Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Он вернулся к детской кровати. Пожалуй, ребенку стало хуже. Через полчаса, еще до того, как сыворотка начнет действовать, он умрет из-за непроходимости трахеи. Еще одна волна страха накатила на молодого доктора. Он должен принять решение. Немедленно! Сейчас – или будет поздно.

Машинально он огляделся вокруг. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным и неопытным перед лицом огромных первородных сил, наполнивших эту комнату. Бледный, он произнес побелевшими губами:

– У ребенка дифтерия. Пленка блокирует гортань. Надо оперировать. Вскрыть трахею ниже этого места.

Мать всплеснула руками и вскрикнула:

– О нет, доктор, нет!

Хислоп повернулся к Джейми:

– Положите мальчика на стол.

После секундного колебания Джейми медленно подошел и, подняв почти бесчувственного ребенка, перенес его на выскобленный сосновый стол. В этот момент Лэхлан сорвался.

– Я этого не выдержу! Я этого не выдержу! – в бессилии воскликнул он и, зарыдав, бросился из комнаты.

Однако мать пришла в себя. Бледная, как призрак, сцепив руки, она смотрела на доктора:

– Скажите, что делать, – я сделаю.

– Стойте здесь и крепко держите его голову запрокинутой!

Хислоп намазал йодом горло мальчика. Взял чистое полотенце и положил поверх открытых глаз ребенка. В данном случае хлороформ был абсолютно неприменим – даже думать о нем было бы сумасшествием. Джейми держал возле стола масляную лампу. Стиснув зубы, Хислоп достал скальпель.

Твердой рукой Хислоп сделал надрез, но почувствовал, как дрожат ноги. Надрез глубокий, но все же недостаточно. Нужно глубже, глубже – смелее, – однако постоянно наблюдая за яремной веной. Если он заденет вену… Он расширил надрез, использовав тупой конец скальпеля, ища в нетерпении белый хрящ трахеи.

Ребенок, ошеломленный болью, бился, как пойманная в сеть рыба. Господи! Где он, этот хрящ! Хислоп знал, что ищет без всякой надежды, просто ковыряется, как полное ничтожество. Мальчик умрет, они скажут, что он, доктор, убил его. Он проклинал себя в душе. Капли пота стекали ему в рот.

Теперь дыхание ребенка стало просто ужасным – слабое, неровное, маленькая грудная клетка опускалась и поднималась при каждом пугающем бесполезном вдохе. Вены на шее набухли, горло было мертвенно-бледным, лицо потемнело. «Еще минута, – подумал Хислоп, – и мальчику конец, как и мне». В какой-то момент бессилия перед ним мелькнуло видение всех операций, на которых он присутствовал, а также холодная, идеальная чистота демонстрационного зала Макьюэна, а затем – по страшному контрасту – это бьющееся, сопротивляющееся существо, умирающее под его ножом на кухонном столе под светом масляной лампы, с завывающим снаружи ветром.

«Господи, – взмолился он, – помоги мне!» Финлей почувствовал, как глаза застилает туманом, и огромная пустота охватывает его. А затем под его пытливым ножом в поле зрения появилась тонкая белая трубка. В мгновение ока он расширил ее – и тотчас же мальчик перестал задыхаться. Через открытое отверстие с долгим вдохом всосался воздух. Еще вдох, и еще… Синюшность исчезла, пульс усилился.

Под впечатлением от этой потрясающей реакции маленького организма Хислоп почувствовал, что теряет сознание. Он опустил голову, чтобы скрыть благодарные слезы, навернувшиеся ему на глаза. «О господи, наконец получилось», – подумал он.

Затем Хислоп вставил в отверстие крошечную серебряную трахеотомическую трубочку. Он отмыл руки от крови и перенес мальчика в кровать. Температура у ребенка упала на полтора градуса. Хислоп сел у кровати, наблюдая за ним и очищая трубочку от слизи. Он испытывал необычный, полный любви и симпатии интерес к малышу.

Шла ночь. Время от времени мать подбрасывала топливо в огонь, притом так тихо, как будто была тенью в комнате. Джейми и Лэхлан спали наверху. В пять утра Хислоп вколол еще четыре тысячи единиц сыворотки. В шесть ребенок спокойно спал.

В семь часов утра доктор поднялся.

– Полагаю, теперь он выздоровеет, – сказал он улыбаясь и объяснил матери, как вытащить трубку. – Через десять дней все заживет и малыш будет как новенький.

Теперь в ее глазах был не ужас, а невыразимая, трогательная благодарность.

