Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Выйдите и посмотрите, как мы будем отъезжать.

Снова Эндрью и Кристин стояли у ворот, а Кон упаковывал в автомобиль свое потомство. Несколько раз покачнувшись, машина, наконец, поддалась, и Кон, победоносно кивнув Эндрью и Кристин, натянул рукавицы и лихо заломил котелок. Затем гордо воссел на переднем месте.

В этот момент сооружение Кона треснуло, и кузов, кряхтя, расселся. Перегруженный семейством Боленд, автомобиль медленно свалился на землю, подобно вьючному животному, издыхающему от переутомления. На глазах у ошеломленных Эндрью и Кристин колеса вывернулись наружу, послышался шум разлетавшихся частей, ящик изверг из себя все инструменты – и корпус, как лишенное конечностей тело, упокоился на мостовой. Минуту назад это был автомобиль, теперь – ярмарочная гондола. В передней половине остался Кон, все еще сжимавший руль, в задней – его жена, прижимавшая к себе ребенка. Рот миссис Боленд широко раскрылся, ее мечтательные очи загляделись в вечность. На ошеломленное лицо Кона без смеха невозможно было смотреть.

Эндрью и Кристин так и прыснули. Раз начав, они уже не могли остановиться. Они хохотали до упаду.

– Господи, твоя воля! – произнес Кон, потирая голову, и выбрался из автомобиля. Убедившись, что никто из детей не пострадал, что миссис Боленд, бледная, но, как всегда, безмятежная, сидит на месте, он принялся осматривать повреждения, оторопело размышляя вслух.

– Саботаж! – объявил он наконец, осененный неожиданной идеей, уставясь на окна напротив. – Ясно, что кто-нибудь из этих чертей мне ее испортил.

Но вслед затем лицо его просияло. Он взял ослабевшего от смеха Эндрью за плечо и с меланхолической гордостью указал на смятый кожух, под которым мотор все еще слабо и конвульсивно бился:

– Видите, Мэнсон? Он еще работает!

Они кое-как сволокли обломки на задний двор, и семейство Боленд отправилось домой пешком.

– Ну и денек! – воскликнул Эндрью, когда они, наконец, обрели покой. – Я до смерти не забуду, какое лицо было у Кона!

Оба некоторое время молчали. Потом Эндрью, повернувшись к Кристин, спросил:

– Весело тебе было?

Она ответила странным тоном:

– Мне было приятно смотреть, как ты возился с малышом Болендов.

Он посмотрел на нее в недоумении.

– Почему?

Но Кристин не смотрела на него.

– Я пыталась весь день сказать тебе... Ох, милый, неужели ты не можешь догадаться?.. Я нахожу в конце концов, что ты вовсе уж не такой замечательный врач!

Снова весна. За ней начало лета. Садик в «Вейл Вью» походил на сплошной ковер нежных красок, и шахтеры, возвращаясь с работы домой, часто останавливались полюбоваться на него. Украшали садик больше всего цветущие кусты, посаженные Кристин прошлой осенью. Теперь Эндрью не позволял ей работать в саду.

– Ты создала этот уголок, – говорил он ей внушительно, – и теперь сиди себе в нем спокойно.

Больше всего Кристин любила сидеть на краю маленькой долины, куда долетали брызги и слышен был успокоительный говор ручья. Росшая над лощинкой ива закрывала ее от домов наверху. Сад же в «Вейл Вью» имел тот недостаток, что он был весь открыт взорам соседей. Стоило только Кристин и Эндрью усесться где-нибудь подле дома, как во всех выходивших на улицу окнах напротив появлялись головы и начиналось громкое перешептывание: «Эге! Как мило! Поди сюда, Фанни, посмотри: доктор и его миссис греются на солнышке!» Раз как-то, в первые дни после их приезда сюда, когда они сидели на берегу ручья и Эндрью обнял рукой талию Кристин, он увидел блеск стекол бинокля, направленного на них из гостиной старого Глина Джозефа... «А, черт возьми! – гневно выругался Эндрью. – Старый пес наставил на нас свой телескоп!»

