Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Не разговаривать! – заорал надзиратель Холл с площадки. – Эй, вы, там, номер пятьсот четырнадцатый, не разговаривать!

Шагают вокруг двора снова и снова, кружатся, как колесо в ночном бреду Артура, кружатся вокруг непристойного центра – уборной. Надзиратель Холл – как погонщик на беговом круге, его голос щёлкает как бич:

– Не разговаривать! Не разговаривать!

И эта безумная карусель носит название «прогулки».

В девять часов арестантов повели в мастерскую, длинное пустое помещение, где шили мешки. Артуру дали ещё порцию мешков. Надзиратель Биби, начальник мастерской, снабдив Артура мешками, заметил его неопытность в этом деле, наклонился к нему и стал объяснять.

– Смотри, дурачок, вот как надо их сшивать.

Он прошил толстой иглой два рубца грубой ткани, добродушно показав, как следует делать стёжки. И добавил насмешливо, но без всякого недоброжелательства:

– Если сошьёшь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашку славного, горячего какао!

Ласковая нотка в голосе Биби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесь тем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работал ловко и быстро, чтобы заслужить какао. Бросая на пол готовый мешок, он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд на Артура. Но не говорил ничего: заговорить – значило лишиться какао.

В двенадцать часов снова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись по камерам обедать. В камере Артура щёлкнул замок. Обед состоял из похлёбки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзиратель Коллинс отодвинул заслонку «глазка» в двери. Его глаз, приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:

– Вас сюда посылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за эти мешки!

Артур принялся за мешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглой сквозь ткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, что делает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил. Снова звук ключа в замке. Коллинс принёс ужин, – опять водянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел на мешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздёрнулась, обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинс почему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, у него было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал, что если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он только сказал, как бы размышляя вслух:

– И это всё, что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.

– Я не привык к этой работе, – отвечал Артур. Он невольно говорил заискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости у Коллинса. Он поднял глаза, утомлённые напряжением, и ему показалось вдруг, что надзиратель стал пухнуть. Особенно голова, большая, уродливая голова, вырастала до фантастических размеров и принимала угрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глаза рукой.

– Советую вам поскорее привыкнуть, чёрт возьми! – Коллинс говорил очень тихо, но его уродливая голова ещё ближе надвинулась на Артура. – Не думайте, что, увильнув от военной службы, вы найдёте себе здесь тёплое местечко. Шейте мешки, пока не услышите звонок!

И Артур шил, пока не услышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлический звон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, что впереди – ночь одиночества.

Артур сел на край кровати, тупо разглядывая широкие чёрные клейма в виде стрел на своих брюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему он заштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словно скованное столбняком, тёмным оцепенением, пронизано потоками широких чёрных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущение какого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.

В девять часов потух свет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь, на нары и, точно оглушённый, сразу уснул.

Но спал он недолго. Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этот раз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нём звучало бешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели. Сон восстановил его силы. Душа в нём снова ожила, ужасно, мучительно ожила, и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и сам завопил:

– Прекратите это, прекратите, ради бога, прекратите!

И начал колотить кулаками в дверь своей камеры. Он кричал и барабанил в дверь как безумный, и не прошло и минуты, как он услышал, что и другие так же вопят и колотят в двери. Из тёмных катакомб галерей поднялся шум громких криков и стуков. Но никто не обратил на него внимания, и крики и стук постепенно утихли, канули в мрак и молчание.

Артур некоторое время постоял, прижавшись щекой к холодной решётке двери, с протянутыми вперёд руками и бурно вздымавшейся грудью. Потом он сорвался с места и начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде было шевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки его были по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжать их. Время от времени он бросался на нары, но напрасно, измученные нервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И он продолжал ходить.

Он ходил и тогда, когда заскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этого звука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал, задыхаясь:

– Я не мог уснуть из-за этого воя. Не мог спать из-за него всю ночь.

– Стыд и срам! – фыркнул надзиратель.

– Я не мог уснуть. Не мог! Что это за вой?

