Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Он с лукавой миной опять вытащил фляжку и на глазах у пораженных клерков долго тянул из нее. Вместо того чтобы спрятать ее обратно в карман, он поставил ее перед собой на самом верху конторки, сказав при этом:

– Здесь ты будешь у меня под рукой, голубушка, и я смогу на тебя поглядывать и следить, как ты будешь пустеть дюйм за дюймом.

Затем, польщенный тем, что на нем сосредоточено тревожное внимание клерков, он продолжал:

– Кстати, о неприятностях. Этот сморчок сказал сегодня одну вещь, такую нелепую, что она не выходит у меня из головы. – Он сильно нахмурился уже при одном воспоминании об этом. – «Ваш внешний вид – пятно на всем учреждении» – так, кажется? Да, это его подлинные слова. Теперь объясните мне, ребята, что он хотел этим сказать, черт его подери? Чем моя наружность плоха? – Он с воинственным видом уставился на клерков, а те нерешительно покачивали головами. – Разве я не красивый мужчина, а? – загремел он, с величайшим удовлетворением принимая их молчание за знак согласия. – Это с его стороны гнусная злоба. Да! Я всегда был видный мужчина, хорошо сложенный, а кожа у меня была чистая, как у ребенка. К тому же, – продолжал он, с хитрым выражением поглядывая на слушателей и поглаживая колючую щетину на подбородке, – я имею еще одно доказательство, что он не прав. Может быть, вы слишком молоды, чтобы знать это, но ничего, я все-таки скажу вам, что одна девушка – самая красивая девушка в Ливенфорде – предпочла меня всем. Честное слово, при одной мысли о ней уже хочется выпить в ее честь!

Он с картинной торжественностью провозгласил тост за самую красивую даму в Ливенфорде и некоторое время молчал, погрузившись в блаженные размышления о Нэнси. Ему хотелось поговорить о ней, похвастать ее прелестями, но что-то мешало ему, и, когда он, сведя брови, стал рыться в памяти, ища объяснения этой своей невольной сдержанности, его вдруг точно озарило: он понял, что не может свободно говорить о Нэнси, потому что она не жена ему. При этой неожиданной догадке он мысленно выругал себя за такое упущение. «Эх, – пробормотал он про себя, – нехорошо ты поступал, Броуди! Надо было раньше подумать об этом». Он с сожалением покачал головой, снова отхлебнул из бутылки, чтобы привести в ясность мысли, и, охваченный глубоким волнением по поводу прискорбного положения Нэнси, прошептал с пьяной слезливостью: «Пожалуй, сделаю это! Ей-богу, сделаю это для нее!» Он готов был сам себе пожать руку, приветствуя это внезапно принятое им благородное решение сделать из Нэнси честную женщину. Конечно, она стояла на не слишком высокой ступени социальной лестницы, но не все ли равно! Его имя покроет все, покроет их общий грех, а женившись на ней, он одним этим великодушным жестом надежнее привяжет Нэнси к дому, оправдает себя в глазах всех и навсегда положит конец тем грустным и пытливым взглядам, которые, как он замечал порой, бросала на него Несси. Он стукнул кулаком по столу и воскликнул:

– Я это сделаю! Сегодня же вечером скажу ей об этом! – Потом, усмехнувшись при виде оторопелых физиономий клерков, сказал напыщенным тоном: – Не пугайтесь, ребята, это я сейчас обдумывал различные планы и решил сделать кое-что для моей маленькой Несси. Она этого вполне заслуживает. – Затем, перейдя на более простой тон, лукаво подмигнул им и добавил: – Это так, небольшой маневр в домашней политике, о котором вы рано или поздно непременно узнаете.

Он уже собирался просветить их на этот счет, когда один из клерков, предвидя, вероятно, какого рода откровения сейчас последуют, поспешил отвлечь его внимание, спросив:

– А как учится ваша Несси, мистер Броуди?

Броуди прищурился:

– Отлично, разумеется. Вы же знаете, что отлично. Не задавайте глупых вопросов. Стипендия Лэтта уже все равно что у нас в кармане.