Но под ивой они были совершенно укрыты от чужих глаз, и здесь Эндрью излагал свои взгляды:

– Видишь ли, Крис, – говорил он, вертя термометром (ему только что, от избытка заботливости, вздумалось измерить ей температуру), – нам следует сохранять хладнокровие. Мы ведь не то, что другие люди. В конце концов ты – жена врача, а я... я врач. На моих глазах это происходило сотни... во всяком случае десятки раз. Это самое обыкновенное явление. Закон природы, продолжение рода и все такое! Но ты не пойми меня превратно, дорогая, – это, конечно, для нас чудесно. По правде сказать, я уже начинал спрашивать себя, не слишком ли ты хрупка, слишком по-детски сложена, чтобы когда-нибудь... и теперь я в восторге. Но мы с тобой сентиментальничать не будем. То есть я хочу сказать – слюни пускать не будем. Нет, нет. Это мы предоставим разным мистерам и миссис Смит. Было бы идиотством, не правда ли, если бы я, врач, начал... ну, хотя бы умиляться над этими маленькими вещицами, которые ты вяжешь и вышиваешь, и все такое. Нет! Я просто смотрю на них и ворчу: «Надеюсь, они будут достаточно теплыми». И весь этот вздор насчет того, какого цвета глаза будут у нее или у него и какое розовое будущее его ждет, – все это совершенно исключается! – Он помолчал, строго хмурясь, но потом по лицу его медленно поползла задумчивая улыбка. – Слушай, Крис, а все-таки интересно, будет ли это девочка или нет!

Она хохотала до слез. Хохотала так, что Эндрью встревожился.

– Да перестань же, Крис! Ты... ты можешь наделать себе какую-нибудь беду.

– Ох, милый мой! – Кристин отерла глаза. – Когда ты – сентиментальный идеалист, я тебя обожаю. Когда же ты превращаешься в закоренелого циника, я готова выгнать тебя вон из дому!

Эндрью не совсем понял, что она хотела сказать. Он находил, что ведет себя, как полагается человеку выдержанному, деятелю науки...

Находя, что Кристин необходим моцион, он днем водил ее гулять в городской парк. Подниматься на горы ей было строго запрещено. Они бродили по парку, слушали оркестр, смотрели на игры шахтерских детей, приходивших сюда, как на пикник, с бутылками лакричной воды и шербетом.

Как-то раз, в мае, ранним утром, когда они с Кристин еще лежали в постели, он в полусне ощутил подле себя какое-то слабое движение. Он проснулся и снова почувствовал эти тихие толчки – первое движение ребенка в теле Кристин. Он вытянулся, едва смея поверить, задыхаясь от волнения, от восторга. «О черт! – подумал он минуту спустя. – В конце концов я, быть может, ничем не лучше любого Смита! Вот почему, вероятно, принято за правило, что врач не может лечить собственную жену».

На следующей неделе он подумал, что пора переговорить с доктором Луэллином, так как у них с Кристин было с самого начала решено, что именно Луэллин будет присутствовать при родах, Луэллин, с которым Эндрью поговорил по телефону, был очень польщен и доволен.

Он сразу же приехал к ним, чтобы предварительно осмотреть Кристин. Сделав это, он перед уходом поболтал с Эндрью в гостиной.

– Я рад, что могу быть вам полезен, Мэнсон. – Затем, принимая от Эндрью папиросу: – Я всегда полагал, что вы недостаточно ко мне расположены, чтобы обратиться ко мне за такого рода услугой. Поверьте, я сделаю все, что в моих силах. Между прочим, в Эберло теперь здорово жарко. Не думаете ли вы, что вашей женушке следовало бы съездить куда-нибудь отдохнуть, пока она еще может ехать?

– Что такое со мной? – спрашивал себя Эндрью, когда Луэллин ушел. – Мне этот человек нравится! Он вел себя благородно, чертовски благородно! Проявил и сочувствие и такт. И в своем деле он просто маг и волшебник. А ведь год тому назад я готов был перегрызть ему горло. Я просто завистливый, злобный, упрямый шотландский бык!

Кристин не хотела уезжать, но он ласково настаивал.

– Я знаю, что тебе не хочется меня оставлять, Крис. Но ведь это тебе принесет пользу. Мы должны подумать о... Ну, обо всем. Куда ты предпочитаешь ехать – к морю или, может быть, на север, к тетке? Черт возьми, мне теперь средства позволяют послать тебя куда-нибудь, Крис. Мы достаточно богаты!

