Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 96 страниц)

Глава LII. Полина зовет нас с собой в Сан-Доминго

Величайшее несчастье поразило наше семейство; мать моя перестала страдать, но мы лишились друг друга и радости… Смерть ее стала для нас несчастьем, которого ничто не может вознаградить, в котором ничто не может утешить. Во время таких бед слезы бывают невидимы, а отчаяние – сжато и сосредоточенно; но зато рана остается неисцелимою и каждая минута напоминает вам горе ваше. Лишение это, поражающее сердце, понятно только тому, кто сам потерял обожаемую мать. Мучения моей матери сделались напоследок невыносимыми. Жизнь стала для нее цепью часов все более и более страдальческих, нестерпимых… «Теперь она уже не страдает, – писала я Альберту после нашего несчастья, – она уже не страдает!»

Жюно хотел, чтобы уважение и привязанность его к моей матери были доказаны торжественно, и потому похоронные почести, при которых присутствовали не только все друзья и все ее знакомые, но и все, кого мы знали, то есть почти все парижское общество, стали свидетельством чувств его к ней. Когда после я узнала подробности этой церемонии, их горечь была услаждена для меня добротою и чувствительностью Жюно, которые видела я в его поступке. Не пышность этого печального торжества льстила мне: наряду со смертью суетность редко находит себе место, и гербы Комненов, вышитые на погребальном покрывале, напоминали мне только, что одна из ветвей этого дома сходит в могилу!.. Меня глубоко растрогало, что Жюно, хорошо понимая сердце чтимой им маменьки, выдал щедрое пособие тремстам беднейшим жителям Парижа. Они получили вспомоществование и были одеты заново от имени той, которую окружали на похоронной колеснице и в трауре шли проводить ее до последнего жилища… Он знал, чем мог доставить мне хоть малейшее утешение!..

Альберта не было с нами: он жил в Марселе, где, как я уже сказала, Первый консул дал ему место главного комиссара полиции. Шарль Лакруа служил там префектом, а генерал Червони командовал дивизией. Как старинный приятель Червони брат возобновил дружбу с ним в ежедневных сношениях по должности, и эта дружба служила большим пособием в жестоком прискорбии моего бедного брата. Если б я не была еще слаба после родов, то поехала бы к нему. Я знала всю нежность его в отношении к нашей матери и чувствовала, что мое присутствие необходимо для облегчения страшного удара. Повторяю, что только решительная невозможность удержала меня от поездки к нему.

Первый консул очень хорошо проявил себя в этой печальной истории. Ничто, казалось, не напоминало давнего раздора, удалившего его от моей матери. Жюно передал мне от него слова, дружески утешительные, а госпожа Бонапарт оказала нам честь своим посещением. С нею был Люсьен, только что приехавший из Испании. Мне стало дурно, когда я увидела Люсьена: я никак не ожидала его посещения, и, верно, ему очень странен показался мой прием. Не знаю, видел ли он на лице моем измененное выражение, вызванное воспоминаниями при взгляде на него; но он избавил меня от большой горести, какую причинил бы, заговорив о ране, еще свежей. Увы! Он знал, как любила его мать моя! Да, она любила его почти как Альберта, наслаждалась его успехами, страдала из-за его неудач. Отъезд его в Испанию чрезвычайно огорчил ее, и я помню, что, несмотря на свои страдания, она заставляла Жюно рассказывать все, что делал хорошего в Мадриде молодой посланник.

Жюно был небеспристрастен к Люсьену, как и все горячие приверженцы Первого консула. Но во имя справедливости я должна сказать, что никогда не слышала от Люсьена ни одного неприязненного слова против брата его, между тем как у Первого консула часто вырывались слова, оскорбительные для Люсьена.

От нас уехала госпожа Леклерк: брат не принудил ее, но настоятельно пригласил отправиться с мужем в Сан-Доминго. Я думаю, генерал Леклерк вполне обошелся бы без этого прибавления к своему грузу, потому что, исчерпав за четверть часа удовольствие видеть госпожу Леклерк, истинное бедствие было развлекать ее, занимать ее, заботиться о ней. Это ужас!.. Она отправлялась со своим маленьким Леклерком по крайней мере внешне радостно; но на самом деле приходила в отчаяние, и однажды я нашла ее в такой тоске, в таких слезах, что это встревожило бы всякого, кто не знал ее, как я.

