Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 96 страниц)

Гренадер, так же как и его товарищи, держал в руках соломенный факел, и огонь освещал лицо его, грубое, черное, изъязвленное ранами, но замечательно доброе в эту минуту.

– Ну, генерал, то есть государь… Я говорил, что мы можем потягаться с этими русскими, то есть если вам угодно, потому что дисциплина прежде всего… Да все равно… Да здравствует император!

И воздух огласился новыми криками, которые, конечно, не были приятны врагам нашим, потому что войска, так одушевленные, не могут быть разбиты.

Аустерлицкое сражение завершило не только поход 1805 года, но и третью континентальную коалицию. Наконец Наполеон отдыхал на ложе славы своей; бой барабанов умолк, орел свернул свои крылья; всё было в покое. Мы вполне наслаждались торжеством нашим, видя Наполеона на том троне, который был для него победным щитом народа. Подписав мирный договор, возвращавший императору Австрии его области и народы, потерянные изменчивой игрой случая, Наполеон приехал в Мюнхен и женил Евгения на дочери короля Баварского. Принц Евгений был лучший и прелестнейший молодой человек нашего времени, щедрое сердце и прекрасный, как его сестра. Жюно нежно любил Евгения и писал мне в Лиссабон обо всех подробностях бракосочетания. Не знаю, почему королева Баварии сопротивлялась этому браку, хотя была только мачехой наследному принцу и принцессе Амалии. Однако брак заключили, и он стал поводом для превосходных праздников, которых я не видала, потому что была тогда в дороге, возвращаясь во Францию.

Глава XVI. Возвращение в Париж

Излечившись от продолжительной и жестокой болезни, я забеременела. Удостоверившись в этом, я выехала из Лиссабона 25 ноября 1805 года. Когда мы переправились через Тежу, перед нами вновь открылись песчаные равнины Эстремадуры.

Я путешествовала тихо, но с большой приятностью. Господин Шерваль оказывал мне всевозможную помощь, со мной была дочь моя Жозефина, я приближалась к Франции, часто шла пешком, собирала цветы, делала гербарии, и время проходило очаровательно.

На шестой день пути горничная моя сказала мне:

– Сударыня, заметили ли вы, что у вас талия стала тоньше?

Я поглядела на себя и не увидела никакого уменьшения. Я была даже толста для женщины, беременной пять месяцев.

На следующий день горничная повторила мне прежнее:

– Сударыня, талия у вас стала тоньше!

Это повторение рассердило меня. Моя талия могла тогда назваться весьма хорошею; я прежде была тонка, гибка, особенно в той части, где обыкновенно находятся дети; а тут я видела себя огромною.

– Шапатт, – сказала я очень серьезно, – любовь ко мне заставляет тебя дурачиться, и ты говоришь глупости.

На восьмой день, во время одевания я обнаружила, что корсет, который носила я со времени беременности, сделался просторен. Я с недоумением поглядела на горничную:

– Шапатт, что это значит?

– Да я уже осмелилась говорить вам еще четыре дня назад, что ваша талия…

– Ах, боже мой! Ты опять со своими глупостями?

В самом деле, я никак не могла объяснить себе этого случая: я ела, как едят в двадцать лет при хорошем здоровье, спала прекрасно, смеялась, была счастлива… особенно мыслью, что у меня, наконец, будет мальчик[166]166
  У меня уже были две дочери, и еще два раза я выкинула. Эта беременность заставляла меня надеяться на мальчика.


[Закрыть].

Утром девятого дня Шапатт и я долго глядели друг на друга, думая, что мы бредим, и, наконец, захохотали… Вся огромность моя исчезла.

– Ах, боже мой! Что же с ним сделалось? – сказала я, наконец. – Позови ко мне господина Маньена (он был небольшой знаток в науке Эскулапа, но мог бы понять меня).

Я рассказала ему свою историю; он уставил на меня свои большие круглые глаза, раза два понюхал табаку и, наконец, сказал мне:

– У вас был тимпанит.