Они уже выплатили весь долг «Гленовскому фонду» и последние взносы за мебель, и, кроме того, у них было отложено около ста фунтов в банке. Но не об этом думала Кристин, когда, сжав руку мужа, ответила серьезно:

– Да! Мы богаты, Эндрью.

Она решила, что если уж непременно надо ехать куда-нибудь, то она навестит свою тетку в Бридлингтоне, и неделю спустя Эндрью проводил ее на Верхнюю станцию, крепко обнял на прощанье и дал на дорогу корзинку с фруктами.

Он никогда не думал, что будет так скучать по ней, что постоянное общение с ней стало такой необходимой частью его жизни. Их беседы, споры, пустячные размолвки, молчание вдвоем, привычка окликать ее, как только он входил в дом, и настороженно ожидать ее веселого ответа, – только теперь он понял, как все это ему необходимо. Без Кристин их спальня была как незнакомый номер в гостинице. Обеды, которые Дженни добросовестно готовила по расписанию, оставленному Кристин, он съедал на скорую руку, скучая, заглядывая во время еды в какую-нибудь книгу.

Бродя по саду, созданному руками Кристин, он как-то вдруг обратил внимание на ветхость мостика, переброшенного через ручей. Это его возмутило, показалось обидой для отсутствующей Кристин. Он и раньше несколько раз обращался к комитету, заверял, что мост разваливается, но комитет всегда трудно бывало расшевелить, когда дело касалось какого-либо ремонта в домах младших врачей. На этот раз, в приливе нежности к жене, он позвонил в управление и решительно настаивал на своем требовании. Оуэн уехал на несколько дней в отпуск, но клерк уверил Эндрью, что вопрос уже рассмотрен комитетом, ремонт поручен подрядчику Ричардсу. И только потому, что Ричардс занят сейчас другим подрядом, работа им еще не начата.

По вечерам Эндрью ходил к Болендам, два раза побывал у Воонов, которые уговорили его остаться на бридж, а раз даже, совсем неожиданно для себя самого, играл в гольф с Луэллином. Он переписывался с Хемсоном и с Денни, который, наконец, выбрался из Блэнелли и в качестве судового врача совершал путешествие в Тампико на нефтеналивном судне. Писал Кристин письма – образец бодрости и выдержки. Но больше всего помогала ему коротать время работа.

До этих пор его клинические исследования в антрацитовых копях плохо подвигались вперед. Ему не удавалось их ускорить, так как, не говоря уже о необходимости заниматься собственными пациентами, он имел возможность осматривать рабочих только тогда, когда они по окончании смены приходили в баню, и немыслимо было их задерживать надолго, так как они торопились домой обедать. В среднем Эндрью осматривал не более двух человек в день, однако, несмотря на это, он был доволен результатами. Не торопясь делать выгоды, он видел все же, что легочные болезни среди работающих в антрацитовых копях, несомненно, распространены больше, чем среди рабочих других угольных копей.

Хотя он и не доверял учебникам, но из чувства самозащиты (так как боялся, чтобы впоследствии не оказалось, что он попросту шел по чужим следам), принялся изучать литературу по этому вопросу. Его поразила скудость этой литературы. Видимо, очень немногие исследователи серьезно интересовались профессиональными легочными заболеваниями. Ценкер ввел звучный термин «пневмокониоз», обозначая им три формы фиброза легких вследствие вдыхания пыли. «Антракоз», то есть наблюдаемое у углекопов присутствие в легких угольной пыли, был давно известен, но Гольдман в Германии и Троттер в Англии находили его безвредным. Эндрью отыскал несколько статей относительно распространения легочных заболеваний среди рабочих, точивших жернова, в особенности жернова из французского песчаника, среди точильщиков ножей и топоров и среди каменотесов. Приводились данные, большей частью противоречивые, относительно чахотки, свирепствовавшей в Южной Африке среди рабочих золотых приисков и, несомненно, вызываемой вдыханием пыли. Известно было также, что у рабочих льняной и хлопчатобумажной промышленности и ссыпщиков зерна наблюдаются хронические изменения в легких. И больше ничего!

