Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 96 страниц)

Глава XXX. Жюно получает новое назначение

Прогулки по Парижу в роли нового Гаруна аль Рашида часто доставляли Наполеону удивительное наслаждение. Вот что случилось с ним однажды по возвращении из первого Польского похода.

Это было 15 августа, энтузиазм народа находился в высшей точке; любовь и преданность Наполеону основывались на его знаменитых подвигах и не имели никакой нужды в ослеплении. Чувство, которое заставляло тогда любить императора, было совершенно искренним.

Таким образом, вечером накануне дня святого Наполеона Тюильрийский сад блистал огнями; дворцовая терраса, на которой тогда мог прогуливаться каждый, заполнилась народом. Толпа была столь многолюдной, что едва можно было протиснуться сквозь нее, и люди не слушали концерта и патриотических песен, не глядели на иллюминацию сада; нет, взгляды всех обращались к двум окнам нижнего этажа с надеждою увидеть, хоть на одно мгновение, своего любимого императора. Крики «Да здравствует император!» оглашали темное небо, огни освещенных шатров на набережной как бы отвечали сверкающей массе огней императорского дворца. Дальше в воздухе вырисовывался как символ славы светлый крест Почетного легиона. Этот знак, награждавший пролитую за отечество кровь и труды кабинетного ученого, еще не сделался таким пошлым, чтобы люди пренебрегали ношением его. Тогда многие из тех, кто теперь старается показать, что не уважает знаменитой эпохи, называя ее славой, стоившей слишком большой крови (заметьте, сами эти люди не пролили ни капли своей), удивлялись от чистого сердца тому, что было удивительно, и с радостью и без всякой зависти присоединяли свой голос к общим восклицаниям.

Император вышел вечером из дворца со своим верным другом, который не оставлял его никогда, – с Дюроком. Этот человек постоянно окружал императора своею деятельной заботой, хотя, надо признать, император иногда сбегал от нее, как молодая женщина скрывается от любовника, столь же ревнивого, сколь и влюбленного. Итак, император вышел из дворца взглянуть на праздник накануне дня святого Наполеона.

– Ваше величество, должно быть, очень счастливы, – говорил обер-гофмаршал Наполеону, который, опершись обеими руками на парапет террасы, оглядывал все пространство, описанное мной выше. – Труды ваши, конечно, велики, но зато какие результаты! Вслушайтесь, государь!

В это самое мгновение сто тысяч голосов снова послали к небу восклицания «Да здравствует император!».

Энтузиазм вдруг будто удвоился. Вскоре обнаружилось, что всех привело в заблуждение окно, открытое в нижнем этаже: подумали, что там видят императора. Наполеон усмехнулся и, переведя взгляд на другой берег, снова погрузился в глубокое размышление.

– Ведь это дом Нея, Дюрок? Да? – спросил он у обер-гофмаршала, указывая на особняк Безенваля, незадолго перед тем купленный маршалом Неем. – Да, именно на этом месте должен стоять дом Мишеля Нея! Он истинный храбрец… И мой сын Евгений… и Мортье, Бессьер… И Бертье…

Он всматривался в темную зелень, окружавшую дома на берегу реки, и глаза его были влажны, а сердце взволнованно. Еще некоторое время он глядел на огненную звезду Почетного легиона, которая казалась метеором на фоне мрачного неба, а потом быстрыми шагами сошел в сад в то самое мгновение, когда начались новые крики, от которых затрепетали листья.

Внимание императора привлек мальчик лет пяти, прелестный, как ангел; он тоже кричал нежным голоском и кидал в воздух свою хорошенькую фуражку из черного бархата. Он был один и, по-видимому, не боялся нисколько.

– Да здравствует император! – кричал он так громко, будто ему было лет двадцать.

Император с изумлением увидел, что нет никого рядом с этим ребенком, наряд и все движения которого показывали, что он из хорошей семьи. Наполеон сделал знак Дюроку, и тот подошел к ребенку.

– Кто ты? – спросил он у него. – И почему с тобой нет никого?

Ребенок не отвечал, но устремил свои глаза на вопрошающего с таким живым любопытством, будто хотел сказать ему: «А сами вы кто такой?»

