Текст книги ""Фантастика 2025-59". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Кристина Римшайте

Дина Сдобберг
Три сестры. Таис

Глава 1.

За окном среди жёлто-красного буйства осенней листвы, полыхали тяжёлые грозди рябины. Побитые первыми ночными заморозками ягоды приобрели терпкую сладость и слегка щипали язык. Я прекрасно помнила этот вкус. В моём поколении многие останавливались у рябины и отправляли в рот горсть другую чуть забродивших ягод.

В саду на даче Анны росла шикарная ель. Её тяжёлые, с сизо-голубым отливом хвои, лапы сейчас выбивались из общего окраса и притягивали взгляд.

В тёплой комнате было куда как менее спокойно, чем за окном. Алька спорила с отцом. По любому поводу, и только тихое "кицунэ" от Курико, моей верной подруги и тени, заставляло дерзкую девчонку немного сдерживаться. Да присутствие Дины. Бабушку наша чернобурка не расстраивала, о многом молчала, многое терпела. Чтобы не волновать.

Я почти не участвовала в разговорах, предпочитая рассматривать старые фотографии на стенах. И старалась запомнить родных. Почему-то я уже знала, что скоро уйду следом за Анной. Как ушла следом за ней на фронт. Мы были похожи внешне между собой, обе уродились в мать. Погодки, мы старшинства не делили. У нас обеих была младшая сестра. Вот за ней мы присматривали.

Даже службу нам судьба определила похожую. Только она была из тех, о ком родственникам было лучше даже не вспоминать, а я шла в боевой части. И для сестры война закончилась девятого мая, для меня только в сентябре.

Две недели в Берлине и мы получили приказ о переброске на восток. Наша часть была приписана к Забайкальскому фронту и отдана в общее подчинение маршалу Малиновскому. Перед формированием единого фронта мы делали остановку в Иркутске. На выданном увольнительном я гуляла по городу.

Здесь не было бомбёжек. К счастью. Город смог сохранить свои дома и улицы. Но ни у кого язык не повернулся бы сказать, что сюда война не дошла. И дело даже не в том, что и отсюда уходили на фронт отцы, братья, мужья, сыновья. А в особом взгляде. В выражении упрямо сжатых губ. Когда за годы вырабатывается привычка не обращать внимания на тяжёлый труд и выполнять работу пока хватает сил. А когда силы заканчиваются, то раз за разом переступать через себя, но ни в коем случае не задерживать выход танков, выпуск снарядов и взлёты самолётов.

Тревога за родных и голод накладывали на эти лица тот отпечаток, что и много лет спустя не уйдёт. И будет отличать тех, кто сжигал себя непосильным трудом, но вкладывал в руки солдат оружие для победы.

И как бы это странно не звучало, но сюда ещё не докатилась победа. Здесь лишь чуть сбились с ритма, словно вслушиваясь в отдалённое эхо, и вернулись к тому ритму жизни, в котором жили все четыре года.

Я гуляла по городу, разглядывая множество деревянных домов. Вот удивительно насколько по разному выглядят дома из дерева. Вроде и старый дом, и угол уже в землю ушёл, а от него странным и необъяснимым образом веет теплом. А вот тот гордый и крепкий, а контора он и есть контора.

– Тётя, а вы офицер? – всё-таки осмелился ко мне подойти один из стайки мальчишек, что уже минут двадцать наблюдала за мной.

– Офицер. А что? – улыбнулась я.

– А правду говорят что сейчас солдаты едут из самого Берлина? Вы в Берлине были? – тут же подбежали остальные.

– Была. – Пока не понимала, к чему эти вопросы.

– А правда что главный штаб немцев совсем разрушен? – строго нахмурив брови спросил тот, что первым со мной заговорил.

– Правда. Рейхстаг повержен, а наши, советские солдаты подняли над ним наш флаг. – Ответила я.

– Значит… Победили же? Да? – прозвучало тут же.