Когда Эндрью покончил с просмотром литературы, у него весело блестели глаза. Он видел, что наткнулся на действительно неисследованную область. Он думал об огромном количестве людей, работавших под землей, в больших антрацитовых копях, о неясности и расплывчатости законов относительно нетрудоспособности, грозившей им вследствие условий работы, о громадном социальном значении этого вопроса. Какой случай проявить себя, какой случай! Холодный пот прошиб его при мысли, что кто-нибудь может его опередить. Но он отогнал эту внезапную мысль. Шагая по гостиной из угла в угол далеко за полночь, он вдруг остановился перед потухшим камином и схватил фотографию Кристин, стоявшую на полке.

– Крис! Я, право, верю теперь, что сделаю что-нибудь в жизни!

Он начал старательно заносить на картотеку, специально для этой цели приобретенную, результаты своих исследований. Он и сам не сознавал, какой блестящей клинической техники достиг за это время. В комнате, где рабочие переодевались, выйдя из шахты, они стояли перед ним, оголенные по пояс, а он при помощи пальцев и стетоскопа чудесным образом проникал в тайны патологических изменении этих живых легких: здесь – участок фиброза, у следующего – эмфизема, у третьего – хронический бронхит, который сам он снисходительно именует «пустяковым кашлем». Эндрью аккуратно отмечал все недуги в диаграммах, напечатанных на обороте каждой карточки.

Одновременно с этим он брал у каждого больного мокроту на исследование и, сидя до двух-трех часов ночи над микроскопом Денни, заносил полученные данные на карточки. Оказалось, что в большинстве случаев эта гнойная слизь, которую больные называли здесь «белыми плевками», содержала блестящие острые частички кремнезема. Эндрью поражало количество альвеолярных клеток в легких и частое нахождение в них туберкулезных бацилл. Но более всего приковывало его внимание присутствие почти всегда и повсюду кристаллов кремния. Неизбежно напрашивался потрясающий вывод, что изменения в легких, а возможно даже и сопутствующая им инфекция, происходят от этой именно причины.

Таковы были успехи Эндрью к тому дню в конце июня, когда Кристин воротилась и бросилась к нему на шею.

– Как хорошо опять очутиться дома!.. Да, я хорошо провела время, но... право, не знаю... и ты так побледнел, милый! Наверное, Дженни тут морила тебя голодом!

Отдых принес ей пользу, она чувствовала себя хорошо, и на щеках ее цвел нежный румянец. Но ее тревожил Эндрью: у него не было аппетита, он каждую минуту лез в карман за папиросами.

Она спросила серьезно:

– Сколько времени будет продолжаться эта твоя исследовательская работа?

– Не знаю. – Это было на следующий день после ее приезда; шел дождь, и Эндрью был в неожиданно дурном настроении. – Может быть, год, а может быть, и пять.

– Так слушай, Эндрью. Я вовсе не собираюсь читать тебе проповедь, – хватит и одного проповедника в семье, – но не находишь ли ты, что раз эта работа так затягивается, тебе следует работать планомерно, вести правильный образ жизни, не засиживаться по ночам и не изводить себя?

– Ничего со мной не будет.

Но в некоторых случаях Кристин бывала удивительно настойчива. Она велела Дженни вымыть пол в «лаборатории», поставила туда кресло, разостлала коврик перед камином. В жаркие ночи здесь было прохладно, от сосновых половиц в комнате стоял приятный смолистый запах, к нему примешивался запах эфира, который Эндрью употреблял при работе. Здесь Кристин сидела с шитьем или вязаньем, пока Эндрью работал за столом. Согнувшись над микроскопом, он совершенно забывал о ней, но она была тут и поднималась с места ровно в одиннадцать часов.

– Пора ложиться.

– Ох, уже! – восклицал он, близоруко щурясь на нее из-за окуляра. – Ты ступай наверх, Крис. Я приду через минуту.

– Эндрью Мэнсон, если ты полагаешь, что я пойду наверх одна... в моем положении...

Последняя фраза превратилась у них в излюбленную поговорку. Оба шутя употребляли ее при всяком удобном случае, разрешая ею все споры. Эндрью не в силах был противостоять ей. Он вставал смеясь, потягивался, убирал стекла и препараты.

