Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Когда с быстротой, характерной для всех шотландских городов, в Таннохбрэ распространилась весть о том, что преподобная мать настоятельница монастыря Бон-Секурс предъявила их любимой «Геральд» иск о возмещении морального ущерба, то по тихой маленькой местной общине прокатилась волна недоверия. Искушению посмеяться над этим делом мешал не только размер исковой суммы, но и тот поразительный факт, что инициаторами подачи иска были не кто иной, как Финлей, всеми любимый доктор, и Александр Кохрейн, лучший и самый уважаемый адвокат в округе.

Первое впечатление, что это какой-то блеф, было немедленно опровергнуто тем, что в деле участвуют Финлей и Кохрейн – оба!

В огромном здании «Геральд», где размещалась редакция газеты, царило что-то вроде паники.

– Финлея разозлило проклятое дурацкое прилагательное «непотребный», которое мы прицепили к нему. Может, дать ему сотню, чтобы он отвалил?

– Он плюнет на твою сотню и швырнет обратно!

– Может, нам предложить в порядке возмещения ущерба, скажем, около пятисот?

– Не будь дураком, парень! Это подорвет нашу позицию.

Тихий голос председателя правления заставил собравшихся тут же замолчать.

– Джентльмены, мы совершили весьма грубую и чреватую неприятностями оплошность. Теперь нам ничего не остается, кроме как расхлебывать кашу и выкручиваться по мере сил.

Когда стало известно, что «Геральд» будет оспаривать это дело, назначенное для рассмотрения судом на пятое число следующего месяца, волнение в городе усилилось, как возросло и стремление занять места в галерее суда, куда можно было попасть лишь по билету со штампом. Эти драгоценные квадратики из картона переходили из рук в руки в местных пабах и по мере приближения назначенной даты выторговывались за невероятные суммы наличных.

Во время суматохи, предшествующей судебному заседанию, и Финлей, и Алекс Кохрейн оставались совершенно спокойными и в хорошем настроении. Они и в самом деле сыграли несколько партий в гольф и возвращались в монастырь пить чай. В один из таких визитов Финлей оставил там большую продолговатую коробку с маркой первоклассного женского магазина в Лондоне.

Наконец, когда возбуждение достигло апогея, настал судьбоносный день. С раннего утра у здания суда присяжных собралась толпа, столь нетерпеливая в ожидании новостей, что потребовался плотный заслон полицейских, чтобы не дать наиболее ретивым прорваться в ворота. Когда в сопровождении своих юрисконсультов прибыло руководство «Геральд», их встретили кто приветственными криками, кто свистом и шиканьем. Финлея и его адвоката, вошедших в зал суда со служебного входа в сопровождении леди, лицо которой, естественно, прикрывала вуаль, нигде не было видно. Счастливых обладателей билетов, проходящих в двери, сопровождали завистливыми возгласами, гулом недовольства и всевозможными оскорблениями, а также попытками вырвать билет, впрочем неудачными.

И вот городские часы пробили десять звонких ударов, и в заполненном до отказа зале суда началось разбирательство.

Когда жюри было приведено к присяге, секретарь суда зачитал обвинение против владельцев и руководства «Геральд»: статья, напечатанная в номере от 26 июля, была ложной, предвзятой и нанесла серьезный моральный ущерб названным в ней лицам.

Затем последовало распоряжение прочесть вслух указанную статью. Ровным, бесстрастным голосом секретарь суда медленно прочитал данную статью, и с возбудившейся галереи раздались реплики и смешки, которые были тут же погашены.

Мистер Александр Кохрейн встал. Первым делом он обратился к адвокату защиты, некоему мистеру Дж. М. Тейлору из Эдинбурга:

– Ваши клиенты подтверждают каждое слово статьи, о которой идет речь?

– Да, сэр, каждое слово – живая правда.

Это вызвало еще больше одобрительных возгласов с галереи.

Затем мистер Кохрейн стал приглашать на свидетельскую трибуну различных лиц, упомянутых в данной статье.