– Да. В это пока трудно поверить, – улыбнулась я. – Но мы смогли. Теперь только восстанавливать очень многое. И жить. Нам всем выпала важная и сложная задача. Ведь жить придётся не только за себя, но и за тех, кто вырвал победу ценой своей жизни. И о них нужно помнить.

Мальчишки переглянулись. Но только кивнули и убежали. Тогда, летом сорок пятого люди одновременно радовались и боялись поверить. А для нас война и вовсе закончилась только десятого сентября, когда Квантунская армия полностью капитулировала и приняла приказ своего командования, который предписывал прекратить военные действия ещё двадцатого августа. И даже подписанный второго сентября акт о капитуляции не заставил сложить оружие многих японских солдат и офицеров. Они действовали часто вопреки ему, оказывая ожесточённое сопротивление по линии Забайкальского и второго Дальневосточного фронта. Особым оплотом такого сопротивления стал район Муданьцзяна. Но подразделения пятой армии перемололи линию обороны врага.

В составе подразделений Забайкальского фронта я прошла удивительный путь. И даже война не смогла закрыть мне глаза на то, что меня окружало. Бескрайние степи, пустыня Гоби. Но самое сильное впечатление произвели на меня хребты Большого Хингана. Что-то необъяснимое рождалось в душе, когда я стояла на краю каменных уступов и смотрела в даль. Ощущение себя, как мелкой и суетливой песчинки на ладонях кого-то могучего и настолько далёкого, что ему даже дела нет до всего нашего существования.

После разгрома калганской, солуньской и хайларской группировки противника, война для моей части закончилась. Настал момент, когда мы начали исполнять и прямые функции частей НКВД. Огромный поток документов, данных и военопленных, выводил нас из состава действующих боевых частей и превращал в комендантские войска.

Тяжело пробуксовывая, заработала машина по разоружению местного населения и зачистки от реакционных организаций. Регулярные прочëсывания местности, охрана складов. И военнопленных.

Здесь помимо прочего нужно было ещё и установить подлинность предоставленных данных. Проблема была в знании языка. Активную помощь с переводом нам оказывали бойцы и офицеры из Монголии и Китая. Многие из них выбыли по ранению, но продолжали служить, используя знание и русского и японского языков.

Удивительное было время, когда девочка из районного села Пензенской области могла свободно разговаривать на немецком и латыни, а паренёк из степей Монголии, часто не владевший счётом дальше сложения и вычитания до сотни, совершенно легко говорил и на русском, и на японском. Встречались и те, что ещё и знали и китайский. Причём с особенностями произношения нескольких провинций.

Двенадцатого сентября сорок пятого года я прибыла в город Хабаровск. Меня назначили на спецобъект номер сорок пять на территории Хабаровского лагеря для японских военнопленных номер шестнадцать. Здесь размещался высший командный состав японских войск и их союзника. Большинство из тех, кого отправили сюда и в находящийся здесь спецгоспиталь по постановлению Государственного Комитета обороны относились к офицерскому составу.

И конечно я не могла предположить, какую роль сыграет в моей жизни постановление за номером девять тысяч восемьсот девяносто восемь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2.

Похороны сестры к удивлению не оставили тяжёлого ощущения утраты. Светлая грусть, понимание, что одной из опор моего мира больше нет. Наверное, мне будет не хватать её спокойствия и сдержанности, её строгости и умения в самый сложный момент собраться и сконцентрироваться на главном.

Я никогда не рассказывала ей, но мне хотелось бы хотя бы однажды поработать с ней вместе. Но с пятьдесят третьего года мы оказались с ней в разных ведомствах. Она ушла по линии безопасности, что было логично для разведчика. А я боролась за порядок внутри страны.

Погружëнная в свои мысли, я пропустила появление гостя. К новому хозяину дачи сестры зашёл кто-то из знакомых. С интересом наблюдала, что Олегу Павловичу, известному среди "уважаемых" людей как Лесоруб, выражают соболезнования.

– Вы не подумайте чего, – подошёл он ко мне. – Просто все считали, что Анна Тимофеевна мне родня. Тётка или бабушка там.

