Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 96 страниц)

Император приехал сюда в прошедшую среду, в полдень. Он остановился в доме префектуры и тотчас же принял гражданских сановников, представленных ему господином Лашезом, префектом. Он долго разговаривал с ним, потому что в его департаменте стоит множество войск, и подробно осведомлялся, как обходятся солдаты с крестьянами, тщательно расспрашивал, не устроили ли гренадеры, расположенные в городках округа, какого-нибудь разорения. Так до самого обеда занимался он гражданскими делами. Вечером был призван Жюно, и с этой минуты император заботился только о главном предмете, для которого приехал он в Аррас. Твоя нежная дружба с Жюно и со мной налагает на меня обязанность передать малейшие подробности этого любопытного вечера и дня, за ним следовавшего.

Ты, от которой у нас нет секретов, ты знаешь, что Жюно с самого отъезда своего из Парижа находился в отчаянье от мысли, что Первый консул перестал быть для него тем, чем был прежде. Но этот вечер рассеял все его сомнения. Уничтожил все, что могло препятствовать полной его доверенности. „Мы были как будто в Итальянской армии“, – говорит Жюно.

Император благосклонно объяснился с Жюно, который совсем и не требовал этого, в отношении маршальского жезла. „Ты мог почитать несправедливым, что у тебя нет этого жезла, когда я дал его Бессьеру. – Тут император усмехнулся и несколько раз понюхал табаку. – Да, Бессьер чересчур молод и, кроме того, никогда не начальствовал; я знаю все это… Знаю. – Он опять улыбался. – Но я хотел, чтобы все четыре командира моей гвардии были маршалами Империи“».

Здесь в письме следовал длинный рассказ о том, что говорил император о двадцати четырех великих офицерах Империи. Но я уже поместила его выше, говоря об учреждении этого чина.

«„Сверх того, – продолжал император, – где бы ни случилась война, ты отличишься, и жезл, украшенный пчелами, украсит гусарский плащ… И разве худо я услужил тебе, Жюно? Генерал-полковник гусар! Если бы такой должности не было, ее надобно было бы выдумать для тебя, господин рубака!“ – прибавил император, дергая его за нос и за уши по старой своей привычке.

На другой день, в четверг, он делал смотр войскам, и целых семь часов, пока продолжались маневры, был беспрестанно на ногах. Я была в карете с госпожою Лапланш-Мортьер, госпожою Пьеррон и господином Маре. Генерал Сюше, приехавший из своего лагеря Вимерё, также был с нами. Он советовал мне выйти из кареты, чтобы лучше видеть, как проходят войска. Я сделала это и, подав руку господину Маре, шла, хоть и издалека, к раззолоченной толпе. Император только что сел на лошадь, чтобы рассмотреть проходящие колонны, и узнал меня, хоть я была еще довольно далеко. Он послал сказать мне, что я буду лучше видеть, если подойду ближе. Но я нисколько не ожидала вот чего: когда смотр кончился, император заставил свою лошадь сделать восемьдесят или сто шагов в направлении меня и, приблизившись, обратился ко мне с самым благосклонным видом, сняв шляпу с такой вежливостью, что я была растрогана. Он спросил меня о здоровье, спросил, весело ли мне в Аррасе и не хочу ли я возвратиться в Париж. Думаю, что я отвечала на все это, как дура. Но, правду сказать, я нимало не ожидала такого удивительного обращения и совсем растерялась. Я даже уверена, что император, всегда готовый судить меня пристрастно во всем, что относится к нему, хотя это совершенно несправедливо, принял мою робость за что-нибудь другое. А между тем, право, только одно замешательство, когда я произнесла ваше величество и государь, было причиной моей неловкости. Я испугалась. Маре, который держал меня под руку, говорил после, что я дрожала.

Император спросил у меня, кто эти дамы, стоявшие подле; я назвала их. Евгений узнал госпожу Пьеррон и сделал ей дружеский знак головою[148]148
  Госпожа Пьеррон была дочерью господина Гудме, который во время революции помог детям госпожи Богарне, когда она находилась в изгнании.