Дюрок повторил свой вопрос.

– Меня зовут Габриэль, – отвечал наконец ребенок. Прелестные белокурые локоны его и головка серафима в самом деле напоминали о небесном тезке его Гаврииле. Он еще взглянул на Дюрока и вдруг отбежал от него на несколько шагов и снова кинул свою фуражку в воздух, крича «Да здравствует император!» еще сильнее прежнего. Тут уже сам Наполеон схватил его и поднял на руки, глядя на него с каким-то изумлением.

– Почему ты кричишь «Да здравствует император!»?

– Потому что я очень люблю его.

– А почему ты его очень любишь?

– Потому что папенька велит мне любить его. Он тоже очень любит императора… Всякое утро и всякий вечер я молюсь Богу за него!

Наполеон был глубоко растроган. Он поставил ребенка на землю и велел Дюроку расспросить его еще. Дюрок спросил мальчика, почему он тут один.

– Я не один, – отвечал маленький ангел. – Вот папенька и маменька.

Он указал на человека лет сорока, который был в нескольких шагах от него и держал под руку женщину, еще молодую, беременную; она вела за руку девочку, годами двумя младше мальчика.

Обер-гофмаршал вежливо поклонился им и спросил, указав на прелестную головку, которую ласкал император, отвернувшись, чтобы его не узнали:

– Это прекрасное дитя ваше?

Отец снял шляпу и отвечал с некоторым беспокойством:

– Да, милостивый государь, это мой сын; не устроил ли он какой шалости?

Дюрок уверил его в противном и спросил его имя; этот вопрос снова привел отца в беспокойство; он, казалось, тревожился за поведение сына.

– Понимаете, сын ваш пробудил любопытство мое и моего друга, – сказал обер-гофмаршал. – Мы заметили, что он кричит «Да здравствует император!» с таким энтузиазмом…

– Вполне естественно, – прервал его отец, – внушать своим детям то, что чувствуешь сам… Я чту нашего монарха, и если дети мои хотят иметь одобрение своего отца, они должны любить императора так же, как я.

Наполеон подошел, держа за руку своего маленького друга, и стараясь оставаться неузнанным, надвинул на глаза шляпу.

– Стало быть, вы служили в армии с Наполеоном? – спросил он отца.

– Нет, сударь, я совсем не военный.

– Может быть, отец ваш состоял на военной службе?

– Тоже нет. Мы из Бретани, доброй провинции, которую прежние правительства слишком принуждали браться за оружие. Но я не прикасался к оружию, чтобы убить француза… Потому что кого бы убил я? Соотечественника! А мой отец, он был адвокатом в парламенте Ренна. Он сложил свою голову, исполняя лучшую обязанность человека, защищая жертв прежней тирании…

– И вы не хотите отмстить за него?

Лицо незнакомца вдруг изменилось.

– Нет, сударь, я отомстил за него, отомстил так, как он сам хотел бы этого: я выиграл святое дело, за которое он умер, или, по крайней мере, способствовал этому.

– А чем вы занимаетесь теперь? – продолжал расспросы император.

– Я служу в министерстве юстиции.

– Начальником отделения?

– О, нет, и место мое даже с самым низким жалованьем. Но у нас мало нужд и совсем нет амбиций.

– Нельзя так говорить, – возразила его жена, подняв палец и грозя своему мужу, – это не совсем правда.

Муж засмеялся.

– Жена моя говорит справедливо. У меня есть одно неотступное желание – увидеть императора. То есть поговорить с ним. Я, правда, видел его на парадах, но это не значит видеть его.

– А между тем вы любите его!

– Ах, милостивый государь, разве для этого необходимо видеть?! Стоит только взглянуть вокруг себя… Например, мы… Наши опустошенные поля, сожженные деревни, разграбленные города – все это осталось только в памяти. Теперь в Бретани все мирно. Нет больше Вандеи, нет междоусобной войны… При Наполеоне нет у нас прежних злоупотреблений, ужасных и возмутительных. Разве не он восстановил наши дома, засеял наши поля? Как же допустит он, чтобы в нас снова стреляли… Нет, нет! С ним наша Франция долго еще будет счастлива… И сын мой сказал вам правду, что мы всякий день молимся за императора.

