Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Мэт, пристыженный, на мгновение опустил глаза, продолжая трудиться над яблоком, потом снова поднял их и, старательно подбирая слова, сказал медленно, как бы поднося матери новый чудесный сюрприз:

– Знаешь, мама, я сегодня был у Агнес.

Она вздрогнула от удивления и радости.

– Конечно, – заторопился Мэт, не давая ей вставить ни слова, – я сейчас еще ничего определенного сказать не могу. И ты меня ни о чем не спрашивай. Я должен быть нем, как могила, относительно того, что произошло между нами, но все обстоит очень хорошо. – Он заискивающе улыбнулся матери. – Я все-таки^: решил, что тебе будет приятно узнать об этом.

Миссис Броуди в экстазе сжала руки. Ее восторг умерялся лишь тем, что не ей, а другой женщине, мисс Мойр, удалось вернуть ее сына на путь истины, но все же она не помнила себя от радости и, подавив эту недостойную мысль, воскликнула:

– Вот это хорошо! Это прямо-таки великолепно! Агнес будет так же этому рада, как я! – Ее сгорбленная спина немного выпрямилась, она подняла мокрые глаза к небу в безмолвной благодарности. Когда она снова вернулась на землю, Мэтью разговаривал с Несси.

– Несси, милочка, я только что пожадничал, но теперь я дам тебе половину яблока, если ты ненадолго оставишь нас с мамой одних. Мне надо поговорить с ней по секрету.

– Что за глупости, Несси! – воскликнула мама, когда Несси охотно протянула руку за яблоком. – Если хочешь яблоко, то это не значит, что надо вырывать у брата кусок изо рта.

– Нет, мама, я хочу отдать его Несси, – ласково настаивал Мэт, – но пусть она за это даст нам с тобой потолковать наедине. То, что я хочу сказать, предназначается только для твоих ушей.

– Ну хорошо, – уступила миссис Броуди. – Можешь взять яблоко, Несси. Поблагодари Мэта, и впредь чтобы я больше не слышала от тебя таких неблагодарных замечаний! Оставь пока здесь свои книги и ступай в гостиную, можешь там эти полчаса поиграть гаммы. Ну, беги! Возьми спички, да смотри, осторожнее зажигай газ.

Довольная, что расстается с ненавистными учебниками, Несси вприпрыжку выбежала из кухни, и скоро сюда слабо донеслось неуверенное бренчанье на пианино, перемежавшееся вначале долгими паузами, во время которых яблоко поднималось ко рту с басового конца клавиатуры.

– Ну, Мэт, – сказала нежно миссис Броуди, придвинув свой стул вплотную к стулу Мэта, предвкушая осуществление мечты, которая еще утром казалась ей недосягаемой, и трепеща от удовольствия.

– Мама, – начал Мэт плавно, внимательно разглядывая свои ногти, – ты меня прости за мою… гм… резкость эти два дня, но ты знаешь, меня разозлили, и у меня столько забот…

– Я понимаю, сынок, – поддакнула она сочувственно, – сердце у меня обливалось кровью оттого, что я видела тебя таким расстроенным. Не все так знают твою впечатлительную натуру, как я.

– Спасибо, мама! Ты добра, как всегда, и, если ты забудешь все грубые слова, что я говорил, я буду тебе очень признателен. Я постараюсь исправиться.

– Не унижай себя так, Мэт! – вскрикнула она. – Мне неприятно это. Ты всегда был хорошим мальчиком. Всегда был моим любимым сыном, я не помню, чтобы ты когда-нибудь провинился серьезно.

Он на миг поднял глаза и бросил на нее исподтишка быстрый взгляд. Но сразу же опустил их, пробормотав:

– Как хорошо, что мы опять с тобой в мире, мама!

Она смотрела на него с обожанием, улыбаясь, вспоминая, как он в детстве, когда, бывало, на нее рассердится, заявлял, что он с нею «в ссоре». А когда она снова возвращала себе его милость, это называлось у него «быть в мире».

– И никогда уже не будем больше в ссоре, да, милый? – спросила она нежно.

– Никогда, разумеется! – согласился он и, выдержав внушительную паузу, бросил небрежно: – Мы с Агнес идем сегодня вечером на молитвенное собрание.