– Что это такое? Разве я не была беременна?

– Нисколько.

– Да что же было у меня?

– Ничего!

– Как ничего?! – Я думала, что он смеется надо мной.

– Да, ничего.

– Вот прекрасно! Так мы, стало быть, можем ехать быстро, и я буду танцевать в Мадриде, где обещают мне столько балов!

И я запрыгала как дикая коза, выпущенная из клетки, потому что уже не было нужды заботиться о моем детеныше.

В Мадриде я остановилась в прелестном домике Альфонса Пиньятелли.

В это время во дворце королей Кастильских происходили страшные, ужасные события. Много говорили о ненависти принца Астурийского к Мануэлю Годою. Если эта ненависть возникла из-за дурного обхождения, которым Князь мира осмеливался оскорблять сына своего короля и его жену, то уже одно это оправдало бы все поступки принца, потому что, повторяю сказанное мною прежде, короли и принцы – такие же люди, как мы, и у них такие же страсти. Они тоже чувствительны к оскорблениям. Для чего же требовать от них невозможного?

Принцесса Астурийская была при смерти и умирала в величайших страданиях; о ее болезни носились странные слухи, и ужасное слово яд вырывалось у самых преданных королеве людей. Рассказывали, что курьер, отправленный в Неаполь, был остановлен: депеши его осмотрели и нашли в них письма принцессы Астурийской к матери. Несчастная принцесса жаловалась на королеву и Князя мира за их унизительное обхождение с нею и принцем. Она оканчивала письмо трогательными сетованиями о своем жребии, сожалениями о разлуке с отечеством и душевным беспокойством о будущем своем жребии.

Королева только улыбнулась, читая эти трогательные жалобы оскорбленного сердца.

– Что следует делать? – спросила она у своего советника, потому что Карл IV только формально занимал трон.

– Надобно отправить это письмо, – отвечал советник, – а потом ответ покажет нам, что до́лжно делать.

Тогдашние слухи, по которым я описываю это происшествие, говорили, что ответ пришел 25 августа 1805 года, и в день Святого Людовика, то есть через пять дней, намерение было исполнено.

После восшествия на престол Фердинанда VII я узнала, что аптекарь, давший яд, сам признался. Но я не была тогда в Испании и не могу подтвердить этого. Знаю достоверно, что об этом говорили тогда все.

Я сохранила о принцессе Астурийской воспоминания, полные любви и уважения, которые поселила она во мне своею благосклонностью и еще больше своими достоинствами и добродетелями; она озарила бы им трон Испании, и ранняя смерть ее стала для нас большим несчастьем. Но еще большим несчастьем было это для Испании. Я уверена, что дела полуострова иначе были бы окончены в Байонне, находись там принцесса.

Я получила из Вены письмо от Жюно. Он писал мне, что император дает ему поручение в Италию, но я должна возвратиться в Париж к должности своей при императрице-матери; я, конечно, буду ехать осторожно, сохраняя свое драгоценное бремя. Я уже говорила, что сделалось с этою драгоценностью!

Я возвратилась в Париж в среду, на масленицу 1806 года. Примечательно, что выехала я из Парижа также в среду на масленице. Но как различны чувства! Как надежда на счастье сладостна в двадцать один год! Как мы были радостны тогда!

Тотчас по возвращении моем я написала баронессе Фонтаж, придворной даме императрицы-матери. Извещая ее о своем приезде, я спрашивала, какой день назначит ее императорское высочество для моего представления. Госпожа Фонтаж тотчас отвечала мне, что я буду представлена императрице в следующее воскресенье, перед обедней. Для меня было важным делом это представление особе, которую привыкла я любить и уважать с самого детства, уважать старинным образом и оказывать ей внимание вовсе не от лести или какой-нибудь корыстной мысли. Я почитала за счастье увидеть госпожу Бонапарт, мать императора, с которою сын ее обходился так, как она того заслуживала. Вот почему я ожидала этого дня с нетерпением, почти радостным.

