Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 96 страниц)

Коло из числа тех людей, дружбой которых гордишься, потому что их можно и уважать, и любить. Он был очень привязан к Жюно, а тот – к нему. Представляя мне его, Жюно сказал: «Люблю его, как третьего брата!»[103]103
  Жюно любил моего брата с нежностью и всегда называл своим братом.


[Закрыть] Он, Ван Берхем и Шарль были после Мармона первые друзья Жюно.

Известно, как полезен оказался Коло генералу Бонапарту во время итальянских походов и в день 18 брюмера. В тот день не только советы, забота и активность Коло, но и деньги, и огромный кредит его стали таким пособием для Бонапарта, какого не нашел бы он ни в ком другом. Не знаю причин, разлучивших после этих двух людей, созданных понимать и ценить друг друга. Я часто слышала, что Жюно сожалел об этом. «Каким министром был бы Коло!» – говаривал он мне не раз.

Но, что бы ни было причиной, только все, даже малейшие контакты Первого консула с господином Коло были облиты ядом. Часто имела я случай слышать суждения Бонапарта о нем, и всегда чувствовалась в них неприязненность, производимая глубоким оскорбленным чувством. Господин Бурьен должен знать об этом хоть что-нибудь: дальше несколько слов подтвердят мою догадку.

Бурьен упоминает аудиенцию, испрошенную господином Коло у Первого консула благодаря стараниям Жюно и пишет, что «это было не без больших пожертвований со стороны Коло». Слова неприличные и ложные.

Я уже вновь жила в Париже, когда вышли в свет Записки Бурьена. Нелюбопытная от природы, я всего меньше любопытствовала читать известия о событиях, которые происходили перед моими глазами. Поэтому я не читала его Записок, когда друзья мои сказали мне, что они заключают в себе много оскорбительного и подсказанного чувством мщения и ненависти к человеку, которого должны были сделать неприкосновенным могила и прискорбие последних минут жизни его. Но если даже скала Святой Елены и благодарное воспоминание не могли остановить пера Бурьена, то могла ли я жаловаться? Я хотела только опровергнуть несправедливость и потому написала господину Коло. Вот его ответ:

«Париж, 30 июня 1829 года.

Герцогиня!

Уже больше четырех лет я не видел г-на Бурьена и больше двадцати вижу его очень редко. Он не советовался со мною ни в чем о своих Записках, и я не говорил ему ни одного слова, которое могло бы дать повод к означенному вами рассказу его. Рассказ этот ложен. То же повторяю о словах Бонапарта, будто бы сказанных в разговоре со мной в присутствии Бурьена; он утверждает, что Первый консул сказал мне: „Дайте 300 000 франков одному министру, 200 000 – другому и т. д.“. Бонапарт, повелитель Франции, имел такое понятие о приличиях, что не мог говорить таких подлых нелепостей. Мне, конечно, не заплатят за панегирик Бонапарту, но я обязан ради самой истины очистить память его от подобных оскорблений. Я опровергнул бы их в какой-нибудь газете, если б не чувствовал решительной неохоты говорить о себе…

Я буду иметь честь явиться к вам и если уверение, какое даю в этом письме, не покажется вам достаточным, прибавлю к нему все, что почтете вы нужным для опровержения несправедливого нарекания в адрес вашего супруга.

Примите, герцогиня, дань моего глубокого уважения и проч.

Коло».

Тогда я не имела ни малейшего намерения издавать свои Записки, но на нелепость ответить мне захотелось. Для этого-то я и спрашивала у господина Коло, не будет ли ему неприятно увидеть свое имя в печати, потому что если для меня самой и для друзей Жюно опровержение было не нужно, его надобно было обнародовать для публики.