– Так и хорошо, что так считали. Думаю, Анна это тоже понимала. Может и последние годы для неё прошли спокойнее из-за этого убеждения окружающих, – улыбнулась я, давая понять, что ничего против я не имею. – А это что за порода такая? Я похожих только в Туркменистане видела.

– Оттуда и есть, Гарик их разводит. Алабай. Сюда кобеля на вязку возил, вот щенков смотрит. – Ответил мне Лесоруб, наблюдая за тем, как Алька с разрешения хозяина собаки, угощает пса. – Гарик, ты смотри, чтобы твоё чудовище чего не сотворило!

– Ты зачем глупости говоришь? – засмеялся хозяин пса. – Хан у нас воспитанный, вон смотри, благодарит за угощение.

– А чего он вертится? – волновался Олег Павлович.

– Так во всей красе себя показывает, статью хвалится! Думаешь часто на него красивые девушки с таким восторгом смотрят? – спокойно наблюдал за псом и Алькой гость.

– Да он же обалденный! – сверкала глазами лисёнок. – О! Он мне лапу дал!

– Счастья-то сколько, собака лапу дала, – фыркнул вышедший на улицу Костя.

– Так завёл бы дочери щенка, если она от собак так млеет, – присоединился к разговору Гормоза.

Младший племянник только скривился, но ничего не сказал. Зато вечером, когда Олег вернулся после недолгого отсутствия, и положил на колени Альки какой-то шевелящийся комок, Косте было что сказать, но его уже никто не слушал. Сама Алька уже успела несколько раз поблагодарить за подарок, и даже назвала щенка Дарсом, от слова подарок.

Мелкий пушистый щен, ещё даже на дрожащих лапах, уже морщил нос, показывая ещё совсем детские зубки, встав перед Алькой, когда Костя попытался возмутиться.

– Ну, всё, признал хозяйку, – захохотал Игорь.

– У меня жена аллергик, ну какая собака в доме? – ответил ему младший брат.

– А ты думаешь, твоя дочь этого не знает? – похлопал его по плечу Игорь.

Пока Константин ещё надеялся урегулировать этот вопрос, Алька сняла с руки золотой браслет-цепочку и надела на шею щенка.

– Извини, Князь, – только пожал плечами Лесоруб.

– Может, оставим девчонку ему? Через год замуж выйдет… – задумчиво протянула я, обращаясь к Курико.

– Нельзя, – спокойно ответила подруга. – Она за три дня из этого мужчины верёвки вьëт. Посмотри, как внимательно он наблюдает за кицунэ, чтобы ей угодить. А ей нужна стальная воля, иначе удержать её от её же характера не смогут. Такой мужчина ей только навредит и окончательно избалует.

– И то верно, – согласилась я, возвращаясь в воспоминания.

Над камином висели три фотографии. Анна, в пальто с высоким воротником и шляпке с вуалью. Поздняя осень сорок четвёртого. Рядом моя фотография, примерно это же время, только год спустя. И Дина. Почти десять лет спустя, летом пятьдесят пятого, в строгом синем платье с белым ремнём на фоне школьной доски. Здесь уже год с того дня, когда она, будучи на последних месяцах беременности, сбежала от мужа через всю страну. Муж остался офицером в части на Дальнем Востоке, а Дина у нас стала завучем в школе рабочей молодёжи на Кубани.

Я вернулась к собственной фотографии. Шинель просто накинута на плечи, руки в карманах форменной юбки, волосы собраны в низкий хвост… Сердце пропустило удар. По одному экземпляру этой фотографии я отправила сестре и домой, маме с бабушкой и Диной. А свой давно потеряла. Потому и забыла.

На заднем фоне, прямо в камеру смотрел полковник японской императорской армии, личный адъютант генерал-майора Номура Токиë, аристократ неизвестно в каком поколении, скрывавшийся в советском лагере для военнопленных, под видом совершенно другого человека.

