Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Она была готова. Наконец-то. Словно в трансе, выскользнула из комнаты. Вся в нетерпении, на цыпочках. Никто не должен ее услышать. Никто не должен видеть, как она уходит. Ее переполняла странная таинственная энергия. Спустившись по лестнице и выйдя на крыльцо, она помедлила, охваченная нестерпимой ностальгией. «Каса-де-лос-Сиснес», – повторила она про себя, дрожа всем телом. «Я иду туда, – подумала она, – наконец иду». Высоко подняв голову и отстраненно глядя перед собой, она отправилась в путешествие.

Вечерняя роса уже окропила широкие побеги кактусов, когда Харви приближался к дому. Он шел, ссутулившись и опустив голову. Весь этот день он проработал в Эрмосе. Тяжелый день, не принесший никакой пользы и совершенно изнуривший его: пришлось дышать тлетворным воздухом и дымом костров, в которых сжигали вещи заразившихся, столкнуться с невежеством, некомпетентностью, грязью. В деревне стояла жандармерия, комендант-испанец отнесся к пришлому доктору подозрительно. Вдобавок вел себя нагло: «Мы сеньора ни о чем не просили!» В довершение всего пик эпидемии, очевидно, миновал. Харви как дурак явился слишком поздно. Эта мысль раздражала. Но он не сдался. Весь день работал как негр. Сделал все, что было в его силах. И теперь, измученный душой и телом, шагал по подъездной аллее к дому.

Проходя через патио, он поднял голову и увидел ее. Резко остановился, как человек, получивший страшный удар. Его лицо стало мертвенно-бледным, он прижал ладонь к глазам.

«Это от жары, – с болью сказал он себе. – Пройдет». Но когда он отвел руку, она по-прежнему стояла там. Невероятное чувство пронзило его, столь неожиданное и столь острое, что он смог лишь пробормотать, запинаясь:

– Мэри. – И опять: – Мэри. – Только это слово удалось ему произнести.

Она здесь. В лучах солнца, заливающих дворик, ее лицо сияло неземной красотой. Их взгляды встретились. Она поплыла к нему, стройная, как молодое деревце, прелестная, как звенящая музыка. И в его душе что-то вспыхнуло, потом снова и снова, – о, то была радость, взметнувшаяся как пламя!

И вот она стоит рядом с ним.

– Зачем ты пришла? – Харви не узнавал собственный голос.

Лицо Мэри тоже было бледно, но глаза, безотрывно смотревшие в его глаза, улыбались.

– Я рада, – прошептала она. – Ужасно рада, что нашла тебя.

Наступила тишина. Ком в горле не давал ему вздохнуть.

– Я думала, что никогда не попаду сюда, – снова прошептала она, – что никогда больше тебя не увижу.

Мэри слегка наклонилась к нему. Она выглядела утомленной, как после долгого трудного дня.

– Мэри! – воскликнул он. – Я не понимаю… почему ты здесь?

– Все хорошо, – мечтательно ответила она. – Теперь, когда я с тобой, все хорошо. Здесь я чувствую себя как дома.

Воздух между ними вибрировал. И все же Харви испугал неестественный блеск ее глаз. Они сияли, но в этом свете было нечто от тьмы, какой он никогда прежде не видел.

– Ты устала, – произнес он сдавленным голосом. – Тебе нужно… нужно поесть.

– Я не голодна. Вот только пить хочется. Да, очень хочется пить.

Он оторвал от нее взгляд. Отвернувшись, сказал:

– Тогда пойдем, я раздобуду тебе молока.

Они вошли в дом. В висках у Харви стучало, и этот стук будто отдавался в голове гулким эхом, отчего мысли путались. Он направился в столовую. Там было пусто – время ужина давно миновало; судя по всему, маркиза уже поела. Нетвердой рукой он налил стакан молока. Когда вернулся, Мэри была в холле.

– Спасибо. – Она выпила молоко, глядя на Харви поверх стакана. Потом вздохнула. – Вкусно. У меня болела голова. Но сейчас, думаю, все прошло.

Он осторожно взял пустой стакан. Рука снова дрогнула, иначе он попытался бы прикоснуться к пальцам Мэри.

– Тебе нужно отдохнуть. Правда, нужно. Ты выглядишь смертельно усталой.