Запрягли лошадь, развернули двуколку. Все стоя выпили чая. Дождь давно прекратился. В половине восьмого Хислоп с Джейми отправились обратно, навстречу бледной славе утра. Джейми стал на удивление разговорчив: тут и там ронял дружелюбные словечки, которые ласкали слух доктора.

Около девяти часов Хислоп, усталый, небритый, сжимая свой заляпанный грязью саквояж, вошел в столовую Арден-Хауса. Камерон уже был там, свежий, как новая монета, что-то напевающий в процессе инспекции блюда из бекона с яйцами. Он осмотрел с головы до ног нового ассистента, затем с искорками в глазах объявил:

– По крайней мере одна хорошая вещь случилась – крещение твоего саквояжа.

И они вместе сели завтракать.

«Мэри-Присмотри-За-Ребенком» – так называл ее доктор Хислоп, хотя ее звали Мэри Рейли. Когда он отправлялся по вызовам и заставал ее у входа в Колледж-Корт с огромным ребенком на тоненьких руках, то весело кричал:

– А как сегодня Мэри присматривает за ребенком?

Ее глаза улыбались ему в ответ, эти большие серьезные глаза, которые казались огромными на ее маленьком личике. Затем она покрепче подтягивала рваный конец шали, с помощью которой к ее маленькой худенькой фигурке был привязан ребенок, и смущенно отвечала:

– Хорошо!

Семья Рейли жила в Колледж-Корте, в этих худших из трущоб Ливенфорда – крольчатнике из многоквартирных домов с единственным входом через сырой и плохо освещенный «лаз». В одном из этих домов, то есть в одном из помещений этой убогой обители, и жила семья Рейли. Она была большой, семья Рейли. На самом деле можно даже сказать, что по отношению к общей площади своих владений семья Рейли была огромной.

Если быть точным, она состояла из матери, отца и девяти детей. Из них пятнадцатилетняя Мэри была самой старшей, а шестимесячный Джози – самым младшим, хотя, когда Мэри и Джози были вместе, а на самом деле всегда, разница в их возрасте не казалась столь очевидной, ведь Мэри выглядела такой маленькой, а младенец – таким большим.

Рейли были иммигрантами из Ирландии, которые во главе с бравым Пэдди, как называли отца семейства его близкие, приехали в Ливенфорд из графства Уэксфорд в поисках счастья. Пэдди был неплохим парнем – дюжий здоровяк, он работал на верфи. Но у Пэдди была одна потребность, здоровая потребность, для которой – увы! – его заработка явно не хватало. В результате в дни получки Пэдди бывал пьян и, довольный тем, что заработал, горланил ирландские песни, покуда горючая сентиментальная слеза не скатывалась по его щеке.

Тереза, жена Пэдди, тоже часто всхлипывала в таких случаях. Но она никогда не упрекала своего супруга. «А что, нормально, черти рогатые, – как человеку не принять, когда ему нужно». Ленивая, бестолковая, добродушная распустеха – такой и была Тереза Рейли, в расстегнутой блузке, простоволосая, без остановки мелющая языком. Она сплетничала целыми часами под бесконечные чаи, чтобы затем, вдруг бросив взгляд на обшарпанный будильник, всполошиться: «Силы небесные, времени-то сколько! Мэри, присмотри за ребенком, пока я приготовлю ломтик бекона к чаю для твоего папаши».

Конечно, Мэри уже и так присматривала за ребенком, а подчас и поджаривала бекон к чаю для отца. Потому Мэри и была самой худой в семье Рейли. Бо́льшая часть домашних дел была на ней: приготовить еду, отвести младших в школу – это все она. И помимо всего прочего, она заботилась о малыше. Ибо Мэри любила его. Нет, не любила – она его обожала.

Именно в связи с рождением ребенка доктор Хислоп и встретился впервые с Мэри. Обычно дети Терезы появлялись на свет, как маленькие кролики, – без всякой посторонней помощи или, самое большее, при миссис Нивен, якобы городской повитухи, стоящей рядом при родах. Но с малышом Джози все было иначе. Джози был единственным из всех детей Рейли, чье рождение удостоилось участия врача. Поскольку, как уже было сказано, в городе появился Хислоп. И именно Мэри пришла за ним в Арден-Хаус.

Когда Хислоп впервые увидел эту худенькую маленькую девочку, которая, запыхавшись от бега, стояла на пороге с просьбой помочь ее маме, то был в весьма скверном состоянии. Камерон был в отпуске в Ротсее, и всю минувшую неделю Хислоп не знал продыха. Три ночи подряд его будили, чтобы он принял роды, и вот еще одни!

