Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Между тем Роберт Трантер отправился не за хинином. Хотя формально он сейчас бродил по Санта-Крусу в поисках магазина с надписью «Quimico», в сердце своем этот с виду ревностный проповедник церкви единства седьмого дня не заботился о хинине ни на йоту. Лекарство было лишь поводом, который подсказало его пошатнувшееся самоуважение, во избежание язвительных и недоверчивых расспросов Аарона Роджерса. Было что-то… что-то правильное в этой миссии по добыванию хинина. Честность – вот что! Да, он почти обманул самого себя. И все это время собственные ноги вероломно вели его по направлению к «Плазе».

И все же, по счастливой случайности обнаружив аптеку, он удовлетворенно причмокнул. Право, вот же она, конечно! Он вошел, во всеуслышание заказал лекарство, сел на один из белых стульев, расставленных в ряд в чистом белом зале, и принялся ждать, похлопывая по коленям влажными ладонями.

Он начал тихо напевать мотив псалма, и на ум ему пришли глупенькие куплеты, которые ложились на музыку. Слова сами выскочили из головы, он ничего не мог с этим поделать.

 
Сверху видят, как Роберт один
Чинно ждет свой славный хинин.
 

И еще:

 
Аптекарь помешивает лекарство,
Разве в том есть вражье коварство?
 

Он покраснел. Дурацкие вирши, конечно. И все же религия так прочно переплетается с повседневной жизнью, что ее попросту не избежать. Да и не следует избегать! Получая готовый заказ, он отпустил жалкую шутку, обращаясь к аптекарю в белом халате, стоящему за прилавком:

– Полагаю, такого полезного лекарства, как шоколадное мороженое, в вашей аптеке нет?

Чуточку натянутая, как и последовавший за ней смешок, но все-таки шутка.

Аптекарь не улыбнулся. Отметив нервную гримасу, исказившую лицо покупателя, бросил бесцеремонно:

– Четыре песеты, сеньор.

– Конечно! – Трантер порылся в кармане. – Вы же не подумали, что я уйду не заплатив?

И вот Роберт свободен. Совершенно свободен, можно возвращаться в Лагуну. И все же он тянул время, остановившись на тротуаре рядом с аптекой. Вокруг беззаботно текла городская жизнь: толкая его, проходили желтолицые мужчины; плыли женщины, закутанные в черные шали; мулы неохотно тянули ярмо; уличный торговец зазывал купить нарезанный, истекающий соком арбуз; прошествовала прачка, покачивая бедрами и неся на голове корзину со свежевыстиранным бельем. На перекрестке стоял жандарм в начищенной треуголке, расставив ноги, заложив руки за спину и бросая по сторонам острые взгляды.

Роберт неуютно поежился. Кажется, этот тип наблюдает за ним… Действительно наблюдает? Право, какая нелепица! Он тоже уставился на жандарма, причем довольно надменно, но затем, словно пораженный тайной мыслью, опустил глаза. Внезапно устремился прочь. Понимаете, ему нужно прогуляться. Вот пройдется немного, потом отправится в Лагуну. Времени полно. Может же человек подышать воздухом, прежде чем засесть в тесном помещении там, на холме. И ноги сами понесли его к центральной площади.

Он вышел на площадь, белый как мел и вконец издергавшийся, пересек ее по желто-синей мозаичной мостовой. Едва сознавая, что делает, резко остановился и присел на кованую скамейку под пальмами. Перед ним был отель – «Плаза», как гласили позолоченные буквы, нанесенные на штукатурку фасада. Получив от Коркорана записку Сьюзен, Трантер быстро сделал выводы. Рассуждения его были ошибочны, но интуиция не подвела. Он возбужденно задал один вопрос, на который Коркоран бесхитростно ответил. И этого оказалось достаточно. Как только он узнал, что Элисса остановилась в этом отеле, его охватил мучительный порыв. Порыв, в котором он увидел разрешение всех своих сложностей и избавление от страданий.

Легкий румянец выступил на его щеках, он взволнованно теребил цепочку часов, губы зашевелились в молитве.