Я должна отвечать критикам, которые говорят об императрице-матери несправедливо. Ее великодушно наделяют миллионами, а у нее нет и восьмидесяти тысяч франков дохода. Император давал только тем, кто тратил, – он не любил экономии. Императрица-мать получала миллион в год, но только с 1807 года, когда Жером сделался королем Вестфальским. Если что и осталось у нее, то это плоды бережливости с этого миллиона, который получала она в продолжение лишь пяти лет. Со времени бедствий семейства Бонапарт она отказывала себе во всех наслаждениях, столь приятных в ее лета, тщательно вела свои дела, и все для того, чтобы в случае нужды помочь своим детям. Она сделала для них большие пожертвования. Да, госпожа Летиция – благородная, почтенная женщина, и ее имя должны бы уважать газеты, которые, напротив, говорят о ней ложно и несправедливо; может быть, единственно от незнания.

Газеты легитимистов пусть говорят о фантастических сокровищах семейства Бонапарт, извиняя Бурбонов, которые не сдержали своего слова, не исполнили договоров, заключенных с Наполеоном, присвоили все его имения и бриллианты из короны, овладели доходами его семейства и отвергли, изгнали его, – все это понятно, потому что легитимисты идут своим путем. Но другие газеты, что показывают себя беспристрастными и не изъявляют ненависти, тоже измышляют небылицы – вот чего нельзя терпеть. Они так легкомысленно и так поспешно собирают сплетни о Бонапартах, что даже писали о трагической смерти одного из сыновей Люсьена Бонапарта, случившейся будто бы на прошлой неделе. Он застрелился, сообщали нам, на корабле, плывя в Африку. Бог знает, какие комментарии отпускали при этом искусные политики, настоящие полишинели нашего времени. И что же? Еще за пять лет до того на пути в Соединенные Штаты сын Люсьена застрелился, чистя свои пистолеты. Но это случилось не умышленно, а случайно, и кроме того, пять лет назад.

Но гораздо важнее ошибок отклонение от благородного пути, которым должен был бы следовать народ. Как француженка, и француженка, любящая свое отечество, я краснею за него: с 1830 года о семействе Бонапарт вспомнили только для того, чтобы наказать его новым изгнанием. Я краснею, потому что брат императора, Жером, раненный при Ватерлоо, живет только на пенсию, которую дают жене его! А угодно ли вам знать, как мыслит эта семья, как выражает она свои чувства?.. Вот что недавно писал мне один из ее членов:

«Я утешаюсь мыслью, что, воспитанные в бедности, дети этого семейства будут гораздо лучше, нежели были бы они среди блеска богатства и лести».

Глава XVII. Смерть Питта

Еще в Испании услышала я новость, чрезвычайно важную для тогдашнего политического направления дел в Европе, – речь идет о смерти Питта. Я знала, что думал о нем император, и подозревала, что известие это произведет на него глубокое впечатление. Скажу больше, он должен был остаться доволен этим событием, но сказать, что он обрадовался смерти Питта, было бы слишком смело.

Все знают, что Наполеон не любил Питта и был его врагом – неприязненное отношение императора к Англии слишком известно. Но меньше знают вот что: Питт и генерал Бонапарт были враги личные. Как ни покажется это странно, тем не менее это справедливо. Почему были они в таких отношениях, объяснить трудно. Знаю, что еще во время Итальянского и Египетского походов Наполеон не прощал Англии, и очень справедливо, нарушения общественного спокойствия перепечаткой частной переписки. Разводы, самоубийства, навеки разделенные семейства, дети, отвергнутые родителями, – весь тот ад, что может произвести раздор, все это стало следствием поступков британского правительства. За тем следовали дела при Сен-Жан д’Акре и Эль-Аришский договор. Питта справедливо обвиняли в нем, больше, чем герцога Портланда и других вельмож, державших кормило правления в Англии во время умственного расстройства короля. Питт имел в это время немалое влияние, и оно стремилось не к примирительной цели, а только к запутыванию дел.