В конце июля сильная вспышка ветряной оспы в Эберло прибавила ему работы, и третьего августа у него оказался особенно длинный список больных, которых нужно было навестить, так что он начал обход сразу после утреннего амбулаторного приема, а в четвертом часу дня, когда он поднимался по дороге к «Вейл Вью», утомленный, торопясь поесть и выпить чаю, так как сегодня пропустил завтрак, он увидел у ворот своего дома автомобиль доктора Луэллина.

Присутствие здесь этого неподвижного предмета заставило его внезапно вздрогнуть и поспешить к дому. Сердце его сильно забилось от мелькнувшего подозрения. Он взбежал по ступеням крыльца, рванул входную дверь и в передней наткнулся на Луэллина. С нервной стремительностью посмотрев ему в лицо, он проговорил, заикаясь:

– Алло, Луэллин. Я... я не ожидал увидеть вас здесь так скоро.

– Да, и я тоже, – ответил Луэллин.

Эндрью улыбнулся.

– Так почему же?..

От волнения он не мог найти других слов, по вопросительное выражение его веселого лица говорило достаточно ясно.

Но Луэллин не улыбнулся в ответ. После очень короткого молчания он сказал:

– Войдемте сюда на минутку, мой дорогой. – Он потянул Эндрью за собой в гостиную. – Мы все утро пытались вас разыскать.

Поведение Луэллина, его нерешительный вид, непонятное сочувствие в голосе пронизали Эндрью холодом. Он пролепетал:

– Что-нибудь случилось?

Луэллин посмотрел в окно, на мост, словно ища самых осторожных, добрых слов для объяснения. Эндрью не мог больше выдержать. Он едва дышал, ему давила сердце жуткая неизвестность.

– Мэнсон, – начал Луэллин мягко, – сегодня утром... когда ваша жена проходила по мосту, одна гнилая доска сломалась. С ней все благополучно, вполне благополучно. Но, к сожалению...

Эндрью понял все раньше, чем Луэллин кончил. Острая боль резнула его по сердцу.

– Вам, может быть, будет приятно знать, – продолжал Луэллин тоном спокойного сострадания, – что мы сделали все необходимое. Я сразу же приехал, привез сестру из больницы, и мы пробыли здесь весь день...

Наступило молчание. Эндрью всхлипнул раз, потом другой, третий. Закрыл лицо рукой.

– Полноте, дорогой друг, – уговаривал его Луэллин. – Кто мог предвидеть такой случай? Ну, прошу вас, перестаньте. Подите наверх и утешьте жену.

С опущенной головой, держась за перила, Эндрью пошел наверх. Перед дверью спальни он остановился, едва дыша, потом, спотыкаясь, вошел.

К 1927 году у доктора Мэнсона в Эберло была уже достаточно солидная репутация. Практика у него была не слишком большая, список пациентов численно не очень увеличился с тех первых тревожных дней его появления в городе. Но каждый человек из этого списка глубоко верил в своего доктора. Он прописывал мало лекарств. Он имел даже неслыханную привычку отговаривать больных принимать лекарства, но уж если он какое-нибудь лекарство рекомендовал, то прописывал его в потрясающих дозах. Нередко можно было видеть, как Гедж, горбясь, шел через приемную с каким-нибудь рецептом в руках.

– Как это понять, доктор Мэнсон? Шестьдесят гран бромистого калия Ивену Джонсу! А в фармакопее указана доза в пять гран!

– Ваша фармакопея – тот же «Сонник тети Кэти». Приготовьте шестьдесят, Гедж. Вы же сами рады отправить Ивена Джонса на тот свет.

Но Ивен Джонс, эпилептик, на тот свет не отправился. Неделю спустя припадки стали реже, и его видели гуляющим в городском парке.