– Ах, Лоретта! – вскричала она, бросившись ко мне в объятия. – Как вы счастливы!.. Вы остаетесь в Париже!.. А я?! Боже мой, как я буду скучать! И как можно поверить, что у брата моего такое жестокое сердце, такая злая душа, что он изгоняет меня к дикарям и змеям!.. И сверх того, я больна!.. О, я умру, еще не приехав туда!..

Рыдания душили ее, и я даже боялась, как бы ей не сделалось дурно. Я подошла к ее канапе, взяла ее руки и начала говорить, как с ребенком об игрушках и куклах. Я сказала ей, что она будет там королевой, ее станут носить в паланкине, а невольница будет ловить малейшее движение ее; что она сможет прогуливаться под цветущими померанцевыми деревьями и ей не нужно бояться змей, потому что их нет на Антильских островах; что дикари уже не так опасны и людей на вертеле там нынче не жарят; наконец, в заключение своей утешительной речи я сказала, что она будет очень мила в креольском костюме.

По мере того как я говорила, рыдания Полины становились тише. Она все еще плакала, но уже заинтересовалась сказанным мною:

– Так ты в самом деле думаешь, Лоретта (у нее была привычка говорить ты без различия всякому в минуты откровенности), ты в самом деле думаешь, что я буду мила, милее, нежели теперь, когда оденусь креолкою, в грацию и юбочку из полосатой кисеи?..

Надобно было видеть ее глаза и важное, вопрошающее выражение лица. Она уже позабыла, что отправляется в такую землю, где сгрызут ее, и тотчас призвала свою горничную:

– Принеси мне все мадрасские ткани, какие есть у нас.

А ткани у нее имелись удивительные, подаренные моей матерью и привезенные контр-адмиралом Магоном. Мы выбрали самую красивую, и так как мать моя обыкновенно носила в неглиже такую повязку из индийских тканей, то я с детства привыкла искусно управляться с ними. Госпожа Леклерк пришла в восхищение от моего искусства делать креольские головные уборы, когда погляделась в зеркало.

– Послушай, миленькая моя Лоретта! – сказала она, усаживаясь на своем канапе. – Знаешь ли, как я люблю тебя?.. Ты предпочла мне Каролину… Увидим, не раскаешься ли ты в этом… Послушай, я хочу доказать, как я люблю тебя… Ты должна отправиться в Сан-Доминго; ты будешь первою после меня. Ты сама сказала, что я буду королевой, а ты будешь вице-королевой. Я поговорю об этом с братом.

Я в самом деле подумала, не сошла ли она с ума.

– Я? В Сан-Доминго? Боже мой! Что это вы вздумали! – воскликнула я.

– О, я знаю, что это трудно, но я поговорю с Наполеоном. Он любит Жюно и позволит ему отправиться в Сан-Доминго…

Она говорила так бессвязно, что я подумала, не хочет ли она просить для Жюно начальства над экспедицией в Сан-Доминго, отослав своего Леклерка в Западную армию, где был он до этого, а сама отправиться в креольском наряде пилигримствовать и покорять остров своею красотой. Может быть, посмеются над моею мыслью; однако она не покажется сумасшедшей тем, кто знал госпожу Леклерк. Между тем как я глядела на нее с изумленным видом, она продолжала, расправляя складки своего платья и прилаживая углы мадрасской ткани:

– Мы станем давать балы, гулять в тамошних прекрасных горах… Жюно будет комендантом столичного города… Как он называется?.. Я скажу Леклерку, чтобы он давал балы каждый день… А потом мы вызовем к себе госпожу Пермон.

Говоря все это, она щипала меня за нос и за уши, потому что хотела, как обезьяна, подражать своему брату и находила в таком обращении что-то свободное и державное. Иногда она довольно сильно пихала меня в живот, я была готова плакать от боли и досады; меня поймут еще лучше, когда напомню, что я была на восьмом месяце. Но все смешное в разговоре, который уже начинал мне надоедать, исчезло при последней фразе этой легкомысленной головы, наполненной только ветром. Моя мать нежно любила ее, но она страдала тогда на смертном одре!.. Я почувствовала, что у меня может вырваться жестокое слово, которое наконец вернет на землю прелестную мечтательницу, и потому стала надевать перчатки, чтобы уехать, когда объявили о приезде Жюно. Он увидел мою карету у подъезда, остановил свой кабриолет и пришел избавить меня.