Во время взятия Хайлара был ранен и в плен попал из госпиталя. В вещах рядом с его койкой были документы на имя капитана Норайо Кудо, поэтому и решили, что это он. Пришедший в себя мужчина подтвердил, что его имя Норайо Кудо.

В лагере многие из пленных офицеров вели себя спокойно и сдержанно. На допросах отвечали прямо и без видимых попыток скрыть что-то. Вскоре, из общей массы выделились те, кто шëл на контакт. Среди таких был и Норайо.

А руководство лагеря в тот период получило приказ максимально восстановить план крепости Хайлар, где фактически был огромный подземный город. А главное, мы должны были узнать какие исследования проводились в биолабораториях под Хайларом японскими врачами. Поэтому те, кто попал в лагерь из Хайлара, интересовали руководство.

Норайо Кудо считался одним из "лояльных" японцев. Помню на первом допросе я спросила его, почему после столь ожесточённого сопротивления, которое оказал гарнизон крепости, многие офицеры так спокойны и даже доброжелательно настроены.

– Пока шла война, мы выполняли долг аристократов и офицеров перед своим императором и страной. Сейчас мы принимаем то, что предначертано судьбой. Противится предписанному глупо и только ухудшит положение. Нужно жить в тех условиях, что предлагает тебе жизнь. – Охотно пояснил мне мужчина. – Эту философию нам прививают с рождения. Могу и я позволить себе задать вам вопрос?

– Задавайте, – разрешила я.

– Вы не носите украшений. Хотя с вашим положением, вы наверняка можете себе это позволить. – Задал он вопрос о чём-то на первый взгляд несущественном. – Но не снимаете кольца с бирюзой, которое вам явно велико. Это амулет?

– В Советском Союзе не верят в амулеты, талисманы и духов, – улыбнулась я, уже зная, что японцы во всё это как раз очень верят.

– В духов предков тоже? Связь между родными душами? – спросил Норайо.

– Связь между родными душами, мы называем любовью к семье. Это кольцо принадлежало моей бабушке. Ничего ценного и особенного. Обычное женское колечко, которое можно было купить в любой ювелирной мастерской до революции. – Не видела я ничего страшного в том, чтобы рассказать. – Дед часто дарил бабушке такие. А бабушка уже дарила нам, своим внучкам. Это моя бабушка подарила мне на моё восемнадцатилетие, перед тем, как я ушла на фронт. Оно мне действительно велико, поэтому держится на пальце за счёт нитки, привязанной к пальцу. Это память о доме.

– То есть, ваш дедушка подарил вашей бабушке, а она вам, и вы его носите, как кусочек дома? Получается, что это семейное кольцо? – сделал свой вывод японец.

Только потом, много лет спустя, я смогу по шагам разобрать, как искусно сыграл Норайо, приучая меня к себе и вот такими разговорами, по капле, заставляя меня воспринимать его иначе, чем пленного врага. Но тогда я не знала этого. Анна бы наверное поняла, что японец пытается психологически перейти мою личную границу свой-чужой. Но её рядом не было, а Норайо не только максимально подробно рассказывал всё, что знал по тем вопросам о Хайларе, что возникали вновь и вновь, но и о Японии и даже о своей семье.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3.

– Подожди… – не верила я тому, что слышала. – Куда твой отец отдал твою сестру? Точнее, как ты сказал, продал!

– В окейе, моя сестра была мэйко госпожи Тэруко, которой покровительствовали в разное время и император, и наш примьер-министр. – Прикрыл улыбающиеся глаза Норайо.

Я встала и подошла к окну. Там, за дрожащим от порывов ветра стеклом, бушевал конец ноября. С острой, застывшей ледяной кашей, набрасывающейся на любого, кто выходил из-под защиты стен. Многие из военнопленных успели занять простые должности в лагере. Были выделены те, кто мог быть переводчиком. Спокойный и дисциплинированный Норайо Кудо конечно был среди них. Как был он и в числе тех, кто предупредил руководство лагеря о готовящемся руками наших вчерашних союзников мятеже. Точнее волнение. А господа из штатов быстро бы оказали помощь союзникам и переправили бы военнопленных из Харбина в Америку, где уже спокойно вытянули бы всё, что посчитали нужным.

