянного проигрыша. Двор был тогда в Виндзоре или Брайтоне, и со времени переезда туда принц-регент ввел в моду синие фраки с большими полированными стальными пуговицами, размером с пятифранковую монету. Из приличия фрак всякого, кто являлся к принцу, бывал застегнут, тогда как принц застегивал свой разве чувствуя холод, а этого нельзя было ожидать летом. Таким образом, тот, кто играл с ним, имел на себе семь или восемь стальных зеркал, превосходно отполированных и четко отражавших карты, бывшие на руках противника. Нет сомнения, что все это можно было приписать воле случая; но случай этот заставлял лорда Ярмута проигрывать тысячи гиней, а кто, даже имея миллиона два или три дохода, любит проигрывать? Как только проницательные глаза лорда Ярмута заметили эту ловушку случая, он тотчас расстегнул свой фрак и сказал, отвечая на вопросительный взгляд принца: «Здесь слишком жарко, ваше высочество».

И конечно, он должен был сделать это. Если бы почтение удержало его руку, он был бы глупцом, а не умным человеком, каким оставался всегда. Впрочем, не он сам рассказывал мне эту историю, которая случилась, когда лорд Ярмут уже оставил Францию.