– Как вы кстати! – вскричала Полина. – Садитесь здесь, милый генерал, и станем делать наши распоряжения, потому что пора, – продолжала она, глядя на меня, – и вам едва хватит времени повидать модистку мадемуазель Депо, госпожу Жермон, портного Леруа, Копа[124]124
  Çíàìåíèòûé áàøìà÷íèê îäíàæäû, ïîãëÿäåâ íà áàøìàê ñâîåé ðàáîòû, êîòîðûé ðàçîðâàëñÿ â òå÷åíèå ïåðâîãî ÷àñà, êàê åãî íàäåëè, ñêàçàë ïîñëå äîëãèõ èçûñêàíèé ïðè÷èíû ýòîãî íåñ÷àñòüÿ: «À, ïîíèìàþ! Âû, âåðíî, õîäèëè â íåì?» Îí ãîâîðèë ýòî äàìå, êîòîðàÿ îáûêíîâåííî çàêàçûâàëà åìó ñâîþ îáóâü.


[Закрыть], госпожу Ру… нет, Натье лучше, [торговца тканями] Ленормана, ювелира Фонсье, разумеется, Бьенне[125]125
  Áüåííå áûë òîãäà òî æå, ÷òî òåïåðü – ëó÷øèé, ïðåâîñõîäíåéøèé, èçÿùíûé õóäîæíèê âî âñåì, ÷òî îòíîñèòñÿ ê ìåëêèì ñòîëÿðíûì âåùàì. Åãî íåñåññåðû óñòðîåíû ñ òàêîé ïîëíîòîþ, ÷òî íå ìîæåò áûòü íè îäíîãî æåëàíèÿ, íè îäíîé ïîòðåáíîñòè, êîòîðûõ íå óäîâëåòâîðèëè áû îíè âî âðåìÿ ïóòåøåñòâèÿ.


[Закрыть]…

При всяком из этих имен, которые считала на пальцах, госпожа Леклерк глядела на нас с торжествующим видом, как бы говоря: «Что за удивительная память! И как я умею выбирать своих министров!» Затем она прибавила:

– Мои приготовления уже все кончены; дела все – тоже; так как мы поедем скоро, вы должны поспешить.

Жюно недоумевал, глядя на меня и Полину, и та, наконец, объяснила:

– Я беру вас обоих с собой в Сан-Доминго, а также госпожу Пермон и господина Пермона. О, нам будет там славно!

С минуту Жюно оставался неподвижен; наконец молчание прервал самый громкий и шумный хохот. Смех этот мог показаться не совсем учтивым, и госпожа Леклерк удивилась такому изъявлению признательности, потому что ожидала видеть Жюно у ног своих; но она очень ошиблась.

– Не угодно ли вам объяснить мне, что значит это веселье? – сказала она. – Мне кажется, что не так благодарят старых друзей, которые желают нам добра.

– А были ли вы столь добры, чтобы сообщить о вашем намерении Первому консулу? – спросил Жюно, все еще смеясь, но уже гораздо тише.

– Конечно нет, потому что эту мысль только сейчас подала мне ваша жена.

Жюно поглядел на меня, но поглядел так, что я в свою очередь едва не захохотала.

– Как? Моя жена хочет отправиться в Сан-Доминго? – вскричал он.

– А почему же нет?.. Она будет первою после меня… она знает свет, одевается хорошо, она модная женщина. Я дам ей рабов, а Леклерк сделает вас комендантом того большого города… города…

– Капа? – сказал Жюно.

– Да, именно, Капа… Капа… – Она повторяла это слово как попугай, но, верно, забыла его через несколько минут.

– Я бесконечно благодарен вам, сударыня, – отвечал Жюно с комической важностью, – но нахожу предпочтительным, если вы позволите, остаться комендантом Парижа. И сверх того, есть еще маленькое препятствие, о котором вы, кажется, не подумали.

