Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Ради бога, – бросил Харви в приступе раздражения, – не называйте меня парнишкой! Называйте как угодно, но только не так.

– Ладно, – благодушно согласился Джимми.

Воцарилась тишина. Харви прижал влажную ладонь ко лбу, потом внезапно с ожесточением воскликнул:

– Зачем вы пришли? Разве не видите – я хочу, чтобы меня оставили в покое!

Джимми вытянул из жилетного кармана металлическую табакерку, погрузил в нее толстые пальцы – указательный и большой, – мрачно вдохнул понюшку и аккуратно смахнул с себя крошки.

– «Когда объект его желаний померк, – процитировал он тоном оракула, – он удалился, и никто его более не видел». Это Платон. Но чесслово, ты меня пока не гони. Уж я-то в момент тебя разглядел, как только ты вошел в кают-компанию. И сразу понял, взглянув одним глазком, что вся беда в выпивке. Эта пакость вышибла с ринга много хороших людей. Я сам в былые времена баловался пивком. Карты и пойло – ой-ой-ой! – Он вздохнул и искоса взглянул на собеседника с некой озорной торжественностью. – Но дьявол меня забери, если я теперь хоть кончиком пальца прикоснусь к тому и другому. Учти, хоть недостатков и промахов у меня куча, но я всегда говорю правду. А ежели какой человек отзовется на правду, я его зауважаю. И я всем сердцем тянусь к людям, которых судьба шандарахнула по башке. Ей-богу, я и сам хлебнул горя там и сям, как ни крути, с тех пор как впервые увидел свет в Клонтарфе шестьдесят с лишним лет назад. Мои старики были бедняками – гордые люди, заметь; из Трали, но бедные. Образование я получил сызмальства, еще когда на Саквилл-стрит оседлал лошадку на палке, и читать учился по рекламе Гиннесса. Ты бы в это не поверил, теперь-то я читаю Платона, вот такой стал грамотей. – Он сделал паузу в ожидании похвалы, но Харви молчал, крепко сомкнув веки. – А потом влез в игру, славную игру. Ух и крепким я был пареньком! Непобедимым. Никто не мог взять надо мной верх на ринге. В Белфасте я отправил Смайлера Буржа за канаты одной левой. Чесслово, стал бы чемпионом мира, ежели б не сломал ногу. Но ногу я все ж таки сломал. И несу эту отметину по сей день. Ей-богу, мир лишился чемпиона. Вот я и эмигрировал в черные девяностые.

Харви застонал:

– Вы закончили? Если так, будьте любезны, уйдите.

– Закончил? – воскликнул Джимми. – Да ну тебя, я только начал. С тех пор чем я только не занимался. Катал бильярдные шары в Сиднее. Потом докатился до Мексики, а там революция, – пострелял из допотопных пугачей. На следующий год двинул в Булл-Галч попытать счастья во время золотой лихорадки, а еще через год – в Сан-Франциско, где устроился в паб. Но такая жизнь точно не по мне. Тогда попробовал заняться фермерством в южных штатах. Там мне приглянулось больше всего. Если когда-нибудь решу бросить якорь, ты найдешь Джимми К. на собственном дворе, с коровой и выводком цыплят. Но тогда мне приспичило сбежать в Колорадо – добывать серебро. А потом я странствовал с цирком профессора Синотта. Добрый старый Боб, надеюсь увидеть его снова. Он меня ждет в Санта-Крусе, подготовил для нас двоих дельце – мощная затея. Так вот, в цирке старины Боба Синотта я процветал. Двенадцать месяцев подряд каждый вечер входил в клетку неукротимой львицы Доминики. Загрызла троих сторожей – так писали в афишках. Но в конце концов подвела Боба и меня – сдохла. В ее жратву попало что-то из обезьянника. И тогда цирк прогорел. – Он вздохнул, засунул под мышку большой палец. – Унылый был день, вот что я тебе скажу, – день, когда я распрощался с Бобом.