[Закрыть]. Император поклонился обеим дамам и при этом опять снял свою шляпу; наконец, он распрощался со мной, улыбнувшись самым приятным образом и сказав несколько вежливых слов. Он оставил меня, очарованную его приветливостью, которой, правду сказать, я и не ожидала. Мы возвратились обедать ко мне: я увезла с собой господина Маре и генерала Сюше по долгу гостеприимства, потому что Жюно обедал с императором, как и все офицеры его дивизии. Император изъявил им всем самую лестную благосклонность.

„Жюно! – сказал он моему мужу. – Завтра утром вели написать в дневном приказе, что я доволен, чрезвычайно доволен, – повторил он, – моими храбрыми аррасскими гренадерами“.

Префект хотел дать бал, где госпожа Лашез, с обыкновенной своей добротой и веселостью, была бы хозяйкой, но император не согласился на это. „Бал дорого станет городу, господин префект, а меня, правду сказать, не позабавит нисколько, потому что я целый день провел верхом. Но я хочу хоть несколько минут побыть среди аррасских жителей и приеду в театр“.

В самом деле он приехал туда, обрекая на мученье свои уши, потому что в то время театр у нас был ужасный. Император, однако, имел терпение остаться там до половины десятого. Возвратившись к себе, он тотчас послал за Жюно и принял его с такою сердечной благосклонностью, что привел в умиление, и с этой минуты у Жюно до сих пор на глазах слезы. Он сказал ему, между прочим: „Я поступил немного строго, когда послал тебя сюда, мой друг; но я знал, что ты можешь всё делать хорошо, когда захочешь, и ты подтвердил мою уверенность. Это полезно не только для меня, но и для других“.

Сообщу тебе, милый друг, новость, которая, верно, обрадует твою благоразумную дружбу больше, нежели все другое, потому что ты больше меня любишь положительное. Император назначил Жюно пожизненно ежегодную пенсию в 30 000 франков из собственных сумм. Эта пенсия назначена с того дня, когда Жюно оставил столицу (десять с половиною месяцев назад). Он также дал ему отпуск на неделю в Париж. О себе скажу, что надеюсь приехать не раньше октября.

Вот, милый друг, подробный рассказ об этом знаменитом посещении императора. Я не видела его со времени создания Империи и почти страшились этой минуты. Как же я ошиблась! А Жюно!.. Если бы ты могла видеть его радость, его счастье!.. Он всегда любил своего генерала; но эта новая благосклонность, эта привязанность, почти братская, которая оказана ему перед его армией, и эта завистливая толпа, может быть, рассчитывавшая на ошибки и наущения, – все это растрогало Жюно до глубины сердца; а ты знаешь, что он не умеет чувствовать слабо.

Надобно сказать тебе несколько слов об императоре. Когда он подъехал к дивизии, так что мог судить о впечатлении, которое производили опрятные красные воротники, чистые и хорошо прилаженные, когда он увидел этих красивых людей, хорошо одетых, хорошо вооруженных, маневрирующих с такой точностью, что даже мы удивлялись ей, – он вскричал с каким-то восторгом: „Черт возьми, да это лучше моей гвардии!“

И вот что еще будет записано в летописях дивизии: император встретил на пути своем одного майора и послал его к нам для того, чтобы тот в гренадерской дивизии научился своему ремеслу. Это был приказ императора! Надеюсь, что мы делаемся знамениты!

Да, я забыла сказать тебе, милый друг, что Жюно отдельно представил господина Лиможа императору, который обошелся с ним чрезвычайно мило и говорил так долго, что это возбудило зависть. Неудивительно: ведь не ко всем обращаются так ласково! Твой муж был, как всегда, умен и скромен. Всё заставляет надеяться, что император отдаст ему должную справедливость. Кстати, знаешь ли, что Кольбер не получил того, чего желал?