Между нашими государствами началась гонка во всех видах вооружения. И за такими вещами, как документы по биолабораториям японцев в Харбине, началась настоящая охота.

– Буду откровенен, возможно и во вред себе. Даже сюда проникают разговоры о лагере в Вайоминге. А у американцев есть ясная цель, и вряд ли они будут считаться с жизнями японцев на пути её достижения. Хиросима и Нагасаки могут это подтвердить. – Ответил мне он, на вопрос, какая разница самим японцам. – И кому-то показались обещанные гарантии весомыми. Но другие в это не верят. Поэтому многие и решили предупредить.

– Американцы ищут строителей Харбина, – поделилась в ответ информацией и я.

– Не найдут, – покачал головой Норайо. – Строительство и обустройство шло в несколько этапов. Строители были привезены специально для этих работ из подконтрольных провинций Китая. По окончанию работ, все были расстреляны. Ещё в сорок втором году. Разве ваша разведка этих сведений не получала?

– Боюсь это куда выше моей компетенции, – обсуждать просчёты руководства я тогда не собиралась.

Но всё же… Когда я поняла, что ни каких срочных мер не предпринимается, я передала информацию наверх лично, минуя хабаровское руководство. Реакция не заставила себя ждать. Были сняты несколько человек из управления, сменилась и верхушка руководства лагеря. На какие-то должности встали вновь приехавшие люди, какие-то закрыли за счёт повышения тех, сотрудников, что уже работали в лагере. А некоторые места закрыли за счёт сотрудничавших с руководством военнопленных.

На повышение пошла и я. Моим постоянным переводчиком стал Норайо Кудо. Он и ещё несколько японцев переселились из бараков в длинное здание, где раньше располагался какой-то склад. Сейчас здесь ничего не хранилось, даже документы отсюда уносились в другое здание, под охраной. А на ночь закрывались все двери, на окнах стояли решётки и в свете прожекторов даже ночью всё здание было как на ладони.

Здесь оставались на ночь и японцы-переводчики. Небольшие клетушки, где окно из-за холодного ветра и щелей было сомнительным достоинством, а отопление держалось на печи-буржуйке. И если дров не хватало, то к середине ночи это помещение остывало так, что казалось, что здесь холоднее, чем на улице.

Но Норайо и его товарищи не жаловались. А удивляли скромностью в запросах. Один попросил разрешения взять старое ведро и пересадить в него какой-то хвойный куст. И мог часами что-то там подравнивать, подстригать и подрезать. За оставленные ему ножницы, он благодарил поклонами.

– Товарищ полковник, это рискованно. Металлические ножницы опасный предмет. И вы не хуже меня знаете, сколько способов их использования можно найти. От оружия до отмычки. Оправдан ли риск? – прямо спросила я у своего начальника, позволившего это послабление.

– Вот по уставу ты права. Но знаешь… Война закончилась. И здесь, – постучал он по своему лбу. – Тоже её надо заканчивать. Эти люди, наши вчерашние враги. Работают, и условия тяжёлые. Ну, так у нас вся страна сейчас работает, и условия у очень многих даже хуже. Но ничто не мешает нам помочь тем, кто вокруг, сохранить радость в жизни. Это для нас важно.

– Почему? – удивилась я.

– Потому что это значит, что не смотря ни на что, мы видим вокруг людей. Таких же как и мы. – Посмотрел куда-то за горизонт полковник. – А иначе мы ничем не отличаемся от тех, с кем воевали. Таблички на концлагерях можно было сменить и всё.

Я иногда вспоминала эти слова, прокручивала их в мыслях, как кино. И наблюдала за пожилым японцем, который совершал целый ритуал. Выносил ведро-горшок на улицу, ровнял, только ему видные миллиметры, что-то там стягивал и сплетал в веточках. И всегда тщательно убирал то место, где работал.