На это господин Коло отвечал запиской: «Мне страх как неприятно видеть свое имя напечатанным, когда все дело есть только нарекание и пустословие. То же и Записки, на которые вы жалуетесь. Вы должны были бы презреть места их, оскорбляющие вас. Но если вы почитаете обязанностью опровергнуть г-на Бурьена и для этого необходимо свидетельство с моей стороны, я объявлю, что никогда не просил Жюно ходатайствовать об аудиенции для меня, и докажу, что не имел никакой нужды в его заступничестве…»

Вот ответ на нападки Бурьена. На другие отвечать я не буду…

Глава XLII. Граф Кобенцель

Граф Людовик Кобенцель, подписавший в Люневиле мирный договор с Австрией, был величайший любитель спектаклей, празднеств и всех увеселений, какого только я встречала за жизнь свою. Австрийский император поступил дальновидно, назначив его для подписания мирного договора. Я часто видалась с Кобенцелем, и так как он страстно любил спектакли, а я имела в каждом театре ложу, то он гораздо охотнее приезжал туда со мною и Жюно, ветреным мальчишкой, как говорил он, нежели ехал скучать в ложе министра иностранных дел. Он был человек пожилой, лет пятидесяти, весьма безобразный и похожий, как справедливо говорили, на Мирабо – такое же бледное лицо, такие же маленькие глаза и такая же огромная голова. Граф был чрезвычайно умен и даже больше, но вместе с тем обладал и множеством смешных черт; уверяют, будто эти смешные стороны возникли в нем в результате желания походить на князя Кауница.

Граф Кобенцель долго служил при дворе Екатерины II. Первый консул рассказывал нам однажды, что граф устроил в доме австрийского посольства в Петербурге небольшой театр, чтобы самому играть в нем. Это было в 1796 году, в самый разгар беспрерывных побед Бонапарта в Италии, которые через несколько месяцев граф Кобенцель упрочил Кампо-Формийским миром. Однажды австрийский посланник вздумал играть роль графини Эскарбаньяс. Императрица должна была приехать на это представление, и граф-графиня оделся заранее, чтобы выйти на сцену, как только высокая гостья войдет в зал. Она приехала; посланника стали искать и не нашли ни его, ни графини. Наконец после длительных поисков граф находится в своем кабинете; но он в штанах, в башмаках с каблуками и от бешенства едва может выговорить только: «Повесьте этого мошенника!» Он указывает на какого-то человека, а тот молится всем святым, думая, что рядом с ним сумасшедший. Дело в том, что этот человек только что приехал из Вены с важными депешами к австрийскому посланнику с приказанием вручить их лично ему. Это был молодой человек, недавно назначенный в министерство иностранных дел: он не знал и даже никогда не видывал Кобенцеля. В Петербург приехал он в семь часов вечера, когда граф только что нарядился графинею Эскарбаньяс и, ожидая приезда императрицы, с удовольствием смотрелся в большое зеркало. Он улыбался своему странному лицу, прибавлял ему мушек, играл веером, раздувал свои фижмы и твердил лучшие места роли. В это время ему сказали о приезде курьера из Вены. Он ответил, что увидится с ним завтра, потому что теперь занят совсем иным, и посоветовал курьеру идти спать. Но молодой человек был, как говорится, новичок и выполнял свое дело по совести. Ему приказано было спешить и во что бы то ни стало приехать в Петербург в назначенный день до полуночи. Потому он непременно хотел видеть посланника. Он заявил об этом громко и поднял шум. Один из секретарей посланника пришел к господину Кобенцелю с докладом.

– Боже мой! Чего хочешь этот упрямец? Что он, с ума сошел?.. Введите его.

Секретарь уже привык к странностям графа и не подумал, что надо бы предупредить молодого человека, вводя его в кабинет, и сказать: «Вот господин посланник». Курьер вошел и увидел перед собой женщину, весьма пожилую, которая кладет еще одну мушку на толстую щеку, покрытую румянами, а потом приближается к нему с жеманным видом и говорит, протягивая руку:

– Ну, подайте свои депеши.

Курьер обернулся к секретарю, чтобы тот объяснил ему это странное зрелище, но секретарь вышел, как только ввел его и оставил наедине с непостижимым существом.

– Я хочу говорить с посланником! – закричал молодой человек, теряя голову, и без того разгоряченную после многих дней скорой езды, когда увидел, как эта дикая старуха кидается на его портфель и хочет вырвать, крича:

– Да вот он, вот посланник!.. Я посланник!..