Бонапарт, став консулом, пытался привлечь Питта на сторону Франции. Предложения были сделаны неловко, хотя столь искусно, что не могли унизить. Но Первый консул чувствовал всю неприятность неудачи. Он чувствовал это, может быть, слишком сильно; но я уже говорила, как он бывал раздражителен в мелочах. Тогда-то родилась в нем против Питта непреодолимая антипатия. Он велел изыскать все подробности его жизни, и французские газеты, равно как и оппозиционные английские, вскоре разразились бранью самого дурного вкуса. Что же вышло из этого? Питт, человек, а не ангел, в свою очередь совершил нападение не на берега наши, а на семейство Первого консула, и с этого дня предметы, самые милые и драгоценные для сердца Бонапарта, были преданы всему, что только может написать и представить публике злое и довольно-таки остроумное перо. Иногда описывали события вымышленные, но часто говорили и правду. Вся Европа с обыкновенным пристрастием к запретному бросилась читать подробности жизни матери и сестер Первого консула.

Первая из статей привела Наполеона в такое бешенство, что вторую уже не смели перевести ему во всей полноте. Однако надобно было пересказать хоть что-нибудь, и тогда-то разразился гнев Юпитера, точно как у Гомера, и движение бровей нашего Юпитера почувствовала вся Европа. Вместо того чтобы отвечать Питту шутками, Наполеон продолжал перебранку, и с такою язвительностью, что вскоре оскорбления личности дошли до последней степени. Ничто не может дать понятия об исступлении Наполеона, когда он читал памфлет, любой из тысячи, которые распространяли на берегах Франции лондонские сплетники, стараясь угодить своему правительству, да еще и заработать деньги.

Известно, что во время Амьенского договора Питт не хотел оставаться в правительстве, чтобы не утвердить, как он сказал, своею подписью стыда Англии и не войти в сношения с человеком, которого почитал он врагом человеческого рода. Может быть, никогда в мире не бывало такой ненависти, какая существовала между этими двумя людьми. Император уже знал в то время, чего хотел, и строил основание для своего обширного здания. Он видел при этом одно существенное и ужасное препятствие – Питт. Этот человек затруднил все его действия. Он маячил перед ним, как привидение. Двадцать три года Питт управлял делами и приобрел влияние даже на дела Франции! Тщетно Наполеон говаривал о нем: «Уильям Питт – великий министр до Дувра, в Кале я уже не боюсь его». Это было несправедливо. Уильям Питт был человек искусный везде, и пусть Наполеон не боялся никого и ничего, но он ненавидел его и страшился, как страшатся талантливого врага.

Воспитанный школой своего отца, лорда Чатэма, Питт начал управлять делами с двадцати четырех лет, утвердившись в правилах, может быть, несколько мелочных: он слишком многим жертвовал для прений и речей парламентских. Он был красноречив и знал это. Он хотел блистать на трибуне и часто жертвовал этому желанию преимуществом молчаливой рассудительности. Он, холодный и осторожный всегда, делался при этом болтуном и краснобаем, похожим на нас. Ненависть его против Франции и против Наполеона была сумасшедшей. Конечно, он оказал услуги своему отечеству, но спасение Англии есть больше следствие ошибок императора, чем политической системы английского премьер-министра.

Питта называют в Англии великим человеком, но так ли это? Что видим мы в Питте? Постоянную ненависть к нашей революции. Увлеченный этой ненавистью, он причинил нам много зла. Можно сказать утвердительно, не боясь возражений даже со стороны англичан, что не упорство в административных и политических успехах Питта привело Францию к гибели и спасло Англию, а ошибки противника, которыми сумели воспользоваться люди бездарные. Они хорошо сыграли теми картами, которые послал им случай.