Харви беспокойно заворочался на своей койке.

– А я молю Бога, чтобы вы распрощались со мной.

– Ухожу уже! – провозгласил Джимми. – Прямо сейчас ухожу. Вижу, тебе плоховато. Просто хотел засвидетельствовать свое почтение и сказать, что всегда готов помочь. Чесслово, готов. И не суди по моей внешности, паренек. Ну да, нынче я на мели. – Он помолчал, важно поправил фальшивую булавку в галстуке. – Но это временно, точно. У меня лучшее дельце всей жизни затевается. Ну ты понял, с профессором. Крупное дельце. Твой добрый друг Джимми К. нагребет деньжат.

Он сделал такую впечатляющую паузу, что Харви волей-неволей вынужден был взглянуть на него. И, обнаружив на лице гостя обезоруживающую улыбку, замялся. Этот старый потрепанный искатель приключений излучал столь неотразимое лукавое обаяние, что злые слова замерли на языке Харви. Пару секунд они смотрели друг на друга. Потом Коркоран встал.

– Ну пока, – беззаботно пробормотал он. – И не забудь, что я тебе толковал насчет старика Джимми. Скажи только слово – и он протянет руку помощи.

Он ринулся к двери, сдвинул набекрень шляпу, кивнул напоследок и гоголем выступил из каюты с довольным видом человека, выполнившего долг по отношению к себе и соседу. Тихо напевая, прошелся по палубе, ища взглядом мамашу Хемингуэй. Ей-богу, до ужина как раз столько времени, чтобы успеть глотнуть портера и мирно перекинуться в картишки.

Оставшийся в каюте Харви прижался лбом к холодному латунному бортику койки.

Как, подумалось ему, пережить эти человекоподобные проявления доброты? Это типичное для ирландцев стремление с бестактным дружелюбием поддержать ближнего? Совершенно безумная ситуация. Он снова нервно заворочался под узкой простыней, отчаянно мечтая заснуть.

На целых полчаса его оставили в покое.

А потом вошел Траут, неся в руке начищенный медный кувшин с горячей водой. Лицо его выражало неуверенность и испуг. Бережно пристроив кувшин на полу, он мягко произнес:

– Может, я распакую ваши вещи, сэр?

Не открывая глаз и не поворачивая головы, Харви буркнул:

– Нет.

– Может, принести вам ужин, сэр?

– Нет.

– Что еще я могу сделать для вас, сэр?

По соседству заверещал граммофон, из-за переборки в десятый раз за день раздалось «Расцелуй меня». По лицу Харви пробежала судорога боли. Назойливая мелодия, сентиментальная и слащавая до тошноты, заставила его содрогнуться. Утратив остатки самообладания, он вскочил.

– У меня раскалывается голова. Попросите их… попросите их ради всего святого выключить этот граммофон!

Наступила краткая пауза, будто кто-то лишился дара речи, в глазах Траута мелькнуло смятение, и музыка внезапно прекратилась – казалось, кто-то рывком снял иглу с пластинки. Тишина, столь неожиданная, что она показалась гнетущей, длилась до тех пор, пока Траут не произнес боязливо:

– Эта переборка очень тонкая, сэр. Когда вы так кричите, в другой каюте все слышно.

Он вышел, но вернулся через пять минут, неся в одеревенелых растопыренных пальцах накрытый салфеткой поднос. Оказалось, на подносе стояла тарелка с дымящимся супом, а рядом лежал стеклянный тюбик с белыми плоскими таблетками, заткнутый крохотной серебряной пробкой.

– Не хотите ли супа, сэр? – взмолился Траут, словно прося отпустить ему смертный грех. – Он очень питательный, сэр. Сиднейский суп, сэр. Капитан велел доставить его вам. А леди Филдинг, сэр, услышав, что вас мучают головные боли, спрашивает, не желаете ли вы принять аспирин.