Граф изо всех сил старался вырвать у курьера документы, но молодой человек был силен. Он храбро защищал вверенные ему бумаги и показал твердость духа, зовя на помощь и требуя посланника, упорно отказываясь узнать его под этим маскарадным костюмом. Тщетно граф Кобенцель бегал за ним по кабинету и объяснял ему, для чего надел он в тот день свое прелестное парчовое платье с градетуровой [шелковой] юбкой: тот скорее понял бы, если б с ним заговорили по-гречески!

Наконец граф воскликнул в отчаянии:

– Хорошо же, упрямец! Ты увидишь сейчас посланника.

Он ушел в свою спальню, снял с себя платье и возвратился к неуступчивому курьеру в белых шелковых чулках, в башмаках с каблуками, в черных штанах и с париком на голове. Но молодой курьер еще больше прежнего уверился, что перед ним сумасшедший, и еще крепче держал в руках портфель. Посланник рассердился не на шутку. К довершению всего в этот момент доложили о приезде императрицы.

Секретарь посольства наконец разъяснил курьеру всю сцену и заставил его отдать графу Кобенцелю депеши. Граф прочитал их, и они послужили странным предлогом для комедии, которую готовился он сыграть. Его извещали, что генерал Бонапарт, тогда двадцатишестилетний, овладел Италией, имея под своим командованием тридцать шесть тысяч французов, и разбил генерала Болье, несмотря на то (или, может быть, именно потому), что ему было семьдесят шесть лет и в его распоряжении имелось пятьдесят тысяч войска. Посланника предупреждали, что чрезвычайно важно теперь убедить императрицу исполнить свои обещания и отдать воюющим с Францией державам русские сухопутные и морские силы, которые обещала она так давно. Ему приказывали не терять ни минуты и как можно скорее сообщить императрице эти важные известия и просить о помощи.

Уклониться от такого приказания было невозможно, и граф Кобенцель с прискорбием чувствовал это. Но любопытнее всего способ, каким он выпутался из всех этих затруднений. Он велел немедленно просить к себе английского посланника, а это, сколько могу припомнить, был лорд Витворт. Англия готовилась тогда подписать с Екатериной II договор о денежном вспомоществовании и союзе. Интересы Австрии требовали не делать ничего, что могло бы показаться неприятным Великобритании, и потому граф Кобенцель был очень рад изъявить доверенность благородному собрату. Но, чтобы получить ясное представление об их свидании, надобно знать обоих. Лорд Витворт, высокий элегантный мужчина с благородным лицом отличался и самыми благородными манерами; никогда не видала я лучшего представителя государства великого, цветущего и… несносного. Он был всегда великолепно и роскошно одет, даже при республиканском консульском дворе. Можно вообразить, какую странную пару составляли они с графом Кобенцелем, которого, конечно, помнят многие из нас; но его лицо и манеры, умышленно шутовские, были еще украшены в тот раз всею прелестью наряда графини Эскарбаньяс.

Витворт выслушал известия Кобенцеля с обыкновенной своею холодной вежливостью и просил его не заставлять императрицу ждать, а сам пошел объяснить ей причину промедления, которого нельзя было объяснить иначе, как сказав правду. Кажется, императрица в нетерпении велела позвать к себе графа Кобенцеля, и он явился к ней прямо в своем наряде, в парике и фижмах. Впрочем, я не уверена в этих данных вполне.

Граф Кобенцель был очень любезен, но это была любезность современника Людовика XV да еще со всеми неудобствами иностранца. Это была такая же церемонность в разговорах и в обхождении, какой была литература в романах и в театре, а живопись – в картинах Ванлоо и Буше. Во всем у графа проявлялось явное желание походить на Кауница, его учителя – та же ветреность, та же редкая привязанность к свету. Но светом для графа Кобенцеля оставался двор, вне этого блестящего круга потомственной аристократии все становилось для него хаосом. Однако, одаренный замечательным умом, он понимал, что современной Францией управляют блестящие знаменитости, стоящие многих предков. Он знал и понимал это, но привычка, вторая натура, заставляла его страдать из-за того, что он не мог приветствовать госпожу Ланн, именуя ее титулом княгини. И для аристократических ушей его казалось диким нарушением общественной гармонии, когда главу правительства называли гражданином.