Прощай, мой друг! Я почитала бы себя счастливой, если б ты была со мной в эти прошедшие дни. Прощай же! Что ты там делаешь? Проведем вместе осень, съездим к морю, и потом я привезу тебя в Париж. Ты знаешь, как я люблю тебя».

Я переписала это письмо практически целиком, потому что оно дает ясное представление о приезде императора в Аррас. В нем есть много мелких подробностей, которые прелестны самою простотой своей: они показывают, до какой степени этот удивительный человек был разнообразен в своих проявлениях. Например, он заботился узнать, не сыра ли земля, на которой происходили маневры, и заметил, что надобно выбирать для этого почву сухую, сберегая войска от болезней: «Они от этого не обабятся (femmelettes), а только избегнут простуды». Осмотрев и ощупав сукно мундира, он приказывал расстегнуть его, осматривал рубашку, замечал, каков холст, спрашивал солдат об их потребностях. Зато никогда не видела я такого энтузиазма, какой воодушевил их во время чтения приказа, где были сказанные им слова: «Я доволен, чрезвычайно доволен моими храбрыми аррасскими гренадерами!» Они сходили с ума от этого. Да, конечно, у нас всегда будут французские сердца, благородные и мужественные. Но где этот взгляд, который награждал за прекрасный подвиг? Где уста, улыбка, которые успокаивали смертельно раненного солдата? Где человек, который умел так хорошо награждать и быть строгим? Где он?.. Вот знамя, которое столько раз приводило к победе!

Чтобы хоть немного утешить себя, взглянем на этот холм, где, окруженный своими военными братьями, храбрейшими из храбрых, Наполеон раздавал ордена Почетного легиона из Баярдова шлема и со щита Франциска I, хоть вполне мог бы обойтись и без них.

Наполеон уже три месяца был императором, когда решился торжественно объявить о создании Почетного легиона, учрежденного еще в мае 1802 года. Эта церемония, первое торжество с того времени, как Наполеон носил новый свой титул, происходила в церкви Инвалидов, в Париже, 14 июля 1804 года. Она отличалась самым блистательным великолепием, но в нем не было ничего фальшивого. Прекрасна и величественна была сама мысль: предоставить военную награду или, лучше, ознаменовать славу вечным и торжественным знаком под этими древними сводами, последним убежищем солдата, изувеченного неприятельским копьем. Там, под сенью знамен, которые орошены кровью и добыты ранами многих из присутствовавших, еще величественнее казалась награда, которой они посвятили себя, – награда чести.

Взойдя на трон, император требовал у государства сделать этот трон наследственным: его высокий гений показывал ему, что наш народ по своей пылкой природе не может переносить беспрерывные волнения, каким подвергаются государства с избирательным правом и каким наше подвергалось бы каждый раз, когда надобно было бы дать ему властителя пожизненного или временного. Но к этой мысли, тем более справедливой, что она была продиктована примером, и примером недавним, присоединялась еще другая, столь же положительная – мысль о равенстве. Я часто слышала рассуждения императора об этом предмете и помню все слова его. Самое дворянство его, – учреждение, которое почитал он одною из величайших своих мыслей, – самое дворянство его было учреждено для утверждения равенства, истинной мысли всего, что делали и чего требовали французы двадцать лет, как говорил он…

Глава V. Император раздает кресты в Булони

Блистательное торжество готовилось в Булони. Император, как я уже сказала, в церкви Инвалидов роздал первые кресты высшим лицам ордена, находившимся в Париже в день открытия Почетного легиона. Но он хотел окружить всем возможным великолепием раздачу тех крестов, которые назначались вместо почетного оружия. Театром для этого празднества армии была избрана Булонь. Незадолго до этого (10 июля 1804 года) император вновь создал из развалин учреждение, совершенно противоположное тому, основанием которого были мужество и благородство: он восстановил министерство полиции, и Фуше, попав снова в милость к своему властителю, стал главою этой государственной инквизиции.

Все военные, имевшие почетное оружие, получили приказание явиться в Булонь. Лагеря сент-омерский, брюггский, аррасский, монтрёльский и амьенский прислали своих людей. Семьдесят тысяч человек находились на этой величественнейшей церемонии.