Он схватил меня обеими руками, привлек к себе, поцеловал и положил руку на огромный мой живот.

Госпожа Леклерк распахнула глаза еще шире, чем когда она обычно приходила в изумление; а это часто случалось и, надобно сказать, очень шло ей. Она поглядела на меня, потом на гору, бывшую передо мной, и сказала:

– Об этом я не подумала.

Надобно согласиться, что рассеянность ее была очень сильна.

– Но, – прибавила она тут же, – что ж такого? Разве не все равно вашему ребенку, где закричать в первый раз – на земле или на воде!.. Я дам Лоретте целый корабль… А?.. Что вы на это скажете, господин Жюно?.. Надеюсь, что мои идеи недурны?.. Я тотчас напишу в Брест, где мы будем садиться на корабль, и велю приготовить еще один. Вилларе-Жуайез – человек любезный: он сделает все, чего я пожелаю… Так что поцелуйте меня оба.

Жюно был готов задохнуться от смеха, однако сказал:

– Поцеловать вас, сударыня, это такое счастье, что, конечно, я воспользуюсь вашим позволением… Что же касается нашего отъезда, мы оставим это предприятие, которое Лоре внушила, конечно, дружба к вам… Да я и не думаю, чтобы Первый консул согласился на это. Вы знаете, что он любит назначать своих генералов без всякого влияния посторонних чувств, какие замешаны в этом деле. – Жюно снова засмеялся. – Но, – продолжал он, – я, тем не менее, признателен вам за намерение и, поверьте, живо понимаю его; только сделайте милость, в другой раз докажите мне ваше расположение не тем, чтобы моя Лора рожала посреди океана, а я сделался комендантом Капа вместо Парижа, и все это потому только, что мы старые друзья.

Жюно стоял на коленях на табурете подле кресла госпожи Леклерк и, говоря все это, целовал ее руки. Он говорил таким тоном, который не мог обидеть, хотя был насмешлив и довольно ехиден, а Полина не понимала тонкости намеков в его словах и во всем, что он делал и говорил в ту минуту. Но в ней была какая-то природная догадливость, и она инстинктом поняла, что Жюно насмехается над ней. Потому ли, что ей в самом деле было прискорбно видеть такой решительный неуспех своего плана, или потому, что Жюно обидел ее своею шуткой, только она вдруг оттолкнула его так сильно, что он упал с табурета на ковер.

– После этого и будь привязана к неблагодарным! – сказала она рыдая. – Я люблю Лоретту как сестру, а вы, Жюно, отказываетесь ехать со мной туда, где я буду оставлена всеми…

Слезы градом катились из ее глаз.

– Я никогда не откажусь помочь женщине, которая находится в опасности, – сказал Жюно, вставая и с выражением наполовину серьезным, наполовину насмешливым. – Но позвольте мне сказать, что вы не в таком положении.

– Ах! – продолжала она, не слушая его и не переставая плакать. – Все эти размышления не пришли бы вам в голову, будь мы в Марселе!.. Вы не стали бы с таким спокойствием смотреть, как я отправляюсь на съедение, чего можно ожидать в земле, наполненной дикими людьми и свирепыми зверями!.. А я еще говорила Лоретте о вашей привязанности ко мне!..

Тут уж и мне нельзя было удержаться от смеха. Это явное обращение к мужу при его жене, чтобы он покорился; это желание без любви и даже без всякой прихоти, потому что за пять минут до моего приезда она не думала ни обо мне, ни о Жюно, все это показалось мне так уморительно, что я громко рассмеялась. Однако эта сцена начинала утомлять.

– Полноте, будьте рассудительнее! – сказал Жюно прелестной неудачнице властным тоном старого друга. – Не плачьте! От слез пухнут глаза, бледнеют щеки и самая хорошенькая женщина делается почти безобразной. Вы так прекрасны!.. И к чему вы ждете какого-нибудь несчастья?.. Если б и не был вашим защитником храбрый и добрый муж ваш, то один взгляд этих глаз смягчит Кристофа, Туссен-Лувертюра и всю их армию черных обезьян.