– Не позволите ли вы мне взять ваш адрес? – сказал Наполеон с каким-то странным выражением.

– Буду чрезвычайно рад, – отвечал честный бретонец.

Он вынул из кармана карточку и подал ее Дюроку; но видно было, что он почти пугается этого повторенного желания узнать его имя. Наполеон сделал ему приветственный знак рукой и удалился, снова приласкав маленького Габриэля.

– Несколько таких сцен за один вечер, и я пропал, – сказал император, смеясь, но глубоко растроганный. – Дюрок! Надобно завтра же… Нет, еще сегодня вечером, собрать сведения об этом человеке.

Имя бретонца было д’Аллом, и жил он в Шальо. Дюрок собрал все нужные сведения, и они оказались благоприятны. Господин д’Аллом получил место выше того, которое занимал, но лишь по выслуге лет и по заслугам своим. От встречи с императором он выиграл только уверенность, что ему воздадут по справедливости.

– Мне было бы досадно, если б не таковы оказались известия, – сказал император обер-гофмаршалу, когда тот принес ему отчет о данном поручении.

Но чего нельзя описать словами, так это радость всего семейства, когда выяснилось, что Наполеон провел с ними четверть часа и целовал их сына! Одно обстоятельство может, однако, дать представление об их восторге: фуражку и курточку, которые были на мальчике в день встречи с императором, положили в шкаф и хранили там как святыни: к ним прикасался Наполеон!.. Император вызвался быть крестным отцом ребенка, которым была тогда беременна госпожа д’Аллом. У нее родилась девочка, и ее назвали Наполеония (Napoleonie).

Жюно должен был оставить Париж и готовился к отъезду. Так искупал он свою вину, которая состояла вся в том, что он слушал льстивые слова сестры императора и отвечал ей нежным взглядом. Его сделали главнокомандующим обсервационной (наблюдательной) армии Жиронды, собиравшейся в Байонне и Бордо. Конечно, это был высокий пост, но он не мог сравниться с местом парижского губернатора. Придя сказать мне об этом, Жюно пребывал в совершенном отчаянии. Он хотел отказаться, хотел сложить с себя полномочия парижского губернатора и уйти в отставку. Я утешала его, а между тем сердце мое было растерзано. Я видела в решении императора желание наказать, но не смела вымолвить этого; у нас уже случались с Жюно неприятные домашние сцены, и всё из-за этого, и я считала невеликодушным вновь повторять мужу жесткие и злые слова: «Я говорила тебе это!»

Ситуация ухудшилась еще больше, когда человек, которого не любил Жюно (да и никто из армейских), занял место на первом плане, место, которое могло принадлежать только Жюно. Это был военный министр Кларк.

Вот человек, странным образом награжденный фортуной, потому что невозможно вспомнить никого более неприятного, чем этот человек, нельзя произнести ничего более прискорбного, чем его имя. Отчего это? Наверно, он сделал много зла. Я знаю только, что он причинил зло Жюно. Император был вынужден сам, так сказать, положить свой скипетр между нами. Я знала образ мыслей Жюно о степени повиновения, какой почитал он себя обязанным продемонстрировать военному министру, и переживала за ту борьбу, которая могла окончиться дурно. Это могло и должно было случиться, когда Жюно готовился в поход поневоле и даже с отвращением. Все это знала я в день праздника, данного городом, и можно поверить, что я была невесела и недовольна положением своим, хотя в этот самый день я видела вокруг себя подтверждение всей моей женской славы, которая могла бы польстить мне и привести в забвение многое.

Не знаю, сказала ли я, как мы встретили его величество. Навстречу императору вышел Жюно; императрицу встретила я с господином Фрошо, по выходе ее из кареты, на большом крыльце ратуши. При мне находилось много женщин, бывших (по именам своих мужей) как бы представительницами торговли банка, в столице и в империи. Этих дам было двадцать четыре. Еще за день я представила список обер-гофмаршалу и обер-церемониймейстеру. Этот список был подан императору. Наполеон расшумелся из-за него, потому что два имени, которых я не помню теперь, напомнили ему имена двух камергеров.