Мы с Жюно поехали в Булонь, и с нами отправился старинный добрый друг наш Билли Ван Берхем. Кажется, никогда в жизни не путешествовала я так весело. Жюно освободился уже от грустного впечатления, угнетавшего его из-за перемен в правительстве. Он видел в императоре желание и волю сделать французов величайшим из народов, и в сердце его, совершенно французском и патриотическом, это желание извиняло все. Он стал опять весел, как в юные годы свои, говорил он Ван Берхему. (А надобно заметить, что ему было тогда тридцать два года.) Сколько смешных дурачеств было сказано и совершено в это путешествие! Сколько мы смеялись, веселились, радовались!

В Булони мы нашли часть нашего аррасского общества. Генерал Лапланш-Мортьер, старший дворцовый адъютант и один из генералов под началом Жюно, женился за несколько месяцев перед тем на молодой и прелестной наследнице, девице Генриетте Б. Мать ее, женщина очень умная и даже получившая награду в какой-то академии за свое сочинение о воспитании, провожала дочь свою в Аррас, к мужу. Госпожа Лапланш-Мортьер, свежая, робкая, превосходно воспитанная, казалось, обожала своего мужа, а он с первых дней брака обходился с нею более чем предосудительно. Все возбуждало участие к ней. Мы обрадовались, найдя ее в Булони, куда мать провожала ее и служила ей руководительницей, потому что муж занимался ею, только когда не мог от этого избавиться.

Я предложила госпоже Лапланш-Мортьер и госпоже Б. вместе со мною смотреть церемонию. Меня сопроводили в шатер Бертье, место самое удобное для того, чтобы насладиться великолепным зрелищем. Церемония происходила 15 августа. Император избрал этот день, желая отпраздновать сразу и свое тезоименитство, и торжество своих ратных братьев, получивших от него награду за кровь, благородно пролитую ради отечества. Он хотел, чтобы эта церемония была окружена великолепием, и велел расположить подле башни ордена, на каменном помосте, на самой вершине холма, трон, вокруг которого развевалось двести знамен, отвоеванных у неприятелей Франции. На ступенях трона стояли двадцать четыре прославленных офицера Империи, которых Наполеон избрал из своих военных начальников, потому что сами солдаты признали их славу. Он сделал это новым средством для соревнования.

– Видишь ты, подле него этот длинный, худощавый, с косой? Это Ланн, большой храбрец! А ведь мы с ним земляки; я знаю его… он пошел рядовым солдатом, а теперь один из первых… Но и я не промах! Если загремит барабан, я докажу это всем…

Этот человек глубоко верил, что он может стать маршалом Империи, если будет таким же храбрецом и патриотом, как Ланн. Вот это и есть равенство, а не то уклонение от устоев общества, когда мужик, которого называю я мужиком не потому, что он бос, но потому что он без воспитания, без души и им управляют чувства самые низкие, самые эгоистичные, когда этот мужик почитает себя вправе оскорблять меня, говоря:

– Я такой же живой человек, как и ты, тоже хожу на двух ногах, следовательно, должен быть так же благополучен, как и ты. Твой дом мне нравится. Вон! Я хочу в нем поселиться.

– Но я добыл его трудом, и еще отец мой начал наживать это состояние.

– Тем хуже для тебя.

Вот какое равенство видела я, и одно воспоминание о нем еще заставляет меня трепетать.

На возвышенном помосте башни ордена стоял трон, называемый «креслом короля Драгобера». Подле императора находился Баярдов шлем с крестами и красными лентами, предназначенными для раздачи. Тут же, не знаю для чего, находился щит Франциска I, которого все еще хотят представлять нам первообразом чести и благородства, а он, по сути, был человек очень мало благородный и часто договаривался с совестью своей, как будто можно подделать истинное благородство! Он был отвратительный король, истинный глупец. Франция долго проклинала его царствование. Император знал все это очень хорошо и думал так же, как я, но он хотел изумить массы народные и достиг этого.

