Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 96 страниц)

Глава LV. Заботы и развлечения 1811 года

Политическая драма с каждым днем принимала очертания все более конкретные и в то же время важные. Как естественное, необходимое следствие неудач в войне тогда-то почувствовали всю тяжесть ее на этой стороне Пиренеев. Противодействие должно было поколебать Европу и ниспровергнуть императорский трон.

Неслыханные усилия Наполеона удержать Испанию привели в конце 1811-го и в 1812 году к тому, что Испания, конечно, покорилась бы. Победы маршала Сюше утвердили нас в Арагонии и Каталонии, между тем как, приближаясь к воротам Кадикса, мы довершали завоевание четырех королевств Андалузии. Молниеносный переход через горы Сьерра-Морена, чрезвычайное собрание кортесов на острове Леон, где каждый день издавали противоречащие одно другому распоряжения, совет регентства, находящийся в раздорах с другими властями, – эти и другие сложности, которых не могли или не хотели унять, придали силу нашему положению, и король Жозеф мог заметить это во время своего путешествия по Андалузии. Он проехал ее всю, посетил даже берега Кадикского залива и мог убедиться, что война утомила всех. Испанцы не любили англичан, и союз с ними был им противен, так что, несмотря на поражения наши в сражениях с Веллингтоном, несмотря на поспешное отступление и все бедствия при Арапилесе, я уверена, мы сохранили бы Испанию. Впрочем, сама страна была убеждена в этом, потому что тысячи семейств возвращались на родину, и не только многие вступали в должности при новом правительстве, но, как говорил один почтенный испанец, и просители умножались, будто в самые мирные дни монархии.

Другим доказательством этого убеждения было то, что американские области отделились от своего европейского отечества и объявили себя независимыми. Буэнос-Айрес низвергнул своего вице-короля. Другие области, также увидев, что наступила благоприятная минута для завоевания независимости, объявили ее, пребывая в убеждении, что власть Европы не нужна Америке.

Но когда на севере Европы возникло противодействие, которое должно было поддержать войну Пиренейского полуострова, а Россия, Австрия и Пруссия, ободренные императором Александром, стали пробовать свои силы, тогда и на полуострове опять началось движение. Убийства и опустошения возобновились, и ребенок, спящий под деревом, подвергался неминуемой смерти, если это был французский ребенок. Войска наши опять потеряли взаимопонимание с жителями, и потеряли уже навсегда.

Небо Франции в то время повсюду покрывалось облаками. Напрасно император приказывал организовывать празднества, давал балы и окружал Марию Луизу двором, составленным из молодых женщин, избранных для развлечения ее. Эти молодые женщины тревожились, ибо имели братьев, мужей, отцов, любовников и с отвращением смотрели на новую войну. Однако все знали, что императору надобно повиноваться, и когда он приказывал быть веселым, надобно смеяться и радоваться, хоть радости в сердце и не оставалось.

Почти в это самое время при дворе была объявлена кадриль, где главную роль играли сестры императора. Кадриль сама по себе не значила ничего: прелестного в ней было только две принцессы, и из них принцесса Боргезе казалась идеалом красоты.

Она изображала собой Италию, и в этом совершенно фантастическом костюме, изобретенном с удивительным вкусом, была очаровательна. На голове ее красовался легкий шлем из вороненого золота, с несколькими легкими страусиными перьями, ослепляющими своей белизной. Небольшая эгида из золотой чешуи покрывала грудь ее, и от нее шла туника из индийской кисеи, вышитой золотыми блестками; но всего больше восхищали ее руки и ноги! На руках были широкие золотые браслеты с превосходными камеями дома Боргезе, который славился драгоценностями такого рода, на ногах – полусапожки с пурпурными, вышитыми золотом завязками, которые на каждом перекрестье застегивались камеей же. Эгида застегивалась на груди великолепной камеей с изображением умирающей медузы – самый дорогой и великолепный предмет в богатой коллекции дома Боргезе. Наконец, принцесса держала в своей маленькой ручке небольшое золотое копье.