Первым был вызван мистер Джок Боскоп. Когда Джок оказался на трибуне, Алекс Кохрейн спросил его:

– Джок, правильно ли будет сказать, что ты по вечерам ездишь мимо монастыря из Уинберри в Таннохбрэ, к своим работодателям, возвращаясь тем же путем?

– Это правда, сэр, – факт!

– В тот вечер предполагаемого побега ты подобрал молодую леди, которая остановила тебя у ворот монастыря?

– Так и было, сэр. Я вижу ее здесь. Вон она сидит с джентльменами из «Геральд».

– Ты подобрал ее, Джок, и подвез до Таннохбрэ?

– Так и было, сэр. И она оказалась очень веселой компаньонкой, сэр. Мы болтали и смеялись всю дорогу до города.

– Она не выглядела чем-то подавленной?

– Ни в коей мере, мистер Кохрейн, сэр. Я бы поехал с ней и гораздо дальше, чем просто до Таннохбрэ.

Тихий смех с галереи.

– Значит, молодая леди не прошла ни фута по дороге в город?

– Ни одного фута, сэр.

Легкое оживление в суде.

– Джок, – продолжал мистер Кохрейн, – ты, случайно, не заметил, в каком состоянии монастырские ворота? Какие они – огромные стальные, с острыми стальными шипами поверху?

– Вы меня разыгрываете сэр. Эти монастырские ворота – они деревянные, с тремя поперечинами, и они никогда не закрываются. Да, они открыты, и именно так было в тот вечер, о котором вы спросили.

– Спасибо тебе, Джок. Еще один вопрос: девушка выглядела расстроенной, измученной, избитой?

Джок от души рассмеялся:

– Вы, конечно, шутите, сэр. Девушка была в приподнятом настроении, смеялась, болтала и пела всю дорогу домой. «Теперь я поразвлекаюсь, Джок, – говорила она, – и заработаю денег, как нечего делать».

– Она заплатила тебе что-нибудь за твою помощь?

– Конечно заплатила, сэр. Она достала из сумочки десять шиллингов. Я не хотел брать, потому что подумал, что было бы лучше еще как-нибудь покататься с ней вечерком.

– Джок, ты человек слова. Значит, тебе показалось, что она могла бы тебя развеселить?

– Именно, сэр.

– Значит, она не была избита, измучена, с порезанными и кровоточащими руками?

– Сэр! Теперь вы опять меня разыгрываете. На ней не было ни царапинки. Она была свежа, как маргаритка.

– Спасибо, Джок. Каждое слово, произнесенное тобой, похоже на абсолютную правду.

Адвокат обвиняемой стороны поднялся со своего места.

– Боскоп! – обратился он к Джоку, оставшемуся на трибуне. – Разве о вас не говорят как о пьянице, который за бутылку хорошего виски готов сделать или сказать что угодно?

– Покажите мне человека, который так говорит, и я заставлю его взять свои слова обратно.

На галерее воцарилась мертвая тишина, потом какой-то человек встал и закричал во всю глотку:

– Я знаю Джока Боскопа всю жизнь и ни разу не видел его пьяным и не слышал от него неправды!

– Достаточно, Боскоп, – сказал адвокат защиты.

Когда Джок удалился, поднялся мистер Кохрейн:

– Могу я попросить мисс Лейн выступить в качестве свидетеля?

Под громкие аплодисменты толпы она вышла на трибуну, и Кохрейн обратился к ней со следующими словами:

– Мисс Лейн, у нас есть отчет, который опровергает ваши письменные показания. Во-первых, монастырские ворота. Вы описываете их как высокую стальную конструкцию, плотно закрытую, со стальными шипами, которые царапали и рвали ваши руки. Признаете ли вы, что это описание есть полная и преднамеренная ложь?

– Я хотела, чтобы все выглядело как можно хуже.

– Значит, вы солгали! Не по этой ли причине вы, вместо того чтобы просто выйти через парадную дверь, спускались по веревке из окна?

– Да, то же самое.

– А когда вы приехали в отель «Рояль», вы смиренно попросили маленькую комнату или гордо требовали лучшие апартаменты в отеле – номер принцессы?

– Я потребовала номер принцессы.

– И попросили, чтобы вам прислали из хранилища всю вашу красивую одежду?