– У меня нет в записях этого вызова, – сердито заявил он.

– Госпожа Нивен говорит, что вы должны прийти, – хватая ртом воздух, проговорила Мэри.

– Госпожа Нивен! – взорвался доктор. – А что хорошего в госпоже Нивен?

– Ничего хорошего, – согласилась девочка, умоляюще глядя на него своими большими серьезными глазами. – Но вы хороший. Вы ужасно хороший. Вы должны прийти и помочь моей мамочке. Я заплачу вам, когда пойду на работу. Я все вам заплачу, клянусь, заплачу!

И в дополнение к этой мольбе, она положила свою тоненькую руку на его рукав.

Хислоп кипел от возмущения, но ему действительно нужно было идти. Какое-то качество в этой девочке с чумазым личиком заставило его поступить вопреки самому себе. Он последовал за ней в Колледж-Корт.

Таким образом, с самого начала Хислоп почувствовал силу духа Мэри. Но чем больше он узнавал о ней, тем больше приходил в изумление. Она ухаживала за своей матерью в долгие «критические дни». То же касалось и малыша – Мэри ухаживала за ним. Ее осведомленность была поистине удивительной. У нее было основополагающее знание, характерное для ребенка из трущоб, – незамутненное знание тайн жизни в смеси с невинным и возвышенным настроем ума. Эти широко раскрытые глаза мадонны на чумазом некрасивом личике хранили мудрость и чистоту веков. И более того, в них был бездонный источник любви.

Хислоп часто обсуждал это с викарием церкви Святого Патрика. Они были лучшими друзьями, отец Сканлэн и он. Они вместе играли в гольф на девятилуночном поле Ливенфорда, а потом, в клубе за чаем, разговор нередко заходил о Мэри Рейли.

– Она мать, – говорил Сканлэн, – идеальная маленькая мать. Вот сила, которая наполняет ее жизнь.

Молодой доктор действительно полюбил эту удивительную девочку, которая светилась в убогом окружении, как никем не замеченный редкий драгоценный камень в сточной канаве.

Когда Джози исполнилось шесть месяцев, Хислоп остановился у «лаза» в Колледж-Корт. Мэри, как обычно, была там – присматривала за ребенком.

– Кстати, Мэри, хочу тебе что-нибудь подарить, – без обиняков заявил доктор. – Знаешь, ты была такой молодчиной – помогала мне, как ты умеешь. Ну скажи, чего бы тебе хотелось?

Серьезно глядя на него, она улыбнулась. Никаких возражений, никакого застенчивого жеманства или просьб о шоколаде!

– Мне бы не помешала шаль, чтобы носить ребенка. И пара ботинок для меня самой.

Хислоп посмотрел на ее изодранный в клочья плед, на ее ужасные, вконец истоптанные ботинки. Не говоря ни слова, он ушел и купил ей шаль и пару хорошей крепкой обуви.

Целых два дня Мэри была королевой Колледж-Корта, в великолепной новой шали и великолепных новых ботинках, которые замечательно поскрипывали при каждом ее шаге. Затем, на третий день, то есть в понедельник, доктор увидел ее, с ребенком, у «лаза», в старой шали и в старых же ботинках.

– Что все это значит, Мэри? – строго спросил он.

– Они заложены, – просто объяснила она.

Его вдруг обдало жаром.

– Боже милостивый! Это все твоя мать…

– Нет-нет! – спокойно перебила его она. – Это я сама. Понимаете, Джози нужно было молоко. А мой отец был в баре «У слесаря» в субботу вечером. Поэтому я сдала их сегодня с утра.

Эти несколько слов, произнесенных без упрека, описывали картину, которую не приукрасишь. Всегда происходило одно и то же. Все, что дарил ей доктор, отправлялось по одному и тому же замысловатому пути. О деньгах, разумеется, и речи не могло идти; они попадали прямо в общий кошелек.

Следующим летом с помощью Камерона Хислоп устроил Мэри двухнедельный отдых в Ардбег-Хоум на побережье. Она была слабенькой, и такая перемена в образе жизни подготовила бы ее к зиме. Все было улажено, справки подписаны, бланки заполнены; затем в вечной своей спешке Хислоп, не подумав, дал ей деньги на железнодорожный билет, вместо того чтобы купить его самому.

Пока шли эти две недели, доктор часто представлял себе Мэри, греющуюся на солнышке у моря. В конце концов он заглянул к ней, чтобы узнать, как ей понравился отдых. Мэри не было дома – на порог вышла миссис Рейли, которая, увидев его, чуть не подпрыгнула.