Она покачала головой – осторожно, словно боясь, что от этого движения вернется сокрушительная боль.

– Нет. Сейчас я не ощущаю усталости. Мне лучше. Я чувствую себя счастливой и легкой как воздух. И хочу снова пойти в сад.

Он попытался улыбнуться, но пересохшие губы не слушались.

– Уже довольно поздно, ты не находишь?

Потом он еще раз произнес ее имя, не с силах удержаться. И она повторила его отстраненным тоном, добавив:

– Восхитительно слышать, как ты называешь меня по имени. Словно это уже когда-то происходило, очень давно, в далеком-далеком прошлом. – Она порывисто сжала ладони и воскликнула: – Пойдем во двор! Там фрезии, их сотни – прохладные и прекрасные. А еще есть апельсиновая роща. Я хочу ощутить, что я действительно здесь. О, разве ты не видишь, как я счастлива и взволнованна? Это так чудесно – узнать наконец, что все это существует на самом деле, что мы здесь вместе, что мне больше не придется просыпаться в одиночестве и печали.

Ее слова, произнесенные с мечтательной серьезностью, обеспокоили Харви, ему захотелось одновременно возразить и подчиниться. Когда он заглянул в ласковую темноту ее глаз, в его сознании прозвучал сигнал тревоги. Он снова испугался. Но нежность ее губ растопила его страх, его слабое сопротивление. Он уже не мог рассуждать. Он хотел только одного: быть рядом с Мэри. И последовал за ней через тихий холл.

Она остановилась на пологих ступеньках портика, изборожденных трещинами с налетом алой плесени, и устремила взор на запад. С ее губ слетел долгий глубокий вздох, в котором, казалось, смешались грусть и восторг. Там, над лавовыми пиками, огненный шар солнца как будто лопнул и забрызгал небо необузданным багровым пламенем. Под сводом небес пылающие языки опускались вниз; бледный, но уже темнеющий полог неба был подсвечен прозрачным, зеленоватым, дрожащим сиянием. Пролетали мгновения. Мэри вздохнула.

– Когда ты вот так стоишь рядом со мной, я чувствую, как закат бьется в моем сердце.

Он не ответил, и вновь их связало молчание. Любое произнесенное им слово прозвучало бы грубо в сравнении с певучей сладостью этой тишины. Они смотрели, как день медленно тает от любви, обмирая в объятиях сумерек.

Мэри шевельнулась. Подняв на Харви беззащитные глаза, она улыбнулась и направилась к апельсиновой роще. В изобилии росшие вдоль тропинки фрезии нежно терлись о ее подол. Наклонившись, она провела пальцами по складкам этого белого покрывала, мягкого и ласкового. Ласкового, как море.

– Раньше меня все это обманывало, – пробормотала она. – Каждый раз, когда я пыталась прикоснуться к фрезиям, в руке не оказывалось ничего. Все исчезало, и становилось так холодно.

Внезапно, хлынув через все барьеры разума, возник призрачный образ. Он рос и рос, наливаясь силой. К Харви пришло прозрение – живое и яркое, безумное, но великолепное. Все его профессиональные знания воспротивились этой иллюзии. Но тщетно. Он растерялся… и стремительно полетел вниз, вниз, сквозь пространство и время.

– Об этом месте ты мне говорила? Ты уверена? – тихо спросил он.

– Да, – живо откликнулась она. – Я уверена! Вот почему я чувствую себя здесь по-настоящему дома. Все точно такое. Дом, дворик, смешное корявое дерево, апельсиновый сад. Все то же самое. И мои фрезии, мои чудесные, чудесные фрезии. – В ее голосе пела щемящая нежность. Потом, чуть слышно вздохнув, она добавила: – И ты. Знаешь, я наконец поняла. И сон, и сад – ничто без тебя. Потому что мы были здесь прежде. О, мы были здесь, соединенные чем-то более значительным, чем сны! Я знаю, что это так.