Невозможно выразить, какое впечатление произвела она, когда вышла на сцену, где сыграла коротенькую пантомиму со своей сестрой, которая представляла Францию. Принцесса Полина была похожа на какое-то фантастическое видение, вызванное небесной силою: это был ангел, сошедший с неба на светозарном луче. Она казалась идеальным созданием, нежным и роскошным – сильфида со шлемом и копьем, с легким белым облаком, развевающимся на блестящей поверхности шлема, тихая и сладостная во всех своих движениях, потому что утомленно-ленивое тело ее не имело воли двигаться; всем, даже своею небрежностью, она была достойна обожания. Ах! Если сестра ее когда-нибудь завидовала пленительной красоте принцессы, этот вечер, конечно, не утишил ее зависти. Не знаю, кто присоветовал королеве Неаполитанской одеться так смешно, как была она одета, особенно с ее талией, уже и тогда короткой и толстой.

Одной из твердых опор своей империи Наполеон почитал Рейнский союз: он видел в нем создание удивительное не только своею силой, но и природой. В самом деле, сокровище это, порожденное гением Генриха IV и умноженное Наполеоном, было бы удивительно, если бы ему дали другое направление. Но Наполеон не понял германцев: он ласкал и тешил одних лишь владетелей Рейнского союза, тогда как народы составляли там истинную силу, которую надобно было привлечь к себе. Владетелям давали земли, области, увеличивали их владения и блеск их корон, но они не имели власти. А народы между тем развивались, просвещались и во мраке ждали дня мщения. Германец, более откровенный, чем житель Юга, не станет кидать яд в цистерны, не сожжет хлеба и не зарежет спящего врага; но он возьмет меч и поразит им неприятеля в день мщения. Германцы составили между собою союз, известный под именем «Союза доблести» (Tugendbund). Так ошибся Наполеон, не принимая германские народы в расчет как людей, а принимая только количественную их силу, увеличивая или уменьшая ее в своих союзных договорах! Но теперь мы вступили в эпоху, где все делалось несчастьем, и даже слава наша!

Россия и Порта заключили договор. Утверждали, что Наполеон не знал о нем; говорили и многое другое в то достопамятное время, но также и молчали о многом! После все пришло в замешательство; но из этого замешательства можно извлечь несколько истин. Я постараюсь сделать это.

Годы 1810-й и 1811-й были неурожайными. Император, как отец, пекся обо всех нуждах народа и заботился, чтобы у него не было недостатка ни в чем. Отдали самые строгие приказания, с тем чтобы устроить большие заготовки для Парижа: в провинциях почти всегда есть хлеб, только Париж и другие большие города подвергаются риску голода.

В это-то время государственный советник Мааре, брат герцога Бассано и такой же честный человек, как он, был назначен заготовителем хлеба для Парижа, оставаясь в то же время генерал-провиантмейстером флота. Прежде него заготовлениями для Парижа распоряжался господин Поле, используя для этого пятьсот тысяч франков в месяц, которые выдавались переводом – на префекта полиции – на благотворительные дома и госпитали. Некоторое время все шло довольно хорошо, но с приближением 1812 года увидели нехватку самого необходимого – хлеб уже начинал повышаться в цене, и народ страдал.

Господин Монталиве призвал однажды к себе графа Дюбуа, префекта полиции, и сказал ему:

– С такого-то дня вы прекращаете выдачу переводов на госпитали господину Поле. Дело это поручено Мааре, государственному советнику.

Настал август месяц 1811 года. Герцог Бассано управлял тогда министерством иностранных дел, и если бы доверие императора к нему и к его сведениям равнялось уверенности Наполеона в собственных своих предвидениях, наши дела, может статься, были бы теперь в ином положении, и император, может быть, жил еще в Тюильри.