– Хорошо-хорошо, – нервно ответила она. – Конечно, ребенку понравилась поездка.

– И она окрепла, похорошела?

– Да, все так и есть, доктор, дорогой.

– Ну, прекрасно! – искренне сказал Хислоп. – Скоро я узнаю, как ей там было. Я написал доктору в Ардбег, чтобы он прислал мне свой отчет.

У миссис Рейли отвисла челюсть, и она запричитала:

– О, доктор, доктор, дорогой, это все папа виноват. Пошел купить ей билет, ну, с самыми благими намерениями. Но его… черт его попутал. И он вышел из бара «У слесаря» без единой монеты. О, пожалуйста, пожалуйста, доктор, дорогой, не осуждайте нас, ради бога!

Мэри оказалась не ближе к Ардбегу, чем Колледж-Корт к Ливенфорду.

После этого Хислоп поклялся, что или как-то поможет Мэри, или разберется с происходящим. Он вцепился мертвой хваткой в Сканлэна, который и так был готов посодействовать. Он обратился к Чарли Крейгу, с которым учился в колледже, чей отец владел фермой под Эрнхедом. Это была прекрасная большая молочная ферма среди Очильских холмов.

Затем началось наступление. Бравый Пэдди, оказавшись во власти викария Сканлэна, был так заклеймен и запуган, что дал обет. Дух Терезы укрепили молитвами. Их детей-школьников помыли, окурили благовониями и одели с помощью церкви Святого Винсента де Поля. И наконец, сам Хислоп занялся вразумлением Мэри.

Почуяв неладное, она стала скрываться от него, оставив свою позицию перед входом в дом и увозя Джози в расхлябанной детской коляске подальше на лужайку.

– Ты уезжаешь, Мэри, – сообщил ей доктор. – Ты едешь за город. Ты едешь на ферму, лучшую в Шотландии, где станешь дояркой – ты понимаешь? – большой дородной дояркой, которая выпивает галлон молока в день.

Она посмотрела на него, потом на расшатанную коляску.

– Нет, – задумчиво сказала она, – я не могу поехать.

– Но ты поедешь, Мэри. Хватит с меня этих глупостей. Ты уже до смерти измотала себя, отдавая все своей семье. В последнее время ты выглядишь очень плохо. Ты меня слышишь?

– Да, я слышу вас, доктор. Но я не могу уехать. Понимаете, я должна присматривать за ребенком.

– Кто-то другой для разнообразия может присмотреть за ребенком. Если не побережешься, ты, маленькая креветка, то ребенку придется присматривать за тобой! Малыш почти с тебя ростом, а тебе, вообще-то, уже семнадцать лет.

Она машинально разгладила дыру на едва держащейся на ней юбке, придававшей ей комичный вид. Ее ботинки выглядели ужасно, как и всегда. Ее лицо было бледным и усталым оттого, что приходилось возить тяжелого ребенка в почти непригодной для передвижения коляске. Огромная волна сочувствия захлестнула доктора.

– Ты поедешь, моя дорогая, даже если мне самому придется отвезти тебя туда.

И Мэри уехала, хотя пролила много горьких-прегорьких слез перед тем, как расстаться с Джози.

Уже одетая для поездки на поезде, к которому ее должен был доставить Джейми, ожидающий в двуколке снаружи, она грозно посмотрела на мать:

– Ты, Тереза Рейли, если ты допустишь, чтобы с ребенком что-то случилось, то я… я… о, ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю!

Зарыдав, она с поникшей головой вышла из комнаты.

Новости о ней Хислоп узнавал из писем – ее собственных писем, написанных по-детски, с ошибками, дышащих глубокой искренностью, с неизменной подчеркнутой концовкой: «Пожалуйста, присмотрите за ребенком», – а также из писем Чарли Крейга, больше похожих на отчеты.

У нее было все хорошо, она пришла в себя после первых месяцев молчаливого страдания и полюбила сельскую жизнь. Мэри всем нравилась. Она поправилась, ела, как пони, и ее щеки порозовели. Для Хислопа эти ежемесячные бюллетени были источником огромной гордости; с видом собственника он показывал их в клубе Сканлэну. Эти ее постскриптумы всегда трогали Сканлэна.

– Разве я тебе не говорил? – заявлял он. – Она идеальная мать, эта Мэри.

Шли месяцы один за другим, и как-то незаметно миновал год. И вот в один прекрасный день Мэри вернулась на две недели домой, в отпуск. Она привезла множество подарков: масло, свежие яйца, двух прекрасных цыплят и красивый новый наряд для Джози. Она была упитаннее, здоровее, правильно и хорошо одета, но, несмотря на это, все еще оставалась прежней Мэри-Присмотри-За-Ребенком.