Она чуть повысила голос, словно ей отчаянно хотелось, чтобы собеседник ее понял. И вновь после ее слов, смутно, словно при воспоминании, просочившемся сквозь плотную ткань реальности, что-то перевернулось в его душе. Это было сумасшествием – безумный, расплывчатый миф. Но здесь, на вулканическом острове, воздвигшемся над гладью моря тысячелетия назад, факты были мифами, а каждый миф – всепоглощающей действительностью. Вдруг Харви осознал смысл их встречи – словно звездный луч пронзил залитый мраком мир. И это было так, будто жизнь вдруг началась заново. Он не мог объяснить, он сам не понимал полностью, что происходит. Он мог только верить…

Он шагнул ближе к Мэри и пошел бок о бок с нею. Красота неба и земли, отразившись в ее глазах, обрела еще большее величие и хлынула на него обжигающим потоком. Он любил ее. Это было невозможно отрицать. Теперь они стояли среди апельсиновых деревьев. Закат угас, стемнело, и, словно серебристое, медленно покачивающееся кадило, по небу поплыла луна, озаряя сиянием деревья. Под одним из них Мэри остановилась и подняла руку к хрупким ветвям.

– Посмотри, – прошептала она. – Разве это не прекрасно и не удивительно?

Дерево, сгибающееся под тяжестью зрелых фруктов, было усыпано цветами и бутонами, волшебно сверкающими в лунном свете. Бутоны и плоды. Невинность и зрелость. Два объединенных достоинства, которыми так загадочно обладала Мэри.

Он раздвинул листву и обхватил пальцами сияющий апельсин. Тот лег в его ладонь, прохладный и шелковистый, как грудь девственницы. Он не стал срывать его. И она не стала, лишь отломила крохотную ветку с цветком, который теперь источал аромат у ее щеки, и закрыла глаза.

Переполненный нежностью, он с трепетом взглянул на любимую. Когда она приподняла руку, под платьем обозначился тонкий контур ее груди, с такой невинностью предлагавшей ему себя, что Харви отчаянно захотелось обхватить ее ладонью, как он только что обхватил апельсин.

– Мэри, – сказал он, и вновь ее имя прозвучало в его устах так изысканно, что к глазам подступили слезы. – Я никогда не знал ничего подобного и не встречал никого, кто был бы столь же прекрасен, как ты. Я не могу понять, что творится со мной. Но знаю, что до сих пор моя жизнь была никчемной.

Долгие-долгие годы она ждала этого мгновения, и ее глаза, которые она закрыла, вдыхая аромат апельсиновых цветков, робко открылись ему навстречу. Странная пульсация, беспокоившаяся ее весь день, вернулась, и в висках отчаянно застучало. Она подумала: наверное, это от счастья.

Бурлящее в его крови желание нарастало, и лицо, больше не изможденное, озарилось безудержной радостью. Внезапно к нему пришла мысль, что он никогда еще не прикасался к Мэри. «Нет, – подумал он, – я даже не касался этих пальцев, которые могли бы прижаться, такие прохладные и мягкие, к моим губам». Его била дрожь. Он протянул руку.

Мэри чувствовала себя сейчас легче пронизанного лунным светом воздуха. Но жилка на виске билась, билась, билась, приводя ее в полное замешательство. Словно в трансе, Мэри положила апельсиновую веточку на ладонь Харви. Он неловко пристроил веточку меж ее прядей. Она попыталась улыбнуться. Внезапно ощутила, что губы занемели и пересохли. Она не могла улыбнуться в ответ на его растущую нежность, которая воспламеняла ее.

Он был близко к ней, так близко, что вдохнул раскрывшуюся сладость ее тела. Он задержал дыхание. Вместе в этом заброшенном доме, окутанные ароматной страстной ночью, одни. Все неизменно и предначертано. В ее волосах бледно сиял цветок апельсина. Ничто ни на земле, ни в небесах не могло отобрать у них любовь – любовь, которую Харви никогда не знал прежде и которая, как бы это ни было невероятно, принадлежала теперь ему.

– Ты счастлива?

– Я счастлива, – ответила она, задыхаясь. – Это все, что я знаю. Я чувствую легкость и свободу. Отстраненность от всего.

Казалось, что ее сердце раздувается, как горло певчего дрозда. Она чувствовала, что он тянется к ней. Но – какая жестокость! – собственное тело превратилось в клетку, которая жестко сковала ее нарастающий пыл.