– Это чудесно, Мэт, – прошептала она. («Он действительно спасен».) – Я так довольна этим! Ах, как бы мне хотелось пойти с вами обоими! – Она робко остановилась. – Но нет, пожалуй, вы предпочтете быть вдвоем. Мне не следует вам мешать.

– Да, пожалуй, ты права, мама, – подтвердил он тоном извинения. – Ты ведь сама понимаешь, что…

Она посмотрела на часы: без четверти восемь. Ей ужасно жалко было прерывать этот разговор «по душам», но, проявив подлинную самоотверженность, она сказала со вздохом, в котором, однако, не было печали:

– Скоро восемь, тебе надо идти, иначе опоздаешь. – И она сделала движение, собираясь встать.

– Одну минуту, мама!

– Что, родной?

– Я хотел попросить тебя еще кое о чем. – Он колебался и смотрел на нее просительно, так как, по его мнению, наступил критический момент разговора.

– В чем дело, мой дорогой?

– Вот в чем, мама… Тебе я, конечно, могу честно признаться… Я был ужасный мот… Люди злоупотребляли моей щедростью, и сейчас я остался совершенно без денег. Как я могу пойти куда-нибудь с Агнес, когда у меня в кармане пусто? – Он говорил стыдливо, изображая жертву собственного великодушия. – Я привык всегда иметь при себе немного денег. Это так унизительно – ходить с пустым карманом, особенно когда я с дамой и только что вернулся в родной город. Ты бы не могла меня выручить, пока я опять начну зарабатывать?

Она без колебаний нашла его просьбу вполне основательной. Она так и думала, что ее сын, привыкнув вращаться в высшем обществе, где все очень расточительны, не мог сидеть в Ливенфорде без копейки. Еще менее можно было от него требовать, чтобы он в таком бедственном положении ухаживал за мисс Мойр и сопровождал ее повсюду. В порыве этого нового душевного единения с сыном она отбросила всякое благоразумие и с великолепной самоотверженностью молча встала, отперла свой ящик и извлекла оттуда квадратную коробку со сбережениями, которые предназначались для уплаты первого взноса в счет ее долга. Она с обожанием посмотрела на Мэтью, не думая о том, что будет, помня только, что она – мать этого любящего и преданного сына.

– Это все, что у меня есть, сынок, – сказала она спокойно, – и наскребла я эти деньги с трудом, на очень важное и необходимое дело. Но я дам тебе часть их.

У него глаза разгорелись, когда мать открыла коробку и достала фунтовую бумажку.

– Это тебе на карманные расходы, сынок, – сказала она просто, протягивая ему бумажку. В изможденном лице светилась любовь, сгорбленная фигура наклонилась немного к Мэту. – Я охотно даю их тебе. – То была жертва, полная высокой и трогательной красоты.

– А сколько у тебя там всего? – спросил Мэтью, встав и подойдя к ней вплотную. – Там, кажется, целая уйма денег!

– Около трех фунтов, – ответила она. – И как трудно мне было собрать их! У нас теперь дела плохи, Мэт, хуже, чем ты, может быть, думаешь. К концу месяца мне эти деньги понадобятся все, до последнего пенни.

– Мама, дай их мне на сохранение, – вкрадчиво убеждал ее Мэт. – Я их буду хранить до конца месяца, не растрачу, не бойся. Не все ли равно, будут они лежать у меня в кармане или в этой старой жестянке? Что за смешное место для хранения денег! Я буду твоим банкиром, мама, хорошо? А мне приятно будет чувствовать, что у меня есть какой-то запас, хотя бы мне никогда и не понадобилось к нему прибегнуть. Просто спокойнее как-то знать, что имеешь при себе деньги. Ну же, мама! Один фунт – это все равно что ничего для такого человека, как я. – Он с ласковой настойчивостью протянул руку.

Миссис Броуди смотрела на него со смутной тревогой и сомнением во взгляде.

– Мне эти деньги будут совершенно необходимы к концу месяца, – сказала она нерешительно. – Бог знает что случится, если их у меня не окажется.