Она так набросилась на Джози, словно готова была его проглотить. На протяжении всего отпуска она не выпускала его из виду. Встретив их вместе в двадцатый раз, Хислоп попытался подтрунить над ней:

– К чему вся эта суета, Мэри, дорогая, когда скоро у тебя будет свой Джози?

Она посмотрела на малыша, а малыш на нее. Затем, улыбнувшись, она сказала:

– Он не будет таким же Джози, как этот Джози.

Прежде чем вернуться в Эрнхед, она навестила Хислопа в Арден-Хаусе.

– Кстати, доктор, кажется, я вам должна. Помните, как я приходила к вам в тот день, когда родился Джози, и обещала заплатить, когда начну работать?

Ему пришлось выставить ее из приемной, а потом убедить, что он никогда не возьмет от нее ни пенса. На следующий день она уехала в Эрнхед.

Лето прошло спокойно. Малышу исполнилось три года, и он буквально расцвел. Как и все Рейли. Пэдди каким-то чудом всего лишь раз десять нарушил обет, и, поскольку каждый раз на следующий день он, полный раскаяния, снова брал обет, то семья Рейли от этого только выигрывала, и значительно. Они переехали из Колледж-Корта на Ливен-стрит, где теперь у них были четыре приличные комнаты и кухня. Пэдди ходил с праведным видом, говорил, что надо открыть в банке собственный счет, и вообще стал высокого мнения о себе. Именно поэтому, без сомнения, он и взял свою жену и Джози на ярмарку.

Ливенфордская ярмарка знаменита, это веселый карнавал со множеством аттракционов, качелей и каруселей. Прежде Пэдди, как обычно, пошел бы один или со своими приятелями. Но теперь он сказал Терезе:

– Пойдем развлечемся.

Она посмотрела на него с тоской в глазах:

– А как же Джози, Пэдди?

– Ну бери малого с собой! – ответил он.

Поэтому они отправились на ярмарку вместе с Джози, накормили его ирисками и весело усадили на кружащиеся карусели.

Было радостно и восхитительно – все как надо. Но увы! Вечером подул холодный ветер, и на следующий день Джози заболел воспалением легких.

Когда доктор Хислоп сообщил им эту новость, в доме началась паника. Тереза ходила по комнате, заламывая руки и постанывая:

– Как я ей скажу? Как я ей скажу?

– Мы должны отвезти ребенка в больницу, – сказал доктор Хислоп.

– Нет! Нет! Она никогда мне этого не простит. Мы должны сообщить ей сами.

Поэтому они послали телеграмму Мэри. Она приехала в тот же вечер.

Не было ни упреков, ни жалоб. Ее лицо было непроницаемым, когда она распаковала привезенные с собой вещи и превратилась в медсестру для Джози. Когда пришел Хислоп, она просто объяснила:

– Я приехала присмотреть за ребенком.

И как она присматривала за ним! Никогда еще доктор не был свидетелем такой заботы о ребенке.

Болезнь Джози была вызвана опасным возбудителем и протекала тяжело. Мэри знала это, и, когда она следила за тем, как он дышит – учащенно, поверхностно, – на ее лице появлялось страдальческое выражение. Хуже всего был кашель. Обхватив рукой шею малыша, не обращая внимания на опасность заражения, она поддерживала его, пока у него не проходил очередной приступ. Она отдавала ему себя день и ночь с такой исключительной преданностью, что Хислопу пришлось вмешаться:

– Если так будет продолжаться, то ты, Мэри, сама свалишься. Позволь мне позвать кого-нибудь тебе на помощь.

Но хотя во всем остальном Мэри повиновалась доктору, тут она стояла на своем.

Наконец кризис миновал, и Хислоп сказал ей, что Джози поправится. Пошатываясь, она поднялась с кровати, прижав руку к виску.

– Я рада… ужасно рада, доктор, – прошептала она со слабой улыбкой. – Я бы долго не продержалась. Кажется, я и сама чувствую себя довольно плохо.

И она рухнула к его ногам.

Она подхватила пневмококк от Джози. У нее развился пневмококковый менингит, молниеносная форма этой ужасной болезни. Она так и не пришла в сознание и спустя два дня умерла. В бреду перед самым концом она снова и снова бормотала: «Присмотри за ребенком, Мэри, присмотри за ребенком».

Под этим именем она и живет в памяти Финлея Хислопа.