– Господи, помоги мне, – простонал он, – помоги мне ее увидеть. Ты понимаешь, что́ я чувствую. Я хочу все исправить. Ты понимаешь, как сильно я хочу ее увидеть. Господи, помоги мне!

Он вскочил, бросился в отель и очень скоро оказался в гостиной, выходящей в холл. Там за одним из множества столиков в плетеных креслах сидели двое мужчин. Всматриваясь в них, Роберт замешкался. Одного он узнал, что не вызвало у него большого энтузиазма, – то был Дибдин. Со вторым – Карром – Роберт никогда не встречался. Уже не столь поспешно он двинулся в их сторону.

Встретили его холодно. Дибс что-то равнодушно буркнул, Карр хмуро навел на подошедшего мрачный заплывший глаз и демонстративно отвернулся.

– Я хотел сказать, – запинаясь, зачастил Роберт, – что искренне огорчен болезнью леди Филдинг. И очень рад, что моя сестра Сьюзен может быть ей полезной. Да, сэр, это чистая правда. Я глубоко вам сочувствую в связи с этим несчастьем.

Он оперся пальцами о край стола и наклонился вперед в попытке заверить этих двоих в своем расположении и участии.

Последовало долгое безразличное молчание, затем Дибс выдавил:

– Что вы здесь делаете?

– Прибыл из Лагуны по делам. На самом деле купить хинин. И просто заглянул сюда, чтобы выразить соболезнования… всем вам.

Монокль Дибса выпал и остался висеть на конце шелкового шнура, владелец же без дальнейших церемоний продолжил беседу с Карром с того места, на котором их прервали.

– Если бы только пришла эта телеграмма, – сказал он, – тогда мы знали бы, как поступить.

– Будь я проклят, если знаю, какого черта он запросил дополнительную информацию! – вскричал Карр.

– Майкл всегда своеобразно смотрит на вещи, – откликнулся Дибс. После недолгого молчания спросил: – Мы можем что-то сделать сами?

– Эти судейские – полные идиоты. И чертовски неповоротливы. Их останавливает кольцо карантина. Они не решаются пересечь его ни туда, ни обратно. Пройдет не один день, прежде чем они сдвинутся с места.

Наступила тишина.

– Загвоздка в том, – произнес Дибс измученным тоном, словно повторял это сотню раз, – что Мэри сбежала из-под моей опеки. Неужели можно обвинить в этом меня?

– О, заткнитесь! – взорвался Карр. – Меня тошнит от вашего адского нытья. Характера у вас не больше, чем у блохи.

Они начали переругиваться – возможно, уже в сотый раз. Роберт стоял и униженно слушал. Он горел нетерпением расспросить об Элиссе, но не осмеливался. Вся его самоуверенность испарилась. Моральные принципы превратились в водянистую кашицу.

Он переступил с ноги на ногу и выпалил:

– Пожалуй, я с вами попрощаюсь, джентльмены. Не могу долго задерживаться. Мне пора.

Он жаждал получить хотя бы вежливый ответ в качестве небольшого утешения, но не дождался. Эти двое не удостоили его даже взглядом.

Роберт развернулся и печально побрел к выходу. Однако в холле остановился. Сердце бешено колотилось, щеки разгорелись еще сильнее. «Господи, – подумал он возбужденно, – я не могу вот так уйти. Вернуться в ту уединенную лачугу, где всем заправляет Роджерс… Просто не могу. Я должен ее увидеть, иначе точно сойду с ума». Настороженно оглядевшись, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, он подошел к чернокожему портье за стойкой. Облизнув губы, спросил:

– Миссис Бэйнем в отеле?

Портье засунул в карман деревянную палочку, которой чистил зубы, и поспешно встал.

– Да, са-ар, миссис Бэйнем в своем номере.

Роберт переспросил:

– В своем номере?

– Да, са-ар. Люкс номер три. Второй этаж.

– Может… может, проводите меня туда?

Невероятным усилием воли Роберт заставлял себя говорить сдержанно. Но когда он поднялся по ступенькам следом за портье и остановился перед выкрашенной в желтый цвет дверью на втором этаже, остатки его самообладания рассыпались как карточный домик, его едва не затошнило от смущения. Он вошел и остановился посреди комнаты с полированными деревянными полами, теребя влажными неловкими пальцами цепочку часов.