И, ухватившись за эту новую тему, возникшую в его осоловелом мозгу, он продолжал:

– Она для меня великое утешение, эта девчурка. Истинное удовольствие для меня видеть, как она каждый раз вставляет палки в колеса парнишке Грирсона. Она постоянно его побеждает, и всякий раз у его скопидома-папаши, наверное, желчь разливается. Да! Для него это горше полыни!

Он фыркнул при мысли об этом и, сильнее запрокинув бутылку, допивал уже последние капли ее содержимого, как вдруг эта попытка одновременно и смеяться и пить кончилась тем, что он поперхнулся и закашлялся долгим хриплым кашлем.

– Поколотите меня по спине, черт вас возьми! – прохрипел он и нагнулся вперед, качаясь, как больной, измученный слон. Лицо его налилось кровью, глаза блуждали. – Крепче, крепче, – понукал он одного из клерков, который, вскочив со стула, начал тузить его по согнутой спине.

– А скверный у вас кашель, – заметил этот молодой человек, когда припадок наконец кончился. – Вот вам и результат сидения в мокрой одежде.

– Ба! Эка важность – кашель! – возразил Броуди, отирая лицо рукавом. – Я никогда не носил пальто и не буду носить. Зонтик я где-то оставил, но это не имеет значения, дождь мне полезен. Я здоров, как клайдесдальский жеребец. – И он потянулся всем худым телом, чтобы показать свою силу.

– Несси не в вас, мистер Броуди, – сказал первый клерк. – Она выглядит не особенно крепкой.

Броуди сердито посмотрел на него:

– У нее прекрасное здоровье. И вы тоже из тех паникеров, которые у всех людей выискивают болезни? Она у меня молодец! В прошлом месяце, правда, она была чуточку нездорова, но это пустое. Я сводил ее к Лори, и он сказал, что у нее голова, какие встречаются одна на тысячу. А я скажу – на миллион!

Он торжествующе огляделся вокруг, посмотрел на бутылку, желая от избытка чувств хлебнуть из нее, но, увидев, что она пуста, схватил ее и метко швырнул в стоявшую в углу мусорную корзинку (откуда она была позднее великодушно извлечена и брошена в Ливен одним из его многострадальных коллег).

– Что, ловко?! – крикнул он весело. – Да, глаз у меня меткий! Я могу за пятьдесят шагов, не сморгнув, подстрелить на бегу кролика… Кролика! Черт возьми! Будь я там, где мне следовало быть, я бы стрелял не кролика, а куропаток да фазанов. Они бы у меня сыпались на землю как град!

Он уже готов был начать распространяться о поместьях своей знатной родни, но тут его взгляд упал на часы.

– Скажите пожалуйста! Скоро пять! Да, со мной можно незаметно провести время! – Он шутливо прищурил один глаз, заржал и объявил: – За усердной работой время идет быстро, как сказал бы этот надутый молокосос Блэр. Но, к сожалению, я должен вас оставить, друзья. Вы славные ребята, и я очень вас люблю, но теперь мне надо заняться одним более важным делом. – Он весело потер руки, предвкушая удовольствие, и добавил, ухмыляясь: – Если мой любимец заглянет сюда до пяти, скажите ему, что его счета в порядке и что я ушел купить ему погремушку.

Он поднялся со стула, медленно взял с вешалки свою шляпу, дважды снимал и надевал ее, пока его не удовлетворил залом ее пыльных полей, взял свою тяжелую трость и с пьяной важностью остановился на пороге, покачиваясь и загораживая своим большим телом дверь.

– Ребята, – прокричал он, размахивая тростью, – знали бы вы, куда я сейчас иду, у вас бы слюнки потекли! Но вам туда нельзя! Нет, нет! Только один человек есть в городе, которому это можно…

Он внушительно посмотрел на клерков и докончил с большой драматической выразительностью:

– Это я!

В последний раз скользнул взглядом по терпеливым, но смущенным лицам и медленно вышел из комнаты.

Ему повезло: шумно проходя по коридорам, он никого не встретил и за пять минут до гудка, проскочив через главный вход, очутился на свободе и направился домой.