– Зачем мучить меня, сэр? Я оделась во все самое лучшее и отправилась навестить мистера Альберта Кадденса.

– Вы обольстили его?

– В этом не было необходимости. Увидев меня, он упал, как поверженный бык!

За этим последовал смех, который тут же был подавлен.

– Вы были в отличной форме, когда он повел вас посмотреть на красивую спортивную модель «ягуара», которую хотел подарить вам.

– Я люблю красивые машины.

– В тот же день, одобрив «ягуар» и имея в кармане чек от «Геральд» на пятьсот фунтов, вы с радостью отправились в город, обналичили чек в банке и на все эти деньги купили себе шляпу, прозрачные шелковые чулки, пару прекрасных желтых перчаток из оленьей кожи, большую коробку шоколадных конфет от Фуллера и пару лучших лакированных туфель. И после этой оргии роскошных трат на себя вы купили для мистера Кадденса, вашего престарелого любовника, очень дешевый галстук в «Вулворте»! Вернувшись домой, вы надежно заперли остаток денег от «Геральд» в своем чемодане – добрую сумму, более четырехсот фунтов.

– Да, я заперла их, и они мне еще очень пригодятся. Я вляпалась в такое дерьмо, что никогда из него не выберусь. Если бы только я могла вернуться в монастырь, снова обрести покой. Теперь я понимаю, что была там по-настоящему счастлива. Мы молились, но у нас было много игр и развлечений, и мы гуляли по окрестностям. И должна смиренно признаться, что молитвы мне начали нравиться. Они дали мне понять, что Господь Бог с нами и что мы – его дети.

Когда она не выдержала и заплакала, началось столпотворение: раздались не только крики оскорбления, но и сочувствия и жалости. Посреди всего этого гвалта со своего места в первом ряду зала поднялась женщина в аккуратном светло-сером платье, подошла к плачущей девушке, протянув руки, обняла ее и крепко прижала к себе:

– Конечно, ты можешь вернуться ко мне, мое бедное дитя, когда тебе будет позволено это сделать. Там нет ни карцеров, ни стальных ворот с решеткой и гвоздями поверху. Ты вернешься в большой и прекрасный сад, в маленькую часовню, где сможешь молиться когда захочешь, прежде всего, о прощении и забвении, которые со временем исцелят твои раны. Любовь победит все.

И в самом деле, когда настоятельница замолчала, мощный рев, выражавший самые разные чувства, взлетел до самого потолка. Тут были возгласы сочувствия и жалости, насмешливые вопли, обращенные главным образом к «Геральд», и крики приветствия человеку, который перед лицом всего города осмелился подать дело в суд и, вопреки общественному мнению и такому могущественному противнику, как местная газета, развеял тьму фанатизма и лжесвидетельства и восстановил свет справедливости.

В этот момент произошла заминка, и, воспользовавшись этим, Алекс Кохрейн снова встал и попросил тишины. Затем, при безмолвии этой огромной массы людей, он заговорил громко и четко:

– Милорд, умоляю вас! Прежде чем вы закроете это дело и вынесете свой приговор, позвольте мне обратить ваше внимание еще на одну ужасную, необоснованную клевету в «Геральд». Мой лучший друг, которого я знаю с детства, человек, который всю жизнь помогает больным, которого поощряет и почитает городской совет, упоминается в репортаже «Геральд» как «непотребный». Это слово – отвратительное и уничижительное по смыслу. Можно, к примеру, сказать «непотребная мерзость», «низкая, непотребная скотина», «непотребный негодяй, мошенник, вор» или даже «непотребный хам». Применить такое слово к молодому доктору, который с момента своего приезда служил этому городу истово, рьяно, со всей своей энергией и мастерством, который завоевал уважение тем, что отдал свой дом, дар города, для лечения и ухода за больными детьми-инвалидами! Называть его так после всего сделанного им – и есть непотребство. Могу ли я спросить, не было ли это оскорбление брошено моему дорогому другу за то, что он имел мужество встать на защиту пожилой католички, главы учреждения, где лечились и выздоравливали многие пациенты Финлея, тем самым противостоя нетерпимости и ненависти религиозного фанатизма?