– Вот, решил нанести визит, – хрипло произнес он, и его проповеднический голос сорвался. Пришлось начинать сначала. – Проходил мимо. Случайно. Вот и подумал… подумал, что могу заглянуть.

Элисса устремила на него тяжелый недружелюбный взгляд. Она раскинулась в плетеном шезлонге у окна и походила на большую недовольную кошку. Надетое по случаю жары шелковое кимоно чувственно ниспадало воздушными складками с ее распростертого, расслабленного тела. Волосы были распущены, под широкими синими рукавами виднелись обнаженные руки, грудь была едва прикрыта.

Она и пальцем не шевельнула, чтобы из скромности запахнуться плотнее. Просто лежала и смотрела на посетителя без капли сочувствия. Наконец процедила:

– Значит, решили нанести визит?

Роберт шагнул вперед.

– О Элисса, – захныкал он, – конечно, это Божий промысел помог нам встретиться снова. Иначе не объяснишь. Я думал, мы расстались навсегда. Для меня это чудо. Но я молился об этом. Да, Бог свидетель, я молился об этом.

– Вы молились? – недоверчиво переспросила она. – О чем молились?

– Вы меня не понимаете! – вскричал он. – Я не имею в виду ничего плохого. Я раскаялся. На коленях молил Бога о прощении. Но разве вы не видите: так Он показывает, что понимает нас. Снова сводит нас вместе. О Элисса, дорогая Элисса, мы любим друг друга. И почему так не должно быть? Это чудесно. Бог создал мужчину и женщину друг для друга. – Его губы дрожали, глаза влажно блестели, он простер руки и напыщенно произнес срывающимся голосом: – «И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, женщину, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего»[127]127
   Здесь и ниже цитируется Книга Бытия, глава 2.


[Закрыть].

Наступила мертвая тишина, потом Элисса язвительно поинтересовалась:

– Это все, что он сказал?

Но никакая ирония не могла остановить Роберта. Рванувшись вперед в крайнем возбуждении, он торопливо, безудержно продолжил цитировать:

– «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут двое одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».

Распахнув глаза, Элисса воскликнула:

– Вы сумасшедший?

– Нет, я не сумасшедший. Лишь схожу с ума от любви к вам. – Его грудь тяжело вздымалась, по щекам катились слезы. – О Элисса, любимая, мы согрешили вместе. Но теперь мы принадлежим друг другу. Вы моя… ты та, которую любит душа моя. И теперь я буду славить тебя всем сердцем моим.

Она отрывисто выкрикнула:

– Прекратите этот идиотизм! Швырнете в меня еще одной порцией этого вашего ханжеского бреда, и я прикажу вас выдворить.

Он упал перед ней на колени, рыдая:

– О нет, Элисса, нет, нет… Вы не понимаете. Это прекрасно, это Песнь песней Соломона, я не постигал ее, пока не встретился с вами. Всеми этими долгими темными ночами, проведенными без вас, она звучала в моей голове. Пела, пела… «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим». «Да лобзает она меня лобзанием уст своих». О, неужели вы не видите… неужели вы не видите, что я прошу вас выйти за меня замуж?

Элисса отпрянула. Целую минуту не раздавалось ни единого звука, кроме тяжелого, прерывистого дыхания Роберта. А потом, не в силах более сдерживаться, Элисса разразилась хохотом. Обессилев и вздрагивая от смеха, она откинулась назад.

– О боже! – выдохнула она. – Мне повезет, если я переживу эту поездку. Это уже слишком. Сначала одно, потом другое. А теперь еще и это. Знаете, это слишком… попросту слишком для меня.

На жалобно скривившемся лице Роберта была написана мольба о сострадании.

– Не смейтесь! – судорожно запричитал он. – Не смейтесь надо мной. Я знаю, что ваше положение намного выше моего. Но вы отдались мне. Вы меня любите.

Смех утих, Элисса смерила визитера жестким насмешливым взглядом и сказала с жалящим презрением:

– Прекратите эти идиотские рыдания.

– Не могу, – всхлипнул он, пытаясь взять ее за руку. – Ничего не могу с собой поделать.