Я рано явилась в шатер Бертье с госпожою Лапланш-Мортьер и госпожою Б. С нами были Ван Берхем и еще Маньен, школьный друг Жюно. Шатер Бертье находился в таком месте, что из него можно было видеть каждое движение во время церемонии. Построенный прямо позади трона, он давал возможность видеть в маленьких окошках, как каждый легионер всходит принять крест из рук самого императора. Прежде чем войти в этот маленький домик, я обошла холм вокруг и увидела то, чего уже никогда больше не увижу.

В долине, которую природа образовала естественным амфитеатром, стояло шестьдесят тысяч войска. Долина эта составляет настоящий амфитеатр, так что войска могли быть видимы с самого моря, волны которого разбивались у подножия орденской башни. Напротив войск возвышался трон, к которому всходили по многим ступенькам лестницы, довольно пологой. Тут-то находился во всем блеске славы своей человек, гений которого управлял тогда Европой и миром. Его осеняло множество знамен, изорванных ядрами, обагренных кровью, блистающих, хотя и запыленных, – они представляли собой достойный символ живого трофея, прославлявшего их. День был прекрасный, но ветер дул чрезвычайно сильно и развевал победные флаги на виду у английских кораблей, курсировавших в проливе. В числе знаков наших побед они могли видеть и дерзкого леопарда, который хотел все покорить.

Часто говорили о привязанности к императору или, лучше сказать, обожании его в это время. Но, сказав: его любили! – останавливаются. Думают, что одно это слово заставляет понять все. Между тем нужны многие пламенные слова, чтобы дать верное представление о чувстве к Наполеону, которое одушевляло тогда всю Францию, и особенно Францию военную. Пусть сами англичане вспомнят этот день 15 августа 1804 года! Многие свидетели, конечно, еще живы, к ним-то обращаюсь я, а не к правительству. Народ, великий и великодушный, красневший за мучения, к которым был приговорен великий человек его именем, этот народ прошу я сказать, какое впечатление должны были произвести на него возгласы любви, доносимые ветром до кораблей? Эти восклицания шли от сердца. Иной старый солдат не мог поддержать своих товарищей, потому что слезы прерывали его голос, и только махал руками, благословляя обожаемого ими человека… Какой порыв любви! И после таких дней осмеливаются говорить, что Франция наконец отвергла Наполеона!

В шатре Бертье увидела я одну особу, с которой часто встречалась в Париже. Ее очарование производило на меня такое же действие, как и на всех, кто знает ее. Мы виделись потом довольно часто, и всегда (по крайней мере, с моей стороны) с неизменным удовольствием. Это супруга маршала Нея.

Госпожа Ней вышла замуж гораздо позже всех нас. Девица Огье воспитывалась у госпожи Кампан и – так же как и сестра ее и кузина госпожа Ламбер – получила превосходное воспитание; добрые семена пали на хорошую почву. Особенно меня привлекала в ней ее простодушная прелесть, оттого что она явно была естественна. Госпожа Ней отличалась тогда больше робостью, нежели чем-нибудь другим, посреди толпы молодых женщин, конечно, образованных, но не знавших света, и особенно придворного света, где, начиная свое поприще, они легко увлекались обаянием богатства и блестящего состояния, так что часто и даже очень часто совершали непредумышленные оплошности, хотя, впрочем, были очень милы. Немногие дамы Сен-Жерменского предместья принадлежали на первых порах ко двору императрицы Жозефины; они демонстрировали заносчивость, хотя от них и ожидали лишь хороших манер. Тем радостнее было в кругу дурного обращения встретить порядочную женщину (de femme comme il faut).

В госпоже Ней есть качество достойное хвалы и более редкое, нежели думают: она любит свет и для самой себя, и для него, то есть старается, чтобы окружающие наслаждались ее умом и прекрасными дарованиями. Светятся какая-то нежность и доброта в ее улыбке, ум – в больших черных глазах и чрезвычайная веселость проявляется в ее характере. Все это вместе называют очарованием.