Харви сжал губы. Ему хотелось одновременно завопить, выругаться и разрыдаться.

– Ладно, оставьте это, – произнес он глухим голосом. – Поставьте у кровати.

А потом опять лег, закрыл глаза, прислушиваясь к потрескиваниям и вздохам судна, прокладывающего путь во мраке. Таинственная символическая сила влекла Харви вперед помимо его воли. Несла его вдаль с неразборчивым лепетом, будто вокруг шелестели тихие, что-то беспрестанно нашептывающие голоса.

Плавание продолжалось уже три дня, по-прежнему дул попутный юго-западный ветер, «Ореола» мчалась по безмятежной зыби, слева по борту исчезал из виду мыс Финистерре. Утреннее солнце урывками проглядывало между облаками, теплые дожди время от времени разглаживали поверхность моря.

На палубе справа по борту раздавался топот, а ниже в кают-компании сидели перед открытой фисгармонией Роберт Трантер и его сестра.

– Это выдающееся произведение, Роберт, – задумчиво сказала Сьюзен, отрывая пальцы от клавиатуры и переворачивая страницу с нотами на подставке. – И конечно, ты прекрасно его поешь.

– Да, в нем есть нарастающий размах, как в старой «Славе». – Он наклонил голову в сторону иллюминатора, словно прислушиваясь к усиливающемуся топоту наверху. – Как думаешь, Сью, может, хватит музыки на сегодня? Солнце так сияет. – Он улыбнулся. – Пожалуй, хору имеет смысл пойти наверх.

Ее пальцы побежали по клавиатуре медленнее, и она обратила на брата теплый взгляд карих глаз.

– Роб, но мы ведь только начали. Мы договорились – один час, верно? Это мой самый любимый час в сутках, когда я могу побыть с тобой, посидеть в тишине.

– Я знаю, Сью, – ответил он, коротко хохотнув. – Конечно, наши репетиции доставляют мне удовольствие. Просто, кажется, дело в том, что мне трудно усидеть на месте. Тебе должно быть знакомо это чувство, когда выбираешься на палубу.

Она бросила на брата пристальный взгляд, снова отвернулась, извлекла из инструмента долгий приглушенный аккорд.

– Я не в восторге от здешних пассажиров, – провозгласила она внезапно и без видимого повода. – И совсем не в восторге от этой миссис Бэйнем.

Он помолчал, опустив глаза на белые накрахмаленные манжеты, аккуратно выглядывающие из-под рукавов сюртука и застегнутые на простые золотые запонки.

– Ах нет, Сью, – возразил он странным, делано естественным тоном. – Я бы сказал, по поводу нее ты ошибаешься. Я чувствую, в ней есть что-то доброе… великая способность делать добро.

– Она потешается над нами, Робби. Насмехается над всем, даже над Богом.

Он неодобрительно сжал ее плечо своей крупной белой рукой и процитировал:

– Да не хулится ваше доброе[95]95
   Послание к Римлянам, 14: 16.


[Закрыть]. Полагаю, Сьюзен, нам не подобает критиковать других людей.

– Ты испытываешь к ней интерес, – быстро проговорила она. – Я это чувствую.

Роберт не стал отрицать.

– Признаю, Сьюзен, я испытываю к ней интерес, – произнес он, спокойно глядя сестре в глаза. – Но только потому, что хочу спасти ее душу. Вспомни, в прошлом я имел дело со многими женщинами. И что же? Разве я когда-нибудь дал тебе хоть малейший повод усомниться во мне?

Это было правдой. Он сталкивался со многими женщинами, откликавшимися на его духовный пыл с благоговением, которое он благодушно привык воспринимать как должное. Но ни на кратчайшее мгновение у него не возникали по отношению к ним чувства, заслуживающие хотя бы тени упрека. Симпатии Роберта целиком были на стороне его самого, Бога и сестры.