– Зачем он это делает? – спросила я у Норайо.

– С одной стороны, это искусство. Не каждому оно дано. Бонсай требует терпения, внимательности и умения очищать свои мысли. – Ответил Норайо, как всегда подробно. – Это помогает сохранить ясный ум в сложных ситуациях. А забота о ком-то, пусть даже растении, позволяет остаться человеком.

Я улыбалась, когда пришла к мысли, что наверное, это хорошо. Что мы все вспоминаем, что мы люди. А такие, как мой начальник и этот японец, это первые ласточки.

А ещё я вспоминала отца. Он о многом разговаривал с нами.

– Ну чем ты девкам голову забиваешь? – ворчала бабушка, его мама, что жила с нами. – Сам-то где бредней этих хвилосовских набрался? В университеты я тебя не отдавала, и за такую науку оплочено не было.

– Жизнь отдала, мама. Она и забесплатно порой учит лучше любых университетов, – улыбался отец.

– Это да. Щедрая какая! Как бы от той щедрости и науки не помереть раньше времени! – к бесплатному бабушка относилась всегда настороженно.

И коммунизм, который все вокруг строили и в который все верили, считала лишь утопией.

– У каждой вещи должен быть хозяин. Потому что хозяин несёт ответственность! Нет ответственности, нет порядка. И спросить не с кого. А человек, он хоть и тварь Божия, но на Бога особенно-то не надеется, и жить как муха не может. Оттого и должно для каждого иметь свой угол, свою рубаху, свою гармонь. Ну и дальше там! Даже придурь какая, и то, у каждого своя. А иначе разброд и шатание, отсюда недостачи и упадок хозяйства. – Объясняла она нам.

А сейчас чужие слова каким-то образом сплелись с моими воспоминаниями.

– Человеком быть сложно, – говорил отец. – Как по длинной-длинной лестнице идти. Сначала нужно принять, что ты сам живой и обычный. И пользы-то от тебя особой нет. Вот зачем я нужен?

– А как мы без тебя? – вскидывалась сразу Дина.

– Вот видишь, польза от меня, потому что вы есть. Матери помочь, вас и жену беречь и растить, – гладил по тёмным волосам отец. – А вот понять, что когда сам по себе, то и толку от тебя нет сложно. А потом ещё нужно принять, что другие тоже люди. Ничем не хуже, может отличаются чем… Я вот однажды настоящего негра видел. Чёрный, как мой сапог. Языка не знает, на каком он говорит тоже не поймёшь. А вот песни пел, сидит, мурлычет что-то себе под нос. Может о родных местах, может о любви. Человек же! Там глядишь и новая ступенька. Понять, что все мы люди – тяжело. Это тоже труд. И вот я понял это, и рядом кто-то понял. И я знаю, что он, этот кто-то, не поленился этот труд принять. А значит, его за один этот труд понимания уже нужно и можно уважать. И только ты уважение к другим в себе принял и воспитал, а тут вот ещё одна ступенька. Уважаемых людей ценят! А умение ценить не только своё и себя, но и других, это пожалуй самая сложная наука.

Я те слова отца запомнила на всю жизнь. Много лет спустя я захлебнувшись от возмущения буду пересказывать их внучке. Когда застала Альку и Гену над какой-то картой.

– Если ты пошлёшь своих людей сюда, то из-за укреплённой линии обороны, у тебя будут большие потери! – оба племянника ни таланта, ни желания продолжить семейную традицию военной службы не имели, поэтому Гена воспитывал внучку на военных картах и схемах сражений.

– Это необходимые потери, – заявила шестилетняя тогда малявка.

Вот тогда я вспылила. И старалась донести до ребёнка, что это не сухие цифры. За этими цифрами стоят люди. У которых семьи, которых ждут… Много рассказывала ей о нашем отце, который тоже где-то может фигурировал как "необходимая потеря".