– Не разговаривать!

– Кто это воет? Что это такое?

– Сказано вам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотите знать, он находится под наблюдением как умалишённый. А теперь замолчите. Никаких разговоров! – И Коллинс вышел.

Артур сжал лоб руками, всеми силами стараясь овладеть собой. Голова его валилась на грудь, ноги, казалось, не в силах были поддерживать тело. Он чувствовал себя смертельно больным. Он не мог есть похлёбку, которую оставил для него Коллинс, в такой же, как всегда, глиняной миске. Запах её вызывал у него нестерпимую тошноту. Нет, он не может есть эту похлёбку.

Неожиданно заскрипел ключ. Вошёл Коллинс и, посмотрев на Артура, вздёрнул губу. Он спросил:

– Почему не завтракаете?

Артур тупо посмотрел на него.

– Не могу.

– Встать, когда я с вами говорю!

Артур встал.

– Ешьте свой завтрак!

– Не могу.

Губа Коллинса снова поднялась, тонкая и синяя.

– Он недостаточно хорош для вас, а? Недостаточно изысканное кушанье для «Касберта»? Ешь, «Касберт»!

Артур повторил вяло:

– Не могу.

Надзиратель спокойно погладил подбородок. Дело принимало приятный для него оборот.

– Знаете, что с вами сделают? – сказал он. – Вас будут кормить искусственно, если вы не образумитесь. Впустят вам в пищевод кишку и вольют суп. Вот. Я это проделывал раньше и проделаю снова.

– Право, не могу, – возразил Артур, опустив глаза. – Я чувствую, что если начну есть, меня вырвет.

– Берите чашку, – скомандовал Коллинс.

Артур нагнулся и взял в руки чашку. Надзиратель Коллинс наблюдал за ним. Он с самого начала сильно невзлюбил Артура за то, что Артур хорошо воспитан, образован, что он джентльмен. Но была и другая причина. Её-то Коллинс и принялся медленно излагать:

– Смотрю я на вас, господин уклоняющийся. Терпеть не могу таких, как вы. Я сразу же вас заприметил, в ту минуту, как вы вошли. У меня, видите ли, сын в окопах. Этим многое объясняется, – не так ли? И этим объясняется то, что вы сейчас съедите свой завтрак. Ешьте, господин уклоняющийся!

Артур начал есть похлёбку. Он проглотил половину жидкой массы и сказал страдальческим голосом: «Не могу!» И в тот же миг его стошнило на сапоги Коллинса. Коллинс побагровел. Он подумал, что Артур нарочно выплюнул похлёбку на его сапоги. Не задумываясь, он нанёс Артуру страшный удар в лицо.

Артур побелел как бумага. Он смотрел на надзирателя мученическим взглядом.

– Вы не имеете права, – сказал он, болезненно задыхаясь. – Я пожалуюсь на вас за то, что вы меня ударили.

– Вот как, пожалуетесь? – фыркнул Коллинс, вздёрнув губу до последнего предела. – Так за одно уж пожалуйтесь и на это.

Он что есть силы размахнулся и ударом кулака свалил Артура наземь.

Артур упал на бетонный пол камеры и лежал неподвижно. Он слабо застонал, и при этом звуке Коллинс, подумав о сыне в окопах, злобно усмехнулся. Он обтёр свои испачканные рвотой сапоги о куртку Артура и, все ещё скаля зубы, вышел из камеры. Ключ со скрипом повернулся в замке.

В тот день, когда Артур лежал без чувств в луже рвоты на цементном полу камеры, Джо Гоулен сидел в Центральной гостинице Тайнкасла перед тарелкой с устрицами. Среди других прелестей Джо недавно открыл устрицы. Занятная штука эти устрицы, занятная во всех отношениях, а особенно любопытно, что их можно съесть такое количество! Джо мог без всякого усилия одолеть полторы дюжины, когда у него бывало подходящее настроение, а оно у него бывало постоянно. И, ей-богу, они очень вкусны с лимонным соком и соусом Табаско, а лучше всего – крупные и жирные.