Мне очень повезло, – продолжал Алекс Кохрейн, – познакомиться и подружиться с Финлеем, когда мы были еще мальчишками: я учился в Россолле, а Финлей в Стонихерсте, в не менее известной школе, которую считали католическим Итоном. Отец Финлея умер, когда сыну было всего семь лет. Однако дядя Финлея был не из тех, кто уклоняется от ответственности. Он отправил мальчика в Стонихерст, где со временем Финлей стал не только капитаном футбольной команды, но и школьным лидером. Ах, какие битвы мы с ним устраивали на футбольном поле. Именно тогда я и начал ему симпатизировать, восхищаться им. Тем временем дядя и опекун Финлея поднимался на своем духовном пути – стал епископом, а теперь он архиепископ в папской церкви в Абердиншире.

Последовала пауза, настолько напряженная, что Алекс целую минуту молчал, прежде чем нанести свой последний удар.

– Имея в виду вышесказанное, стоит ли удивляться, что Финлей тут же решительно встал на защиту бедной оклеветанной матери настоятельницы. Да, он католик, потому что так его воспитали. Но разве это делает его непотребным? И что, теперь, когда вы знаете его историю, его следует поставить к позорному столбу вместе с матерью настоятельницей? Заметьте, я не утверждаю, что наш доктор Финлей скрупулезно следует традициям своей конфессии… – Алекс сделал небольшую паузу, пока волна сдерживаемого оживления не прокатилась по рядам, – но тем не менее он, Финлей, католик. Теперь я спрашиваю вас, делает ли это его непотребным?

– Нет! – чуть ли не единодушно ответила толпа, заполнившая галерею, а затем раздались такие аплодисменты, каких никогда прежде не слышали в этом старом, внушающем почтительный страх здании.

Теперь и в самом деле представители «Геральд» и сторонники газеты замолчали – поражение было полным и сокрушительным. Когда наконец порядок был восстановлен, суд незамедлительно вынес решение.

– Присяжные высказали свое мнение. И уже не в первый раз верно, полностью и убедительно выразили решение суда, который присуждает компенсацию за моральный ущерб матери настоятельнице монастыря Бон-Секурс в размере пяти тысяч фунтов стерлингов и пятисот – самому достойному, самому уважаемому, самому любимому члену нашего города, доктору Финлею.

Громкие аплодисменты приветствовали этот вердикт и продолжались до тех пор, пока помещение суда не опустело. Финлей же благоразумно ретировался через служебную дверь. Он быстро добрался до своей машины, припаркованной в частном гараже, и быстро оказался дома, где с распростертыми объятиями его ждала Джанет.

– О, Финлей, дорогой мой мальчик! Я готова прыгать от радости. А теперь быстро! Вот вам говяжий бульон, который я специально для вас приготовила! Попробуйте, как вкусно! Они явятся сюда к вам!

– А доктор Камерон? – спросил Финлей, расправляясь с великолепным бульоном.

– А он тут ни при чем, сэр. Когда он думал, что вас там потреплют, то был довольно радостным – ходил по дому и весело насвистывал. А когда узнал, что вы выиграли и дело, и деньги, он просто лег в постель. Он и сейчас лежит.

Снаружи послышался приближающийся гул огромной толпы – она окружила дом, выкрикивая имя Финлея.

– Мне придется выйти на балкон, Джанет. Позови туда доктора Камерона, пусть хоть в домашнем халате.

С этими словами Финлей вышел на балкон перед открытыми окнами спальни и был тут же встречен бурными аплодисментами.

– Финлей! Финлей навсегда! Финлей, ты наш!

Крики продолжались до тех пор, пока Финлей не поднял руки:

– Спасибо! Спасибо вам, дорогие друзья из Таннохбрэ! Как раз когда вы были мне нужны, когда меня оклеветали в нашей хорошей газете, вы поддержали меня. Теперь, когда я избавлен от наветов, вы видите меня здесь, снова на работе, готового служить вам в болезни и здравии вместе с двумя моими замечательными коллегами.