– Но ты их получишь обратно, – уверял он. – Какая ты беспокойная! Положись на меня! Я так же надежен, как государственный банк. – Он взял деньги из открытой коробки, продолжая все время уговаривать ее. – Ведь ты же не захочешь, чтобы твой Мэт ходил как нищий, правда, мама? – Он даже засмеялся нелепости такого предложения. – Джентльмен должен иметь при себе немного мелочи, это придает уверенности. Все будет в порядке, мама, не сомневайся, – продолжал он, пробираясь уже бочком в переднюю. – Об этом постараюсь я… Ты меня не дожидайся, я, наверное, приду поздно.

Он ушел, весело помахав ей рукой на прощание, а она стояла с открытой пустой коробкой в руках, устремив неподвижный взгляд на дверь, только что закрывшуюся за ним. Она судорожно вздохнула. Фальшивые звуки фортепиано бойко тарахтели у нее в ушах. Она упрямо прогнала опять ужалившую ее мысль о пропаже часов и начинавшее зарождаться сомнение, благоразумно ли было позволить Мэту взять деньги. Мэт хороший! Он снова принадлежит ей душой, их взаимная привязанность победит все и одолеет все преграды. Он пошел сейчас на богослужение вместе с доброй христианкой. В душу мамы снова хлынула радость, и она воротилась на кухню, очень довольная тем, что сделала.

Она села у камина и, глядя в огонь, с задумчивой улыбкой вспоминала нежность к ней Мэта. «С каким удовольствием он ел эту рыбу, – бормотала она про себя. – Буду готовить для него и другие вкусные блюда».

Она только что собралась кликнуть Несси из гостиной и снова засадить ее за уроки, как вдруг у входной двери раздался короткий и резкий звонок. Миссис Броуди испуганно вскочила – час был уже слишком неподходящий для обычных посетителей. Мэтью взял с собой ключ, это не мог быть он. «Какая я стала нервная, каждый пустяк меня теперь пугает», – подумала она, осторожно открывая дверь.

Слабо освещенная мигающим огоньком лампы в передней, перед ней стояла мисс Мойр.

– О Агги, милочка, это ты! – воскликнула миссис Броуди с некоторым облегчением, прижимая руку к груди. – А я ужасно перепугалась. Ты разминулась с Мэтом, он вышел несколько минут тому назад.

– Можно мне войти, миссис Броуди?

Мама снова встревожилась. Ни разу за три года Агнес не называла ее так, и никогда еще она не говорила с ней таким странным, ненатуральным голосом.

– Входи, пожалуй, но… но я же тебе говорю, что Мэтью только что пошел к тебе.

– Я бы хотела поговорить с вами.

Удивленная миссис Броуди впустила Агнес, которая с ледяным видом прошла вслед за ней на кухню.

– О чем ты хочешь говорить, дорогая? – спросила робко мама. – Я ничего не понимаю, право. Мэт пошел к тебе… Ты нездорова?

– Совершенно здорова, благодарю вас, – произнесла мисс Мойр, чопорно поджав губы. – Известно вам, что… Мэтью был у меня сегодня? – Она, видимо, с трудом заставила себя произнести его имя.

– Да, он только что мне рассказал об этом. Он ушел, чтобы проводить тебя на собрание. Он хотел зайти за тобой, – повторяла миссис Броуди тупо, машинально, в то время как судорожный страх сжал ей сердце.

– Ложь! – крикнула Агнес. – Он пошел не ко мне и ни на какое собрание и не заглянет.

– Что?! – ахнула мама.

– Рассказал он вам, что произошло между нами сегодня? – спросила Агнес, сидя очень прямо и сурово глядя в пространство.

– Нет, нет! – прошептала мама в смятении. – Он сказал, что об этом говорить не может.

– Еще бы! – с горечью воскликнула Агнес.

– Да скажи же, ради бога, что случилось? – жалобно простонала миссис Броуди.

Агнес с минуту молчала, сдерживая дыхание, собираясь с силами, чтобы рассказать о своем унижении.