Герцог Бассано был один из самых замечательных людей нашего времени, из самых достойных управлять кораблем, увлекаемым в дрейф. Какое-то благородное негодование тревожит меня, когда я вижу, что часто дела страны бывали вверены рукам неискусным, сердцам непатриотичным, людям неловким в трудном искусстве политики. А ведь все это могло делаться иначе. Герцог Бассано, наделенный от природы умом и дарованиями, соединенными с необычайной проницательностью и большим опытом практических дел, справедливо показался императору нужным человеком и сделался впоследствии тем более драгоценен для государства, что сокровище его опытности запечатлено событиями, которые сделали нашу эпоху столь важною. Я редко встречала человека более любезного, остроумного и способного усладить вечерний досуг в гостиной, наполненной самыми любезными и важными людьми. Никто не умеет говорить с большей приятностью и изяществом, он всегда говорит именно то, что должен сказать. Кроме того, до какой степени этот человек знает Францию и любит ее! Я питаю к герцогу Бассано глубокое уважение, основанное на том, что знаю о нем достоверно.

Таким образом, вверяя брату его управление провиантом армии и флота, император показал полное доверие свое к герцогу Бассано, потому что генерал-провиантмейстер должен был знать передвижение различных корпусов войск, и это обстоятельство, уже чрезвычайно важное само по себе, делалось вдвое значительней, когда генерал-провиантмейстер оказывался братом министра иностранных дел. Монталиве был тогда министром внутренних дел.

Пятнадцатого августа 1811 года гостиные в Сен-Клу наполнились множеством лиц, которые приехали с поклоном к императору. Он улыбался всем, но легко было понять, что какой-то важный предмет занимает и тревожит его. Дождавшись, пока ему представится весь дипломатический корпус, он обратился к герцогу Бассано:

– Задержите в Сен-Клу министра внутренних дел, вашего брата, Дюбуа, Реаля и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, после обедни мы составим совет. Скажите Монталиве, чтобы он послал в Париж за всеми сведениями, какие у него есть о прогнозе урожая нынешнего года и о том, сколько осталось хлеба с прошлого года. Если и у вашего брата есть заметки об этом, пусть привезет их с собой. Чтобы всё и все успели собраться, совет состоится в три часа.

Герцог Бассано тотчас исполнил приказание, Монталиве поехал взять заметки, затребованные императором, и в три часа совет открылся. Император казался мрачен и озабочен. Наконец он прервал молчание и спросил у Монталиве, как идет сбор хлеба в этом году во Франции. Монталиве отвечал, что сбор хлеба идет как нельзя лучше. Император только взглянул на Монталиве и обратился к другому советнику с тем же вопросом. Мааре отвечал, что собранные им данные еще не окончательны и потому он не может тотчас отвечать на вопрос такой важности, однако считает себя вправе сказать, что не разделяет надежд господина Монталиве. Дюбуа и еще несколько человек были такого же мнения; но большинство подтвердили, что сбор хлеба идет хорошо.

Император слушал, опершись локтем на ручку кресла и поддерживая ладонью свой лоб. Наконец он поднял голову, окинул все собрание взглядом глубоким и пронзительным, который был острее кинжала, и медленно проговорил следующие слова:

– А я, милостивые государи, я говорю вам, что неправда, будто у нас хорош сбор хлеба. Напротив, он даже дурен! Вы все знаете, как необходимо для спокойствия Франции, и особенно для Парижа, чтобы не было недостатка в хлебе. Я видел много бунтов, которые не вспыхнули бы, будь у народа в то время хлеб. Надобно заняться этим делом не так легкомысленно.

Совет по продовольствию стал собираться регулярно. Император видел, что приближается минута, когда ему придется оставить Париж, и чрезвычайно заботился о состоянии дел. Поэтому он всегда сам председательствовал на заседаниях этого продовольственного комитета.