Рожденный в набожной семье из Трентона, он был одним из тех индивидуумов, которым, казалось, с ранних лет предначертана пастырская стезя. Его отец Джозайя Трантер, неудачливый лавочник, не добившийся преуспеяния мелкий пекарь, бородатый приверженец церкви единства седьмого дня, заквашивал свои хлеба при помощи Книги Левит. Даже от выпекаемых им пончиков несло затхлостью и высокой моралью. Мать, которую звали Эмили, ревностная христианка, происходила из почтенного рода Конкорд. Она была тихой и доброй, сносила постоянные неудачи супруга с похвальным терпением и стойкостью. Ее счастье заключалось в детях, к Роберту же она питала особо страстную привязанность, скрытую за маской невозмутимости. И Роберт действительно заслуживал глубокой преданности. Он рос обязательным, разумным, от природы прилежным мальчиком, не был склонен к проказам, и когда гости, погладив его по голове, спрашивали: «Ну что, сынок, кем ты хочешь стать?», отвечал совершенно искренне: «Я буду проповедовать Евангелие». Его возвышенное намерение с радостью взращивали и поощряли. Заезжий пастор, гостивший в доме пекаря, даже написал о нем брошюру под названием «Спасен в юном возрасте девяти лет». Таким образом, он рано познал пыл спасения.

Сьюзен в силу кроткого нрава неизбежно находилась в тени брата. Она преклонялась перед ним и вообще была хорошей девочкой, но не образцом совершенства. И если Роберт поступил в богословский колледж, то ей без возражений позволили устроиться медсестрой в больницу Джона Стирлинга.

Шли годы, и наконец настал великий день рукоположения Роберта. Момент славы для бедного пекаря и его жены! Позабыв обо всех мытарствах, о невзгодах и жертвах ради экономии, они облачились в свои лучшие торжественные наряды и, счастливые, сели на поезд до Коннектикута.

Но произошло трагическое недоразумение. Отъехав шесть миль от Трентона, поезд сошел с рельсов на стрелке и врезался в насыпь. Ущерб оказался незначительным, погибли лишь два человека. То были Джозайя и Эмили Трантер. Роберт, конечно, страшно расстроился. Известие обрушилось на него в тот момент, когда он, посвященный в сан, выходил из храма Единства. Была трогательная сцена. Что касается Сьюзен, то она по сравнению с братом почти ничего не говорила. Никто не ожидал, что потеря так тяжело скажется на ней. Однако в течение следующего месяца она дважды падала в обморок, исполняя свой долг в больнице. У нее диагностировали порок сердца и доброжелательно посоветовали отказаться от работы в казенных учреждениях.

В результате она поселилась с братом в Оквилле, где тот получил свой первый пасторат. И посвятила всю себя Роберту. Большего она и не желала. Но Роберт, пусть рьяный и успешный, чувствовал себя не на своем месте. Им владело беспокойство. Он унаследовал пылкий и романтичный ум. Ему хотелось, хотя сам он этого не сознавал, увидеть краски и пощупать текстуру мира. Через год он покинул пасторат и подал заявку на участие в миссионерской деятельности.

Его искренность и способности были известны многим, и этот шаг был встречен с одобрением. Руководство секты понимало, что он не отличается крепким здоровьем. К тому же преподобный Хайрам Макати – ее движущая и направляющая сила, – подобно Александру Великому, стремился к завоеванию новых земель. В то время под влиянием особых обстоятельств возникла настойчивая потребность в миссионере на Канарах. И Роберта отправили не в Китай, не в Конго, а в Санта-Крус. Естественно, Сьюзен поехала с ним.

Такова вкратце его история. А сейчас он терпеливо смотрел на сестру.

– Я абсолютно серьезен, Сью, – произнес он твердо. – Поверь, меня посетило озарение, что миссис Бэйнем можно спасти. Больше надежды дает обращение циника, нежели души, попросту апатичной. И я обрету огромное счастье, если послужу скромным орудием Господа и приведу эту душу к благодати. – Его глаза вспыхнули восторгом при мысли о величии этой цели.