Я всегда любила мое отечество со страстью, которая нисколько не изменилась со временем. Можно судить, что чувствовала я, видя легионы храбрых защитников Франции, прекрасной, победоносной и тогда равно любимой всеми ее детьми. Партии умолкли; несогласия прекратились; каждый присоединялся к герою, давшему нам мир. Как все прекрасно было тогда… Какая будущность открывалась перед нами! Слава, благоденствие, счастье! С высоты холма взгляд Наполеона, казалось, отсылал эти слова английским кораблям. Он был спокоен и прекрасен в эту минуту – я никогда не видела его таким раньше. В лице его заметно выражалось чувство удовольствия. Не знаю, что думал он, но взгляд его светился радостью. Оттого ли, что, обозревая это множество храбрых молодых солдат, он гордился, раздавая им как властитель государства награду, которую в юных мечтах, конечно, почитал самою высокою и для своего честолюбия?.. Или скорее оттого, и это гораздо вероятнее, что, видя пылкость своих войск, признаки их любви и преданности, он говорил сам себе: «С этими людьми я могу завоевать весь мир!»…

Церемония оказалась продолжительна: каждый легионер всходил на двенадцать ступеней к трону, склонялся перед императором и тотчас шел назад, получив крест и ленту из собственных рук его. Иногда император сопровождал свое движение какими-нибудь словами или улыбкой, если более или менее знал награждаемого. Этот обряд был для нас особо забавен, потому что шатер Бертье, как я уже сказала, находился прямо позади трона и каждый получавший крест, не подозревая того, склонялся и перед нами. Особенно смешно было, когда всходил кто-нибудь из наших знакомых и, в своем смущении, не замечал нас за маленьким окошком, откуда мы глядели.

Улыбка императора, о которой я упомянула, обращала на себя взгляды; но он награждал ею не без разбора, и мы, хладнокровные зрители, могли это вполне наблюдать. В этот день у императора были две улыбки, как бывает два языка. Одна совершенно механическая, только для того, чтоб оставаться вежливым; другая возникала, когда он давал крест кому-нибудь из своих итальянских или египетских ратных братьев, она шла от сердца и отражала воспоминание о его первой, лучшей славе.

Было пять часов вечера. Я заметила, что уже в течение часа император часто оборачивался к морскому министру господину Декре и тихо говорил ему что-то. Потом он брал подзорную трубу и глядел на море, как будто желая увидеть в отдалении корабль; наконец, он выразил явное нетерпение. Тут подошел Жюно, а потом они долго переговаривались друг с другом. Видно было, что ожидают чего-то. Наконец морской министр получил какое-то известие и тотчас начал что-то говорить императору, который опять схватил подзорную трубу так поспешно, что она выскользнула из его рук и покатилась по ступеням трона. Мы следовали по направлению взглядов, обращавшихся к деревянному укреплению, и увидели флотилию, состоявшую из множества судов разных размеров, подходивших к Булони: они шли из разных портов, французских и голландских. Император хотел, чтобы в этот день, 15 августа, флотилия присоединилась к другим судам, находившимся в булонском порту на виду у английских кораблей, курсировавших в проливе, в то время как он раздает своей армии награды, которые воспламеняют ее мужество и заставляют требовать перехода на берега Англии.

Но удовольствие Наполеона при виде флотилии оказалось непродолжительным. Энергичная брань Декре, который не умел говорить без нее, показала императору, что произошло что-то неожиданное. В самом деле, офицер, командовавший первою дивизией флотилии, не послушался предостережений берегового лоцмана, не знал о некоторых новых постройках вокруг деревянного укрепления или, сколько могу припомнить, не дождался прибытия лоцмана и встретил вблизи берегов какие-то подводные препятствия. Удар опрокинул шлюпки, и некоторые солдаты очутились в воде; к счастью, она была неглубока. Однако один человек, кажется, утонул, и вообще происшествие было неприятное. Над нами и так смеялись в Англии из-за этих ореховых скорлупок, как называли они пениши (легкие судна) и канонерские шлюпки. Такое приключение, случившееся среди белого дня, перед неприятелем, который смотрел на нас в свои подзорные трубы, вызвало у императора сильный гнев, в каком я давно его не видала. Он сошел с трона и вместе с Бертье спустился на террасу над длинным парапетом со стороны моря. Он расхаживал там скорыми шагами, и до нас доносились иногда сильные выражения, которые показывали все его неудовольствие. Морской министр тоже сошел вниз и тотчас отправился к берегу, а император остался вблизи шатра Бертье, бранясь и возмущаясь.