Однажды Монталиве, окончив свой доклад, сказал:

– Одним словом, ваше величество не должны беспокоиться: хлеб будет дорог, но его будет достаточно.

Едва выговорил он эти последние слова, как император встал перед ним и поглядел на него грозно. Губы его дрожали, он был прекрасен в этом гневе.

– Это что значит, милостивый государь? Что такое вы разумеете, говоря: хлеб будет дорог, но его будет достаточно! О ком, думаете вы, забочусь я вместе с вами уже два месяца? О богатых? Как бы не так! Да какая мне разница, будет хлеб у вас или нет? Я знаю, что богатые найдут его, как находили прежде и как находят всё в этом мире. Мне надобно, милостивый государь, чтобы хлеб был у народа, чтобы у него было много хлеба, хорошего и по низкой цене, чтобы работник мог прокормить свое семейство!

Голос его возвышался все более и более и наконец загремел так, что от него, можно сказать, заколебались своды. Потом император прибавил спокойнее:

– Господа! Когда я буду далеко от Франции, не забывайте, что первым попечением власти, которую оставлю я здесь, является непрерывная забота о спокойствии и общественном благополучии, а продовольствие составляет главную пружину этого, особенно для народа.

Глава LVI. 1812 год. Император покидает Париж

Сказанное мной в предыдущих главах о графе Дюбуа напоминает мне довольно смешную историю, начало которой относится к давнему прошлому, а развязка случилась именно в то время, о котором я теперь рассказываю.

Однажды парижский префект полиции получил донесение о происшествии в церкви Сен-Жермен в ночь на Рождество. Один молодой священник, красноречивый человек, произнес с кафедры проповедь, которая призывала прямо к бунту и произвела на слушателей большое впечатление. Император не любил таких сцен, рассердился и велел строго наказать священника. Префект полиции тотчас начал действовать, причем решительно и оригинально. Аббат Фурнье (так звали этого молодого священника) был в тот же день взят под стражу и посажен в тюрьму. Но в какую тюрьму, думаете вы? В Шарантон! В сумасшедший дом!

Едва узнали, что аббат Фурнье взят под стражу, как все многочисленные его почитатели хором возопили так громко, что можно было оглохнуть. Императора закидали просьбами со всех сторон и от всех. Словом, аббат Фурнье один произвел больше волнений, нежели произвело бы все его духовенство, когда бы его стали преследовать. К префекту явилась депутация.

– На что же вы жалуетесь? – спросил он этих депутатов. – Не на то ли, что я велел взять под стражу аббата Фурнье? Но, господа, мог ли я поступить иначе? Неужели вы хотите, чтобы я позволил проповедовать возмущение у самых дверей Тюильри? Вы жалуетесь еще, что он сидит в Шарантоне? А лучше было бы, если б он явился перед судом? Там его уже давно осудили бы, потому что он виновен, и велели бы расстрелять. А это, согласитесь, была бы не слишком приличная смерть для аббата.

– Милостивый государь! – отвечал один духовный человек с большими дарованиями, но фанатик по образу мыслей. – Аббат Фурнье умер бы за своего Бога и короля! Он был бы мучеником, а для такого великого дела всякая смерть прекрасна.

– Красноречиво сказано, господин аббат! – отвечал Дюбуа. – Но неужели вы думаете, что этот Фурнье будет не рад, когда отделается только званием сумасшедшего? Мы подержим его в надежном месте, чтобы он несколько месяцев придерживался успокоительной диеты, а потом отпустим. Разве вы не уверены, что он будет тогда благоразумнее?

Депутация ушла с тем же, с чем пришла, и аббат Фурнье много месяцев оставался в Шарантоне; а между тем к императору беспрестанно приставали, чтобы он освободил его. Наполеон не хотел, однако, выпускать заключенного и поэтому отправил его в Мантую, где поручил настоятелю капуцинского монастыря, чтобы тот непосредственно наблюдал за ним и отвечал за него. Через несколько лет кардинал Феш, отправляясь в Рим, попросил императора сделать ему небольшую милость. Император улыбнулся, думая, что, вероятно, он хочет просить какую-нибудь картину из Квиринальского дворца. Но нет, он просил освободить аббата Фурнье.