Некоторые вещи, например мясо и цыплят, теперь труднее стало доставать, а вот устриц, когда наступал их сезон, люди опытные всегда могли получить в Центральной. Впрочем, он, Джо, мог достать здесь всё, что угодно. Он заглядывал в Центральную так часто, что стал здесь своим человеком, все увивались вокруг него, и даже старший официант, старый Сью (звали его, собственно, Сьючерд, но Джо обращался со всеми запанибрата и фамильярно сокращал имена) – старый Сью прибегал на его зов быстрее всех других.

– Почему вы не купите себе несколько Крокерских и Диксоновских? – спросил Джо, так, между прочим, у старика Сью несколько месяцев тому назад. – Не делайте испуганных глаз, я знаю, что вы спекуляциями не занимаетесь, семейный человек и всё такое, – не так ли, Сью? Но это совсем другое дело, и вам бы следовало, просто так, для забавы, купить себе сотенку этих акций.

Через неделю Сью подстерёг Джо у входа в ресторан, чтобы подобострастно, чуть не на коленях, поблагодарить его за совет, и усадил его за лучший столик в ресторане.

– Ну, пустяки, Сью, не стоит благодарности. И сколько вы заработали на этом деле? Шестьдесят фунтов? Пригодится на сигары, – а, Сью? Ха-ха-ха! Отлично, отлично, вы мне услужите, я – вам. Понимаете?

«Деньги! – думал Джо, поддёв последнюю устрицу и ловко отправляя её в рот. – За деньги все можно достать». – Пока лакей убирал раковины и ходил за бифштексом, Джо весело оглядывал зал ресторана. Ресторан Центральной в последнее время напоминал модный курорт. Даже по воскресеньям он бывал битком набит, здесь собирались все преуспевающие люди, дельцы, умевшие ловить самую крупную рыбу в мутной воде. Джо был уже знаком с большинством из них: с Бингамом и Ховардом, членами Комитета снабжения армии, со Снэгом, адвокатом, с Инграмом, совладельцем пивоваренного завода «Инграм и Тугуд», Вэйнратом, столь нашумевшим на Тайнкаслской бирже, и Пеннингтоном, специальностью которого было производство «синтетического варенья». Джо заводил связи осмотрительно. Он искал людей с деньгами, всех тех, кто мог быть ему полезен. Личные симпатии здесь никакой роли не играли, он поддерживал знакомство лишь с теми, кто мог помочь ему выдвинуться. И благодаря своей внешней сердечности и уменью сходиться с людьми, он пролезал повсюду и слыл отличнейшим малым.

Два человека у окна привлекли его внимание. Он кивнул им, и каждый из них в ответ помахал ему рукой. Джо усмехнулся с тайным удовлетворением. Способная парочка эти Босток и Стокс, – да, оба умеют обделывать делишки. Босток – это сапоги, до войны у него было небольшое предприятие, маленькая фабрика в Ист-Таун, доставшаяся ему по наследству. Но за полтора года войны Босток сумел обеспечить себя целой пачкой договоров на военные поставки. Дело тут, конечно, не в договорах, хоть они и выгодны. Дело в сапогах. В сапогах, которые поставлял Босток, не было ни дюйма кожи. Ни единого жалкого дюйма! Босток сам проговорился ему об этом как-то вечером в «Каунти», когда чуточку подвыпил. Он употреблял вместо кожи особый сорт коры, за непрочность которой можно было поручиться.

– Но дело-то в том, – слезливо объяснял Босток, – что сапоги большей частью переживают тех бедняг, которым они выдаются. Какая жалость! О боже, скажи, Джо, ну не печально ли это? – хныкал пьяный Босток в припадке патриотической скорби, пролив слезу в своё шампанское.