Сьюзен молча и почти тоскливо взглянула на него, на щеках ее проступили алые пятна тревоги. А потом с порывом ветра в иллюминатор ударил водоворот дождя, и с палубы донеслись смех и восклицания. По трапу быстро простучали чьи-то ноги, и в дверь кают-компании вбежала Мэри. Ее туфли были забрызганы водой, в растрепанных волосах посверкивали, как жемчужины, дождинки.

– Дождь идет, дождь идет, – пропела она. – Свистать всех вниз!

Следом за ней в кают-компанию вошли Элисса, Дибдин и Коркоран.

– Боже правый, – сказал Дибс, шагая враскачку, как бывалый моряк, – вот это шквал! Внезапный, как… как не знаю что.

Элисса, отряхнув лацканы пальто, уставилась на Трантеров.

– Вы тут пели, – громогласно объявила она. – Это ужасно забавно. И фисгармония… очень, очень мило. Вы жмете ногами на эти штучки – педали, верно? Но не надо останавливаться. Вы должны нас развлечь. Чудесно! Просто очень даже восхитительно! – Проскользнув мимо остальных, она уселась на длинный бархатный диванчик и изобразила вежливое ожидание.

В воздухе мгновенно разлилось ощущение неловкости, но, хотя краска еще не сошла с лица Сьюзен, голос ее прозвучал твердо.

– Мы пели для Создателя, – отчеканила она. – Мы не относимся в этому как к развлечению.

Элисса нахмурилась в деланом недоумении.

– Ну неужели вы не можете что-нибудь спеть? – запротестовала она. – Я хочу сказать, разве нельзя развлечь и вашего Создателя, и нас одновременно?

Дибс издал свой обычный смешок, но глаза Сьюзен потемнели, а губы побелели. Казалось, она не в силах найти слова для ответа. Но тут заговорил Роберт.

Глядя прямо на Элиссу, он произнес:

– Я спою для вас, миссис Бэйнем, раз вы просите. В конце концов, мы не настолько невежливы. Я спою что-нибудь из того, что может вам понравиться. И полагаю, Бог тоже был бы не против это услышать.

Он развернулся с безотчетной, едва заметной церемонностью и вполголоса сказал несколько слов, обращаясь к сестре, которая сидела прямо, застыв как изваяние. Целых десять секунд все думали, что Сьюзен не пошевельнется, но потом она покорно сникла, положила руки на клавиатуру и начала играть. Это был негритянский спиричуэл «Все дети Божьи», и, когда по салону разлился мелодичный дискант дешевой фисгармонии, Роберт запел.

Он обладал хорошим голосом – его баритон слегка гудел на низких нотах и вибрировал на высоких, тем не менее был богатым и звучным. Распахнув глаза и напрягая горло, Роберт очень старался петь как можно лучше, от этого исполнение было излишне эмоциональным, даже театральным. Но его манерность не смогла разрушить трогательную красоту мелодии, отдававшейся эхом в тесном пространстве и летящей прочь, чтобы окончательно раствориться на просторах катящего свои волны моря.

Коркоран слушал, наставив на инструмент расплющенное ухо и едва заметно кивая, – эта мелодия была созвучна его настроению. Дибс, чья верхняя губа вопросительно изогнулась, обнажив желтоватые зубы, думал об обеде. Хмурая безжизненность Элиссы не выдавала ничего, кроме скуки и презрения. Но Мэри слушала как завороженная. Она свернулась на диванчике, подогнув стройные ноги, так что туго натянувшаяся синяя саржевая юбка подчеркивала красоту ее бедер. Взгляд молодой женщины был отсутствующим, она не смотрела на певца. В выражении ее прелестного лица, минуту назад такого восторженного и смелого, появилась безнадежность, странная потерянность. Перед ее мысленным взором плыли волнующие, непостижимые тени, в ушах звучал плеск воды в фонтане, и с его журчанием мешалось белое сияние луны. Она вновь ощутила дрожь, словно стояла на краю глубокой пропасти, где вот-вот должно было что-то открыться.

