Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– А если ее уже не спасти, бедняжку, – тихо промолвил Джимми, – то как это скажется на Харви, с его-то прошлым?

Этот вопрос обнажил самую суть страха, который изматывал Сьюзен до смерти. Если Мэри Филдинг умрет – а она наверняка умрет! – как Харви переживет обвинения? Ведь именно его обвинят в этой катастрофе, так быстро последовавшей за той, прошлой неудачей. Вся ответственность лежит на нем, он сознательно этого добивался. О, какая страшная, ужасающая мысль!

Сьюзен потянулась к фруктам, лежащим на ее тарелке. Но не могла проглотить ни кусочка. Разрываемая бушующими в груди эмоциями, прошептала: «О, помоги нам всем, Господь. Умоляю, помоги нам».

Внезапно маркиза, с присущей ей непредсказуемостью, встала со стула. Брезгливо смочила водой пальцы и губы. Потом перекрестилась, пробормотала благодарственную молитву, снова осенила себя крестным знамением. Наконец провозгласила:

– Быстро ест тот, кто ест мало. И для Исабель де Луэго пришло время удалиться на покой. Да-да, теперь она должна уйти в свою комнату. – Она неторопливо поплыла из столовой, расставив локти; мантилья развевалась за спиной. Но у дверей хозяйка остановилась, обвела призрачную комнату рассеянным, почти невидящим взглядом.

– Al gran arroyo pasar postrero, – произнесла она очень отчетливо. И бросила напоследок: – Adiós.

Это была ее прощальная речь.

Сьюзен испуганно посмотрела на Коркорана и прошептала:

– Что она имела в виду?

Джимми встал, отряхивая с жилета крошки.

– Да ничего такого, – пробормотал он. – Я не очень-то понимаю их тарабарщину.

Но Сьюзен настойчиво стиснула его руку:

– Что она сказала?

– Опять отмочила какую-то белиберду, можешь не сомневаться, – неловко ответил он. – Что-то насчет большой реки, мол, будь последним, кто ее переплывет. Но ты не злись на нее, пусть себе лопочет. Она на многое способна и довольно славная кроха, если узнать ее поближе. Ей-богу, дала мне шанс изменить всю мою жизнь. – Он взял понюшку табака, постоял еще немного у стола. Затем, украдкой бросив взгляд на собеседницу, направился к двери. – Ну, я на кухню. Дел по горло, надо закончить до утра.

Он тихо вышел, и Сьюзен осталась одна. Она по-прежнему испытывала безотчетную тревогу. Нервно повертела в пальцах лежавшую на тарелке кожуру. Крохотные капли маслянистого сока пропитали бинт на поврежденном большом пальце, и ранка снова начала саднить. Но Сьюзен едва замечала жгучую боль, вяло размышляя о загадочной и в то же время жуткой старухе.

«Большая река… Будь последним, кто ее переплывет». Что это значит? Она говорила об этой выжженной земле, где все ручьи пересохли? Слова старой испанки звучали таинственно, необъяснимо, но с неясной угрозой. Наконец, решительно выпрямившись, Сьюзен отбросила в сторону зловещие мысли, убрала волосы со лба, поднялась на ноги. Но когда она отодвигала стул, дверь распахнулась и в столовую вошел Харви.

Сьюзен резко вздохнула, решив, что его внезапное появление имеет ужасную причину. Вопрос трепетал на ее губах. Она не могла задать его, лишь испуганным взглядом проследила, как Харви молча пересек комнату и опустился на стул напротив. Взглянул на помощницу и медленно покачал головой:

– Это не то, о чем вы подумали. – Его тон был ровным, но за ним крылась смертельная усталость.

– Она… с ней все по-прежнему? – запинаясь, спросила Сьюзен.

– Все плохо. Поскольку лихорадка перетекла в геморрагическую, ей бесконечно хуже. Кровотечение оставило ее совершенно без сил.

– Тогда почему вы спустились?

Харви долго не отвечал, потом сказал с какой-то ледяной суровостью:

– Она тонет. Она перестала сопротивляться болезни. Но до кризиса, скорее всего, недалеко. Если она доживет до утра, то у нее, возможно, появится шанс. И есть только один способ предоставить ей этот шанс. Опасный, но единственный.

– И что же это? – прошептала помощница.

Прямо глядя на нее, доктор ответил:

– Переливание крови.