Всей душой она тосковала по этому человеку. Оставить эту тоску неутоленной означало бы познать горечь смерти. «Я люблю его! – отчаянно подумала она. – Я наконец нашла любовь, которую так томительно ждала всю жизнь». И, чувствуя, как разум погружается во тьму, произнесла слабым голосом:

– Я пришла сюда потому, что люблю тебя. О любовь моя, ты понимаешь? На свете не существует ничего, кроме тебя. – А потом жалобно прижала ладонь ко лбу.

Харви испуганно смотрел на нее, раздираемый радостью и страхом. Бледность ее лба ослепила его. Ее глаза затуманились – внезапно сказалось утомление от внутреннего жара. Он безотчетно взял Мэри за руку, и его обожгло как огнем. Такой же горячей была ее голова в тисках боли. Все краски схлынули с его лица, губы побелели. В душе, только что певшей от счастья, нарастала паника.

– Мэри, любимая! – вскричал он. – Как пылают твои руки!

– Те непонятные ощущения, – пробормотала она почти неразборчиво, – вернулись. Но они пройдут, как проходили раньше. Какое это имеет значение, если я люблю тебя?

Она снова попыталась улыбнуться, но лицо словно превратилось в маску, дразнящую ее издалека. И не в одну, а в множество масок, скалящихся в тенях апельсиновой рощи. И невзирая на все это, Мэри с тоской жаждала раствориться в сладости поцелуя.

А потом вдруг ощутила себя побежденной и вся съежилась. В отчаянии попыталась повторить: «Я люблю тебя», но слова не шли. Скалящиеся маски начали вращаться вокруг нее все быстрее и быстрее, летя с головокружительной скоростью. Земля встала на дыбы, навалилась тьма. Теряя сознание, она упала вперед, на руки Харви.

Пораженный ужасающей мыслью, он глухо вскрикнул. Поддерживая невесомое тело, снова взял руку Мэри. Пульс под изгибом тонкого запястья бешено несся вскачь. Горящая щека прижималась к его щеке. Все ее тело пылало.

– О боже, – простонал он, – почему я сразу об этом не подумал? Это лихорадка!

Она приподняла белые веки и на мгновение заглянула в его глаза – широко распахнутые и печальные, как у раненой птицы.

– Наконец-то, – слабо прошептала она. – Но какие ужасно странные ощущения…

А потом ее голова упала на его плечо.

Мгновение он сосредоточенно смотрел на закрытые веки, потом со страстной поспешностью подхватил Мэри на руки и, побежал, спотыкаясь, через сад обратно к дому. Дверь подалась под яростным толчком его плеча. Он не притормозил в холле, с громким криком «Мануэла! Мануэла!» взлетел вверх по лестнице и ворвался в свою спальню. Уложил свою ношу на кровать, накрытую старым парчовым покрывалом, и, задыхаясь, опустился на колени рядом. При виде распростертого тела, такого беспомощного, Харви пронзила мысль, лишившая его остатков самообладания. Слезы застилали ему глаза. Обезумевший, он сжал ее вялые руки между своими ладонями.

Внезапно раздался скрип, и Харви поспешно обернулся. В дверях стояла Мануэла, глядя на него из полумрака хмуро и испуганно. Не поднимаясь с колен, он торопливо произнес:

– Английская сеньора больна, потеряла сознание. Принесите воды, пожалуйста. Быстрее.

Она не пошевелилась, но после паузы, показавшейся Харви невыносимо долгой, невозмутимо спросила:

– И что тут нужно этой английской сеньоре?

– Ничего не нужно! – закричал он. – Но она больна. Принесите кувшин воды, живо.

Наступила тишина. Служанка, тупо уставившись на него, казалось, перебирала нелепые домыслы в темных закоулках своего ума. Затем резко наклонилась вперед, заглядывая через плечо Харви, и ее глаза под землистым лбом забегали.

– Боже правый! – визгливо воскликнула она. – Больна, вы говорите… Боже мой, я видывала у людей такие лица. – Ее голос звучал все громче. – Да у нее же на лице все написано! Та самая хворь!

– Тише! – сурово отрезал Харви. – Принесите воды, я вам говорю. Вы должны мне помочь. Понимаете?

Мануэла отшатнулась и явно приготовилась к ожесточенным протестам. Однако возражать не стала. Постояла, скрестив руки, странно неподвижная, потом ее рот захлопнулся, как ловушка. Не произнеся ни слова, она развернулась. Бросив напоследок взгляд через плечо, неслышно вышла из комнаты.