Стокс торговал готовым платьем. За последние несколько месяцев он откупил все помещения над своей мастерской и теперь мог в разговорах упоминать «о своей фабрике». Стокс был величайший патриот во всём Крокерстаунском районе: он постоянно твердил о «государственных нуждах», заставлял своих мастериц работать сверхурочно без оплаты, не давал им обеденного перерыва, держал их и по воскресеньям часто до восьми часов вечера. Большую часть работы он отдавал «на дом», по соседним квартирам. За шитьё пары брюк платил семь пенсов, за полное военное обмундирование – один шиллинг шесть пенсов. Рубашки хаки он отдавал шить по два шиллинга за дюжину и вычитал из этих денег по два и три четверти пенса за катушку ниток. Солдатские штаны отдавал в окончательную отделку по одному с четвертью пенса за пару, за тёплые набрюшники платил женщинам по восьми пенсов за дюжину, с их нитками и иголками. А сколько же он наживал? Джо даже облизнулся от зависти. Взять хотя бы эти набрюшники. Джо было доподлинно известно, что некто «повыше» откупал их у Стокса по восемнадцати шиллингов за дюжину. А Стоксу они обходились всего по два шиллинга десять пенсов дюжина! Замечательно! Правда, кто-то из этих скотов-социалистов добился, чтобы Стокс платил работавшим на него «квартирникам» на круг по пенсу в час, а в Совете тем же социалистом был поднят вопрос о «потогонной системе» на фабрике Стокса. «Ба! – подумал Джо. – Потогонная система, скажите, пожалуйста! Что, разве эти женщины не дрались из-за работы у Стокса? Охотниц сколько угодно, – стоит хотя бы взглянуть на оборванные толпы, стоящие в очереди за маргарином! Надо же учесть, что у нас война!»

Джо знал по опыту, что ничто так не помогает человеку встать на ноги, как война. Во всяком случае, свою удачу он приписывал войне. На заводе Миллингтона он сумел себя поставить, все там теперь его боятся, и Морган, и Ирвинг, даже этот старый упрямец Добби. Джо усмехнулся. Развалясь на стуле, он старательно снимал ленточку с гаванской сигары. Пускай себе эти проклятые спекулянты Стокс и Босток курят сигары с неснятыми ярлычками, он получше их знает правила хорошего тона. Улыбка Джо стала мечтательной. Но вдруг он выпрямился и закивал с усиленной приветливостью, увидев подходившего к нему Джима Моусона. Он так и рассчитывал, что Моусон, который по воскресеньям всегда обедал дома, зайдёт сюда часам к двум.

Джим неторопливо пробирался через переполненный людьми зал к столику Джо. Его глаза из-под тяжёлых век поднялись на Джо, молча кивнувшего в ответ: так здороваются люди, понимающие друг друга. Некоторое время Моусон с скучающим видом оглядывал ресторанный зал.

– Виски, Джим? – предложил, наконец, Джо.

Джим отрицательно покачал головой и зевнул. Снова пауза.

– Как дела на заводе?

– Недурны, – Джо с небрежным видом вынул из жилетного кармана исписанный клочок бумаги. – За последнюю неделю выпустили двести тонн шрапнели, десять тысяч бомб Миллса, тысячу гранат и тысячу пятьсот восемнадцатифунтовок.

– Господи Иисусе, – сказал Джим равнодушно, доставая из стеклянной вазочки зубочистку, – да этак вы один собственными скромными силами ликвидируете проклятую войну, Джо, если не будете осторожнее!

Джо хитро усмехнулся.

– Не беспокойтесь, Джим. Некоторые из этих бомб таковы, что ими не расколоть и кокосового ореха. Никогда ещё я не видел столько раковин[57]57
  Дефекты отливки.


[Закрыть] в отливке, сколько их было на этой неделе. В этом виноват чугун, который вы нам последний раз доставили, Джим. Безобразие! Половина оболочек вышла похожей на швейцарский сыр. Все эти снаряды не взорвутся. Нам пришлось замазывать дыры и наложить два слоя краски.

– Ах! – вздохнул Джим. – Так они, пожалуй, не угодят в цель, а?