– Я довольно часто вижу женщин, представляемых в Тюильри, – сказал он. – В ратуше я хочу видеть только парижские лица; я хочу видеть там город Париж; понимаете ли вы, госпожа Жюно?

Одна из дам, находившихся в гостиной императрицы, громко насмехалась над странным выражением, какое употребила жена суконного фабриканта, отвечая на вопрос императора: «Чем занимается ваш муж?» Она ответила: «Государь, он на сукнах…» Император повернулся к даме, которой я не называю из вежливости, и сказал ей очень сухо:

– Сударыня! Если бы люди, над которыми вы смеетесь, услышали вашу болтовню, как часто слышу ее я, к моему несчастью, то, право, насмешки последовали бы не с вашей стороны. – Он снова принялся за работу с Фрошо и господином Сегюром и продолжал бурчать: – Гм!.. Это презрение! Только потому, что она потомственная дворянка! Это, наконец, совершенно выведет меня из терпения!

Император был прав. Эта женщина, у которой не было ни доброго сердца, ни красоты, бесилась из-за своего дурного положения в свете, видя себя старою девой без надежды выйти замуж. Досада часто расстраивала ее нервы, а известно, каковы расстройства у старой девицы. Что касается меня, я была очень рада этому уроку, преподанному ей, потому что никогда не видела от нее приветливости.

Императрица приехала поздно. Мы встретили ее так же, как встречали годом раньше. Бал открыли великая герцогиня Бергская, принцесса Стефания, госпожа Лаллеман, одна придворная дама, одна из дам города, жена или дочь одного из мэров, и я. Не помню, как распределились у нас кавалеры. Знаю только, что я танцевала с великим герцогом Бергским, и не танцевала, а только расхаживала, страшась, чтобы со мной не случилось какого-нибудь несчастья.

Тогда много говорили о браке принца Жерома с одною немецкою принцессой. Предположений была тьма, но никто не угадал истинного выбора, когда император объявил, что Жером женится на Екатерине Вюртембергской, дочери наследного принца Фридриха. Незадолго до того были соединены Гессен-Кассель, Брауншвейг, Фульда, Падерборн и большая часть Ганновера для образования королевства Вестфальского. Предполагали, что новобрачные поедут царствовать туда; император не объяснял ничего, и, конечно, не при нем пускались в предположения.

Во Франции между тем началось большое движение, произведенное серьезной и важной мерой, на которую решился император. Речь шла о Трибунате. Со времени коронации это государственное собрание стесняло императора. Он много раз встречал тут сопротивление – и при учреждении Почетного легиона, и при установлении самой Империи, – а потому был сильно предубежден против трибунов. Впечатления его никогда не бывали мимолетны, и, следовательно, решимость его превратилась в необратимый приговор. Каждый раз, когда в палате Трибуната открывалось предварительное обсуждение законов, множество причин возбуждали и поддерживали дурное расположение императора. Удивительно ли, что он уничтожил Трибунат, можно сказать, с радостью? Обсуждение законов должно было производиться после этого тремя комиссиями, составленными из членов Законодательного корпуса: финансовой, административной и законодательной. В тот же день постановление Сената посягнуло на политические права французов, установив, что депутатом имеет право быть лицо не менее сорока лет от роду.

Хоть император и оставил армию, но она беспрерывно побеждала. Маршал Брюн взял Штральзунд. Остров Рюген тоже пал в наши руки, и весь Север сделался нашим союзником. Прусский король запер Балтийское море для английской торговли, и атакованная таким образом Англия вынуждена была склониться перед железной волей Наполеона. Примечательно то обстоятельство, что англичане, тревожимые со всех сторон, оставленные всеми, не приложили усилия, чтобы помочь Густаву, единственному своему союзнику, который оставался верен им, и допустили его низложение, занятые мелкими внутренними интригами в ничтожной и обманчивой политике, как все не чуждые слабости люди, потому что Англия была тогда слаба.