Харви немедленно поднялся с колен и зажег еще одну свечу. Руки у него дрожали так, что расплавленный воск полился горячими струйками по пальцам, но он держал свечу, прикрывая ладонью пламя и заглядывая Мэри в лицо. Оно покраснело, веки слегка распухли, губы были алыми, как рана. С его губ сорвался стон. Он знал – это та болезнь, о которой говорила Мануэла.

Мануэла! Эта женщина когда-нибудь вернется? Он бешено сжал кулаки, с внезапной решимостью выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице, выкликая служанку: «Мануэла! Мануэла!» Его голос срывался, то набирая высоту, то пропадая в темной пустоте холла, столовой, кухни. Ответа не было. Харви звал и звал, потом внезапно остановился в брошенной кухне, потрясенный осознанием правды. Мануэла струсила. Сбежала.

Выражение его лица медленно менялось. Он остался один – если не считать старую маркизу, которая наверняка уже спала, – один с Мэри на руках в этом застигнутом темнотой доме. Секунд десять он стоял без движения. В котелке над обуглившимся поленьями, тихо булькая, томился бульон. Снаружи в кухню проникало едва слышное кваканье лягушек, как чьи-то издевательские голоса. Внезапно Харви преисполнился решимости, взгляд его стал твердым. Он сбросил пиджак. Повернувшись, схватил с низкой полки кувшин, до краев наполненный водой. Сжимая в руках глиняный сосуд, покрытый каплями испарины, ринулся наверх.

Мэри лежала там, где он ее оставил, алые губы приоткрылись, грудь поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Харви с непроницаемым лицом начал расстегивать на ней платье. Негнущиеся пальцы были холодными как лед, однако больше не дрожали. Но трепетало сердце, которое затопила смертельная тоска. На Мэри было так мало одежды, ее тело казалось таким легким, вещи соскальзывали с нее, как паутинка. Одну за другой он складывал их на стул: платье, сшитое как будто специально для столь хрупкого создания, чулки, невесомые в его руке…

На его лбу выступили крохотные капли холодного пота, тонкие края ноздрей были словно высечены из камня. Но он продолжал хлопотать над ней. Он знал, что прежде всего необходимо сбить нарастающий жар. Ее кожа была как белый шелк, груди, маленькие и упругие, с невинно розовыми вершинками, выглядели беззащитно… На ее распростертое тело падали косые мягкие тени, скрывая его обнаженную нижнюю половину. От покорной фигуры веяло волшебной безмятежностью.

Наконец он судорожно отбросил покрывало и, бережно обхватив Мэри, уложил на прохладную простыню. Пока он это делал, ее рука безвольно упала и обвилась было вокруг его шеи. На это единственное мгновение отяжелевшие веки приподнялись и сознание вернулось.

– Как это на меня похоже, – прерывисто произнесла она, – я стала для тебя обузой.

Прежде чем Харви успел ответить, она уже была далеко, падая, падая в темное глубокое забытье.

Он взял воду и начал торопливо обтирать губкой ее обнаженное тело. Мозг отчаянно и напряженно работал, и Харви повторял про себя: «Я должен ее спасти. Я ее спасу. Если она умрет, то умру и я. Но это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме одного: ее необходимо спасти».

Под его неутомимыми руками ее кожа становилась прохладнее, увлажненная ключевой водой, и брызги поблескивали между ее грудями, как роса. Обманывая себя, он воображал, что ее дыхание выравнивается; прижав пальцы к тонкой колонне ее шеи, пытался представить, что бешено несущаяся кровь замедляет свой бег. «Ничто, – твердил он про себя, – ничто не имеет значения, лишь бы она выздоровела». Эти слова снова и снова формировались и преобразовывались в нем, пока не заполонили всю душу целиком и не воспарили из сумрачной комнаты ввысь, как немой призыв к наблюдающим небесам.

Он отбросил полотенце, прикрыл Мэри простыней, постоял недолго. Затем, осененный новой идеей, спустился в кухню, налил в чашку бульон, вернулся. Когда тот остыл, Харви приподнял усталую голову больной и дал ей выпить его. Инстинктивно, словно в полусне, она выпила все, погрузив в чашку вялую губу. Зрелище того, как она глотает жидкий, чуть теплый суп чрезвычайно ободрило Харви. К нему вернулось мужество. Он тихо отставил пустую чашку, осторожно сел на кровать. Наклонившись, взял руку Мэри в свою, уложив ее пальцы себе на ладонь. Неподвижный, как скала, попытался перелить в нее всю свою силу.