– Нет, конечно. Чёрт бы вас побрал, Джим! Они, верно, будут лететь не туда, куда надо, если вообще вылетят из жерла.

– Жаль, – посочувствовал Джим, усердно работая зубочисткой. Затем спросил: – Сколько вы можете взять на этой неделе?

Склонив голову набок, Джо делал вид, что подсчитывает в уме:

– Пожалуй, пришлите мне сто пятьдесят тонн.

Моусон кивнул головой.

– И вот что, Джим, – продолжал Джо. – В фактуре укажите на этот раз триста пятьдесят тонн. Мне надоело вертеться из-за какой-нибудь лишней сотняги.

Загадочный взгляд Джима, казалось, вопрошал, не опасно ли это.

– Не следует слишком спешить, – сказал он, наконец, серьёзным тоном. – Не забывайте о Добби.

– А, что там! К нему поступит фактура, и он не будет знать, сколько мы израсходовали чугуна в литейной. Если только его чёртовы цифры сходятся, он уверен, что весь выпуск продукции у него как на ладони.

Джо говорил, пожалуй, с некоторой излишней горячностью; его первые вкрадчивые попытки подкупить Добби, угловатого, чопорного педанта в пенсне, потерпели полную неудачу. Но, к счастью, Добби и в тех случаях, когда он вмешивался, легко было провести. Всё его внимание было сосредоточено на точности и аккуратности ведомостей. Практическая же сторона дела оставалась ему совершенно неизвестной. Вот уже несколько месяцев Джо в компании с Моусоном проделывал разные ловкие махинации. Сегодня, например, он заказал ему сто пятьдесят тонн железного лома, но в счёте, правильность которого он удостоверит своей подписью, будет указано триста пятьдесят тонн. Добби уплатит за триста пятьдесят тонн, а Моусон и Джо поделят поровну деньги за двести тонн по семи фунтов за тонну. Пустяковый заработок – всего каких-нибудь тысяча четыреста фунтов! Это только второстепенный доход в совместной деятельности Джима и Джо. Тем не менее достаточный, чтобы смиренно благодарить бога за дары войны.

Закончив деловые переговоры к общему удовольствию, Моусон откинулся на стуле, любовно поглаживая себя по животу. Наступило молчание.

– Ага, вот они оба идут сюда, – объявил, наконец, Джим.

Стокс и Босток встали, перешли зал и остановились у их столика. Оба раскраснелись от еды и водки, были веселы, но держали себя важно. Стокс протянул Джо и Моусону свой портсигар. Когда Джо, отложив уже наполовину выкуренную гаванну, нагнулся, выбирая, над оправленным в золото портсигаром из крокодиловой кожи, Стокс сказал с совершенно излишним подмигиванием:

– Нечего вам их обнюхивать, они мне стоят по полдоллара штука.

– Цены не на шутку поднялись, чёрт возьми, – с напыщенным видом вставил Босток. Он выпил только четыре порции бренди. Немного пошатывался, но сохранял приличную серьёзность. – Известно вам, что одно дрянное яйцо стоит пять пенсов?

– Ну, вам-то это по средствам, – заметил Джо.

– Я лично яиц не ем, – возразил Босток. – Яйца вредны для печени, и, кроме того, я слишком занят. Я покупаю сейчас чертовски большой дом в Кентоне; и жена моя и дочка этого хотят. О женщины, женщины!.. Но я хотел сказать вот что: как же, чёрт возьми, сможет ещё продолжаться война, если яйцо стоит пять пенсов?

Моусон, обрезая сигары, вставил:

– А вы себя застрахуйте. Я тоже так сделал. Накиньте пятнадцать процентов на тот случай, если война окончится в этом году. Это имеет смысл.

Босток возразил благоразумно:

– Я говорю о яйцах, Джим.

Стокс подмигнул Джо и спросил:

– Почему курица переходит дорогу?

Босток посмотрел на Стокса и сказал важно:

– Дурак!

– Сам дурак, – отвечал Стокс, любовно прислоняясь к плечу Бостока.