Наступила тишина. Неожиданный ответ лишил Сьюзен дара речи, ее сердце учащенно забилось. Потом она едва заметно вздрогнула.

– Вы не можете этого сделать, – запинаясь, возразила она. – Это неслыханно. У нее жар. Это неправильно. О, совершенно непохоже на вас – предлагать такие вещи!

– Сейчас я сам на себя не похож.

– Но было бы лучше… – выдохнула она, – просто подождать…

– И смотреть, как она умирает от последствий кровотечения.

– Вы не можете этого сделать, – повторила она. – Это невозможно, особенно здесь. Особенно сейчас. У вас нет оборудования.

– У меня есть все необходимое.

– Вы не можете этого сделать! – прокричала Сьюзен в третий раз, стиснув руки. – Такой риск, это слишком страшно. Попытка может оказаться роковой. Вину возложат на вас. Как вы не понимаете, в случае провала обвинят вас! Скажут, что вы…

Харви ничего не ответил, но по губам пробежала тень его прежней ироничной усмешки.

– Богом прошу, – зарыдала Сьюзен, – заклинаю вас, попросите о помощи. Я хотела сказать это сотни раз. Никто не мог бы сделать больше, чем вы. Вы были великолепны. Но это такая ответственность, а рядом никого. Как вы не понимаете, если она умрет, скажут, что это вы ее убили.

Она протянула дрожащую руку, пытаясь прикоснуться к его руке. При виде этих усталых, запавших глаз любовь к нему переполнила ее сердце. Она не могла сдержать чувства. Ей хотелось поцеловать эти усталые глаза… хотелось… хотелось… Слезы текли по ее щекам, отчего она стала еще более некрасивой. Но ей было все равно! Впрочем, Харви, казалось, не смотрел на нее.

– Все потеряет смысл для меня, – тяжело уронил он, – если она умрет.

Лицо Сьюзен исказилось, словно от удара. Она отдернула руку и поднесла ее ко лбу, чтобы скрыть слезы. Хлюпнула носом, стиснула дрожащие губы, стараясь справиться с собой. Наконец сказала совершенно другим тоном:

– Если вы собираетесь это сделать… тогда… вы хотите… хотите, чтобы я была донором?

Он покачал головой:

– Нет. Я не могу допустить такого. Это моя задача. Я все сделаю сам. И тогда… если попытка окажется провальной, виноват буду только я.

Он помолчал.

Сьюзен казалось, что ее сердце бьется в горле и она сейчас задохнется.

– Вы можете подготовить горячую воду, много горячей воды. – Он говорил спокойно, мягко. – И я дам вам иглы, их необходимо прокипятить.

После этого Харви молча поднялся. Направляясь к двери, даже не взглянул на помощницу.

Но она встала и пошла следом.

В дальнем конце холла стояли старые кастильские часы, которые давно остановились, но Коркоран наткнулся на них и немедленно починил. Сейчас они протяжно пробили три раза. Поднявшись над темным холлом, рокочущее эхо проплыло по коридору в комнату пациентки.

Харви машинально взглянул на свои наручные часы. Это было его первое движение за последние шестьдесят минут. Да, три часа ночи. За ударами последовала глубокая тишина. Впрочем, она была неполной, ибо в полумраке тихо раздавалось хриплое дыхание больной. Но эти размеренные звуки давно уже стали частью комнаты, вплелись в самую суть ее тишины. Харви остался наедине с Мэри. Его помощники не хотели идти спать, особенно жарко протестовала Сьюзен. Но он настоял. Не из героических побуждений, он просто чувствовал, что так должно быть. Им овладел странный собственнический инстинкт, возникший в тот момент, когда он ощутил, как его кровь медленно сливается с кровью любимой. Это переливание… о, он никогда его не забудет. Никогда! Чистое безумие, ничего более. Просторная голая спальня, неисправный аппарат, секунды, заполненные лихорадочной тревогой, собственное предплечье, залитое сиянием свечи, сгустившаяся вокруг тьма, белое как мел лицо и дрожащие пальцы Сьюзен, – все это создавало такой контраст с его работой в больнице, что казалось смехотворным.

Грандиозная шутка, над которой в углу, держась за бока, хохотала смерть.

Видите ли, он был неправильным – нетрадиционным, ненаучным – этот радикальный метод лечения. Шесть недель назад Харви сам присоединился бы к издевательскому смеху и назвал бы происходящее идиотизмом.