Госпожа Б., мать госпожи Лапланш-Мортьер, никогда не бывала так близко от императора. Мы не могли уговорить ее остаться в шатре, она непременно хотела видеть Наполеона еще ближе. Она была тещей придворного генерала, и император, конечно, не рассердился бы, встретив ее на своем пути. Но он пылал гневом и мог обойтись с нею невежливо; тем не менее госпожа Б. не хотела ничего слышать и смело вышла из шатра.

Чтобы выйти в ту минуту, требовалось много мужества, особенно женщине. Ветер дул с большой силой, какую имел он в Ла-Манше в это время года, и немилосердно хлопал знаменами над тронным возвышением: все это показывало госпоже Б., что ее юбку может постичь то же испытание. Но она отвечала на наши замечания, что будет держать платье руками. В самом деле, мы видели, что некоторое время она защищалась довольно удачно и благопристойно. Император, занятый тем, что происходило в ста футах ниже него, продолжал мерить большими шагами террасу. Госпожа Б. не могла видеть его хорошенько со своего места и, к несчастью, вздумала оставить ту сторону шатра, которая была обращена к трону. Этим движением она подвергла себя всей свирепости ветра. Император в страшной досаде говорил громко и так выразительно, что мог возбудить любопытство женщины, способной оценить Наполеона и естественно желавшей увидеть его поближе. Она позабыла о буре и, как я уже сказала, вышла за угол шатра. В это время порыв ветра со всей силой набросился на ее большую шляпу и развязал ленты, которые ее удерживали. Госпожа Б. носила парик и чувствовала, что он вот-вот улетит вместе со шляпой; она схватилась за нее и выпустила из рук юбку. Но ветру надобно было поиграть хоть чем-нибудь, и он с яростью взвился вокруг госпожи Б., которая, мимоходом сказать, была очень дородна. Наполеон в это мгновение повернулся сказать что-то военному министру. Следует заметить, что он выдержал тяжелое испытание. Нельзя было не расхохотаться, видя женщину чрезвычайно толстую, с жирною, белою, круглою головой и с самой испуганной физиономией; при этом руки ее старались удержать юбку, а ветер непременно хотел сделать из нее надутый парус. Император поступил очень хорошо: он не смог удержать улыбки, проходя мимо госпожи Б., но улыбки едва заметной. К тому же ум его был так занят, что голова в парике или без парика не могла остановить его.

Госпожа Б. возвратилась в шатер немного расстроенная порывом ветра, но в восторге, что видела императора так близко. Она снова надела парик и шляпу, и мы посоветовали ей привязать шляпу крепче, потому что буря усиливалась и становилась ужасна. Облака, гонимые ветром, быстро пролетали над нашими головами, роняя по нескольку капель дождя, между тем как под горой крики людей, смотревших с берега и порта и спешивших на помощь опрокинутым судам, были страшны и невольно приводили в содрогание. Император спустился вниз, желая сам видеть, усердно ли заботятся о терпящих бедствие и о тех, кто пришел на помощь. Хотя потом рассказывали, что они только промочили ноги, однако в самом деле бедствие случилось большое, и я уверена, что истину скрывали, чтобы не дать нашим неприятелям случая посмеяться над нами.

В шесть часов пошел дождь, а между тем обед для многих тысяч человек был подан под навесами, и это еще больше рассердило императора. Так дурно окончился день, начатый весело и радостно. Вечером состоялся большой бал, на который съехался весь свет. Тогда наши празднества точно могли называться празднествами.