Дождь перестал, воздух был свеж и прохладен. Недавно зажженные фонари мерцали сквозь сумрак, отражаясь на мокрых мостовых, как бесконечный ряд топазовых лун в черной неподвижной воде. Броуди ужасно забавляло правильное чередование этих отражений, которые как будто плыли ему навстречу в то время, как он шел. Ухмыляясь, он говорил себе, что обязательно расскажет Нэнси об этом виденном им странном явлении – небе, опрокинутом на землю. Нэнси! Он громко замурлыкал от удовольствия, подумав обо всем том, что им предстояло вместе обсудить сегодня вечером, – начиная от сочинения язвительного письма той в Лондон и кончая лестным предложением, которое он собирался сделать Нэнси. Она, конечно, сначала будет расстроена, увидев, что он вернулся, пожалуй, больше обычного под хмельком (он великодушно признался в этом вечернему мраку), но, когда она услышит его предложение, нежданная радость рассеет всю ее досаду. Он знал, что этой ворчунье Нэнси всегда хотелось прочного положения, которое мог ей дать только такой благородный человек, как он, и уже слышал ее изнемогающий от волнения голос: «Вы это серьезно говорите, Броуди? Ох и ошеломили же вы меня! Стать вашей женой? Вы знаете, что я ухвачусь за это, как за счастье. Подите сюда, я крепко-крепко вас расцелую!» Да, она будет к нему милостива, как никогда, после такого великодушного предложения! Глаза его заблестели при мысли о тех интимных доказательствах ее расположения, которые он получит от нее сегодня ночью. С радостным сознанием, что каждый спотыкающийся шаг приближает его к ней, он шагал вперед, ища и не находя слов, способных передать всю силу ее очарования, ее власти над ним. «Она… она прелесть! – бормотал он бессвязно. – Тело у нее такое белое и нежное, как грудка цыпленка, я, кажется, готов ее съесть».

Образы становились назойливее, обостряли его тоску по Нэнси, его возбуждение, и последним торопливым усилием он достиг своего дома, взбежал по ступенькам, нетерпеливо вставил ключ в замок, отпер дверь и ввалился в неосвещенную переднюю.

– Нэнси! – крикнул он громко. – Нэнси! Вот я и вернулся к тебе!

Он постоял в темноте, ожидая, чтобы она отозвалась, но так как ответа не было, он любовно усмехнулся, решив, что она спряталась наверху и ждет его прихода. Достав из кармана спички, он зажег газ в передней, поставил трость в подставку, повесил шляпу и торопливо вошел в кухню. Но и в кухне было темно.

– Нэнси! – закричал он во весь голос с удивлением и некоторым раздражением. – Что это еще за шутки? Я не намерен играть с тобой в прятки! Брось сейчас же все эти фокусы, девушка. Ты мне нужна. Выходи, где ты там?

Никакого ответа. Ощупью добравшись до газового рожка над камином, он зажег свет и, повернувшись, окинул взглядом кухню. С изумлением увидел, что стол не накрыт и никаких приготовлений к ужину не сделано. С минуту он оставался неподвижен, ошеломленно глядя на пустой стол и сердито сжав губы. Но вдруг его осенила догадка, и он пробормотал с прояснившимся лицом:

– Она пошла проводить на вокзал свою тетку. Нет, какова дерзость! Никто, кроме нее, не посмел бы это сделать. Отсылает меня обедать вне дома и потом заставляет еще дожидаться ужина!

Это его слегка забавляло, он даже захохотал громко, почти восхищаясь ее дерзостью. Да, вот такая женщина ему под стать! Но когда веселье его улеглось, он не знал, что ему делать. Наконец решил ожидать ее возвращения и, встав спиной к камину, лениво блуждал взглядом по кухне. Здесь все напоминало ему Нэнси. Он представлял себе, как она легко порхает по кухне или с небрежным видом садится в его кресло, как улыбается, разговаривает, даже как убегает от него. Да! Даже шпилька от шляпы, воткнутая в дерево кухонного шкафа, говорила об этой ее неподражаемо наглой, равнодушной беспечности. Однако на шкафу лежало еще что-то, приколотое этой самой шляпной булавкой. Письмо. То дерзкое послание, которое он получил сегодня утром от дочери. И, подойдя к шкафу, он пренебрежительно взял его в руки. Но вдруг выражение его лица изменилось: он увидел, что конверт другой и адрес написан косым канцелярским почерком сына, почерком, так напоминавшим сладенькую, вылощенную наружность Мэта, что он не мог без раздражения на него смотреть.