Смерть Питта произвела сильное впечатление в Испании. Англия пребывала в таком жестоком и страшном своими последствиями раздоре с этим несчастным королевством, что неприязнь его могла справедливо относиться к премьер-министру британского правительства. Питт, управляя делами, выражал свое мнение о союзе Испании с Францией в присутствии всего парламента так неумеренно, что даже в Англии порицали его за это. Не потому ли смерть его казалась каким-то искуплением памяти погибших в Трафальгарской битве? Я жила в Виттории у одного из знатнейших испанцев, и он зажег огни во всем своем доме, празднуя событие, столь счастливое для Испании, как сказал он мне.

– Но как позволили вам сделать это? – спросила я. – Ведь вы праздновали смерть все-таки человека и христианина.

– Он христианин? – лицо испанца выразило множество эмоций. – Он человек? Да я не просил позволения, я давал бал. Но как, сударыня, можете вы говорить, что Питт был христианин? Ведь он был протестант. Еретик!

Я еще не знала тогда и только во время другого путешествия в Испанию увидела, что многие испанцы почитают англичан и большую часть немцев язычниками. Они обожают Пресвятую Деву с особенным благоговением, а этого нет в протестантской религии, и потому они глядят на англичан и немцев как на еретиков.

Глава XVIII. Императрица-мать и ее двор

Боже мой, как я была счастлива вернуться, вновь увидеть мое отечество! Как сладостно было выговаривать это слово – Франция! Произнося «я француженка», я невольно подымала голову, ощущая в сердце какое-то гордое чувство, которое принимала с пламенным вдохновением, и чувствовала слезы в глазах своих, когда видела, что мое отечество уважают и чтят в лице слабой женщины единственно потому, что она француженка и носит имя одного из храбрых сынов Франции.

На другой день по приезде я написала баронессе Фонтаж, придворной даме императрицы-матери, спрашивая, когда могу я представиться. В тот же вечер я получила ответ, что императрица примет меня в следующее воскресенье, до обедни. Это было в четверг.

В пятницу утром ко мне явился некто, довольно неважный при дворе, и, вертясь возле камина, спросил, неужели я не поеду в Тюильри до визита к императрице-матери. Вопрос показался мне неуместным. Я отвечала откровенно, что предполагала ехать в Тюильри, но, еще не забыв придворных обычаев, нахожу больше приличным подождать, пока не буду на своем месте. Я не хотела оскорблять, потому что знала, до каких выражений дошли свекровь с невесткой, и твердо решила не затруднять собой этикета. Я написала госпоже Ларошфуко и спрашивала у нее, когда могу явиться к ее величеству с поклоном. Она тотчас отвечала мне, что доложила императрице и получила приказание пригласить меня к завтраку на следующее утро и сказать, чтоб я непременно привезла с собой крестницу императрицы, мою маленькую Жозефину. Материнская гордость моя утешилась этою благосклонностью, потому что Жозефина была прелестное дитя, с розовыми щечками, на которые падали густые кудри, похожие на тугие мотки пьемонтского шелка; она была так мила, так нежна в обращении. Я позаботилась о ее наряде больше, нежели о своем собственном, и на следующее утро, около половины одиннадцатого, приехала в Тюильри с дочерью.

Конечно, не одно только желание сделать приятное императрице заставило Наполеона снисходительно позволить ей ее собрания, совершенно искренние и неформальные. В первый период Империи Наполеон довольно строго требовал исполнения этикета, и в этом случае он действовал логически, как и во всем другом. Это требовалось не только для монархии, восстанавливаемой им, но и для всякой другой власти, возможной у нас. Французам необходимо обуздание, когда они лицом к лицу с властью. У террора этикетом было революционное судилище, и палач занимал должность церемониймейстера. После этого нечего было ему страшиться, что его станут осмеивать. При начале Империи также необходима была не только строгость, но даже требовательность, чтобы машина могла двигаться правильным образом. Император запретил бы завтраки у императрицы, не будь они для него, хоть и отсутствующего, средством, которое часто использовал он для достижения цели путем, известным только ему одному. Я наблюдала чудные дела, в которых сама бывала орудием, не зная того. И сколько из наших дам находились в таком же положении, хотя и не подозревали этого! Император хотел тогда привести в исполнение свою несчастную систему смешения и позволял завтраки у императрицы, пользуясь ими для своего плана. Туда приглашали многих женщин, которые иначе не допускались ни в большой придворный круг, ни даже на спектакли. Там встречала я множество имен, после появившихся в «Императорском календаре» по собственной их воле, хотя вначале никак не хотели они находиться при госпоже Богарне, как при одной из своих.