В молчании текли минуты. Бодрствование погрузило его в странное блаженство. Надежда проникла в холод сердца. Он дал себе клятву спасти Мэри. Снаружи продолжали квакать лягушки – бесстрастный, непостижимый звук. Ночная птица махнула по стеклу мягким крылом. Луна плыла по небу, заливая комнату благодатным светом. Замешкалась ненадолго, а потом исчезла. И всю эту долгую тихую ночь Харви наблюдал и ухаживал за любимой.

Свечи оплыли до основания, наступил ясный и прозрачный рассвет, тихо колыхалась листва, прихорашиваясь после пробуждения. В этот час Сьюзен Трантер бодрым шагом спустилась с холма в поместье Лос-Сиснес.

На ее щеках горел румянец смущения. Она сообразила, что для визитов еще рановато. Да, конечно! Все же она сорвала цветок и прикрепила его к платью, говоря себе: «Ничего страшного. Мы же вместе работаем, разве не так? Он сейчас, наверное, завтракает, и лицо у него… о, как всегда, замкнутое. Может, он даже мне улыбнется. А потом мы вместе пойдем в деревню».

Да, их связали обстоятельства, и для Сьюзен это было счастьем. Верно, пик эпидемии миновал, признаки спада носились в воздухе. Эта форма отличалась быстрым течением: снижение числа заболевших происходило так же стремительно, как и рост. И хотя Роджерс поносил власти, они все-таки взялись за дело. Не совсем так, как это сделали бы настоящие государственные службы, подумала Сьюзен. Не совсем так. Но польза все-таки была. В Эрмосу ввели жандармерию, привезли военного врача, мертвых похоронили, дома продезинфицировали, обустроили полевой госпиталь, вокруг деревни решительно очертили кольцо карантина.

Дел у Сьюзен было меньше, чем ей хотелось бы. Тем не менее это была благородная работа. А заниматься ею бок о бок с Харви – вот это счастье, воодушевляющее счастье, затмевавшее даже беспокойство по поводу брата. С Робертом происходило что-то не то. Она не хотела вовлекать его в хлопоты, связанные с эпидемией. Это не его призвание. Он недостаточно крепок, чтобы подвергать себя опасности заразиться. Но наблюдать, как он целыми днями хандрит, мается и заставляет себя притворяться, что чем-то занят, под саркастическими взглядами Роджерса… Это зрелище вселяло в нее глубокую тревогу.

Однако даже эти рассуждения не могли погасить искорки в глазах Сьюзен и сияние на ее непримечательном лице, умерить ее торопливый шаг, когда она открыла дверь и вошла в холл Лос-Сиснеса. Она отправилась в столовую. Завтрака никто не приготовил, в комнате было пусто. Удивленная, Сьюзен помедлила, потом ее губы дрогнули в едва заметной улыбке, поскольку она догадалась: Харви, конечно, проспал и еще не спускался. Продолжая улыбаться, словно в ответ на свои тайные мысли, Сьюзен повернулась, медленно поднялась по лестнице, снова помешкала. Робко постучала в дверь его комнаты.

– Вы уже встали? – спросила она.

Последовало непонятное молчание, затем изнутри прозвучал голос Харви. Но хотя Сьюзен приблизила ухо к двери, она не могла разобрать слов.

Снова тишина, и опять раздался голос – на сей раз более отчетливо, приглашая войти.

Сьюзен повернула ручку, переступила порог, сделала несколько шагов. А потом ее улыбка погасла. Губы окаменели, глаза перестали сиять. Взгляд скользнул от изможденного лица Харви к фигуре, лежащей на кровати. У Сьюзен едва не вырвался короткий вскрик, засевший у нее в груди осколком льда.

– Она больна, – сказал Харви блеклым голосом, – этой проклятой лихорадкой. – И отвернулся.