Второе письмо! На этот раз от Мэтью. Видно, этот трус так его боится, что предпочитает писать письма, вместо того чтобы сказать отцу то, что хочет, прямо в лицо, как мужчина! С глубоким презрением смотрел Броуди на аккуратную надпись на конверте, но лицо его смягчилось, когда, глядя сбоку на свою фамилию, выведенную этим четким почерком, он нашел, что она выглядит очень красиво, почти так же красиво, как напечатанная. «Джемсу Броуди, эсквайру». Да, таким именем можно гордиться! Он слегка улыбнулся, благодушное настроение вернулось к нему, и в избытке самодовольства он небрежно разорвал конверт и вынул из него письмо.

«Дорогой отец, – прочел он. – Если бы ты снизошел до того, чтобы выслушать подробности о моей новой службе, ты бы узнал, что эта должность может быть предоставлена только женатому человеку. Не жди, что Нэнси вернется. Она едет со мной и присмотрит за тем, чтобы я не свалился с лошади. Твой любящий и покорный сын Мэт».

Совершенно ошеломленный, Броуди перечитал дважды эти несколько строк, поднял невидящие глаза и недоверчиво пробурчал:

– Что это значит? Какое дело Нэнси до этого идиота с его лошадью? «Твой любящий и покорный сын»… да он, видно, не в своем уме!

Затем внезапно ему показалось, что и он тоже сходит с ума, потому что смысл записки проник в его одурманенный спиртом мозг. Это произошло в тот миг, когда на обороте письма он заметил слова, нацарапанные детски неумелой рукой Нэнси: «Мэт и я уезжаем, чтобы пожениться и зажить весело. Ты слишком любил свою бутылку, чтобы жениться на мне, так можешь сегодня уложить ее с собой в постель вместо меня, старый дурак!»

Страшный вопль вырвался у него. Он наконец понял, что Нэнси бросила его. Письмо исчезло из глаз, комната закачалась, уплыла куда-то. Он был один среди безмерности мрака. С искаженного лица тупо глядели глаза, как две раны подо лбом, изборожденным морщинами. Теперь он полностью сознавал свою потерю. Мэт, его родной сын, отнял у него Нэнси! В припадке отчаяния он подумал, что гораздо лучше было бы, если бы сын застрелил его тогда в доме на «Канаве», чем нанес ему этот удар, гораздо более ужасный, более мучительный, чем смерть! Этот жалкий, презренный сын восторжествовал над ним. Ему разом стала ясна вся сеть обмана, которой его опутали в последние дни: равнодушие Нэнси, затем ее притворная, хоть и сдержанная, ласковость, то, что она запиралась от него по ночам, мнимая родня в Овертоне, полнейшее отсутствие Мэтью дома – все он понял теперь, вспомнил и то, как он застал обоих в кухне и Нэнси разбила чашку как раз в тот момент, когда он спросил у Мэтью название фирмы, в которой тот будет служить. Боже, каким дураком он был! «Старый дурак» – назвала его Нэнси. Как она, должно быть, смеялась над ним, как оба они насмехаются над ним сейчас! Он не знал, куда и как они уехали. Он был бессилен, он знал только одно – что они вместе. Он мог только стоять тут и думать и, корчась от мук ревности, представлять себе их в нестерпимой близости друг к другу.

Он очнулся, как человек, к которому на миг возвратилось сознание, выведенный из мрачного забытья голосом Несси, которая вошла в кухню, боязливо посмотрела на него и прошептала:

– Вскипятить тебе чай, папа? Я тоже не обедала и не ужинала.

Он поднял искаженное лицо, бессмысленно посмотрел на девочку и вдруг хрипло закричал:

– Уходи прочь! Ступай в гостиную. Садись за уроки! Иди куда хочешь, только не приставай ко мне!