– Господи, – сказал император, – да что вам за дело до этого аббата? Право, о нем одном шумят больше, нежели о десяти депутатах. И что вы хотите делать с ним?

– Боже мой! Я хочу только, чтобы этот бедный молодой человек опять увидел небо и поля! – отвечал добрый кардинал. – Я ручаюсь вам за него: он не сделает никакого зла. Он будет жить в моем доме, а меня вы знаете довольно и можете быть уверены, что не от меня явится ветер, который соберет вокруг вас бурю.

– С этим условием я возвращаю ему свободу, – сказал император. – Надеюсь, он будет признателен вам.

Кардинал тотчас по приезде в Мантую отправился в капуцинский монастырь и освободил беднягу, объявив ему, на каких условиях добился освобождения.

– Я поручился за вас, господин аббат, – сказал он ему, – и вы должны подтвердить мне мое убеждение в том, что вы решились вести себя хорошо. Это условие необходимо, как вы согласитесь сами, принадлежа теперь к моему штату. И взамен вы можете быть уверены, что никогда не будет у вас такого яростного защитника, как я.

Аббат Фурнье, человек мужественный, умный и чрезвычайно благочестивый, понял все, что сказал ему кардинал, потому что слушал умом и душою. Он отправился в Рим с кардиналом Фешем, сделался домашним его секретарем и впоследствии получил звание омонье при императоре. Повторяю, это человек очень умный и достойный. Он выделялся из толпы обычных людей, которую составляли в то время священники, нетерпимые и служившие величайшим препятствием для католической религии во Франции, потому что после пятнадцати лет совершенной свободы в исповедании они принесли с собой деспотизм нетерпимости, это вечное доказательство ума слабого. Многие духовные лица забывали, что Наполеон открыл церкви, призвал обратно священников, заключил новый договор с Римом и все христианское во Франции обязано ему признательностью. Но люди умные поняли его: аббат Буллон даже увлекался иногда в своих проповедях славословиями; кардинал Мори, Фрессине, Фетрие, аббат Гильон и множество других, которых могла бы я назвать, объединились вокруг императора. Конечно, мне могли бы возразить, что политическая совесть кардинала Мори была гибкой и так же легко мог он жертвовать и своими религиозными воззрениями. Но, как бы то ни было, в описываемое мной время духовенство шло по пути, открытому и очищенному для них Наполеоном.

Аббат Фурнье, как человек умный, понял, что ему надо делать, и проповедовал особым образом. Император был так доволен им, что когда понадобилось назначить епископа в Монпелье, он послал туда Фурнье, того самого аббата, которого засадил в свое время в капуцинский монастырь в Мантуе, потому что его сочли сумасшедшим.

И вот однажды, когда Дюбуа был дома, ему доложили о приезде его преосвященства епископа Монпельеского! Он знал, кого избрал император, и произнесенное привратником имя заставило его улыбнуться; он поспешил навстречу новому прелату, который подходил к нему, тоже улыбаясь.

– Граф! – сказал он, взяв его за руку. – Я приехал поблагодарить вас! Вы видите, как я следую евангельским правилам забвения обид! Но шутки в сторону, я в самом деле обязан вам вечной признательностью; потому что если бы меня не засадили как сумасшедшего, и не заперли в таком месте, где я точно мог потерять рассудок, то не перевезли бы в Мантую, кардинал Феш не принял бы участия в моем положении и не увез бы с собой в Рим. И я не стал бы теперь епископом и вашим покорнейшим слугой.

Не правда ли, история аббата Фурнье довольна странна? Он и теперь живет в Лангедоке, управляя епископством Нарбоннским, к которому, кажется, присоединено Монпельеское.