Внезапно белый свет померк для Сьюзен. Ей не пришло в голову спросить, как Мэри оказалась в доме. Достаточно того, что она здесь, – удар, какой и во сне бы не приснился, безнадежно разрушил недавно обретенную радость жизни. Трантер вяло обвела взглядом комнату, отметив все: влажные полотенца на полу, обнаженную руку Мэри, ее ладонь в его ладони, кучку шелкового нижнего белья, беззастенчиво брошенного на стул. Сьюзен пронзил спазм боли, но она заставила себя заговорить:

– Очень больна?

– Да.

– И на ней… ничего нет? Даже ночной рубашки?

– Какое это имеет значение?

Пауза.

– Вы ухаживали за ней всю ночь?

– Да.

– Вчера вы весь день работали. Не спали ночь. Должно быть, вы очень устали.

Он не ответил, она тоже молчала. Затем, смутно сообразив, что должен хоть что-нибудь объяснить, он коротко рассказал о появлении Мэри в поместье вчерашним вечером.

Сьюзен выслушала, отводя глаза, потом сказала:

– Вы не можете держать ее здесь. Ее нужно отвезти в Санта-Крус. Здесь неподходящие условия для больного человека. Нет лекарств, ничего нет.

– Я могу раздобыть все необходимое. Ее нельзя перевозить. Я этого не позволю.

Сьюзен не ответила. Она сосредоточенно, с нелепым видом смотрела в пол. Потом подавила глубокий вздох, который сотряс все ее тело. Пошевелилась, медленно прошла вглубь комнаты, сняла шляпу, хлопчатобумажные перчатки и положила их на столик у окна.

– Что ж, вам лучше бы отдохнуть, – произнесла она наконец потухшим, монотонным голосом. – Вы, должно быть, ужасно устали. Похоже, присмотреть за ней придется мне.

Харви как будто не расслышал ее слов, но, когда Сьюзен начала прибираться в комнате, украдкой следил за ее осторожными движениями. Наконец сказал:

– Вы правда поможете ухаживать за ней?

– Я буду за ней ухаживать. Ничего другого мне не остается, полагаю. Это мой прямой долг.

Он впился в нее напряженным взглядом усталых глаз, потом тихо молвил:

– Я этого не забуду. Вы действительно очень добры.

Сьюзен резко остановилась, словно ее ударили. И мгновенно покраснела – краска стыда залила лоб. Некоторое время казалось, что она промолчит, но она вдруг вскричала:

– Вы ошибаетесь! – Ее голос утратил монотонность. – Не доброта заставляет меня это делать. Что-то совершенно другое. Говорю вам, это не доброта. Это худший вид ревности. Я знаю, что вы ее любите. Разве вы не видите – для меня невыносима сама мысль о том, что вы к ней прикасаетесь! Поэтому я отсюда не уйду и сама займусь ею. Чтобы быть здесь. Чтобы я… – Задыхаясь, Сьюзен поднесла ладонь к горлу. Взглянула на одежду, которую в этот момент складывала. Всхлипнув, выронила вещи, и они упали обратно на стул.

Харви встал и выглянул в окно.

Прошло несколько минут, потом Сьюзен опять заговорила, но уже спокойным, совершенно изменившимся тоном:

– Вам нужно пойти прилечь.

– Я в порядке.

– Пожалуйста, будьте благоразумны. Если хотите быть в лучшей форме… – Она помялась, но потом упрямо продолжила: – Ради нее, то вам надо поспать. Я займу ваш пост. Отправлю Робби письмо, дам знать, что произошло. А вам необходим сон.

Видимо, он некоторое время взвешивал ее доводы, затем с неохотой принял решение и отошел от окна.

– Хорошо. Я прилягу всего на час. Вы знаете, что нужно делать?

– Да.

– Понимаете, мы должны сбить температуру… – Он проинструктировал ее, стараясь говорить как можно более уверенно, затем добавил: – Форма, похоже, тяжелая. Вскоре… вскоре, вероятно, предстоит еще больше работы.

Она подняла на доктора измученные глаза, кивнула с печальной покорностью.

Он отвел взгляд и через плечо Сьюзен посмотрел на пылающее жаром лицо на подушке. Его душа на мгновение открылась – обнаженная, страдающая, испуганная, а потом он отвернулся и вышел за дверь.