В Париж приезжал он на время. Граф Филипп Кобенцель, служивший там посланником до расторжения мира в 1804 году, был его кузеном. В свое время я буду говорить и о нем. Никогда не встречала я двух человек, столь отличных друг от друга.

Глава XLIII. Дипломатические контакты с Россией

Первым следствием благоприятной перемены к нам самого могущественного из европейских монархов было возобновление связей между Парижем и Петербургом. Император Павел прислал во Францию генерала Спренгпортена с письмом, в котором благодарил Бонапарта за хорошее обхождение с его подданными. Но визит Спренгпортена не имел дипломатического характера. Он отдал письмо Первому консулу во время частной аудиенции и прибавил изустно все, что могло возобновить дружественные сношения между Россией и Францией.

Генерал Спренгпортен был человек самый подходящий для своего поручения. Император Российский знал ум многих окружавших его, но в тогдашних обстоятельствах между Францией и Россией весьма важно было не поставить человека в положение, которое от одного слова могло сделаться ложным. Бонапарт, при всем своем великодушии, мог сказать что-нибудь неприятное для России, и Павел учитывал, что иностранцу, да еще в качестве частного лица, в Париже будет легче, чем коренному русскому. Впрочем, размышления эти не мои: я слышала их от Первого консула, когда он хвалил императора Павла, объясняя госпоже Бонапарт, почему Спренгпортен не облечен званием посланника.

Спренгпортен происходил из старинной финляндской семьи. Он служил полковником во время знаменитой революции 1776 года и был вполне предан королю Густаву III. Густав настолько был уверен в привязанности его к себе, что это был единственный военный, которому молодой претендент на королевский престол сообщил свой смелый план. Спренгпортен должен был привезти королю Свеаборгский гарнизон, но западные ветры задержали его корабли в Финляндии, и, когда он прибыл в Стокгольм, все уже было кончено. Шляпы одержали победу над колпаками, и король торжествовал[104]104
  Швеция уже была разделена на две партии: «колпаков» и «шляп». Первая была партией сейма: ее поддерживала Россия; вторая – партией молодого короля, ее поддерживала Франция.


[Закрыть]. Генерал Спренгпортен появился слишком поздно и оставался в тени, несмотря на свою преданность. Оскорбленный, он покинул свое отечество и перешел сначала на службу Голландии, а потом – России.

Первый консул любил разговаривать со Спренгпортеном, и часто разговоры их бывали продолжительны; но он не мог любить этого человека, потому что я часто слыхала строгие суждения его о людях, оставивших свое отечество. Помню, что однажды Спренгпортен дал прекрасный бал, и Первый консул спрашивал у многих из нас, весело ли было там и кто из дам уехал последней. Несколько минут продолжался разговор в легком тоне, когда Бонапарт заметил:

– У господина Спренгпортена такая строгая физиономия, что странно видеть его организатором праздника. Думаю, в душе его много тяжелых воспоминаний – он был очень несчастлив… Но он чрезвычайно храбр и, сверх того, очень сметлив. Один русский генерал, меньше его знающий, думал, что неприлично храброму человеку обходить неприятеля, как советовал Спренгпортен, и хотел атаковать с фронта. Наш швед оставался при своем мнении. Русский спросил, не боится ли он? На эти слова у генерала Спренгпортена был один ответ: «Вперед!»

Тут Первый консул начал объяснять, как шведы были атакованы русскими и защищались от них. Он подробно разъяснял маневры сражения, но это выше моего понятия. Помню только, что русский генерал наконец последовал совету Спренгпортена, но было уже слишком поздно: его опасно ранили.

Описывая все эти войны, Наполеон, казалось, знал их так, будто сам участвовал в них.