В это время происходили удивительные сцены в другой части земного шара: Анри Кристоф стал королем Гаити! Конституция королевства Гаити была составлена по образцу французской 1804 года. Эта пародия на великую империю и великого человека послужила поводом к глупым и жалким насмешкам.

Между тем как обряды коронования Кристофа занимали черных жителей Антильских островов, наша старая Европа видела грозу, готовую поколебать ее готические основания. Империи волновались и грозили одна другой взаимным истреблением. Франция готовилась к борьбе как завоевательница, что касается России, которая не могла уже долее скрывать неприязненных своих намерений, она не только принимала битву, но, казалось, вызывала на нее, подавала сигнал к ней. Другие государства еще робели, потому что при первом движении боль в ранах, еще свежих, напоминала им, как упорно преследовал их Наполеон.

Герцог Бассано, в сердце которого Франция всегда занимала первое место, употребил весь истекавший год на умножение числа наших союзников, но Австрия, хоть и ближайшая союзница наша, неохотно соглашалась способствовать устрашению России. Пруссия показывала себя еще больше упрямою, и господин Круземарк, тогдашний поверенный ее, явно не хотел соглашаться ни на что, а это был человек достойный и твердый в принятом намерении. Но для нас всего важнее было обеспечить себя со стороны Пруссии: она должна была представлять нас – или подвергнуться истреблению. Минута приближалась, и медлить было нельзя. Вот что министр иностранных дел Франции герцог Бассано писал Круземарку:

«Любезный барон! Наступила минута решить жребий Пруссии. Не могу скрыть от вас, что для нее это есть вопрос жизни и смерти. Вы знаете, император еще в Тильзите имел намерения самые строгие; эти намерения таковы же и теперь, и они могут остаться без исполнения только в том случае, если Пруссия будет нашей союзницей, верною союзницей. Минута дорога, и обстоятельства очень важны; подумайте об этом».

Круземарк понял, что Пруссия погибнет, если император Наполеон снимет кровлю хоть с одной из ее хижин, и в феврале между Францией и Берлинским кабинетом был подписан в Париже оборонительный и наступательный договор.

Что касается Австрии, она была нашей естественной союзницей, но, вместе с тем, еще более естественной противницей. Известно, чем кончился этот союз, на который император опирался с такою глубокой уверенностью. Кроме того, Дания, Рейнский союз – все было за нас в ту минуту, когда прозвучала первая труба, возвещавшая поход.

Жюно, подлечившись, с жаром просил императора дать ему какое-нибудь место. Император дал ему поручение самое великолепное: он послал его в Милан принять командование над итальянскими войсками и вести их на север. Жюно был совершенно счастлив и отправился из Парижа в то самое время, когда подписали оборонительный и наступательный договор с Австрией (24 февраля 1812 года). Она давала нам тридцать тысяч человек и шестьдесят пушек. Князь Шварценберг должен был начальствовать над австрийскими войсками.

Между тем Испания снова стала театром побед, удивительных побед маршала Сюше. Взятие им Валенсии – одно из самых славных дел его и великолепное завоевание. Император очень хорошо чувствовал цену его и тотчас велел выдать Арагонской армии двести миллионов франков, а Сюше именно тогда получил титул герцога Альбуфейры.

Но, как бы для соблюдения равновесия, в то самое время, когда Сюше срывал для нас свежие лавры на цветущих долинах Валенсии, Веллингтон стал победителем в пустынях Сьюдад-Родриго и Альмейды. Англичане опять взяли Бадахос, а сражение Таррагонское, где победителем остался Сюше, было горестно искуплено поражением, которое испытали мы при Арапилесе. Это была целая цепь потерь, которых не вознаграждали победы, уже бесполезные: падающий, умирающий солдат не заменяется в нравственном смысле гибелью десяти неприятелей.