Я сохранила особенное воспоминание о том завтраке, на который императрица пригласила меня после моего возвращения, и этому способствовало обстоятельство, которое поразило бы и всякую другую. Когда я вошла в большую желтую гостиную, то увидела там молодую женщину, и ее прелесть, свежесть, ее лицо, совершенно очаровательное, изумили меня; она, улыбаясь, подошла ко мне, хоть и не знала меня, и, наклонившись к Жозефине, сказала: «Какое милое создание! Хочешь ли ты ко мне, мой ангел?»

Она взяла малютку на руки и побежала с нею в угол гостиной. Жозефина, сама очень дружелюбная, любила такое обхождение и отвечала наилучшим образом. Я не успела спросить у госпожи д’Арберг, кто эта хорошенькая особа, когда императрица вышла из своих внутренних комнат. Прием ее оказался так добр, так мил, как только это было у нее возможно, а мы все знали, что когда она хотела, то бывала непревзойденной. Она поцеловала меня, сказала с чрезвычайной благосклонностью, как довольна, что видит меня, и прибавила:

– А где же моя крестница? Разве вы не привезли ее?

Моя Жозефина, привыкшая к ласкам своей крестной матери, прибежала сразу, как увидела ее; для милой малютки не существовало ни приличий, ни этикета.

– А, а! – заметила императрица. – Стефания уже играет с Жозефиной. Вы ведь не знакомы с моей племянницей? – сказала она мне тихо. – Посмотрите на нее; не правда ли, она прелестна?

Я могла отвечать, не боясь упрека в придворной лести, что императрица говорит сущую правду. В самом деле, я мало встречала женщин, которые были мне так приятны, как мадемуазель Стефания Богарне в ту эпоху. Все, что может нравиться: приятные манеры, изящная наружность, все преимущества, каких только может желать женщина в свете, – соединялось в ней. Она пленяла мужчину, потому что была хороша и приветлива, а женщины также не сердились на нее, потому что она была добра и любезна со всеми. Она была дочерью сенатора Богарне, двоюродного брата первого мужа императрицы, и невеста наследного принца Баденского. Жених ее, которого увидела я через несколько дней, показался мне совсем не так хорош, как она.

Я сохранила о том утре воспоминание неизгладимое. Императрица долго говорила о моем путешествии в Португалию и задала множество вопросов о королеве Испанской и принцессе Бразильской. Я вспомнила, когда отвечала ей, с каким любопытством те спрашивали меня об императрице, и не могла не кинуть веселого взгляда на себя, видя, что я могла бы быть, если б хотела, посредницей между тремя царственными особами. Я повторила императрице только то, что королева Испанская сказала мне о ней приятного, и умолчала об остальном разговоре, который был бы для нее любопытен, но не приятен. О, я делалась настоящим дипломатом!

Императрица сказала мне о госпоже Летиции:

– Я очень жалею, что император поместил вас не при мне, а при моей свекрови. Я уверена, что вам будет там неприятно. Там все старухи, их будто выбрали из двора Людовика XV, вы, такая молодая и веселая, потеряетесь в этой гробнице!