Через некоторое время я описала Первому консулу некоторые благородные черты сына генерала Спренгпортена. Неопределимое выражение явилось во взгляде, в улыбке и во всех чертах Наполеона, но вскоре я увидела больше: в его лице, уникальном по своей выразительности, особенно во время борьбы сильных ощущений, я увидела даже какое-то умиление. Но, к несчастью, он недостаточно любил самого себя и не поддавался ощущениям, ласкающим душу. Вдруг, отвернувшись от меня, он сказал с таким выражением, которого нельзя ни понять, ни объяснить:

– Да, это благородный человек.

В памяти моей есть уголок, где живет воспоминание, связанное с одним из балов Спренгпортена: оно тотчас окружает это имя свежим, прелестным, благоухающим облаком; мне кажется, что на этом празднике были женщины только хорошенькие, молодые и свежие, как цветы. Подобные госпоже Рекамье.

Я никогда не видела госпожу Рекамье, и в первый раз встретила ее у Спренгпортена. Но я много слыхала о ней и, признаюсь, верила матери в том, что госпожа Рекамье – большая щеголиха, то есть женщина, которая доводит до излишества всякую моду. Я почти боялась госпожи Рекамье, представляя ее себе женщиной, правда, прелестной, но уничтожающей вокруг себя не только все посредственное, но даже и тех, кто обыкновенно пользуются успехом в свете и почитаются хорошенькими. Как же была я изумлена, увидев ее очаровательное лицо, свежее, детское и вместе с тем прелестное! Но еще больше удивилась я, наблюдая ее робкое смущение при виде своего торжества. Конечно, заметно было, что она счастлива, видя себя прекраснейшей из женщин на балу, но заметно было и то, что она страдает от гневных взглядов многих женщин, которые для собственной своей пользы должны были б, так же как я, глядеть спокойно и с наслаждением на ее очаровательное лицо и говорить лишь: «Боже, как она прелестна!»

В самом деле, госпожа Рекамье истинно заслуживала название прелестной, слишком часто раздаваемое, но редко заслуженное. Так хвалят всех обыкновенных женщин и обычно думают, что исполнили свою роль, когда при появлении в свете женщины сносной, которую надобно хвалить, потому что она богата и будет жить открытым домом, говорят: это прелестная женщина! Так унижают слово, принадлежащее только самым восхитительным созданиям природы. Госпожа Рекамье – среди них. Ее взгляд нежен и проницателен; ее улыбка пленительна; ее слова приятны, а голос неизменно мелодичен. Когда я увидела ее в первый раз, она поразила меня, и я удивлялась ей еще не раз. После старалась я дать себе отчет в этом впечатлении. Вот мои мысли: в ней соединены простодушная прелесть, нежность, доброта, и все это находится в таком согласии, которое одно уже составляет очарование самое привлекательное. Часто я находила в ней сходство с мадоннами первых живописцев Италии; но это сходство было умственное, происходящее не от правильности черт ее лица. В улыбке, так часто раскрывавшей розовые губы ее, видна простодушная радость юного, пленительного создания, счастливого тем, что его любят. Она видела вокруг себя только радость и отвечала на приветствия любви, с какою везде принимали ее, молчаливым выражением благодарности. Она благодарила жизнь за то, что жизнь столь прекрасна и радостна.

Когда я встретила госпожу Рекамье у Спренгпортена, она была в апогее своей пленительной красоты и блестящего, огромного состояния. Муж ее управлял одним из первых банкирских домов Парижа, и тогда нельзя было еще предвидеть случившихся с ним позже несчастий. Он имел средства доставлять своей очаровательной подруге все наслаждения роскоши и богатства, чтобы хоть чем-нибудь доказать признательность свою за счастье, каким она украшала его жизнь.