Не следует воспринимать нападение на Копенгаген, совершенное в то время, как доказательство силы английского правительства. Истинно могущественный кабинет не совершает таких робких атак; бомбардировка Копенгагена противоречила и правам народов, и здравой политике. Истребить город, уничтожить его порт, сжечь корабли, и все это единственно за отказ объявить войну Франции! Впрочем, действуя таким образом, англичане только услужили Наполеону, который не мог до тех пор заставить датского короля принять сколько-нибудь определенное решение. Но необдуманный поступок Англии раздражил его, и он приказал взять под стражу всех англичан, бывших в Дании, конфисковать все английские товары, находившиеся в королевстве, и запретил всякую торговлю с Англией.

В то же время во Франции была напечатана прокламация о том, что между державами Европы, союзницами Франции, одна должна быть наказана за свой двуличный союз, а именно Португалия. Наполеон угрожал принцу-регенту Португалии лишением трона, и с этой минуты судьба его сделалась известна.

В то же время император Александр снова объявил в Петербурге вооруженный нейтралитет, знаменитое изобретение императрицы Екатерины. Он издал на сей счет манифест, где объяснил причины этого решения, самые благоразумные.

Еще долго буду я вспоминать впечатление, какое произвел на Жюно приказ императора выехать и принять руководство обсервационной армией в Жиронде.

– Итак, вы изгоняете меня, – сказал он Наполеону с печалью, которая тронула императора. – Вы велите мне оставить Париж в ту минуту, когда возвратились в него. Чем наказали бы вы меня больше, если б я совершил преступление?

– Ты совершил не преступление, но проступок… Необходимо удалиться на некоторое время из Парижа; это скорее рассеет слухи о тебе и моей сестре. Однако все увидят в моем решении доверие, какое я к тебе испытываю. У тебя будет власть неограниченная, будешь переписываться только со мной, и все это время остаешься парижским губернатором. Полно, мой друг, там ждет тебя маршальский жезл.

Он протянул другу руку, Жюно схватил ее и опять заплакал как дитя.

– Вы удаляете меня от себя! – повторял он беспрестанно.

– Но вокруг меня нет теперь никакой опасности, – отвечал император, тронутый чувствами Жюно: он понимал его сердце. – Ты не будешь присутствовать здесь только на праздниках, вот и все… Полно, мой друг, бодрись, перед тобой поле для подвигов! Я думал поручить это дело Ланну или Мюрату, но потом сообразил, что ты не участвовал в последнем славном походе и решил вознаградить тебя за это. Поверь мне, настоящая причина твоего отъезда – собственная твоя слава.

Когда Жюно передал мне этот разговор, я не сказала ему, что поразило меня больше всего: император, по-моему, хотел только пролить бальзам на его рану. Однако если средство действовало, то что мне за дело, какая причина побуждала употребить его. Но как он был искусен! Как он знал людей! Жюно вошел к нему в отчаянии, а вышел счастливый, готовый вновь пролить кровь, чтобы добавить новый листок в триумфальный венок Наполеона.

Возглавив обсервационную армию, истинное назначение которой знал тогда он один, Жюно начал готовиться к отъезду. Я видела, как он был несчастлив, с каким страданием оставлял Париж. Он не мог открыть мне истинной причины этого, но я понимала его, жалела и никогда не прощу той, кто была не только причиной тогдашней немилости к нему (потому что это все-таки была немилость, хоть и позолоченная), но и не имела благородного великодушия признаться, что вся вина лежит только на ней. После я узнала все тайны сердца Жюно, этого благородного человека, в котором никогда не гнездились ложная мысль или порочный план на пагубу невинного существа. Я узнала, как великодушно было с его стороны хранить молчание. По примеру его я тоже буду молчать обо всем, что относится ко мне; но я должна, я обязана в память о нем раскрыть те хитрости, какими старались привлечь его к партии Мюрата, предполагая ужасное несчастье, которое могло случиться с императором во время одного из его военных походов. По крайней мере, тогда говорили только об этом обстоятельстве. Но когда бы понемногу привыкли представлять себе Мюрата в креслах Наполеона, Мюрата на его лошади, наконец, Мюрата, владетеля Французской империи, и когда бы нелепость этой возможности исчезла от привычки глядеть на нее, потому что со временем глаз привыкает находить приличным все, на что глядит он упорно, тогда могли бы сказать: «Неприятельской пули так долго ждать, военные случайности так неверны!» А от этого невелико расстояние и до мысли о том, чтобы ускорить эту неприятельскую пулю.