– Встаньте!

– Как же вы не видите, – заныл он, – что я без ума от вас. Всю свою жизнь я не задумывался ни об одной женщине. А теперь не могу не думать. Не могу… не могу думать ни о чем другом.

– Встаньте! – холодно повторила она.

Трантер, пошатываясь, поднялся на ноги и застыл в отчаянии.

– А теперь слушайте, – продолжила Элисса. – И слушайте внимательно. Я вас не люблю. Я считаю вас самым невыносимым идиотом из всех божьих тварей. Тогда, во время плавания, я на мгновение понадеялась, что вам удастся меня развлечь. Но нет. Вы нагнали на меня ужасную скуку. И были слишком глупы, слишком самодовольны, чтобы это понять. У вас все напоказ, мой святой друг, но внутри вы совершеннейшая пустышка. Вы не мужчина. Вы дурак, эгоистичный дурак с Библией наперевес, бесхребетное насекомое. Я сама эгоистка и знаю это. Но вы… Вы самый толстокожий эгоист из всех, кто распевает псалмы. Воображаете, что вы посланный Небесами проповедник света, Божественный дар человечеству. Утверждаете, что искренни. И это хуже всего. Если бы вы были лицемером, я могла бы вас уважать. Но вы верите в свою спасительную миссию. Из кожи вон лезете, вопите о спасении и упиваетесь этим. А когда вам делают больно, распускаете нюни. Я застряла в этом мерзком отеле, кругом лихорадка, уплыть отсюда не удастся еще целую неделю. И тут приходите вы, льете слезы раскаяния и несете чушь о браке. Боже, это слишком смешно. Правда, меня от вас дико тошнит. А теперь, пожалуйста, уходите. Мне жарко, и мне смертельно скучно все это говорить. Еще мгновение – и я вспотею, а это будет слишком ужасно.

Его лицо вытянулось, крупное тело обмякло. Он смятенно и униженно уставился на нее, потом сглотнул и вскричал прерывающимся голосом:

– Вы не можете так думать, Элисса! О моя дорогая, драгоценная моя! Вы должны хорошо ко мне относиться. Я приличный человек. Я честен. Я добр. Я брошу все и уеду с вами. Я сделаю для вас все. Я… я добьюсь высокого положения… преуспею ради вас.

– Я бы предпочла, чтобы вы ушли, – безучастно бросила она.

– Позвольте мне помолиться, – простонал он и схватил ее за руку. – Просто позвольте мне помолиться. Может, это вернет вас мне. Не отсылайте меня вот так. Мы принадлежим друг другу с той ночи… с той чудесной ночи.

– Убирайтесь, – отрезала она пренебрежительно и взяла книгу, лежавшую на подлокотнике шезлонга. – Прошу, уходите.

Роберт застыл на месте, и при всей массивности фигуры вид у него был как у побитой собаки. Покопавшись в нагрудном кармане, он достал носовой платок и тайком высморкался. Прошло две минуты. Теперь он пожирал глазами линии ее расслабленного тела, на его щеках снова проступили алые пятна. Он отошел, потом остановился, опять взглянул на Элиссу. В очередной раз залился румянцем и произнес, заикаясь:

– А вы не могли бы… о Элисса, если вы не хотите за меня замуж… – Он чего-то выжидал, губы у него пересохли, а глаза впились в ее молочно-белую кожу. Он надеялся, что она ему поможет, но она молчала. – Скажем… если бы… – начал он заново, – может, вы будете так милы ко мне…

– Нет, – ответила она, не потрудившись даже оторвать взгляд от страницы. – В данный момент меня это не интересует.

Трантер в отчаянии потупился, на него одновременно нахлынули гнев и печаль. Уголки рта угрюмо опустились. Потерпев поражение, он отмел мольбы. Осознание унижения наполнило его рот горечью.

– Значит, не хотите иметь со мной никаких дел, – бросил он. – Видимо, я для вас недостаточно хорош. У вас нет права меня презирать. Вы… сидите здесь, хотя ваша подруга больна… Вы слишком эгоистичны, чтобы пойти к ней!

– Именно, – вкрадчиво согласилась она. – Я же сказала, что я эгоистка.