– Он пришел, и от него несло спиртом, попросту говоря, он был почти пьян, и все-таки я ему обрадовалась. Мы пошли в комнатку за лавкой. Он болтал всякие глупости, а потом… потом он хотел занять у меня денег. – Она всхлипнула без слез. – Я дала бы ему, но я видела, что он сейчас же их истратит на виски. А когда я отказала, он стал ужасно ругаться. Он оскорбил меня такими словами… он сказал, что я… – Тут Агнес не выдержала. Из ее больших глаз хлынули слезы, полная грудь тряслась от рыданий, широкий рот искривился какой-то пьяной гримасой. В исступлении горя она упала к ногам миссис Броуди. – Но это еще не все, – рыдала она. – Мне пришлось на минуту отлучиться в лавку. Когда я вернулась к нему, он пытался… он хотел меня изнасиловать, мама! Мне пришлось бороться с ним. Ах, если бы только он был нежен со мной, я бы позволила ему все, чего он хотел. Мне все равно, дурно это или нет. Позволила бы, да! – крикнула она пронзительно. Рыдания душили ее. – Я люблю его, но он меня не любит. Он назвал меня безобразной сукой. Он хотел взять… взять меня силой. Ох, мама, все это меня убивает. Если бы он любил меня, я бы ему все позволила. Да, я хотела этого, – твердила она в истерике, – я должна вам сказать правду. Я хуже, чем ваша Мэри. О, хоть бы мне умереть!

Она откинула голову и дико уставилась на миссис Броуди. Глаза обеих женщин встретились, налитые тупым ужасом отчаяния, и вдруг у мамы странно свело рот, так что он весь покосился на одну сторону, она хотела заговорить, но не могла и с невнятным криком упала в кресло. Агнес посмотрела на беспомощную фигуру, в глазах ее медленно просыпался испуг, мысли постепенно отвлеклись от собственного горя.

– Вам дурно? – ахнула она. – Боже, я не думала, что вы примете это так близко к сердцу! Я сама так расстроена и поэтому не подумала, что вам это будет тяжело. Принести вам чего-нибудь?

Глаза мамы искали глаза Агнес, но она не могла говорить.

– Чем мне помочь вам? – воскликнула Агнес. – Вам надо полежать, пойдемте, я сведу вас наверх и уложу.

– У меня болит внутри, – сказала мама глухо. – Должно быть, оттого, что сердце у меня разрывается на части. Я пойду к себе. Мне надо одной полежать спокойно в темноте.

– Позвольте, я вам помогу, – сказала Агнес. Взяв ее безвольную руку в свои, она подняла ее с кресла и, поддерживая, увела наверх, в ее комнату. Здесь она раздела ее и помогла лечь в постель.

– Не надо ли вам еще чего-нибудь? – спросила она затем. – Может быть, грелку?

– Нет, только уходи, – отвечала мама, лежа на спине и устремив глаза в потолок. – Ты очень добра, что помогла мне, но теперь я хочу быть одна.

– Позвольте же мне посидеть подле вас немножко! Мне бы не хотелось вас оставлять сейчас.

– Нет, Агнес, прошу тебя, уйди, – повторяла миссис Броуди тусклым ровным голосом, – мне хочется полежать одной в темноте. Выключи газ и уходи. Пожалуйста!

– Не лучше ли оставить гореть газовый рожок? – настаивала Агнес. – Как хотите, а я не могу вас оставить в таком состоянии.

– Я хочу, чтобы было темно, – приказала миссис Броуди. – И хочу остаться одна.

Агнес хотела было еще что-то возразить, но, чувствуя, что всякие протесты бесполезны, бросила последний взгляд на неподвижную фигуру в постели, затем, как ей было приказано, потушила свет. Оставив комнату в темноте, она молча вышла.

Когда Мэтью захлопнул входную дверь перед носом у матери и легко сбежал по ступенькам, он был в прекрасном настроении и хитро усмехался. Напускная кротость, как маска, слетела с его лица.

«Вот как надо обрабатывать старушку! Ловко! Артистически сыграно! – хихикнул он про себя. – Для первого раза недурно!»

Он был горд своим достижением и весело предвкушал еще больший успех в следующий раз: у мамаши, наверное, припрятана в надежном месте кругленькая сумма, и она перейдет в его руки, стоит только умело попросить! Те несколько шиллингов, что он получил, заложив часы матери, только разозлили его, потому что он рассчитывал взять за них гораздо больше, но теперь, когда у него в кармане было несколько фунтов, его престиж был восстановлен и к нему вернулось веселое настроение. Только бы подобраться к ее сбережениям, и все пойдет на лад! Он уж сумеет повеселиться на эти деньги!