Джо и Моусон невольно обменялись быстрым взглядом, выражавшим презрение к этой паре: «Стокс и Босток не умеют обращаться с деньгами, они хвастуны, такие долго не продержатся, не сегодня-завтра вылетят в трубу». Джо был чрезвычайно польщён этим молчаливым единомыслием между ним и Моусоном, его уважение к себе возросло. Он испытывал теперь почти пренебрежение к Стоксу и Бостоку, чувствовал себя выше их обоих. Он с видом превосходства посасывал сигару и холодно и насмешливо пыхтел, выпуская дым.

– Куда вы собираетесь, Джим? – любезно осведомился Стокс у Моусона.

Моусон вопросительно взглянул на Джо.

– Пойдём в «Каунти», я полагаю.

– Это и нам подходит, – сказал Босток. – Идём в клуб все вместе.

Джо и Моусон встали, и вся компания направилась к двери. Рассыльная, стоявшая у дверей, услужливо распахнула их перед четвёркой торжествующих самцов, великолепно откормленных и одетых, перед этими хозяевами вселенной. Внушительное зрелище представляла их группа на ступенях Центральной гостиницы. Джо стоял немного позади, поправляя своё синее шёлковое кашне.

Моусон интимно-дружеским тоном обратился к нему:

– Пойдём, Джо, нас как раз четверо для партии в бильярд.

Джо с сожалением посмотрел на свои красные платиновые часы в браслете.

– Нет, Джим, мне очень жаль, но я сегодня занят.

Босток заржал и погрозил жирным пальцем:

– Тут замешана юбка! Его ждёт леди по фамилии Браун.

Джо покачал головой.

– Дела, – возразил он учтиво.

– Дела военного времени, – предположил Стокс, двусмысленно хихикая. – А такие дела требуют бдительности.

Они с завистью смотрели на Джо.

– Ну, тогда до свиданья, – сказал Босток. – Весёлой прогулки!

Моусон, Босток и Стокс пошли в клуб. Джо посмотрел им вслед, потом сошёл на тротуар и торопливо зашагал к тому месту, где оставил свой автомобиль. Он завёл мотор и направился в Виртлей: он обещал Лауре заехать за ней в столовую.

Задумавшись, проезжал он улицы, по-воскресному тихие. Голова его была полна мыслей о проектах Моусона, о деньгах, сделках, гранатах, стали, а желудок полон вкусной пищи. Он с удовольствием подумал о том, что ожидало его сегодня днём. Улыбнулся самодовольной масляной улыбкой. Лаура – молодчина, он ей кое-чем обязан. Она научила его множеству вещей, – начиная с того, как завязывать новый галстук, и кончая тем, где найти ту маленькую отдельную квартирку, которую он занимал вот уже полгода. Лаура его обтесала. Ну что ж, раз ей нравится делать для него кое-что!.. Вот, например, благодаря ей он стал членом клуба «Каунти», и она же незаметно сумела устроить так, что его приглашают к себе и Говарды, и Теннингтоны, и даже супруга Джона Рэтли. Лаура с ума сходит по нём. (Усмешка Джо стала шире.) Теперь он отлично её понимает! Он всегда был самодовольно убеждён, что знает женщин: и робких, и холодных (эти-то самые несложные из всех), и «притворщиц». Но никогда раньше он не встречал таких страстных женщин, как Лаура. Неудивительно, что она не устояла перед ним, вернее, впрочем, – перед своей страстью.

Когда он проскользнул в сквер за Виртлейским военным заводом (по причинам, вполне понятным, они обычно встречались здесь), Лаура уже обогнула угол и шла к нему своей изящной походкой. Её пунктуальность понравилась Джо. Он приподнял шляпу и, не выходя из автомобиля, открыл дверцу. Лаура вошла, и Джо, не говоря ни слова, поехал по направлению к своей квартире.