Похоже, он едва ее слышал.

– Видимо, ждете, что я сейчас незаметно исчезну?! Покончили со мной, так? Вот и отлично. Я вам покажу, что и двух центов не дал бы за ваше мнение! Я вам покажу, кто тут бесхребетное насекомое! – Он толкнул дверь плечом, потом дернул дверную ручку, распахнул дверь. Повернувшись, в упор взглянул на Элиссу, охваченный жарким, безрассудным негодованием. – Наверное, вообразили, что можете вытирать о меня ноги, – воскликнул он, – смотреть на меня свысока! Вот погодите – и сами увидите. Я вам покажу! Знайте, я вам покажу! – Его голос возвысился до крика, затем, яростно хлопнув дверью, визитер умчался.

В данный момент он вряд ли соображал, что именно ей покажет. С пылающим лицом скатился по ступенькам и выскочил из отеля, чувствуя лишь этот сжигающий его жар. Без оглядки пробежал через площадь. Куда угодно, лишь бы уйти отсюда. Но в Лагуну он не вернется – невозможно встретиться снова с этим злобным, проклятым, подозрительным Роджерсом. Это его убьет. Нет-нет, он останется здесь. Он хотел здесь остаться – и останется. Он еще им покажет… покажет им всем!

Потом его будто бы осенило – он вспомнил об отеле на Калле-де-ла-Туна. Роберт знал, конечно знал, какого сорта это заведение. По крайней мере, подозревал. Он сглотнул сухой комок в горле, решая в уме любопытное уравнение. Он не может туда пойти, и ясно почему: это плохое, злачное место. И все же он колебался: его тянуло туда, а трусость мешала. Но ему нужно где-то остановиться… возвращаться к Роджерсу нельзя… и он не знает наверняка… не может знать, действительно ли этот отель – вместилище порока? Не подобает служителю истины судить превратно. А если заведение и вправду грязное, разве он не должен пойти туда, чтобы попытаться его очистить?! Пока Роберт, напустив туману, подводил себя к желаемому решению, шаг его ускорился, а ноги как будто сами повернули в нужном направлении и понесли его к гавани. Он начал молиться, и в его бормотании испуг смешивался с обескураживающей откровенностью:

– Отче мой, я не хочу поступить неправильно. Я не хочу идти туда. Это она меня вынудила. Разве я не желал поступить честно? Разве она не глумилась надо мной? Господи, помоги мне. Не введи меня в искушение… – Трантер зашагал еще быстрее, словно преследуемый демонами. Он неуклонно приближался к гавани. И губы безостановочно шевелились в этой натужной, лукавой мольбе: – Помоги мне, Господи. Помоги мне. Не позволь оступиться…

Он повернул за угол, проскользнул в переулок, где дома были меньше, выглядели обветшавшими и какими-то неприглядными. Услышал смех, звон гитары. Женщина, стоявшая в узком дверном проеме, прошептала что-то Роберту на ухо, когда он проходил мимо. Что она сказала? «Пять песет, сеньор». Она была очень толстой, груди напоминали мешки с топленым салом. Ее тихий смех полетел Роберту вслед. Он все еще бормотал молитву, и все же глаза его горели, когда он вышел на Калле-де-ла-Туна.

Солнце ушло за Пик, оставив поместье Лос-Сиснес в одиночку сражаться с ночью. В комнате больной настойчиво теснились тени. Углы уже скрылись из виду, спрятавшись за мягкой тьмой, висевшей, как гобелен. Ненасытные тени осторожно приближались, окутывая иссякающий свет, словно он был жизнью, которую следовало раздавить и окончательно погасить.

Только тени и шевелились, все остальное замерло в устрашающей неподвижности. Окно было полуоткрыто, но оттуда не долетало ни единого дуновения, которое могло бы рассеять душок лекарств и болезни, пропитавший воздух. Снаружи царили медные сумерки, над землей угрюмо нависла предгрозовая духота. Внутри та же влажная жара не давала свободно дышать.