Огни города заманчиво мерцали вдалеке. После Калькутты, Парижа, Лондона он презирал Ливенфорд, но самое это презрение наполняло его восхитительным чувством уважения к себе. Он, человек, повидавший свет, кое-чему научит сегодня жителей этого городишки! Да, черт возьми, он им покажет! Распишет все яркими красками. При этой мысли он от восторга залился хриплым смехом и торопливо огляделся кругом. Шагая вразвалку по направлению к городу, он смутно различил на другой стороне улицы двигавшуюся ему навстречу фигуру женщины и, глядя ей вслед, когда она прошла, пробормотал, подмигнув сам себе: «С этой ничего не выйдет, она слишком торопится куда-то. И чего она так бежит?» Он и не подозревал, что то была Агнес Мойр, шедшая к его матери.

Он быстро зашагал в темноте, окутывавшей его как плащ, наслаждаясь ею, так как она придавала ему смелость, энергию, которых он не ощущал в ярком свете дня. И подумать только, что он когда-то боялся вечернего мрака! Только в эти часы человек оживает, может как следует развлечься! Ему ярко вспомнились ночные кутежи в Индии, и, когда эти воспоминания разожгли его нетерпение, он пробормотал: «Вот это были ночи! Здорово мы пошумели! Обязательно поеду обратно, честное слово!» И он весело юркнул в первый встретившийся по пути трактир.

– Джину и горькой! – крикнул он тоном привычного посетителя таких мест, швыряя фунтовую бумажку на прилавок. Когда ему подали стакан, он выпил залпом и одобрительно, с авторитетным видом кивнул головой. Держа в руке поданный ему второй стакан джина, он сгреб другой рукой сдачу, сунул ее в карман, лихо заломил шляпу набекрень и осмотрелся вокруг.

Он равнодушно отметил про себя, что этот кабак – убогое место! Скудное освещение, тускло-красные стены, грязные плевательницы, пол, усыпанный опилками. Боже! Опилки на полу – после дорогого, толстого, пушистого ковра, в котором так уютно тонули его ноги там, в веселом уголке Парижа. Несмотря на его требование, в джин не примешали горькой. А впрочем, наплевать, этот кабак только начало! У него было неизменное правило, когда он предпринимал такие веселые экскурсии, первым делом опрокинуть в себя поскорее несколько стаканов джина. «Когда я хлебну капельку, я становлюсь смел, как дьявол», – говаривал он. Пока в его голове не начинали весело жужжать прялки, ему недоставало дерзости, отваги, веры в себя. Ибо, как он ни хорохорился, в душе он оставался тем же слабым, нерешительным, робким юношей, и ему необходимо было некоторое притупление чувствительности, чтобы наслаждаться с полной уверенностью в себе. Его восприимчивая натура очень быстро поддавалась возбуждающему действию алкоголя, в эти часы его смелые мечтания, его требовательные желания воплощались в действительность, и с каждым стаканом он становился все задорнее, принимал все более надменный и вызывающий вид.

– А что, в вашей дыре сегодня будет какое-нибудь развлечение? – важно осведомился он у буфетчика (это была таверна такого сорта, где в силу необходимости за стойкой держат всегда здоровенного, сильного парня). Буфетчик покачал низко остриженной головой, с любопытством поглядывая на Мэтью и спрашивая себя, кто этот франтик.

– Нет, – ответил он осторожно. – Не думаю. В четверг был концерт на механическом пианино в городской ратуше.

– Боже! – с хохотом воскликнул Мэт. – Это вы называете развлечением? Какие здесь все некультурные! Не знаете ли какого-нибудь уютного местечка, где можно потанцевать и где найдутся две-три шикарные девочки? Что-нибудь самого лучшего разбора?

– Вы не найдете ничего такого в Ливенфорде, – сказал отрывисто буфетчик, вытирая тряпкой прилавок. Потом сердито добавил: – У нас приличный город.