Несколько минут оба молчали, как молчат люди, между которыми полная близость. Джо было приятно, что Лаура сидит рядом с ним. Она чертовски эффектная женщина. Этот тёмно-синий костюм особенно ей к лицу. Он чувствовал к ней сейчас то же, что чувствует муж к все ещё любимой жене. Конечно, она теперь уже не возбуждала его так, как прежде, уверенность в её привязанности отнимала у вожделений их прежнюю остроту.

– Где вы завтракали? – спросила она наконец.

– В Центральной, – ответил Джо небрежно. – А вы?

– Я съела в столовой бутерброд с ветчиной.

Джо снисходительно рассмеялся. Он знал, что к еде Лаура была равнодушна.

– Неужели вам ещё не надоело ходить в эту столовую и кормить канареек? – сказал он.

– Нет. – Она помолчала. – Мне приятно думать, что во мне ещё есть какие-то хорошие инстинкты.

Джо снова расхохотался и прекратил разговор на эту тему. Они говорили об обыкновенных вещах, пока не доехали до самого конца Северной дороги, где в уединённом тупичке, имевшем форму полумесяца, в стороне от проезжей дороги, находилось жилище Джо. Это был, собственно, нижний этаж разделённого на две половины дома; в комнатах – высокие потолки, камины, лепные украшения в стиле Адамса и ощущение простора благодаря открытым садам впереди и позади дома. Лаура обставила для него квартиру с несомненным вкусом, – она была мастерица на такие вещи. Всё было отлично налажено. По утрам приходила подёнщица делать что нужно по хозяйству, а так как отсюда до Ерроу было целых пять миль, то они с Лаурой были здесь в полной безопасности и могли не бояться, что их связь откроется. Тем, кто видел, как Лаура приезжала и уезжала, давали очень ловко понять, что она – сестра Джо.

Джо отпер дверь своим американским ключом, и они вошли. В столовой он включил электрическую печку, сел и стал снимать ботинки. Лаура налила себе стакан молока и пила стоя, глядя Джо в спину.

– Выпейте виски с содой, – предложила она.

– Нет, не хочется. – Он взял воскресную газету, лежавшую на столе, и отыскал биржевую хронику.

Лаура, допив молоко, некоторое время молча наблюдала Джо. Потом от нечего делать походила по комнате, наводя всюду порядок и как будто ожидая, чтобы Джо заговорил; но, не дождавшись, прошла в смежную с столовой спальню Джо. Он слышал, как она, раздеваясь, ходила по спальне, и, опустив газету, слабо усмехнулся. Они с Лаурой каждое воскресенье после завтрака ложились в постель, спокойно, степенно, как другие люди ходят по воскресеньям в церковь; но в последнее время желания Джо несколько поостыли, и ему доставляло удовольствие «дразнить Лауру». Вот и теперь он заставил её ждать целых полчаса, делая вид, что читает, пока, наконец, откровенно зевая, не вошёл в спальню. Лаура лежала в его постели, на спине, в белой ночной сорочке, простой, но прекрасного материала и покроя. Волосы её были аккуратно убраны, одежда аккуратно сложена на стуле, и в комнате стоял нежный запах её духов, исходивший от неё как призыв. Джо не мог не признать, что она «первоклассная» любовница. Неделю тому назад он немножко побаловался с одной девчонкой, работницей Виртлейского завода, – проводил её домой; девчонка славная, ничего не скажешь, и его прельстили краски рыжеватой блондинки после густой черноты Лауриных волос. Но дешёвый шик её ночного туалета, плохонькие простыни на постели вызвали в Джо отвращение. Да, несомненно, Лаура его воспитала! Очевидно, лучший способ научиться хорошим манерам – это спать с благовоспитанной женщиной.

Чувствуя, что Лаура смотрит на него, он не спеша раздевался, долго выкладывал на комод ключи, золотой портсигар, мелочь из карманов. Он даже постоял ещё в нижнем белье, медленно пересчитывая деньги, и только после этого подошёл и сел на край кровати.

– Вы что, решали, сколько мне заплатить? – спросила Лаура сдержанно.

Он громко захохотал, довольный, что может дать волю сдерживаемой до сих пор весёлости.