А после победы и окончания Отечественной войны и на восточных границах, я сама старалась стать человеком и вспомнить, что вокруг люди! А не просто враги. Мир уничтожил деление всех на своих и чужих в ситуации, когда либо ты и чужого, либо тебя. А нам необходимо было это принять. И я видела путь к этому принятию.

Нужно просто было не отнимать у других радость жизни и относится с уважением к чужому стремлению быть человеком. Поэтому, когда Норайо через пару месяцев совместной работы по сбору информации и переводу документов попросил разделить с ним чаепитие, я не отказалась. Только с интересом рассматривала кривоватые горшки и чашки-пиалы.

Такую посуду лепили сами военнопленные и обжигали на небольшом кирпичном заводе, куда их большую часть возили на работу. И ничего предосудительного в том, что чаепитие проходит в комнатушке военнопленного, я не видела.

– Думаю, что дверь можно прикрыть. Щели там такие, что слышимость, а для желающих и видимость, от этого не изменится, а вот надежда, что сквозняк будет поменьше есть. – Хмыкнула я, оценив внимательность Норайо. – Тем более, что сидеть на полу.

Обстановка в комнате была… На самом деле её не было. Печь и аккуратно сложенная около неё стопка дров. Окно, занавешенное одним из двух тонких одеял. Стул, на сиденье которого лежала стопка чистых вещей, а на спинку вешались те, которые носились сейчас. Деревянная рама, выложенная изнутри брусками так, что получалась такая площадка, сантиметров десять от пола. А на ней заправленная вторым одеялом постель. И постель не барская. Ватный узкий матрас и такая же подушка. Всё-таки это был лагерь для военнопленных, и наличие даже минимальных удобств я считала уже достойным отношением со стороны нашего руководства.

Рядом с кроватью стоял ящик из-под снарядов. Он использовался как тумбочка. Второй, но с заметными изменениями, был столом.

– Это местные травы, – пояснил мне Норайо, показывая на напиток.

Я принесла к чаю купленные недавно на рынке варенье и белые шарики клюквы в сахаре. И завёрнутый в бумагу кружок молочного сахара. Недавно из дома пришла посылка, а бабушка готовила это лакомство изумительно.

Норайо спрашивал о доме, о бабушке и маме.

– Они сейчас остались одни? – хмурился он.

– Нет, служим только я и старшая сестра, – упоминала я об Анне вскользь, считая, что не стоит лишний раз давать возможность расспрашивать о ней. – За бабушкой и мамой присматривает младшая, Дина. Настоящий сорванец, а не девчонка. А откуда ты знаешь русский?

– Мой род из военной аристократии. Когда-то мои предки стояли во главе сëгуната. Но на несколько последних поколений пришёлся упадок. Поэтому и мой дед и мой отец для поддержания хозяйства держали в качестве работников русских пленных. Моряки. Ведь в начале века между нашими империями уже была война. – Ответил он.

– Да, я знаю. Ещё при последнем царе. – Ответила я.

– Как причудливы узоры судьбы. Детьми, я и моя сестра, считали, что этим людям будет приятно, что мы говорим на родном для них языке. И старались выучить русский, чтобы напомнить им о родине. Ведь не смотря на то, что они были пленными и выполняли разные работы, они относились к нашему роду. И мы выросли рядом с ними, для нас они не были чужаками. А теперь знание этого языка помогает мне. – Улыбнулся Кудо, наполняя пиалы. – А китайский у нас знают многие. Браки между нашими народами не редкость. А уважение к родителям, свойственное для наших народов, обязует знать речь рода отца и матери.

– Кто-то из твоих родителей из Китая? – уточнила я.

– Да, моя мать. Я плохо её помню, после рождения сестры она очень много болела. А у отца уже не было денег на её лечение. – Спокойно ответил Норайо. – Принадлежность к аристократии не всегда означает достаток. Последние годы нам помогали выживать наши работники. Благодаря их заботам и труду, к нас был хороший стол и мы не голодали. Потом семью поддержали деньги от продажи сестры в школу гейш.