Несмотря на благосклонность императрицы и ее лестные слова, я очень хорошо знала, что ей все равно, буду я или нет при дворе императрицы-матери. Потому я приняла их, как должно, и не придала им ни малейшей важности. Я даже не отвечала на ее слова о госпоже Летиции, которая из-за своего образа жизни часто подвергалась насмешкам при дворе; а я, право, не видела ни малейшего повода к этому. Я не представляю тут себя защитницей императрицы-матери, но говорю только, что несправедливо все сказанное о ней, если это относится к ней лично. Я лишь сказала императрице, что госпожа Летиция была добра ко мне с самого детства; что и теперь она, конечно, будет ко мне также снисходительна, и я постараюсь не заслужить никакого упрека. Я не только говорила, но и думала все это, потому что почитала госпожу Летицию своею второю матерью. Я никогда не могла забыть, что, когда мать моя была при смерти, именно она с женою Жозефа приезжала за мною, думая, что я уже сирота. Я помню это и остаюсь признательной к такой постоянной нежной внимательности.

У нас был принят придворный костюм, то есть короткая юбка и длинный шлейф, и я не понимаю, почему не приняли этого костюма для аудиенций принцесс императорской фамилии. Я уже представлялась императору и императрице, но для представления госпоже Летиции оделась сообразно этикету ее двора, то есть ограничилась белым атласным платьем с небольшим шлейфом и прибавила к этому прекрасный жемчужный убор. В воскресенье 25 февраля приехала я в дом императрицы-матери, где нынче располагается военное министерство.

Императрица-мать была возведена в достоинство принцессы императорского двора не в одно время со своими дочерьми и невестками, как я уже заметила раньше, и это единственно за привязанность ее к своему несчастному младшему сыну. Но, к собственной своей выгоде, император возвратился к чувствам, больше достойным его величия, и госпожу Летицию вызвали из Рима и предоставили ей ступень, принадлежавшую ей как матери императора. Когда я возвратилась из Португалии, она уже довольно долго пользовалась своим титулом и богатством, достойно используя то, что давал ей император. Она получала тогда пятьсот тысяч франков в год, а содержание двора ее не стоило и пятой части этого.

Госпожа Фонтаж представила меня и назвала ей. Госпожа Летиция сидела подле камина, но тотчас встала и подошла ко мне.

– О, мне не нужно называть имя госпожи Жюно! – сказала она. – Это мое дитя; я люблю ее как дочь свою и надеюсь сделать как можно приятнее место при старой женщине, потому что оно, боюсь, слишком скучно для вас; не правда ли, госпожа Жюно?

Я отвечала как до́лжно, уверяя, что если уже меня назначили к одному из дворов принцесс, то я восхищаюсь тем, что император избрал меня для ее двора. Когда императрица-мать спросила, не хочу ли я взять продолжительный отпуск, чтобы отдохнуть с дороги, я отвечала, что отпуск и так был довольно продолжителен, потому что я, имея честь принадлежать ей с мая прошедшего года, еще не служила, теперь ожидаю ее приказаний и вступлю в должность тотчас, как она прикажет.

– Ну, так пусть же это будет как можно скорее, – сказала она мне.

Согласились на том, что я приеду в следующее воскресенье, и я откланялась. Госпожа Летиция должна была ехать на обед к императору: это происходило постоянно каждое воскресенье, если не препятствовало поездке что-нибудь очень важное.

На другой день, едва пробило десять утра, мне доложили о приезде господина Ролье, интенданта при дворе императрицы-матери. Я знала его, потому что он женился на корсиканке, и мать моя часто упоминала о нем; он имел заслуженную известность человека прямого и честного. Я не поняла, какое отношение он мог иметь ко мне, потому что была в это время довольно беззаботна во всем, что относится к материальной жизни. Позже мне пришлось, однако, узнать о рычагах, которыми движется все в мире. Получив свой диплом, я нисколько не заботилась, есть ли жалованье на службе у императрицы, но по этому-то делу и пришел ко мне господин Ролье. Он принес жалованье за целый год, потому что служба моя считалась с того дня, когда я была назначена, и госпожа Летиция приказала выдать мне все сполна. Сначала я не хотела принять денег за время своего отсутствия, но Ролье сказал мне, что императрице будет неприятно, если я не возьму их, и потому, хотя сумма была довольно значительна, я приняла ее.