Она поглядела на него с изумлением:

– Как? Разве у них солдатами обезьяны?..

– Я сказал не совсем так, – отвечал Жюно. – Но посмотрите на это лицо и отыщите что-нибудь человеческое в его физиономии.

Он указал ей на английский эстамп, изображавший Туссен-Лувертюра в парадном его костюме и треугольной шляпе с султаном; под шляпою было лицо, по-видимому, принадлежавшее человеку; но этот приплюснутый нос, маленькие, свирепые, злые глазки, эта толстая нижняя губа, словом, все лицо представляло совершенное сходство с генералом Жако[126]126
  Îáåçüÿíà, î÷åíü èñêóñíàÿ, êîòîðóþ õîçÿèí ïðèâîäèë â äîìà, êóäà çâàëè åãî ðàçâëåêàòü ãîñòåé. Îíà îáûêíîâåííî áûâàëà â ãåíåðàëüñêîì êîñòþìå è îòçûâàëàñü íà èìÿ ãåíåðàëà Æàêî.


[Закрыть].

Ветер подул с другой стороны, и буря прекратилась, как только Жюно заговорил о Туссен-Лувертюре и о его шляпе с султаном.

– Стало быть, в Капе имеются султаны и перья? – спросила госпожа Леклерк. Она опять забыла свой страх, змей и все остальное. Муж мой поспешил воспользоваться этой минутой, сделал мне знак проститься, и мы уехали.

Несколько минут не прерывался наш безумный смех. Оба мы тогда были очень молоды; да если б были и гораздо старше, то не могли бы не смеяться над внезапным намерением прихотливой красавицы увезти с собою меня за две тысячи лье от Парижа, как будто дело шло о приглашении провести неделю в загородном доме.

– Так, стало быть, она все еще любит тебя? – спросила я Жюно.

– Она? Во-первых, она никогда не любила меня; да если бы и трогала ее та страсть, которую чувствовал я в двадцать четыре года, имея пылкую душу и горячую голову, то прошло так много времени, что она решительно забыла это и, могу сказать, хорошо сделала. Ну как ты не видишь в этом одной из сторон ее характера? Ты приехала к ней в такую минуту, когда ее мучил нервический недуг, вполне обыкновенный у таких женщин, как она. Он усилился при взгляде на тебя, но совершенно безотчетно и просто потому, что ты напомнила ей веселые дни. Она тотчас вспомнила, как в Марселе я был влюблен в нее как дурак, почтенная госпожа Летиция желала назвать меня своим сыном, а Первый консул, всегда предусмотрительный и осторожный, повторял: «Ни у тебя, ни у нее ничего нет!» Я в безумии своем говорил: «Генерал! Вспомните Паоло и Виргинию! Что вышло, когда предпочли богатство счастью?» Но Первый консул никогда не знал сентиментальности и, пожимая плечами, отвечал все тем же: «Ни у тебя, ни у нее нет ничего».

– И ты думаешь, что она стала бы говорить с братом, если б ты не приехал?

– Без всякого сомнения, потому что, повторяю тебе, Полина совершенно прямодушна, она вполне убеждена, что все, придуманное в ее хорошенькой головке, должно принести нам особенную пользу, и просила бы у своего брата, как милости для меня, чтобы я был причислен к армии ее мужа. Повторяю, хотя она существо пленительной красоты и даже доброе, потому что в душе ее нет ни капли желчи, но из этого может выйти история медведя, который разбил голову своему другу. Надобно предупредить такое благодеяние.

В тот же день Жюно рассказал Первому консулу все, что происходило между госпожою Леклерк и мной; разумеется, скрыв слишком резкие детали. Но Первый консул так хорошо знал свою сестру, что сразу все понял. Через день он сказал Жюно, улыбаясь:

– А ты хочешь-таки отправиться в Сан-Доминго?

Жюно отвечал только поклоном и улыбкой.

– Мне жаль, но я не могу отпустить тебя теперь: ты мне нужен здесь. Я сказал это генералу Леклерку, хоть он и старался убедить меня, что ты будешь полезнее мне в Капе, нежели в Париже.