Харви пересек коридор и наобум заглянул в другую комнату. Это была не спальня, а величественный зал, заставленный позолоченной мебелью. С потолка свисали пыльные люстры, ставни были закрыты, шторы истрепаны, в коврах копошились муравьи – жуткие развалины некогда внушительного помещения. Рывком расстегнув воротник, Харви рухнул на парчовый диван и закрыл глаза.

Он пытался забыться, но сон не шел. Во всяком случае, это состояние вряд ли можно было назвать сном. В комнате стоял запах гнили, как в закрытом шкафу, где поселились мыши. Харви казалось, что люстры ждут – ждут возможности прозвенеть дребезжащую мелодию. Он ворочался на своем жестком ложе. В голове маршировали видения, но не дисциплинированным строем, а словно совершая массированные атаки; они давили, давили, в своем мельтешении перепутываясь до неразличимости. И в каждом была Мэри, жалобно умолявшая его о помощи. Время от времени ему чудились голоса, потом раздался громкий стук в дверь – видимо, кто-то пришел.

Эта беспокойное забытье длилось примерно час, потом Харви резко открыл глаза. Отдохнувшим он себя не чувствовал. Тупо уставился на позолоченный потолок, где вытянул шею и распахнул крылья нарисованный лебедь. Невероятно, но Харви померещилось, что тот летит прямо к нему. Он невольно вздрогнул. Повторение этой эмблемы на потолке в каждой комнате вызывало ощущение чего-то зловещего, неотвратимого. Харви внезапно пронзил холод – повеяло смутной угрозой неизвестности.

Наконец он встал, стряхнул оцепенение и вышел в коридор. Там остановился, уловив звуки осторожных и вместе с тем тяжелых шагов внизу. Эта поступь была ему определенно знакома. Он внимательно прислушался, затем, тихо пройдя мимо комнаты Мэри, спустился по лестнице и направился в столовую. Да, он догадался верно.

– Итак, – сказал он, – ты пришел.

Сидевший верхом на стуле Коркоран улыбнулся. Знакомая улыбка на помятом лице, как обычно, была заряжена непобедимым оптимизмом.

– А то! Разве я не сказал, что заявлюсь?

– Я рад, – проронил Харви со значением. – Да, я рад, что ты пришел.

Наступила тишина. Коркоран украдкой бросил на приятеля серьезный взгляд, достал табакерку и, наклонив голову, притворился, что с огромным интересом ее рассматривает.

– Я знаю, что тут творится, – сообщил он. – Сьюзен Т. рассказала. Она меня впустила в дом, видишь ли. Я как увидел ее, чуть с крыльца не упал. Сочувствую тебе! Бог свидетель, очень сочувствую… это такая беда. Ей-богу, сделаю все, что смогу, чтобы тебе помочь.

– А что ты можешь сделать?

– Ну вам же есть надо, так? Засучу рукава и буду нести вахту на камбузе. Я, знаешь ли, в свое время готовил для пятидесяти человек. В Орегоне, на лесозаготовках. Я и тут прошелся бы с чем-нибудь вроде рубанка – на кухне, да и везде. Симпатичное местечко, но здесь пригодился бы парень, который умеет наводить лоск.

Харви выслушал его с непроницаемым лицом, потом сказал:

– Возможно, мне понадобится кое-что из города. Принесешь?

– А то! Притащу, – мягко ответил Джимми. – Я уже смотался туда-обратно, отнес записку от Сьюзен Т. Можешь на меня рассчитывать, я помогу. Говори, что надо. И само собой, я подставлю тебе плечо, если попадешь в переделку.

– Переделку? Что ты имеешь в виду?

– Ну, просто разный треп подслушал в городе. Тут и там болтали, знаешь ли. Ничего такого. Просто всякие мелочи.

– Какие мелочи? – отрывисто вскричал Харви.

Джимми подышал на табакерку, бережно протер ее о штанину и положил обратно в карман.

– Эта парочка из Оротавы приперлась сюда, – непринужденно ответил он. – Дибдин и мистрис Бэйнем. Поселились в «Плазе». И еще кое-кто. Тот парень, агент Карр, заскочил в город прошлым вечером и давай всех теребить – короче, устроил ад кромешный, чтобы найти маленькую леди. Ну вот, посмотрел я на всю эту канитель и подумал, что они на тебя насядут, не дадут ее здесь держать.