Несси бросилась вон из кухни, а он снова погрузился в водоворот мучительных мыслей. С глубокой жалостью к себе он вспомнил, что теперь некому заботиться о нем и Несси, осталась одна лишь слабоумная, беспомощная старуха-мать. Да, его дочери Мэри придется вернуться домой! Он вынужден будет, хотя бы ради Несси, позволить ей вернуться и вести хозяйство в доме. Весь скрытый смысл его беседы с Нэнси насчет этого возвращения стал ему вдруг ясен, и он с новой болью вспомнил, как упрашивал ее написать отказ. А она все время знала, что бросит его! Он опоздал со своим предложением жениться! Как же он обойдется без нее? Острая боль пронзила его, когда он представил себе Нэнси в объятиях сына, подставляющей губы его поцелуям, с радостной готовностью отдающей ему свое упругое белое тело. Словно пытаясь заслонить это мучительное видение, он поднял руку и прижал ее к дрожащим векам, губы его жалобно покривились, и тяжкое, судорожное рыдание вырвалось из груди, нарушив тишину в кухне.

Поезд, вышедший в три часа из Глазго в Эрдфилен, благополучно проделал первую половину маршрута, миновал Овертон и, пройдя под низкими закопченными сводами Килмахейского туннеля, с коротким торжествующим свистом вынырнул на свет ветреного мартовского дня, выпустил длинную ленту пара, которая, подобно вымпелу, вилась за паровозом, и начал тихим ходом спускаться по некрутому откосу, приближаясь к Ливенфорду. Поезд шел налегке (многие вагоны были пусты, в других было по несколько, даже по одному пассажиру) и, словно считая, что теперь, после того как проделан уже крутой подъем Пойндфоулда и остались позади темные пещеры Килмахея, спешить некуда, шел тихо среди взрыхленных серо-коричневых полей, пересеченных железной дорогой, как длинной, суживающейся вдали бороздой.

В поезде, в уголке пустого вагона, лицом к паровозу, одиноко сидела девушка с небольшим чемоданом, который составлял весь ее багаж. Одетая в простенький серый костюм изящного, но немодного покроя, в серой бархатной шапочке на темных, туго закрученных волосах, она сидела прямо, но непринужденно, устремив глаза в окно и жадно, с какой-то грустью ловя каждую подробность мелькавшего мимо ландшафта.

У девушки было тонкое лицо, прямой красивый нос с изящно вырезанными ноздрями, подвижный, выразительный рот. Гладкий белый лоб оттенял и подчеркивал очарование кротких темных глаз. И во всем ее облике была меланхолическая прелесть, чистота, светлая печаль, точно какое-то пережитое в прошлом тяжелое горе наложило на каждую черточку этого лица едва заметный, но неизгладимый отпечаток страдания. Эта легкая тень, как будто еще больше подчеркивавшая ее красоту, делала девушку на вид старше ее двадцати двух лет, но вместе с тем придавала удивительную утонченность и благородную простоту, дополняемую строгостью наряда.

Ее руки без перчаток (снятых и брошенных тут же) лежали праздно на коленях ладонями кверху и так же, как лицо, сразу обращали на себя внимание, но по другой причине: лицо было лицом Мадонны, а руки, красные, шершавые, немного распухшие, – руками прислуги. И если душевные страдания придали только бóльшую одухотворенность ее лицу, то руки красноречиво говорили о тяжком труде, заклеймившем их трогательным безобразием, которое составляло такой контраст с красотой лица.

Жадно глядя в окно, она оставалась так же неподвижна, как ее загрубевшие от работы руки, но в выразительных чертах заметно было легкое возбуждение, обличавшее внутреннюю тревогу бурно колотившегося сердца. Она узнала ферму Мэйнса, ее распаханные коричневые поля, омываемые всегда бурлящими, пенистыми водами морского лимана, ее гумно – желтый квадрат на фоне беспорядочно теснившихся друг к другу низких выбеленных строений усадьбы. А вот и потрепанная бурями башня Линтенского маяка и все те же темно-синие массивные очертания самого утеса. Вот выступил на фоне неба длинный скелетообразный силуэт судовой верфи Лэтта, и наконец показался, точно нарисованный пунктиром, острый шпиль городской ратуши.