Прямой, окаменевший, Харви сидел у кровати, опираясь подбородком на ладонь и прикрывая пальцами изможденное лицо. Рядом с ним на прикроватном столике располагались медицинская карта, несколько чашек, миска со стерильной водой, термометр, шприц – все это с добросовестной тщательностью разложила Сьюзен. С самого начала она отмыла комнату, вынесла все лишнее и последние три дня поддерживала здесь безукоризненную чистоту и порядок, как в больнице. Едва различимая в полумраке, она сидела справа от Харви, облокотившись на высокий сундук красного дерева, словно в крайнем утомлении. Но ее взгляд, как и взгляд доктора, не отрывался от кровати.

Освещенной оставалась только кровать, на которую падал меркнущий закатный луч, отступавший под натиском сумерек. Сияние этого луча окружало ореолом лицо Мэри, истончившееся, бледное, как слоновая кость, – слабое подобие лица, которое когда-то с такой готовностью улыбалось радостям жизни. Теперь улыбка не изгибала сухие губы. В запавших глазах не было радости, из них утекала жизнь.

Внезапно Сьюзен встала и заговорила.

– Пора зажечь свечи? – спросила она ровно, но голос звучал необычно глухо и удрученно.

Харви не ответил. Охваченный ужасным предчувствием, он услышал ее, но смысл слов от него ускользал. Лишь обрывки мыслей пробивались сквозь туман отчаяния, заполонивший его разум. Он сидит тут целую вечность! И вместе с тем так недолго! Мера секунды, мера жизни. По крупинке сыплется песок в часах – секунда, слеза, жизнь. Они бежали, эти песчинки, с невероятной скоростью, а потом колба пустела, слезы иссякали, жизнь обрывалась… Это страшно – так сильно желать спасти кого-то от смерти. Вся его душа расплавлялась в этом желании. К чужим переживаниям по поводу кризиса тяжелой болезни он всегда относился с враждебностью, подозрительностью, даже отвращением. Он воспринимал нарушение равновесия в ту или иную сторону лишь как успех или неудачу научного исследования. Но он изменился – полностью изменился. Теперь то, к чему он прежде был равнодушен, стало смыслом его существования.

Мэри! В его голове смутно звучало только ее имя, но именно оно могло в мельчайших подробностях передать все, что он чувствовал.

Она болела всего три дня. Невероятно, сколь многое неконтролируемо изменилось за этот срок. Но Лейт с самого начала понимал, что у Мэри острая форма лихорадки, яростно и стремительно приближающаяся к неизбежному перелому, после которого больная или выживет, или умрет. Харви с мукой признал это как данность, поддерживало его только ожидание скорого кризиса. Однако тот не приходил. Наступила лишь ремиссия, принесшая с собой отраву ложной надежды. А потом температура снова начала подниматься выше и выше, к пылающему пику, где жизнь должна была сгореть и просыпаться пеплом в беспредельную бездну. Нарастающий жар и замедляющийся пульс. Харви с абсолютной уверенностью знал, к чему приведут эти симптомы, если только не наступит кризис. И его душа задыхалась в отчаянии.

Снова заговорила Сьюзен, словно перебросив мост через глубокую пропасть:

– Надо зажечь свечи.

Она зажгла свечу, потом другую, молча поставила их на стол. Язычки пламени держались прямо, не колеблясь, как копья, они вынудили тени отступить, и те замерли в ожидании, будто скорбящие участники похорон вокруг катафалка. В круг света вплыл, подобно кораблю, крупный белый мотылек; жужжание насекомых напоминало назойливый шепот молящихся.

Наблюдая за их кружением, Сьюзен сказала:

– Пора мне закрыть окно. – И после паузы пояснила: – Из-за ночного воздуха.

Харви поднял голову и посмотрел на помощницу. Слова достигали сознания, как капли, падающие с огромной высоты. Наконец, словно вернувшись после долгого отсутствия, он медленно произнес:

– Позвольте, я это сделаю.

Поднявшись, он подошел к окну, закрыл его. Двигался он скованно, неловко – сказывалась ужасная усталость.

Харви прислонился лбом к оконному стеклу. Темнота опускалась быстро. Даже деревья, казалось, вяло поникли в душном воздухе под ее тяжестью. Далеко на востоке в тучах еще виднелась расщелина, испускавшая медное свечение, будто полоска расплавленного металла. Предвестие бури. Почему-то это свечение выглядело зловеще, наполняя жаркую ночь ощущением роковой неизбежности. Харви обернулся и обнаружил, что Сьюзен смотрит на него печальными и спокойными глазами.