Когда я снова увиделась с Полиной, она и не помнила ничего из этого дела, кроме мадрасских тканей…

Я описала это небольшое происшествие между госпожою Леклерк и мной как необходимое для ее портрета. Лицо, столь замечательное среди окружавших Наполеона, должно быть представлено во всех его выражениях, со всеми чертами, которые могут усилить сходство. Не имею нужды скрывать всю оригинальность, которой отличалась госпожа Леклерк. Однако в ней не заметили бы вы никакой обдуманной злости, никакого черного помышления; она даже была обязательна, когда обязательность не стоила ей труда. Она была ветрена, легкомысленна, забывчива, но все с такой приятностью, что этого не могут постигнуть те, кто не видал ее вблизи; напротив, это понятно всякому, кто знал ее хорошо. Например, она совсем не была простодушна, и между тем каждый день случалось ей говорить и делать то, чего не выдумал бы ни один ребенок. Все это смешивалось с важными отношениями и делами, от которых иногда зависели жизнь и благосостояние человека, и, если б вы сказали ей, что она виновата, если б объяснили ей, какие последствия могут выйти из этого, она отвечала бы так же, как отвечала Жюно, когда он говорил ей о моей беременности: «Странно!.. Я об этом и не подумала!»

Наконец в декабре 1801 года эскадра отплыла. Нельзя исчислить, сколько повезла с собою госпожа Леклерк платьев, шляпок, чепчиков и безделиц всякого рода. Тридцать четыре линейных корабля, двадцать два фрегата и множество военных судов следовали за кораблем, который вез прекрасную Клеопатру и в котором соединено было все, что только роскошь и щегольство могли прибавить к пользе и тем предупредить малейшее желание прелестной путешественницы. Генерал Леклерк был бы очень рад не взять с собой множества необходимых пустяков; но Полина таким тоном отвечала на первое же слово его об этом, что муж поспешил замолчать, чтобы мирно прожить время своего изгнания. Вообще брак их оказался престранным. Никогда не могла я понять, для чего заключили его, потому что причина, которую сказывали, нелепа. Госпожа Леклерк обходилась со своим мужем деспотически, однако боялась его; но истинный страх наводил на нее не он, а Первый консул.

Одною из главных причин потери Сан-Доминго и истребления огромной экспедиции, вышедшей из Бреста, Лориана и Тулона, была неспособность или, лучше сказать, коварная система управления Леклерка. Больше обвиняли генерала Рошамбо, потому что газеты тогда не могли обвинять зятя Первого консула: так всегда бывает в свете. Но есть глаза, которые видят, уши, которые слышат; истина не погибла, и рано или поздно она будет услышана. Конечно, генерал Рошамбо позволил себе действовать совершенно самопроизвольно, но в каком состоянии отдали ему колонию? Умы жителей были совершенно испорчены поступками генерала Леклерка, Туссен схвачен, на Больших Антильских островах восстановлено рабство. Присовокупите к тому желтую лихорадку, блокаду английского флота, восстание черных, истребление трех четвертей армии и после этого решайте, так ли виновен генерал Рошамбо? Надобно сначала понять его положение и рассмотреть, что мог он предпринять без средств, конечно, жестоких, но сделавшихся ужасной необходимостью при несчастном состоянии дел?

Я не думаю оправдывать Рошамбо, но я говорила со многими, кто находился при нем безотлучно, и слышанные мною подробности заставили меня помедлить с обвинениями. Теснимый черными, которые собрались под знаменем возмущения и сильно воодушевлялись неистовством и злобою, он находился между ними и английским флотом. У него не было и шести тысяч человек, когда он сдался. Болезнь, убийства, сражения уничтожили прекрасную, цветущую армию, за два года до того отплывшую из Франции…

Госпожа Леклерк возвратилась в Европу с телом своего мужа. Она положила его в гроб из кедрового дерева, остригла себе волосы и приплыла, точно Артемиза. Несмотря на эту демонстрацию ужасного горя, люди не слишком умилялись ее великолепным отчаянием. Сам Первый консул, когда сказали ему, что сестра его пожертвовала своими волосами покойнику и остригла их чуть не под корень, заметил с улыбкой: «Она очень хорошо знает, что после того как их остричь, волосы будут еще лучше расти».