Комитет должен был бы особенно ценить доктора Мэнсона, так как он выписывал лекарств (за исключением экстренных случаев) вдвое меньше, чем всякий другой врач. Но, увы, Мэнсон обходился комитету втрое дороже, так как требовал постоянно другого рода затрат, и часто из-за этого между ним и комитетом шла война. Он, например, выписывал вакцины и сыворотки – разорительные вещи, о которых, как с возмущением заявлял Эд Ченкин, никто раньше здесь и не слыхивал. Раз Оуэн, защищая Мэнсона, привел в пример тот зимний месяц, когда Мэнсон с помощью вакцины Борде и Женгу прекратил свирепствовавшую в его участке эпидемию коклюша, в то время как все остальные дети в городе погибали от него, но Эд Ченкин возразил:

– Откуда вы знаете, что помогли именно эти новомодные затеи? Когда я хорошенько взялся за вашего доктора, он сам сказал, что это никто не может знать наверное.

У Мэнсона было много преданных друзей, но были и враги. Некоторые члены комитета не могли ему простить его вспышки, тех рожденных душевной мукой слов, которые он бросил им в лицо три года тому назад на заседании после случая с мостом. Они, конечно, жалели и его и миссис Мэнсон, понесших такую тяжелую потерю, но не считали себя ни в чем виноватыми. Комитет никогда ничего не делает второпях! Оуэн тогда был в отпуску, а Лен Ричардс, заменявший его, занят новыми домами на Повис-стрит. Значит, обвинять комитет было просто нелепо.

За это время Эндрью имел много стычек с комитетом, так как он упрямо желал идти своей дорогой, а комитету это не нравилось. К тому же против него были клерикалы. Жена его часто ходила в церковь, его же там никогда никто не видывал (это первый указал доктор Оксборро), и передавали, будто он смеялся над идеей крещения путем погружения в воду. Среди пресвитериан у Эндрью был смертельный враг – такая важная особа, как сам преподобный Эдуал Перри, пастор Синайской церкви.

Весной 1926 года достойный Эдуал, недавно женившийся, поздно вечером бочком вошел в амбулаторию Мэнсона с миной ревностного христианина, но вместе с тем и вкрадчивой любезностью светского человека.

– Как поживаете, доктор Мэнсон? А я зашел случайно, проходя мимо... Собственно, я постоянный пациент доктора Оксборро, – он ведь принадлежит к моей пастве, и, кроме того, Восточная амбулатория, где он принимает, у нас под рукой... но вы, доктор, такой во всех отношениях передовой человек, вы, так сказать, в курсе всего нового, и мне бы хотелось... я, конечно, уплачу вам за это приличный гонорар, – чтобы вы мне посоветовали... – Эдуал прикрыл демонстративной светской непринужденностью легкое смущение служителя церкви. – Видите ли, мы с женой не хотим иметь детей – пока во всяком случае. При моем жалованьи, знаете ли...

Мэнсон с холодным отвращением смотрел на этого священника. Он сказал уклончиво:

– А вы знаете, что есть люди, зарабатывающие четверть того, что вы получаете, и между тем готовые отдать правую руку за то, чтобы иметь ребенка? Зачем же вы женились? – И вдруг гнев его вспыхнул ярким пламенем. Уходите отсюда, живо! – Вы... вы, грязный служитель Бога!

Перри, странно дергая щекой, выбрался поскорее из кабинета. Может быть, Эндрью поступил слишком грубо. Но объяснялось это тем, что Кристин после того рокового падения не могла больше иметь детей, а оба они жаждали их всей душой.

В этот день, 15 мая 1927 года, Эндрью, возвращаясь домой от больного, спрашивал себя, почему они с Кристин остались в Эберло после смерти их ребенка. Ответ был прост: из-за его исследований. Работа эта захватила его, поглотила всего, привязала к копям.

Обозревая все, сделанное им, вспоминая трудности, с которыми приходилось бороться, он удивлялся тому, что за такое время успел закончить свои исследования. Те первые опыты – какими они казались далекими и технически несовершенными!

После того, как он провел полное клиническое наблюдение над состоянием легких у всех шахтеров его участка и на основании полученных данных составил таблицы, он доказал несомненную склонность к легочным заболеваниям у рабочих антрацитовых копей. Например, оказались, что девяносто процентов его пациентов, больных фиброзом легких, работает в антрацитовых копях. Он установил также, что смертность от легочных болезней среди старых рабочих антрацитовых копей почти в три раза больше, чем среди шахтеров всех угольных копей. Он составил ряд таблиц, указывающих процент легочных заболеваний у шахтеров различных специальностей.