Внезапно голос взметнулся в последний раз и затих на высокой ноте. Все молчали. Мэри была слишком тронута, чтобы заговорить. Затем Элисса демонстративно зевнула, прикрыв рот ладонью.

– Большое вам спасибо, – флегматично произнесла она. – Я слышала это в исполнении Робсона. У него получалось довольно красиво.

Униженный Трантер покраснел до корней волос. Сьюзен встала резко, как автомат, и начала собирать ноты.

Тогда Мэри сказала:

– Это было чудесно… чудесно. – Она помолчала, подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль. – Что-то кроется за этим… какой-то смысл, который нельзя увидеть на поверхности.

– Ей-богу, а вы правы, леди, – галантно поддержал ее Коркоран. – Под поверхностью происходит много всякого, чего нам не уразуметь. Того, что нам и не снилось и что нельзя объяснить, как ни старайся.

Наступила недолгая тишина. Мэри встала и, не сказав больше ни слова, вышла из кают-компании.

Дождь прекратился. Облокотившись о перила, она чувствовала, как ветер дует в лицо, и, приоткрыв рот, вдыхала свежий, чистый воздух со звуком, похожим на шелест внутри морской раковины. Она испытывала сейчас сильнейшие переживания безо всякой на то причины. Смысл, который нельзя увидеть на поверхности! О, как же она глупа, слишком глупа, чтобы выразить это словами. Но она ничего не могла с собой поделать. Слепо протянула вперед руки раскрытыми ладонями вверх и всей душой отдалась внимающему ей горизонту.

Маленькое общество, собравшееся было в кают-компании, распалось: Коркоран и Дибс разошлись по своим каютам, а Сьюзен остановилась посреди комнаты, сжимая под мышкой папку с нотами и устремив карие глаза на Роберта, который все еще сидел рядом с фисгармонией.

– Ты идешь, Робби? – спросила она тихо. – Тебе пора принять лекарство.

Он поднял голову с видом человека, которого отвлекли от серьезных раздумий.

– Я тебя догоню, Сью. Приготовь, пожалуйста… – он одарил ее улыбкой старшего брата, – проклятое снадобье.

– Пойдем сейчас. Иначе ты наверняка про него забудешь.

По-прежнему улыбаясь, он произнес с необычной легкостью:

– Нацеди одну дозу, Сьюзи, и, если она не исчезнет через полчаса, я выпью всю бутылку разом.

Она стиснула пальцами зеленую картонную папку, но заставила себя ответить улыбкой, затем повернулась и бесшумно покинула кают-компанию.

Взгляд Элиссы, вернувшийся из пустоты, случайно упал на Роберта.

– Сестра вас ревнует, – заметила она и не преминула уколоть: – С чего бы это?

– Мы со Сьюзен живем друг для друга.

– И для Бога?

– Да. Для Бога.

Она бросила на него взгляд через пространство комнаты, как через континент. В ее глазах, исполненных безжизненной насмешки, тем не менее проглядывало и противоположное чувство – удивление. Она считала собеседника самым ничтожным созданием, самым невыносимым занудой, самым презренным хлыщом из всех любителей проскулить какой-нибудь псалом. Темные глаза Роберта уловили этот пристальный взгляд вместе со всем, что за ним скрывалось, и он неожиданно выпалил:

– Миссис Бэйнем, почему вы презираете нас – мою сестру и меня? Мы не обладаем таким происхождением, как ваше, не настолько хорошо обеспечены, не стоим с вами на одной ступени социальной лестницы. Но несмотря на это, мэм, мы люди. По крайней мере, я так предполагаю. Мы заурядные люди, пытающиеся быть честными и добрыми.