Император оставил Париж. Это был день печальный, хотя солнце блистало, а в воздухе благоухал аромат фиалок. Есть воспоминания, которых время не изглаживает, есть даже такие, которые оно только усиливает и глубоко запечатлевает в сердце. Таково и воскресшее теперь в душе моей воспоминание. Я еще вижу императора, с выражением, какого никогда раньше не видела на лице его. Он был со своим сыном. Ребенок, обожавший отца, обвил ручонками его шею и как будто прижимал его к своему сердцу, которое должно было перестать биться на заре жизни! Бедный, милый ангел, как он был прекрасен! Как радовался отец его красоте! Император стоял как бы отягощенный слишком великим счастьем! Он был в эту минуту самым великим, самым лучшим из людей! Сначала он играл с сыном, потом ребенок тихо прекратил свои игры, положил белокурую головку на широкую грудь отца и после нескольких нежных ласк заснул, а отец его, сделав знак рукою, сел как можно тише, чтобы не разбудить сына. О, кто не видал его в этом положении, истинно пленительном, тот не знает его! И как заботливо положил он свое дитя в колыбель! Вся эта сцена, конечно, не значит ничего сама по себе, и я даже затруднилась бы с ответом, если б меня спросили, почему же эта сцена, почему это событие? Отец, который целует свое спящее дитя и глядит на него молча, – что может быть проще этого? Но это Наполеон, властитель половины мира, человек, которого предубежденные голоса часто представляют нам готовым пожертвовать всем для своей страсти и не любившим ничего в мире! Это воспоминание представляет мне его прекрасным, как молодую мать, у которой навернулись на глаза слезы от первого материнского чувства, когда дитя ее в первый раз улыбается ей. Наполеон, конечно, думал в ту минуту, что пуля или ядро могут убить его, и тогда – как останется в мире это милое, восхитительное создание? Увы, может быть, завеса будущего приподнималась перед ним в ту минуту.

Наконец Наполеон отправился. Он остановился в Германии отдать последние приказания и собрать всех, кто должен был идти с ним. Глубоко проницательный взгляд его провидел, что этот поход решит многое и ничем нельзя будет вознаградить поражение. Он знал Пруссию, знал, что и Рейнский союз не питает к нему ни малейшей привязанности.

В то время когда границы старой Европы колебались при исходе стольких народов, невольно хотелось исчислить эти самые народы и постараться взвесить различные соотношения.

Народонаселение Европы составляло тогда сто восемьдесят два миллиона человек, из которых надобно вычесть десять миллионов обитателей Европейской Турции.

Франция 42 000 000

Королевство Итальянское 6 000 000

Области Неаполь, Лука, Пьомбино 4 600 000

Иллирийские 1 100 000

Испания 10 500 000

Португалия 3 000 000

Вестфалия 2 100 000

________

69 300 000

Итого, более трети Европы находилось под непосредственной властью Наполеона или его братьев. Теперь исчислим народы, находившиеся под его протекторатом.

Рейнский союз 11 000 000

Швейцария 1 600 000

Великое герцогство Варшавское 3600 000

________

16 200 000

Таким образом, восемьдесят пять миллионов человек было под властью Наполеона[230]230
  На это можно возразить, что большая часть Испании состояла в войне с нами и потому не должна входить в мои расчеты.


[Закрыть].

А вот исчисление корпусов войск, составлявших ту страшную массу, которая ринулась на Россию и падением своим поколебала всю Европу:

маршал Даву – 1-й корпус пехоты,

маршал Удино – 2-й корпус,

маршал Ней – 3-й корпус,

принц Евгений – 4-й корпус,

князь Понятовский – 5-й корпус,

генерал Гувион Сен-Сир – 6-й корпус,

генерал Ренье – 7-й корпус,

герцог Абрантес – 8-й корпус,

маршал Виктор – 9-й корпус,

маршал Макдональд —10-й корпус.