Затем он задался целью доказать, что кремнеземная пыль, которую он нашел, исследуя мокроту рабочих, имеется в забоях антрацитовых копей. И он доказал это не только теоретически: продержав в различное время и в различных участках шахты стеклышки, намазанные канадским бальзамом, он получил таким путем данные относительно различных концентраций пыли. Цифры эти резко повышались там, где происходило бурение, и у доменных печей.

Таким образом Эндрью получил ряд очень интересных уравнений, устанавливающих зависимость между избытком кремнеземной пыли в воздухе и высоким процентом легочных заболеваний. Но это было еще не все. Ему нужно было доказать, что пыль эта вредна, что она разрушает ткань легких, а не является просто невинным побочным фактором. Надо было провести ряд патологических экспериментов над морскими свинками, изучить действие кремнеземной пыли на их легкие.

Вот тут-то, в самый разгар его воодушевления, начались наиболее серьезные неприятности. Комната для опытов у него имелась. Достать несколько морских свинок было не трудно, а организовать опыты просто. Но при всей изобретательности своего ума он не был патологом и никогда им быть не мог. Сознание это его сердило и только укрепляло его решимость. Он ругал систему, виновную в том, что приходится работать одному, и заставлял Кристин помогать ему, учил ее делать срезы и готовить препараты. Очень скоро она постигла технику этого дела лучше, чем он.

Потом он соорудил очень простую пылевую камеру. Одни свинки в этой камере по несколько часов в день подвергались действию пыли, в то время как другие ему не подвергались вовсе и служили для сравнения. Это была кропотливая работа, требовавшая больше терпения, чем было у Эндрью. Дважды ломался его маленький электрический вентилятор. В самый критический момент опыта он испортил всю контрольную систему, и пришлось начинать все сначала. Но, несмотря на промахи и задержки, он добился нужных препаратов, показал в них прогрессивные стадии разрушения легких и образования фиброза благодаря вдыханию пыли.

Удовлетворенный, он сделал передышку, перестал ворчать на Кристин и в течение нескольких дней вел себя сносно. Затем его осенила новая идея, и он опять с головой окунулся в работу.

Во всех своих исследованиях он исходил из предположения, что к разрушению легких ведут механические повреждения их твердыми и острыми кристаллами кремнезема, попадающими туда при вдыхании пыли в копях. Но теперь ему вдруг пришел в голову вопрос, не кроется ли какое-нибудь химическое воздействие за этим чисто физическим раздражением легочной ткани твердыми частицами. Он не был химиком, но эта работа настолько его увлекла, что он не желал признать себя побежденным. И начал новую серию экспериментов.

Он достал кремнезем в коллоидальном растворе и впрыснул его под кожу одной из свинок. Результатом был нарыв. Оказалось, что такие же нарывы можно вызвать путем впрыскивания водных растворов аморфного кремния, который не вызывал никакого физического раздражения. Эндрью с торжеством убедился, что впрыскивание вещества, вызывающего механические раздражение, например частиц угля, не дает нарывов. Значит, кремнеземная пыль оказывает какое-то химическое действие, разрушая легкие.

От возбуждения и неистовой радости он чуть не помешался. Он достиг даже большего, чем рассчитывал. Лихорадочно собирал он данные, суммировал результаты трехлетней работы. Уже за много месяцев перед тем у него было решено не только опубликовать свои исследования, но и взять их темой для диссертации на звание доктора медицины. Когда работа его, переписанная на машинке, вернулась из Кардиффа, красиво переплетенная в бледноголубую обложку, он с восторгом перечел ее. Потом в сопровождении Кристин пошел на почту и отправил ее в Лондон. После этого он впал в беспросветное отчаяние.

Он был измучен, ко всему безучастен. Он сознавал яснее, чем когда-либо, что он вовсе не кабинетный ученый, что самая лучшая, самая ценная часть его работы заключалась в первой фазе клинического исследования. Он вспоминал с острым раскаянием, как часто обрушивался на бедную Кристин. Много дней он ходил унылый, ко всему равнодушный. И все же бывали счастливые мгновения, когда он сознавал, что в конце концов что-то сделал.