Взволнованная видом всех этих мест, так хорошо ей знакомых, она думала о том, что здесь ничто, ничто не изменилось. Все так постоянно, так надежно и прочно. Изменилась только она, Мэри Броуди, и теперь ей было больно оттого, что она не прежняя, не та девушка, которая жила здесь, раньше чем судьба каленым железом выжгла на ней свою печать.

В то время как она думала об этом с внезапной острой болью, словно в сердце ее открылась старая рана, она увидела в окно ливенфордскую сельскую больницу, где лежала целых два месяца, борясь со смертью, где умер ее ребенок. И при этом мучительно-горьком воспоминании лицо ее затуманилось, губы страдальчески дрогнули, но слез не было – слезы были все давно выплаканы. Она узнала окно, через которое ее глаза когда-то неотступно смотрели вдаль, усыпанную гравием дорожку, окаймленную лавровыми кустами, по которой она, выздоравливая, делала первые неуверенные шаги, калитку, к которой прислонялась, ослабев и запыхавшись, измученная этими усилиями. Ей хотелось остановить поезд, чтобы подольше удержать воспоминания, но он стремительно уносил ее от этих свидетелей грустного прошлого, и вот уже за последним поворотом с судорожной быстротой замелькали перед глазами Черч-стрит, ряды лавок, публичная библиотека, площадь и, наконец, вокзал.

Каким маленьким показался ей теперь вокзал с его миниатюрными залами ожидания и деревянной будкой билетной кассы! А когда-то, ожидая с волнением на этом самом вокзале поезда в Дэррок, она трепетно удивлялась его громадности.

Трепетала она и сейчас при мысли, что кончилось ее уединение в купе, что она сейчас должна выйти и очутиться на глазах у всех. Однако она решительно встала, взяла свой чемодан и, крепко сжав губы, храбро вышла на платформу.

Вот она снова в Ливенфорде после четырехлетнего отсутствия!

Она передала свой чемодан подошедшему носильщику, распорядившись, чтобы ей его доставили, отдала билет и, сойдя по небольшой лесенке на улицу, с бьющимся сердцем направилась домой. Воспоминания, осаждавшие ее в поезде, теперь с новой силой нахлынули на нее. Казалось, каждый шаг напоминал о чем-нибудь, надрывая ее и без того измученное сердце. Вот городской выгон, а за ним вдали полоской сверкает Ливен. Вот здесь была школа, которую она посещала в детстве. Проходя мимо подъезда библиотеки, куда вела все та же вертящаяся дверь, она сказала себе, что вот тут, на этом самом месте, она в первый раз встретила Дениса. Мысль о нем не вызвала в ее душе ни острой боли, ни горечи, одно только грустное сожаление, словно она чувствовала себя теперь уже не его возлюбленной, не жертвой его любви, а просто беспомощной игрушкой непобедимой судьбы.

Проходя по Железнодорожной улице, она увидела шедшую ей навстречу женщину, с которой была знакома во времена, предшествовавшие ее изгнанию. Она уже приготовилась с болью в сердце выдержать резкий, осуждающий взгляд. Но не последовало ни взгляда, ни боли: женщина приблизилась и прошла мимо с равнодушным видом, совершенно не узнавая Мэри. «Как же я, должно быть, изменилась!» – с грустью подумала Мэри.

Свернув на Уэлхолл-роуд и подходя к дому доктора Ренвика, она как-то рассеянно подумала о том, найдет ли и он тоже в ней перемену, если они когда-нибудь встретятся. Он был к ней так добр, что даже вид его жилища взволновал ее. Она думала сейчас не о том, что он спас ей жизнь – словно этому она придавала мало значения, – нет, она живо вспомнила письма, которые он написал ей: одно – когда она уехала в Лондон, другие – извещавшие о болезни, а затем и о смерти матери, письма, полные доброты и искреннего сочувствия. Она никогда не вернулась бы в Ливенфорд, если бы не эти письма, так как, не получив известия о болезни матери, она не написала бы домой, Несси не узнала бы ее адреса и ее полный отчаяния призыв не дошел бы по назначению. Бедная, запуганная девочка! И чем ближе Мэри подходила к родному дому с неизгладимо врезавшимся в ее душу воспоминанием о той ночи, когда она его покинула, тем более заметным становилось ее волнение. Потоки горячей крови, вызванные усиленной деятельностью ее громко стучавшего сердца, растопили в конце концов привычную спокойную сдержанность.