– Будет буря, – заметила она. – Это витает в воздухе.

– Да… там гроза… за этими горами, – сказал Харви и тут же забыл о своих словах. Он смотрел на помощницу, изучая ее бледное усталое лицо, ее растрепанные волосы и закатанные рукава, повязку на большом пальце – сожгла кожу едким дезинфектантом. – Вы совершенно измотаны, – резюмировал он наконец.

Хотя он произнес это абсолютно бесстрастно, Сьюзен мгновенно покраснела, и вместо улыбки ее рот искривился в нервной гримасе.

– И вовсе я не измотана. Ни капельки. Это вы… вы так много сделали. Вы не могли бы сделать больше. Мне кажется, вы… вы себя убиваете.

Он не прислушивался к ее словам. Глядя на наручные часы, предложил:

– Спуститесь и поешьте. А потом вы должны поспать.

– Но мне не нужен отдых, – запротестовала она глухим, неровным голосом. – Вот вам это необходимо. Прошу, прошу вас, послушайте меня…

– Идите вниз, – повторил он заботливо, словно не слышал ее просьбы.

Она невольно вскинула руку в жесте несогласия, но одернула себя. Умоляюще посмотрела на Харви.

– Всего лишь одна ночь отдыха, – прошептала она. – Иначе вы просто не выдержите. Вы так тяжело работали, вы изнурены. Сегодня вы должны… да… сегодня вы должны отдохнуть.

Он медленно приблизился к изголовью кровати. Смотреть на его лицо было невыносимо. Потом он сказал:

– Вы знаете, что следующей ночи может и не быть.

Наклонившись вперед, Сьюзен попыталась перехватить его взгляд, но тщетно. Его рука упала на подушку, и он снова сел рядом с кроватью.

Она постояла, украдкой наблюдая за Харви. Бесполезно… бесполезно! Ее слова не имели над ним власти. Подавив вздох, она повернулась, открыла дверь и побрела, прихрамывая, по коридору и вниз по лестнице.

В столовой был накрыт ужин, горели свечи, Коркоран и маркиза уже сидели за столом и ждали. Увидев принарядившуюся маркизу, эксцентричную, похожую на куклу-марионетку, Сьюзен испытала необъяснимое раздражение. Она тяжело опустилась на стул и принялась с видом полной безысходности помешивать кофе, который поставил перед ней Джимми. Долгое время все молчали. Затем Джимми вытер лоб и заметил, исключительно из желания смягчить гнетущую тишину:

– Ей-богу, скорей бы уже громыхнуло. Как по мне, это тянется чересчур долго.

Маркиза, сидевшая чопорно и прямо в своем пышном одеянии, заявила:

– Буря не начнется. Завтра – да. Но не сегодня.

– Я уже заждался, – сказал Коркоран. – Чесслово, ожидание – это как сидеть на бочке с порохом.

Сьюзен беспокойно пошевелилась. Из-за крайнего утомления ее нервы были напряжены до предела.

– Давайте не будем ныть по поводу грозы, – выпалила она. – По-моему, все и без того плохо. Мне кажется, нам следовало бы молиться, а не жаловаться на погоду.

Маркиза деликатно возвела глаза к потолку. Ей не нравилась Сьюзен, которую она называла «Американа». Роджерс, американец, воровал воду из ирригационного источника, и маркиза перенесла враждебность по отношению к нему на всех представителей этой страны. В ее собственном простодушном изложении это звучало так: американцы поступили с ней дурно.

– Слова-то святые, а когти кошачьи, – пробормотала она и отстраненно улыбнулась. – Это старая пословица, которую я запомнила. Но, несмотря на все пословицы и молитвы, разумеется, гроза настанет.

Жаркая краска вспыхнула на серых от усталости щеках Сьюзен. Ей хотелось дать себе волю, бросить в лицо этой нелепой старухе по-настоящему обидный ответ. Но нет, она сдержалась. Опустила глаза в тарелку и извинилась:

– Наверное, я должна попросить прощения за такие слова. Я не подумала. И я разваливаюсь на части. Наверное… наверное, все дело в этом. Мне жаль.