Но сейчас… сейчас он размышлял не как доктор, не как исследователь. Он хотел спасти только одну жизнь. Примитивность оборудования, которым он располагал, не могла его остановить, не остановил и риск – устрашающий риск. Он знал, что Мэри точно умрет, если чем-то не подкрепить ее силы. Не разум, но страстное наитие управляло им. Он провел переливание. Да, оно закончилось. Теперь, непостижимым образом, они соединились. Что бы ни произошло, это единство нерасторжимо. Он чувствовал, что так и есть.

В комнате было невыносимо душно, и его голова, уже кружившаяся от недостатка сна, стала еще легче после потери крови. Вдруг он поднялся, погасил одну из свечей, стоявших на сундуке. Дымное пламя, резавшее глаза, наверняка так же неприятно било и по глазам Мэри. Прикрывая рукой оставшийся огонек, он наклонился, напряженно вглядываясь в ее лицо, а на противоположной стене выросла огромная тень от его фигуры. Потом он вздохнул и снова опустился на стул. По-прежнему никаких изменений, все то же лихорадочное хриплое дыхание. Ее лицо, застывшее в маске беспамятства, все равно оставалось прекрасным. Уголки приоткрывшихся губ были вяло опущены, на впалых щеках горел болезненный румянец, под неплотно закрытыми веками виднелись мраморные полумесяцы белков.

Еще один тяжелый вздох вырвался из груди Харви. Он механически взял миску с водой, смочил губы и горящий лоб пациентки. После переливания крови ее пульс ускорился и наполнился, в сердце Харви ожила надежда, но теперь Мэри снова двинулась вспять в безграничную пустоту, называемую смертью.

Как он боролся все эти последние дни! Он отдал все, что у него было.

Харви просунул руку под простыню и обхватил пальцы Мэри – такие тонкие, не сопротивляющиеся его прикосновению. Ощущение этих горячих пальцев погрузило его в пучину невероятной боли.

Поглощенный болью, он стиснул зубы. Мэри слабела, тонула, и это зрелище, как и осознание собственной беспомощности, сводило его с ума. Со всей страстью он собрал уходящие силы и пожелал, чтобы они перелились от него к любимой. Два крохотных человеческих существа, соединенные лишь переплетенными пальцами, посреди огромной равнодушной Вселенной… Ничтожные под темным покровом ночи, они были как атомы, затерявшиеся в великом мраке. И все же они были вместе. Их единение уничтожало мрак и изгоняло из огромной Вселенной все страхи, кроме одного. Это было начало, это был конец. Так просто, но этой простоте никто не мог бы дать определение, ничто не могло бы разрушить ее власть. Она подавляла своей жуткой убедительностью. Все представления Харви о жизни рассыпались, и из этих руин возникло сияющее откровение. Он больше не насмехался над слабостью человечества, растерял всю холодность и жесткость, все презрение к жизни. Теперь жизнь казалась ему редкостью – чудесным, драгоценным даром, таящим в себе странную, непостижимую сладость.

Так он сидел, склонившись, рядом с ложем больной, его разум был подавлен тяжестью всех страданий и самопожертвования, которые когда-либо знал мир. Потрясенный, он ощутил эту сокрушительную тяжесть: любовь и красота, не отделимые от пота, слез и крови всего человечества.

Его душа – душа, существование которой он так глумливо отрицал, – содрогнулась, и он увидел свою мелочную надменность как нечто жалкое и бессильное. Мысли вернулись в прошлое. Неуверенно, шаг за шагом, пришло понимание: его работа, самая ее цель, потерпели неудачу из-за этого высокомерия. А если бы он заботился о жизни этих троих пациентов (как далеко затерялись те события во времени и пространстве!), если бы он думал о них как о человеческих существах, которых необходимо спасти? Тогда, возможно, ему удался бы эксперимент. Но лишь самоутверждение и успех исследований волновали его. Этого было недостаточно.

Лейта захлестнуло смирение. Вновь, как в ту последнюю ночь на «Ореоле», собственная жизнь показалась ему ничтожной и потраченной зря.

Его глаза скользнули по лицу Мэри, медленно наполнились слезами. Вот лежит его хрупкая надежда на искупление. Как мучительно смотреть на нее! Если бы он мог ее спасти! Тогда жизнь его не была бы пустой. Им владело лихорадочное желание: только бы наступил кризис! Только бы Мэри выжила! Он отлично знал, какое огромное значение имеют эти мгновения, – будто ее тело, плывущее в пространстве, балансировало в странном, неустойчивом равновесии и могло внезапно утратить его и полететь, как звезда, навстречу спасению или небытию.