Госпожа Рекамье включена в настоящие Записки не потому, что на ней отразилась эпоха или она сама отразилась в ней, но потому только, что она сама – эта эпоха. Вряд ли встретят в будущем такую женщину, как она. Ее красота приводила к ногам ее всех мужчин, останавливавших на ней взгляд свой; ее дружбы искали превосходнейшие дарования века, а любовь ее была тайным желанием всех. Но слава госпожи Рекамье справедливо осталась неприкосновенной для нападок низкой зависти и глупой ревности. Она не лишилась ничьей любви, потому что в счастливые дни своей жизни благородно жертвовала собственными радостями чужому страданию, а горе несчастливого друга всегда находило ее готовой сказать утешительное слово даже ценой спокойствия собственной жизни.

«Простите! – говорит ей госпожа де Сталь в одном из своих писем (истинных образцах этого удивительного гения, потому что в них видна вся преданность сердца и доверчивость дружбы). – Простите; с почтением целую ваше лицо».

Я оставила балы Спренгпортена, чтоб заговорить о госпоже Рекамье, и, конечно, меня не будут упрекать за этот перерыв. Возвращаюсь к ним, чтоб упомянуть об обстоятельстве, принадлежащем эпохе, в которой двенадцать первых лет представили больше событий, чем иные века.

После 18 брюмера общество объединилось вокруг правительства, которое, наконец, обещало нам в будущем не только безопасность, но и благоденствие. Мир с Германией и Россией, предварительные и успешные переговоры о том же с Англией, светлый горизонт надежды, сменивший тяжелые, грозные тучи, мешающие свободно дышать и заставляющие тревожиться не только о благосостоянии, но о жизни, счастье всех близких – вся эта перемена неизбежно произвела изменения в нравах и во всем общественном устройстве. Надобно сказать, для поколения нынешнего и особенно для следующего за ним, что в обществе в то время существовали свои законы, обычаи, привычки и даже свой язык, и в этом царстве властвовали женщины. Их иго было не тяжело, и они щедро вознаграждали своих подданных очарованием, которое разливалось во всех местах, подвластных управлению их. Все это пострадало во время революции от продолжительного ниспровержения порядка. Хорошенькие женщины надели тогда красные колпаки и в дни прекрасной свободы не имели свободы использовать порядочное белье. Но если в мире все имеет свой конец, то должна была окончиться и эта жуткая эпоха. Опять начинали в торжественные дни года съезжаться поцеловать руку старой бабушки; не боялись поздравить мать семейства в день ее именин букетом роз. Потом осмелились на большее и возобновили балы в частных домах. Наконец, во время Консульства нам уже приказывали веселиться. О! Таким приказаниям мы всегда послушны! И когда перестали бояться осуждения за то, что любят танцевать, Париж снова сделался волшебным местом удовольствий и радостей.

Вскоре эти празднества получили новый блеск от присутствия множества знатных людей, приехавших во Францию тотчас, как только вернулась свобода путешествовать. Из Италии, Англии, Швейцарии спешили они в прелестную Францию, гордость ее граждан и место наслаждений иностранца, который в обмен на свое золото щедро получает тут радости и удовольствия.

Русские тотчас после немцев стали приезжать к нам. Но окончательное сближение наше с петербургским двором замедлилось. Вместо Спренгпортена приехал господин Колычев, но тоже без всякого дипломатического статуса. Молодой царь Александр отозвал Колычева, и его место занял граф Морков, на этот раз уже в качестве полномочного посланника. Однако только через месяц после приезда предъявил он правительству свои верительные грамоты, а до этого как частный человек присутствовал на официальных праздниках.

Многие факты свидетельствуют о том, до какой степени иностранные державы страшились всякого союза с нами, как медленно приближались к нам, как часто даже возвращались вспять после нескольких шагов. Это Директория сделала их недоверчивыми. Понадобилось вся искусность и прямодушие консульского правительства для обращения в нашу сторону предубежденных умов. Соединение искусности и прямодушия может показаться странным; однако, я думаю, нет надобности объяснять мою мысль. Говоря об искусности, я не разумею ухищрений. В ту сложную эпоху мало было идти прямым путем, надобно было извлекать пользу из каждого шага, и тут-то дарование Первого консула являлось во всем своем блеске: он показал перед целым светом свое искусство и употреблял его только для славы и счастья отечества.