Рассказываю об этом происшествии, явно мало занимательном, потому что, как мне кажется, оно дает понятие о характере императрицы-матери. Если бы она была истинно скупа, как уверяют некоторые, она нашла бы тут благоприятный случай сохранить шесть тысяч франков и могла сделать это тем легче, что я не нашла бы в этом ничего дурного и, следовательно, не жаловалась бы.

Да, именно фактами и реальными событиями надо всегда опровергать глупые слухи, не имеющие никакого основания.

Когда Вальтер Скотт писал свою «Историю Наполеона», он, как известно, приезжал во Францию собрать некоторые документы о своем герое или, лучше сказать, о жертве своего пера. Один из наших маршалов, герцог Тарентский (кажется, он, если не ошибаюсь), предложил историку документы, которые у него были; а это, конечно, архив обильный и драгоценный. Вальтер Скотт отказался принять их. «Я обыкновенно прислушиваюсь к тому, что говорят в народе», – отвечал он. К этим словам я не прибавлю ничего: написанная им «История» отвечает за меня и доказывает, что и высокий ум может впадать в странные заблуждения.

Слишком часто мемуары о семье Бонапарт писались людьми, которые не знали никого из этого семейства, не видели никогда и лишь собирали народные слухи, сохраняя совесть свою удивительно спокойной. Находится много людей, оскорбляемых моим мнением и в порицаниях, и в хвалах. Им кажется, что я несправедлива, неправосудна и даже неправа в своих портретах и описаниях. Если с этим согласиться, то можно подумать, что я никогда не видела ни двора Наполеона, ни его самого, ни его семейства и не могла хорошо видеть, слышать и понимать.

Когда госпожа Летиция была титулована императрицей-матерью, ей было пятьдесят три или пятьдесят четыре года. В юности она отличалась необыкновенной красотой, и все дочери ее, кроме госпожи Бачиокки, подтверждали это своей внешностью. Рост ее таков, какой нравится в женщине, – пять футов и один дюйм; но к старости плечи ее округлились, испортилась талия, хотя походка осталась тверда и приятна. Ее ноги и руки всегда были образцом красоты. Особенно ее ножка, самая маленькая и самая прелестная, какую только я видела: небольшая, округлая, высокая в подъеме и нисколько не плоская. В правой руке ее имелся недостаток, заметный, потому что сама рука была прелестна: указательный палец ее не мог сгибаться. Это следствие дурно сделанной операции, и странно было видеть, как госпожа Летиция играла в карты. У нее были еще тогда все зубы, и, как у всех Бонапартов, очаровательная улыбка и умный, проницательный взгляд. Глаза ее, небольшие или даже маленькие, чрезвычайно черные, никогда не имели выражения злого, чего нельзя утверждать о некоторых из ее детей.

Госпожа Летиция одевалась всегда чрезвычайно тщательно и прилично своим летам и званию. Она использовала превосходные ткани, соображаясь со временем года, и наряд ее был сделан так, что критика не могла ничего порицать. Короче говоря, она была чрезвычайно хороша на своем месте. А я еще недавно видела принцев и принцесс, которым непременно надобно было сказать вслух о своем королевском высочестве, чтобы их не приняли за кого-нибудь из простонародья. Единственный и важный недостаток императрицы-матери, и, признаюсь, недостаток существенный, была ее робость и затруднение, с каким говорила она по-французски. Императрица-мать робела, когда ей представляли людей, страшных своею насмешливостью. В ней было так много проницательности и сметливости, что, находясь с вами лицом к лицу, она тотчас понимала вас и знала, что надо делать, пока вы оставались в комнате.