Она чувствовала, что снова, как бывало, дрожит перед встречей с отцом. Но с легким содроганием заставляла себя идти навстречу гнету этого дома, в котором она когда-то была узницей.

Когда она наконец подошла к дому, ее поразил его наружный вид, и в первую минуту она подумала, что это не дом изменился, а она, Мэри, смотрит на него теперь другими глазами. Потом, присмотревшись внимательнее, она заметила те отдельные мелкие перемены, которые придавали ему этот новый, грязный и запущенный вид. Окна были давно не мыты, гардины на них истрепаны и грязны, шторы висели криво. В башенке одно оконце было открыто, другое наглухо забито и напоминало закрытый глаз, так что фасад башни точно подмигивал с застывшей насмешкой. Чистый серый камень фасада был обезображен длинной и неровной полосой ржавой грязи, оставленной потоками воды из сломанной водосточной трубы. Отломанный кусок желоба висел в воздухе, из прямого карниза валилась, как пьяная, черепица, а двор перед домом был пуст, давно не чищен и зарос травой.

Пораженная этими мелкими, но характерными переменами, так преобразившими внешний вид дома, и подгоняемая внезапным страхом перед тем, что она может увидеть внутри, Мэри быстро взбежала по ступенькам и дернула ручку звонка. Ее тревога еще возросла, так как ей пришлось долго ожидать, но наконец дверь медленно отворилась, и в полутьме Мэри разглядела тоненькую фигурку Несси. Сестры посмотрели друг на друга, вскрикнули одновременно: «Несси!», «Мэри!» – и с этим смешанным криком бросились друг другу в объятия.

– Мэри, ох Мэри! – разбитым голосом твердила Несси, прижимаясь к сестре и не в силах от волнения сказать что-нибудь еще. – Моя родная, моя милая Мэри!

– Несси! Деточка! – шептала Мэри, взволнованная не меньше сестры. – Я так рада, что опять вижу тебя. Я часто тосковала по тебе.

– Ты больше никогда не уедешь от меня, да, Мэри? – всхлипнула Несси. – Ты мне так нужна! Держи меня крепко, не выпускай!

– Я тебя больше никогда не покину, дорогая. Я вернулась только ради того, чтобы быть подле тебя.

– Я знаю, знаю, – плакала Несси. – Ты добрая. Ох, как мне тебя недоставало, с тех пор как умерла мама. У меня не было никого. Мне было так трудно!

– Не плачь, родная, – утешала ее Мэри, прижимая голову сестры к своей груди и тихонько поглаживая ее лоб. – Теперь все будет хорошо. Бояться больше не надо.

– Ты не знаешь, что я перетерпела! – страстно выкрикнула Несси. – Просто чудо, что я еще жива.

– Полно, Несси, полно! Не надо волноваться, не то у тебя заболит голова.

– Нет, у меня все больше болело сердце, – сказала младшая сестра, поднимая на Мэри воспаленные глаза с покрасневшими веками. – Я тебя недостаточно любила, когда ты еще жила дома, Мэри, но теперь я буду любить тебя во сто раз сильнее. Здесь теперь все переменилось. Ты мне так нужна! Я все готова сделать, только бы ты оставалась со мной.

– Останусь, останусь, дорогая, – успокоила ее Мэри. – А теперь утри глаза и рассказывай все по порядку. Вот возьми мой носовой платок!

– Совсем как в прежние времена! – всхлипнула Несси и, выпустив руку сестры, обтерла мокрое лицо платком Мэри. – Я всегда теряла носовой платок, и ты мне давала свой.

Перестав плакать и отодвинувшись немного от сестры, она вдруг воскликнула, глядя на нее:

– Какая ты стала красивая, Мэри! У тебя теперь такое лицо, что просто глаз не оторвать.