Он невольно наклонился к Мэри, пока не ощутил ее дыхание на своей щеке, и заговорил с ней шепотом.

На ее исхудалом лице бессознательно возникла слабая улыбка. Мэри не видела и не слышала Харви. Она прошептала несколько неразборчивых слов. А потом, безо всякого перехода, опять начала бредить.

– Почему они меня увозят? Почему они меня увозят? Прочь, прочь, прочь… – Слова бесконечно повторялись снова и снова, как дурацкий урок, который необходимо усвоить путем мучительной зубрежки. Разум Мэри непрестанно сражался против некой силы, пытавшейся ее поработить. – Почему меня увозят? Прочь. Прочь.

Это было невыносимо. Харви порывисто вскочил и зашагал по комнате.

Он расхаживал взад-вперед, все сильнее сутулясь. Он осунулся за ночь и, казалось, так исхудал, что одежда висела на нем. Время от времени он сильно прижимал пальцы к вискам. И постоянно был начеку, внимательно прислушиваясь к бессвязному несмолкающему бормотанию. Он должен был слушать, хотя сердце его разрывалось. Ведь она больше не выдержит – он знал, что это невозможно.

Вдруг он остановился у окна. Поднял голову, что-то ища взглядом в бесплотном сумраке, где ни один листок не шевелился на деревьях, охраняющих дом. Без всякой видимой причины поднял глаза к небесам. Луны не было видно, звезды попрятались, но на востоке в предгрозовом небе едва заметно проступали мерцающие полосы зари. Что лежало по ту сторону неба, по ту сторону скорого рассвета? Скоро станет понятно.

А потом, словно в ответ на его страхи, бормотание стихло. Он стремительно развернулся, сердце подпрыгнуло и забилось в горле. Но хотя голос умолк, хриплое дыхание было слышно по-прежнему. Мгновение Харви стоял неподвижно, ослабевший от внезапного ужаса, потом тихо подошел к кровати и опустился на колени. Пульс Мэри не изменился: слабый, медленный, едва различимый. Харви сосчитал его с трудом, поскольку сбивала с толку тяжелая пульсация в кончиках собственных пальцев.

Что теперь? Что еще он мог сделать? Он яростно принялся перебирать в памяти методы лечения. Наконец решил ввести еще стрихнина. По-прежнему стоя на коленях, наполнил шприц, подготовил руку Мэри, воткнул иглу. Подождал, обхватив пальцами запястье, исчерченное голубыми жилками. Один, два, три, четыре… как часто он считал эти слабые, тающие удары! Пять, шесть, семь… как неподвижно она лежала, как было похоже на маску ее прелестное лицо! У него снова выступили слезы на глазах. Он любил ее, и в его чувстве главенствовало не грубое желание тела, а согревающая нежность души. Когда-то он с издевкой отрицал это парящее единение душ. И получил ответ. Он не хотел молиться, не мог молиться, но глупо твердил про себя одно и то же, и эта мысль была молитвой: «Ничто не имеет значения, только бы она выжила». Большего он не просил. Только это стало бы венцом их любви – возвращение Мэри к жизни.

Она слабо простонала. Он снова смочил ее лоб и губы – больше ему ничего не оставалось. Прислонившись к кровати, с глазами, воспаленными от усталости, он ждал. Он был совершенно измотан, но не мог уступить сну.

Предгрозовой воздух давил теперь невыносимо. Казалось, буря надвигается вместе с занимающимся рассветом. Харви застыл, не замечая бега времени. Секунды прошли или часы – он не смог бы сказать. Он ждал, наблюдая за Мэри.

Вдруг Харви вздрогнул всем телом и затрепетал от восторга. Потом окаменел на долгих пять секунд, затаив дыхание.

Над ее верхней губой и на лбу проступили крохотные капли пота. Долгий прерывистый вдох наполнил грудь Харви. Он боялся поверить. Он боялся пошевелиться. Потом медленно, с какой-то жалкой робостью, протянул руку. Так и есть. Ее лоб, пылавший яростным жаром, увлажнился. И дыхание, как по волшебству, вдруг стало легче и ровнее.

«Этого не может быть, – подумал он машинально, – нет, этого не может быть».