– Что? – не поняла я. – То есть как это продали сестру? И потом, гейши… Это же публичный дом!

Глава 4.

– У нас в стране нет такой мешанины, как во многих других. Человек рождается уже занимая определённое положение. И сразу же получает обязанности, согласно своему происхождению. – Начал объяснять Норайо. – Моя сестра не могла не получить достойного её происхождения воспитания и образования. И моя сестра не смогла бы выйти замуж. Те, кто ниже её по происхождению, даже не рассматриваются. А в дом равного или тем более выше стоящего она должна была принести достойное приданное. На которое у отца не было денег. И моя сестра могла либо остаться навсегда в стенах родительского дома, что противоречит существованию женщины. Ведь женщина рождается, чтобы стать женой и матерью, тем самым прославляя свой род. Либо согласиться на роль наложницы аристократа более высокого происхождения. Гейша же это особое положение. Воспитание и образование они получают такое, что может себе позволить не каждый мужчина-аристократ. Им единственным из женщин позволено говорить о политике, истории, законах. Им позволено присутствовать на театральных представлениях и боях. Внимание гейши ценно. Им гордятся и повышают свой собственный статус. Это совсем не то, что почему-то считается здесь. Гейша никогда не вступает в связь с мужчиной за деньги. Иначе она не гейша. Это запрещено законом! Да, право первой ночи выкупается. Но иначе девушка не станет женщиной. А гейша в первую очередь образец и эталон женственности. Мужчины соревнуются за право оплачивать расходы гейш. А интимная связь остается на усмотрение самой гейши. И её не может быть с несколькими мужчинами.

– В это сложно поверить, – качала головой я. – И звучит так, словно ты гордишься этим. Сам факт… Это чудовищно!

– А для меня чудовищен факт, что молодая и красивая девушка может быть на войне. Быть солдатом или офицером. Разница культур. – Спокойно ответил Норайо. – К тому же, сестра быстро смогла погасить свой долг перед госпожой Тэруко за своё обучение. И к началу войны уже сама открыла школу в Осаки и взяла первых учениц. Далеко не каждая девочка может стать ученицей гейши. Сестре повезло. Черты матери и отца так смешались, что её внешность соответствовала понятиям красоты, но приобрела некую особенность. Изящную изюминку. Из всех возможных, отец выбрал для сестры лучшую судьбу.

– А сейчас? – нахмурилась я.

– Сейчас её судьба мне неизвестна. – Прозвучало в ответ.

– А попытаться разыскать? – предложила я.

– И привлечь к ней ненужное внимание? – предположил он. – Письмо наверняка будет много раз прочитано и перепрочитано. И конечно, найдутся те, кто посчитает, что на меня, находящегося в советском плену, но возможно что-то знающего о Харбине, раз я там служил, можно надавить, шантажируя жизнью и здоровьем сестры. Или наказать. Не все поймут, что связь сестры с семьёй разорвана. И у неё своя судьба.

– Однако, ты явно беспокоишься за неё. Значит не такая уж и большая разница в наших культурах. – Указала я.

Ещё одним уроком культуры стал Новый год. Руководство лагеря решило, что ничего страшного не случится, если в бараках будут стоять ёлки. Японцы даже пытались нам объяснять про то, когда наступает новый год. И слушали нас, про наш праздник. А потом я наблюдала рождение настоящего чуда. Такого, когда становится легче дышать. И в самом воздухе появляется что-то особенное.

На длинные отрезки шпагата мы наклеивали вырезанные флажки. Краска была в избытке только красная. Вот ею половина флажков и раскрашивалась. Получались бело-красные гирлянды. Ими украшали ёлки и натягивали под потолком. А ещё пошли в ход консервные банки. Сначала вырезали дно и крышку, а боковину делили на прямоугольники. Края подгибали и отбивали, чтобы они были не острыми. А на обеих сторонах черной краской писали иероглиф. Красота, любовь, счастье, мир, семья, здоровье… У каждого было своё значение.