– Это-то я знаю! – развязно воскликнул Мэт, кинув взгляд на единственного, кроме него, посетителя, видимо рабочего, который сидел на скамье у стены и пристально наблюдал за ним из-за пивной кружки. – Еще бы мне не знать! Это самый мертвый, самый ханжеский угол, самое безобразное пятно на всей карте Европы. Да, жаль, что вы не видели того, что я! Я бы мог рассказать вам вещи, от которых у вас встали бы волосы дыбом. Да что толку? Здешние люди не отличат бутылки «Помроя» от французского корсета.

Он громко захохотал, гордясь собственным остроумием, с все возраставшей веселостью глядя на недоверчивые физиономии. Потом, хотя и довольный произведенным впечатлением, вдруг решил, что здесь не дождешься никаких развлечений и приключений, и с прощальным кивком направился к дверям, еще больше сдвинув шляпу на одно ухо. Он вышел, пошатываясь, и нырнул в ночную мглу.

Он медленно побрел по Черч-стрит. Уже знакомое, блаженное оцепенение начинало ползти у него за ушами, просачиваться в мозг, окутывая его, точно ватой. Им овладело беспечное ощущение радости жизни, хотелось ярких огней, музыки, веселой компании. С раздражением поглядывал он на слепые, закрытые ставнями окна магазинов, на редких спешивших прохожих и, насмешливо передразнивая последнее замечание буфетчика, пробурчал про себя: «Да, у вас тут приличное кладбище!»

Он испытывал в эту минуту глубочайшее презрение и отвращение к Ливенфорду. Что может дать такой город человеку, видавшему виды, человеку, познавшему мир от притонов Барракпора до парижского бара «Одеон»?

Впав в мрачное настроение, он на углу Черч-стрит и Хай-стрит завернул в другой бар. Здесь лицо его сразу прояснилось. В баре было тепло, светло, стоял оживленный говор; сверкающие зеркала и граненые стаканы отбрасывали мириады слепящих огней. Батарея бутылок с пестрыми ярлыками выстроилась за прилавком, а сквозь полураздвинутые портьеры он увидел в соседней комнате зеленое сукно бильярдного стола.

– Дайте мне марку «Маккей», – внушительно скомандовал он. – Марку «Джон Маккей», другой не пью.

Розовая толстушка с длинными болтающимися агатовыми серьгами предупредительно подала ему все, что он просил. Он любовался ее согнутым мизинцем, пока она наливала виски из бутылки, находя это верхом утонченности, и хотя у толстушки был вид почтенной женщины, он на всякий случай игриво улыбнулся ей. Он ведь такой сердцеед, покоритель женщин, репутацию эту необходимо было поддержать во что бы то ни стало!

– А славно у вас тут! – заметил он громогласно. – Напоминает мне бар Спинозы в Калькутте. Правда, ваш поменьше, но почти такой же уютный.

Разговор вокруг затих, и Мэтью, удовлетворенно констатируя, что на него обратили внимание, с видом знатока благодушно отхлебнул виски и продолжал:

– Но хорошего виски за границей не получишь, вот в чем беда! Приходится следить, чтобы не подали какой-нибудь дряни, слишком много они примешивают к нему медного купороса. Вот как, например, к джину в Порт-Саиде. Нет ничего лучше настоящего «Джона Маккея»!

К его удовольствию, вокруг него начали собираться слушатели; какой-то матрос-англичанин фамильярно подтолкнул его локтем и спросил хрипло:

– Так и ты тоже побывал там, красавчик?

– Только что оттуда, – сообщил Мэт любезно, осушая стакан. – Прибыл морем из Индии.

– И я тоже, – подхватил матрос, глядя на Мэта с застывшей важностью.

Они торжественно пожали друг другу руки, как будто то, что оба они вернулись из Индии, делало их навеки братьями.

– Чертовская жара там, не правда ли, красавчик? От нее у меня делается жажда, которая не проходит и на родине.

– Так промочи глотку! Я угощаю.

– Не-ет! Я!

Они дружелюбно спорили, пока наконец не решили вопрос жребием, подбросив монету.

– Прелестная леди! – крикнул Мэт, бросая убийственный взгляд на толстую служанку. Он выиграл, и матросу пришлось заказать виски для всей честной компании.

– У дам успех, как всегда, – хихикнул Мэт.