– Нет нужды сожалеть сейчас, Американа, – сказала маркиза, странно кивая головой. – Когда придет гроза… гроза, о которой нельзя говорить… тогда будет больше поводов для печали.

Сьюзен уставилась на нее, одолеваемая дурными предчувствиями, и спросила, запинаясь:

– Что вы имеете в виду?

Маркиза изящно глотнула воды.

– Некоторые мысли не выразишь словами. Лучше обдумывать их, оставляя невысказанными. Я могла бы многое сказать о сборище гостей под моей крышей. Возможно, в этом есть смысл, недоступный человеческому пониманию. Мы, люди, столь сильно чувствуем и столь мало знаем.

– Не говорите так, – прошептала Сьюзен. – У меня мороз по коже. О, весь этот дом наводит на меня страх.

– Диковинные дела вершились в этом доме, – спокойно ответила маркиза. – И еще более диковинные могут свершиться. К чему себя обманывать? Без сомнений, приближается какое-то бедствие. Воистину, я его предвижу. Это витает в воздухе, как гроза. Придет ли несчастье по мою душу? Нет-нет. Мой час еще не пробил. Или по вашу? Вы так сильны, так крепки духом. Вы скажете, что есть только один очевидный ответ: беда стучится к английской сеньоре. Что ж, можете судить по своему желанию. – Она повела крохотной, унизанной кольцами рукой в жесте неясном и вместе с тем весьма многозначительном.

Сьюзен отпрянула, и как будто чьи-то ледяные пальцы сорвали тонкий покров с ее внутреннего зрения. Помещение, осененное огромным летящим лебедем, замкнутое в мрачных стенах, заполненное спертым воздухом, показалось вдруг зловещим, смертоносным. Она вздрогнула. На нее разом нахлынуло ужасающее предвидение катастрофы, и ей захотелось кричать. Она почувствовала, что Мэри умрет. «Да, – подумала Сьюзен, едва не теряя рассудок, – я знала, я знала это с самого начала».

Даже Джимми беспокойно заерзал. Потом выпятил грудь.

– Не годится так говорить, – заявил он с абсолютно фальшивой бодростью. – Никогда не знаешь будущего наверняка. Я не отрицаю, она очень больна. Но, ей-богу, пока есть жизнь, всегда есть надежда. – Он провозгласил эту банальность с неунывающим жизнелюбием, как и множество раз прежде.

Маркиза снова тонко улыбнулась.

– Говорить легко. Но слова часто толкуют неправильно, – пробормотала она. – Так что теперь я умолкаю. Не забывайте только, что несчастья приходят ярдами, а уходят дюймами.

После короткого молчания Джимми неожиданно заметил:

– Несчастье это или нет, но есть одна штука, с которой я не могу разобраться, чуть башку не сломал. И ей-богу, это действует мне на нервы. Вот скажите, куда подевался этот малый, Карр? Он вышел отсюда, меча громы и молнии, клялся, что прожжет насквозь телеграфные провода. Мол, он нам такое устроит, что и словами не описать. И вот сидим мы тут, а от него ни звука. Что они там задумали?

– А что они могли задумать? – резко спросила Сьюзен. Помолчала и добавила, смягчив тон: – Ее невозможно перевозить, пока… пока не наступит кризис. И только ее муж имеет право это решать.

Джимми потер подбородок, что означало глубокую задумчивость, и настойчиво продолжил:

– Как бы то ни было, за этим что-то стоит, к гадалке не ходи. И говорю вам, ситуация действует мне на нервы. Вдруг для Харви вся эта история плохо кончится?

– Что ты имеешь в виду? – перебила Сьюзен, щека ее нервно дернулась. – Никто не справился бы лучше, чем… чем он. – Она не смогла произнести имя доктора, но, наклонившись вперед, торопливо, с вызовом заявила: – Он был великолепен все это время. Мне ли не знать! Я видела все своими глазами. И я готова в этом поклясться. Я готова поклясться, что никто на земле не сделал бы больше, чем он, для ее спасения.