– Лицо у меня такое, как было всегда, Несси.

– Нет! Ты всегда была красива, но теперь у тебя лицо точно светится.

– Оставим в покое мое лицо, – ласково промолвила Мэри. – Сейчас надо подумать о тебе. Надо будет постараться, чтобы на этих худых ручках набралось немного мяса. Видно, что о тебе никто не заботился.

– Разумеется, нет, – жалобно сказала Несси, глядя на свои худые до прозрачности руки. – Я не могу есть что попало. А у нас в последнее время такое все невкусное. А все оттого, что… из-за этой… этой… – Казалось, она сейчас опять расплачется.

– Ну, ну, девочка, не надо! – шепотом уговаривала ее Мэри. – Ты расскажешь мне в другой раз.

– Нет, я хочу рассказать тебе сейчас, – истерически прокричала Несси, и слова полились стремительным потоком. – Я ведь в письме тебе ничего не объяснила. У нас в доме жила ужасная женщина, и она убежала с Мэтом в Америку. Папа чуть с ума не сошел, и теперь он только и делает, что пьет с утра до ночи… И… ох, Мэри, он заставляет меня заниматься так много, что это меня совсем убьет. Не давай ему делать этого, Мэри, пожалуйста! Ты спасешь меня от него, Мэри, да? – И она умоляюще протянула руки к сестре.

Мэри стояла в каком-то оцепенении, пораженная тем, что услышала. Наконец она спросила медленно:

– Значит, отец переменился, Несси? Он уже не так добр к тебе, как бывало?

– Переменился ли он? Да ты его теперь и не узнаешь! Иногда мне страшно на него смотреть. Когда он не пьян, он ходит как во сне. Ты не поверишь, какая у нас здесь во всем перемена, – продолжала она, от волнения все больше повышая голос, и, ухватив сестру за руку, потащила ее в кухню. – Ты не поверишь, пока сама не увидишь. Вот смотри! Смотри, во что превратилась эта комната. – И она широко распахнула дверь, как бы желая наглядно показать всю громадную перемену в доме.

Мэри безмолвно оглядывала запущенную, непроветренную кухню, потом, обернувшись к Несси, спросила с удивлением:

– И отец это терпит?

– Терпит! – повторила Несси. – Да он и не замечает ничего, и у него самого вид еще хуже: платье висит мешком, глаза впали, совсем ушли под лоб. Я пробовала сама убирать, но стоит мне пальцем чего-нибудь коснуться, как он начинает орать так, что у меня голова готова треснуть от его крика, и велит мне заниматься, и грозит всячески, ну, просто запугивает меня до сумасшествия.

– Вот, значит, до чего уже дошло… – пробормотала Мэри словно про себя.

– И это еще не все, – жалобно воскликнула Несси, широко раскрытыми глазами глядя на сестру. – Бабушка делает что может, но она уже еле ходит. И она его тоже боится. С ним никто не может справиться. Нам с тобой лучше всего убежать отсюда куда-нибудь поскорее, пока с нами ничего не случилось.

Она всем своим видом, казалось, умоляла сестру бежать с нею сию же минуту из развалин родного дома. Но Мэри покачала головой и, стараясь говорить твердо и весело, возразила:

– Мы не можем уйти отсюда, Несси. Давай вместе делать что в наших силах. Здесь скоро все примет другой вид, вот увидишь.

Подойдя к окну, она подняла его, и в комнату ворвался холодный ветер.

– Вот мы и впустили немного воздуха! Пусть комната проветрится, а мы с тобой пока погуляем за домом. Потом я здесь все приведу в порядок.

Она сняла пальто и шляпу, положила их на диван и, снова повернувшись к Несси, обвила рукой ее тонкую талию. Обе вышли из дому по черному ходу.

– Ах, Мэри! – в экстазе воскликнула Несси, тесно прижимаясь к сестре, когда они медленно гуляли взад и вперед по садику за домом. – Как чудесно, что ты опять со мной. Ты такая сильная, я на тебя крепко надеюсь. Теперь, наверное, все пойдет хорошо. – Затем вдруг прибавила без всякого перехода: – Что с тобой было? Что ты делала все это время?