Он был доволен, что выиграл, а матрос в избытке пьяного великодушия доволен, что проиграл. Чокаясь, они обменивались рассказами о виденных ими чудесах, а публика слушала, разинув рот, как они рассуждали о москитах, муссонах, барах, восточных базарах, судовых бисквитах, пагодах, священных и несвященных коровах и о формах и интимных анатомических особенностях армянок. Анекдоты лились таким же щедрым потоком, как и виски, до тех пор, пока у матроса, который в питье значительно опередил Мэта, не начал заплетаться язык и не появилась пьяная слезливость. Тут Мэт, считавший это еще только началом своих ночных развлечений и полный преувеличенного чувства собственного достоинства, стал искать предлога отделаться от собутыльника.

– Чем заняться человеку в этом полумертвом городишке? – вскричал он. – Неужели вы не можете придумать что-нибудь веселое?

Здесь не было людей того круга, в котором он вращался до отъезда в Индию, и никто его не знал. А раз им не было известно, что он уроженец старого города, он предпочел, чтобы его сочли приезжим, каким-нибудь блестящим космополитом.

Но никто не мог придумать для него достойного развлечения, и все молчали; наконец кто-то предложил:

– Как насчет бильярда?

– А, бильярд! – отозвался Мэт серьезно. – Это уже нечто в моем вкусе.

– Бильярд! – заорал матрос. – Да я на этом деле собаку съел! Я согласен играть с кем угодно на что… на что угодно… я… – Его голос перешел в пьяное бормотание.

Мэтью безучастно смотрел на него.

– Вы чемпион, не так ли? Что ж, отлично, играю на пятьдесят, по фунту партия, – задирал он его.

– Согласен, – прокричал матрос. Он смотрел на Мэтью, полуопустив веки, качая головой, и объяснял в несвязных, но бесспорно сочных выражениях, что скорее он позволит разрезать себя на куски и замариновать, чем откажется от своего слова.

– Где деньги? – торжественно спросил он в заключение.

Оба вынули свои ставки, и те зрители, которые первыми предложили играть, удостоились чести хранить их до окончания партии. Здесь никто еще никогда не играл на такую неслыханно большую ставку, и вся толпа, возбужденно жужжа, повалила в бильярдную. Игра началась.

Мэтью, сняв пиджак, с видом настоящего специалиста начал партию. Он считал себя прекрасным игроком, так как усердно практиковался в Калькутте – часто и в те дневные часы, когда ему полагалось сидеть на службе за конторкой. К тому же он с тайным удовольствием видел, что его противник в том состоянии, в котором он находится, не может с ним тягаться. С опытностью профессионала осмотрел он свой кий, намелил его и, чувствуя, что на нем сосредоточены восхищенные взоры всей толпы, пустил шары, но не сумел остановить красный в неприкосновенном поле. Его противник, слегка пошатываясь, бросил свой шар на стол, нацелился на него глазом и нанес твердый удар кием. Шар с силой ударился о красный Мэта и, прогнав его вокруг стола, сквозь сложную систему преград в виде острых и тупых углов, в конце концов шлепнулся за ним в правую нижнюю лузу. При этом замечательном ударе зрители громко выразили свое одобрение. Матрос повернулся к ним и, опираясь о стол, важно поклонился, затем торжествующе крикнул Мэтью:

– Ну, как тебе это понравилось, дружок? Кто же из нас пьян! Чем не удар, а? Не говорил я разве, что я в этом деле мастак? В следующий раз я тебе сделаю карамболь![32]32
  Удар сразу по двум шарам противника.


[Закрыть] – Он хотел было пуститься в пространные и глубокомысленные рассуждения насчет достоинств сделанного им замечательного удара и длинное объяснение, каким образом он его нанес, но его уговорили продолжать прерванную игру. Он вернулся к ней с видом победителя, однако второй ход был уже менее удачен, чем первый, так как его шар, получив сильный удар в нижнюю половину, весело запрыгал по сукну, задел при этом за край стола и с глухим стуком упал на деревянный пол, под еще более громкие и долгие аплодисменты, чем те, которыми зрители приветствовали первый удар матроса.

– Что я получу за это? – спросил матрос с глупо-важным видом, обращаясь ко всей компании в целом.

– Пинок в задницу! – заорал кто-то в толпе.