Вся кавалерия армии, составлявшая четыре корпуса, была под началом Мюрата, а корпуса ее находились под командованием генералов Нансути, Монбрёна, Груши и Латур-Мобура. Старая гвардия оставалась под началом герцога Данцингского и маршала Бессьера; молодой гвардией командовал Мортье; гвардейская кавалерия действовала отдельно от кавалерии армейской. Все это огромное соединение людей составляло четыреста пятьдесят тысяч человек, из них двести семьдесят тысяч строевых. В это число я не включаю Австрийский корпус, который состоял из тридцати тысяч человек и управлялся отдельно.

Русская армия разделялась на две части и резерв. Обе ее части назывались 1-й и 2-й Западными армиями. Генерал Барклай де Толли начальствовал первой, генерал Багратион – второй. Резерв был вверен генералу Тормасову. В русской армии насчитывалось, как говорят, триста шестьдесят тысяч человек.

В это время Париж представлял собой зрелище любопытное, но печальное. Все уезжали: мужья, братья, сыновья, друзья – все ехали на войну. И жены, сестры, матери, подруги плакали, а для успокоения уезжали на воды или в свои поместья, в Италию, в Швейцарию. Я была тогда очень больна – сказывались последствия моего путешествия в Испанию и беспокойство из-за Альфреда, моего сына. Я опять страдала нервической болью в желудке, которая была так опасна, что я боялась смертельных припадков. Воды в Котере однажды уже помогли мне, и я хотела еще раз испытать то же средство, но Котере был слишком далеко. Мне сказали, что воды в Эвиане имеют почти такую же целительную силу, и я решилась ехать туда. Приехав в Мальмезон на завтрак к Жозефине, я рассказала ей о планах моего путешествия.

– Ах, пожалуйста, поезжайте в Савойю! – сказала она. – Я поеду в Милан и, возвращаясь во Францию, буду в Женеве и, верно, в Эвиане. Там встречу я вас с большим удовольствием.

Императрица Жозефина умела говорить так пленительно, глядеть так ласково и нежно, когда хотела склонить вас к чему-нибудь, что трудно было противиться ей; поэтому я дала обещание ехать в Эвиан, хоть и знала, что там должны были быть многие особы императорской фамилии. В самом деле, принцесса Полина, императрица-мать, королева Испанская и принцесса Шведская должны были провести лето в Эвиане, в Савойе. Это общество казалось слишком блистательным для такого места, где самая простая жизнь есть самая приятная, но зато там можно было найти вознаграждение – красоту страны. Кроме того, с готовностью быть вежливой, но не раболепной, можно, наверное, провести время хорошо в каком бы то ни было уголке мира.

Решившись ехать в Эвиан, я взяла с собой старшего сына, тогда трехлетнего, и оставила младшего с его кормилицей, под надзором человека, служившего при муже. Обеих дочерей моих, с их англичанкой и нянькой, я оставила под присмотром госпожи Навар, женщины умной и с почтенным характером; я всегда питала к ней глубокое уважение. Вверив ей дочерей своих, я могла спокойно отправиться в Савойю. Тогда я, как и все, у кого был сердечные привязанности в армии, еще не имела причин беспокоиться. Напротив, мне казалось, что эта неизмеримая сила, в первый раз собранная под нашими знаменами, должна уничтожить все препятствия. Увы, жизнь наша состоит из разочарований и обманутых надежд, так что я думаю теперь, не благо ли смерть?..

Император хотел, еще не сделав ни одного выстрела из пушки, испытать последние средства для выяснения истинного отношения России.

Нарбонн, при всей своей придворной ловкости, не мог дать никакого отчета о поездке своей в Вильну. Наполеон больше надеялся на свидание с императором Австрийским, своим тестем, и еще больше – на свидание с Меттернихом, первым министром Франца I. Наполеон привез жену в Дрезден, как бы для свидания с отцом, но на самом деле, конечно, для того, чтобы узнать подробнее о переходах лабиринта, в который готовился вступить.