Целую вечность он мучительно жаждал этого кризиса. И когда перелом наступил, не мог в это поверить. Неуверенным движением дотянулся до термометра, бережно засунул его под мышку больной. Ждать полагалось полминуты, но Харви в тревоге выждал целых две минуты. Рука сильно дрожала, и, доставая термометр, он едва его не уронил. Надежда и страх затуманивали зрение настолько, что он едва смог прочитать показания. Но наконец разглядел цифры. Температура Мэри упала на целых два деления.

Он попытался взять себя в руки. Храня бесстрастное выражение лица, сдерживая безумную, буйную радость, опустился на колени рядом с кроватью. Он хорошо знал, что означает резко снизившийся жар. При столь остром течении лихорадки, разгоравшейся с яростной интенсивностью, перелом означал не только изменения к лучшему. Он был явственным признаком выздоровления. Но Харви по-прежнему не верил. Он все еще боялся. С трудом заставив себя подождать еще полчаса, снова поместил термометр Мэри под мышку. На сей раз, читая цифры, он держал прибор твердой рукой. Температура опять упала более чем на одно деление. Теперь все тело Мэри росой покрывала нежная влага. Пульс усилился, дыхание замедлилось. Даже черты ее лица неуловимым образом смягчились.

Великая, ликующая радость охватила его. Столь острая, что из горла вырвался всхлип. И, словно наконец услышав его, Мэри медленно открыла глаза. Посмотрела на Харви, и взгляд ее был ясным. Узнавание светилось в нем, а еще неожиданное понимание того, что пришло избавление.

Когда она заговорила, голос звучал тихо, почти неслышно, но это был ее естественный голос.

– Я была больна, – прошептала Мэри.

Это чудо наполнило Харви ощущением немыслимого счастья.

– Тебе лучше. Ты выздоровеешь.

Она взглянула на него так, словно эта новость ее не удивила.

– Да, – сказала она, – я знаю.

А потом ее лицо просияло. Нечто глубокое и значительное было в этой призрачной улыбке. И нечто непреклонное.

В комнате заметно посветлело, тени исчезли безвозвратно. Харви дал Мэри воды, наблюдая, как она закрывает глаза.

Жизнь больше не угасала в ней. Вместо этого она испытывала прилив свежих сил. Несмотря на утомление, сон ее был безмятежен, и это дарило Харви беспредельное счастье.

Он поднялся и простоял долгое время, глядя на лицо спящей. В сердце царили восторг и ликование, которые невозможно было сдержать. Надо пойти разбудить Сьюзен, Коркорана, – пусть эта славная новость разнесется по всему свету! Но он передумал.

И тут на него навалилась невероятная усталость. Ему захотелось немедленно глотнуть свежего воздуха. Мэри спала и проспит еще несколько часов. Ей больше ничего не угрожает. У него сильно кружилась голова, и ему снова подумалось, что освежающий ветерок пойдет ему на пользу. Он бросил последний взгляд в сторону кровати, потом осторожно, на цыпочках выскользнул из комнаты. Спустился по лестнице и тихо вышел из дома.

Он добрался до сада, принялся бродить среди апельсиновых деревьев, где стоял с Мэри вдвоем в ту сладостную и ужасающую ночь. Его сердце по-прежнему пело от безумной, ни с чем не сравнимой радости. Но шаги становились все медленнее. Он не спал три ночи. Он умирал от усталости.

Ветерок не дул. Воздух был тих и неподвижен. Ни одна птица не приветствовала явление нового дня. Земля лежала обнаженная и молчаливая, ожидая прихода бури.

Какое это имело значение? Пусть грянет буря, пусть случится что угодно! Мэри стало лучше, она спасена, жива! Ослепленный своим счастьем, он забрел на границу поместья в заросли дрока.

Внезапно он услышал непонятное жужжание. Оно доносилось сверху, словно чудовищная стрекоза рассекала медное небо. Нет, не жужжание, скорее рокот. Оглушающий рокочущий звук. Харви закинул голову, но ослепительный медный блеск резал его утомленные глаза. Надо признаться, он смертельно устал. Возможно, от этого такой жуткий шум в ушах. Он хотел рассмеяться над своей глупой фантазией. Так смешно – не передать словами. Но засмеяться он не смог. Глаза закрывались сами собой. Пьяный от сонливости, он споткнулся и зашатался.

Пока гидросамолет кружил над гаванью и снижался, Харви опустился на землю под густой куст дрока, сомкнувший над ним свои ветки, и мгновенно заснул.