Матрос грустно покачал головой, а все захохотали, даже толстая служанка, которая вытягивала шею, чтобы увидеть, чему смеются люди, и нечаянно взвизгнула от смеха, но тотчас, смутясь, умерила свое веселье, выразив его только скромным покашливанием.

Теперь наступила очередь Мэтью, и хотя шары занимали выгодное положение, он начал игру очень осторожно, сделав три легких карамболя и пройдя мимо красного. Затем он начал загонять в правую среднюю лузу ряд красных так ловко, что при каждом ударе шар медленно, с безошибочной точностью возвращался в нужное положение под серединой стола. Толпа, притаив дыхание, с глубоким и почтительным вниманием следила за ним. Под ярким светом ламп его пухлые белые руки скользили по гладкому сукну, как светлые амебы в зеленом пруду. Его прикосновения к кию были так же легки и осторожны, как прикосновения женщины. Виски сделало его твердым, как скала. Он переживал величайшее счастье, какое могла ему дать жизнь: возможность показать множеству толпившихся вокруг людей свое замечательное хладнокровие и ловкость в игре, быть предметом всеобщего восхищения и зависти. Их лесть давала пищу его суетному тщеславию.

Когда он сделал тридцать девять, он важно прервал игру, снова намелил кий и, демонстративно пренебрегая шаром, который выгодно стоял над самой лузой, занялся длительной и трудной задачей сделать бортовой карамболь. Ему это удалось, и тремя быстрыми последовательными ударами он довел число выигранных им очков до пятидесяти. Раздалась буря одобрительных восклицаний.

– Продолжайте, сэр! Не бросайте игру! Покажите, сколько вы можете еще сделать!

– Кто этот человек? Да он настоящее чудо!

– Ставьте пинту пива, мистер! Такой успех надо спрыснуть!

Но Мэтью с высокомерной небрежностью отказался продолжать игру, положил в карман свой выигрыш и бросил кий на подставку: завоевав себе такую блестящую репутацию, он боялся ее испортить. Все окружили его, хлопали по плечу, толкали друг друга, стараясь пробраться вперед, чтобы пожать ему руку, а он упивался своей популярностью, смеялся, жестикулировал, как и они, болтал со всеми. Его побежденный противник, которого с трудом удалось убедить, что игра кончена, не выразил никакого сожаления и с пьяным добродушием обнял Мэтью рукой за плечи.

– Видал, красавчик, какой я сделал ход, а? – твердил он. – За такой удар можно заплатить фунт! Не жалко и пяти фунтов. Так и резанул – как настоящий норд-ост, ей-богу! Уж я мастак так мастак! – И он вызывающе огляделся кругом, как бы ожидая, не вздумает ли кто возражать.

Они воротились в буфет, где Мэтью угостил всю компанию пивом. Он чувствовал себя героем; все чокались с ним, потом расселись небольшими группами, обсуждая во всех подробностях знаменитую игру победителя. А Мэт вразвалку ходил по комнате, возглавляя беседу. Он не обнаруживал ни ложной скромности, ни неуместной сдержанности, подходил к каждой группе, говоря в одном месте: «А вы видали, как я сделал карамболь от борта? Недурно, а? Рассчитано было с абсолютной точностью!», в другом: «Черт побери, я в своей жизни выиграл штук двести таких партий, – нет, что я говорю, больше двухсот!», в третьем: «Вот тоже привязался этот дурачок, куда ему тягаться с таким, как я! Я мог бы победить его, играя не кием, а своей тростью!»

Он до небес превозносил свои таланты, и чем больше он пил, тем больше раздувалось в нем глупое тщеславие, пока наконец ему не стало казаться, что комната вся гудит голосами, которые восхваляют его сладкими, как мед, льстивыми словами. Он присоединил и свой голос к этому хвалебному хору, а лампы сверкали над ним, как тысячи свечей, зажженных в его честь, и сердце его ширилось от восторга. Никогда еще он не переживал такого триумфа. Он уже считал себя лучшим игроком в Ливенфорде, в Шотландии, во всем Британском королевстве. Да, это не шутка – взять подряд пятьдесят очков! И с какой стати его хотели унизить, спихнув его в какую-то контору, когда он так блестяще играет в бильярд?