Элисса без интереса прикурила сигарету. Но Трантер встал, внушительно прошагал к диванчику и уселся рядом с ней.

– Миссис Бэйнем, – церемонно произнес он сильным и мягким голосом, – я ждал возможности поговорить с вами. И позвольте заметить, – его глаза внезапно блеснули, а речь ускорилась, – я сейчас по-настоящему честен. Вы смотрите на нас с сестрой как на кого-то вроде факиров, попросту обманщиков. Но мы не такие. Нас, евангелистов, обливают грязью. О нас написаны книги, авторы которых потешаются над нами, нашей речью, нашей одеждой и всем прочим. Это неслыханно! И Бог свидетель, это неправда. Допускаю, бывали случаи – неприятные случаи, когда мужчины и женщины с повадками коммерсантов торговали словом Божьим. Но на каждого из этих шарлатанов приходится сотня других, честно и горячо верующих. Прочитав те книги, вы могли бы подумать, будто в религии нет ни унции добрых намерений и рвения. Будто каждый пастор сомневается в том, что проповедует. Это отъявленная ложь. Я верую каждой жилкой своего существа. Миссис Бэйнем, мэм, возможно, вы не сочувствуете этой вере, но хотя бы имейте сердце признать, что мы искренни.

Элисса смерила его покровительственным взглядом:

– Какая длинная речь… Что она значит? И так ли уж она важна?

– Важнее, чем вы думаете, мэм. И вы понимаете, что она значит. Поверьте, мне грустно видеть, что женщина с вашими талантами и возможностями, с вашей красотой слепа к смыслу жизни. Вы несчастливы. Вы перепробовали все и ни от чего не получили удовольствия.

Она вскинула брови:

– Ни от чего не получила удовольствия, вот как?

– Да! – воскликнул он. – Ни от чего! И вы никогда не станете счастливой, если не обретете Бога. В Нем единственная радость жизни.

Элисса глубоко затянулась сигаретой, глядя на ее мерцающий кончик.

«А этот малый искренен, – призналась она себе с каким-то бесцветным удивлением. – Что, если… поддаться капризу? – мелькнула у нее смутная мысль. – Нет, не стоит того. Профиль у него хорош, фигура крупная и довольно крепкая, но из ноздрей торчат крохотные волоски, и он такой зануда, о да, чудовищный, невыносимый зануда».

Неожиданно для самой себя она поинтересовалась:

– А сами-то вы счастливы?

– Разве вы не видите, – откликнулся Роберт, сияя, – что я счастлив? Спасение влечет за собой счастье – сегодня и в грядущем. Это очевидно… несомненно. Если бы вы только смогли это увидеть! О, как я хотел бы вас убедить, мэм!

Неприступная, защищенная собственной леностью, она спросила:

– Вы имеете в виду, что на самом деле хотите… спасти меня?

У нее возник смутный порыв в насмешку использовать другой глагол, но она сдержалась.

– Моя миссия – вести людей к спасению! – воскликнул он, и в напыщенной фразе прозвенела странная искренность. Он наклонился к Элиссе, впившись в нее влажным, жарким взглядом. – Неужели вы не попытаетесь, миссис Бэйнем? Неужели не попытаетесь прийти к Богу? Вы слишком хороши, чтобы стать заблудшей душой. Придите! Придите! О, позвольте мне помочь вам!

Она сидела неподвижно, пытаясь подавить приступ затаенного презрительного веселья, переполнившего ее внезапно и неодолимо. А потом разразилась безудержным смехом, сквозь который, словно трубный глас осуждения, прорвался громкий призыв судового горна. То был сигнал к обеду.

Наконец Элисса повернулась к Роберту.

– Мне пришло в голову, – сообщила она, запинаясь, – что вы не… вы так и не приняли эту свою вытяжку из печени.