– В самом деле, Джо, – продолжала Лаура с той же иронией. – Я как раз сейчас подумала о том, что до сих пор вы только получали от меня все. Портсигар, часы, запонки, разные маленькие подарки. Да ещё пользование моим автомобилем. Даже эту мебель вы сумели у меня вытянуть. Да, да, я знаю, вы всё время собираетесь дать мне чек, а мне решительно наплевать, дадите вы мне его или нет. Смею думать, что я не мелочна. Просто иногда меня интересует вопрос, понимаете ли вы, сколько я для вас, так или иначе, сделала.

Джо, придя в отличнейшее расположение духа, щупал свои мускулы.

– Что ж, – отозвался он, – вы это делали потому, что вам так хотелось.

– Ах, вы вот как на это смотрите? – Она помолчала. – Как подумаю, с чего всё это началось… В то утро, когда вы приехали за квитанциями… Минута глупой слабости… А теперь вот что вышло!

– А! – Джо глупо осклабился. – Всё равно, это должно было случиться. Ты отлично знаешь, что влюблена в меня как кошка.

– Как ты мило выражаешься! Знаешь, Джо, я искренно уверена, что ты меня совсем не любишь. Ты просто меня использовал, использовал как только мог для своей карьеры.

– А разве и я тебе не был кое-чем полезен?

Молчание.

– Ты делаешь все, чтобы заставить меня возненавидеть себя самое, – медленно сказала Лаура.

– Полно, Лаура, не говори таких вещей, – запротестовал Джо. И, сбросив рубашку, скользнул в кровать и улёгся рядом с нею. Она испустила вздох, похожий на стон, словно сетуя на свою слабость, на свою страсть, и, повернувшись на бок, прильнула к нему.

Потом они спали около часу, но сон Джо был несколько беспокоен. Ему всегда претило, что Лаура тянется к нему после того, как его желание уже утолено. В начале их связи он из тщеславия любил щеголять перед ней мужской силой, старался подчеркнуть контраст между своим могучим телом и заметной дряблостью Стэнли. Но теперь ему это надоело: он вовсе не намерен ради её удовольствия изводить себя. Когда Лаура открыла глаза и поглядела на него, он, приподняв голову с подушки, ответил на этот взгляд слегка насмешливым взглядом.

– Ты меня больше не любишь, Джо?

– Ты знаешь, что люблю.

Она вздохнула и отвела глаза.

– О господи! – вырвалось у неё.

– Ну, в чём дело?

– Ни в чём. Ты, когда захочешь, можешь быть невыносимым. Иногда ты приводишь меня в ужасное состояние… Да, я сознаю, что поступаю отвратительно, но ничего не могу с собой поделать.

Джо всё смотрел на неё с тем тайным внутренним смехом, который душил его сегодня весь день. Он дошёл уже до такой изощрённости, что ему доставляло странное удовольствие наблюдать смену чувств на лице Лауры; особенно любил он наблюдать это лицо в минуты страсти, гордясь своей властью над ней, своей способностью утишать эту внутреннюю бурю. Да, он «хозяин» Лауры, как он выражался про себя. Разумеется, он ещё любит её, но не мешает, чтобы она иногда чувствовала свою зависимость. И сейчас, заметив в ней прилив нежности, он напустил на себя шутливую небрежность.

– Я думаю, пора нам чай пить, – сказал он. – У меня все внутри пересохло.

Уже рот его растягивался в улыбку, как вдруг зазвонил телефон. Все ещё улыбаясь, Джо перегнулся через Лауру и взял трубку.

– Алло! Да, говорит мистер Гоулен. Да, это я, Морган. Да… не знаю, нет, я понятия не имею… Что?! – голос Джо слегка изменился. Он сделал долгую паузу. – Неужели? Боже милосердный, да не может быть! Получена в конторе, вот как? Хорошо, Морган… Да, разумеется… Сейчас приеду. Да, приеду сам.

Джо повесил трубку, медленно сел в кровати. Наступило молчание.