В этот самый момент Джанет подтолкнула вперед доктора Камерона в халате, а когда Финлей схватил ее за руку и вытянул наружу, она, вся зардевшись, встала между ними.

Картина была великолепной, и Финлей крикнул во всю мощь своих легких:

– Это мы, дорогие друзья, наша маленькая команда из трех человек! Мы служили вам в прошлом и, уверяю вас, будем служить и впредь со всем нашим опытом, энергией и заботой. Так что теперь от имени нас троих я благодарю вас за вашу неизменную преданность и поддержку. Мы пережили бурю и теперь с нетерпением ждем прекрасных дней впереди.

Приветствия возобновились. Кто-то запел: «Снова наступили счастливые дни!» – и вскоре толпа подхватила припев, который прокатился эхом в сумерках этого памятного дня.

Затем Финлей распахнул створки дверей балкона и проводил своих соратников внутрь, вернувшись на несколько мгновений лишь для того, чтобы широко раскинуть руки, как бы обнимая ликующую толпу.

Уже внутри, в спальне, Джанет в экстазе сцепила пальцы:

– Никогда в жизни я этого не забуду, мой дорогой Финлей. А теперь вы оба идите и садитесь обедать. Осталось чуток этого чудесного супа, а еще для вас отличный стейк на гриле с жареной картошкой и луком.

Когда она ушла, доктор Камерон повернулся к Финлею:

– Ты правильно поступил, дружок, что показал меня моим землякам. Мое появление взволновало их до глубины души. Я знал, что они будут рады мне, и они это доказали. Дай-ка, дружок, пожать твою руку. Почему бы нам не выпить виски, чтобы отпраздновать этот мой величайший триумф!

Сельский доктор[265]265
  В сборник вошли ранние рассказы А. Кронина, в которых впервые появляется доктор Финлей Хислоп.


[Закрыть]

Дождливым сентябрьским днем он стоял под сводами железнодорожной станции в Ливенфорде, размышляя, не взять ли ему кеб. Денежные средства не позволяли взять кеб, но гордыня этого требовала – не его личная гордыня, поскольку он, Финлей Хислоп, таковой не обладал, – а гордыня, притом почти устрашающей величины, обусловленная его профессией. Наконец он кивнул краснолицему кучеру, который уже предлагал ему нечто заплеванное на четырех колесах у выхода со станции.

– Сколько до Арден-Хауса? Это, если вам известно, дом доктора Камерона.

Старый Тэм настороженно подошел.

– А сколько у вас багажа? – спросил он, уклонившись от ответа, хотя весь багаж был на виду – чемодан на тротуаре и абсолютно новый черный саквояж, который молодой человек крепко держал в крупной руке. Затем Тэм добавил: – Я думаю, вы новый ассистент Камерона?

– Именно так!

– Тогда с вас два шиллинга, доктор.

Он нарочито выделил последнее слово, ласкающее слух новоиспеченного специалиста. Но Хислоп и бровью не повел.

– Мне нужен короткий путь, – сказал он, хотя прежде никогда не бывал в Ливенфорде, – а не в объезд по городу, как вы предложили.

– Все в воле Божьей! – возразил Тэм.

Последовал оживленный спор, в результате которого чемодан был водружен на крышу кеба, старый Тэм взобрался на облучок, и тарантас с Хислопом затарахтел по дороге.

Хислоп был молодым мужчиной, ширококостным, чуть ли не дылдой, с копной черных волос, высокими скулами, прямым аккуратным носом и крепким упрямым подбородком. Его голубые глаза смотрели спокойно, довольно проницательно, однако при всей своей северной суровости в глубине они таили озорство. Одежда на докторе была новой, но грубоватой и сельского покроя. Она подчеркивала его неотесанность. Но это его не волновало: практическое удобство одежды, а не ее нарядность – вот чего он твердо придерживался.

Его предки действительно были простыми людьми – простыми, как шотландская почва, однако простота этой почвы неотъемлема от ее силы. Его отец, фермер в окрестностях Купора, без устали сражавшийся с непокорной землей, умер, когда Хислоп был еще ребенком, и мать использовала все свои скудные возможности, чтобы дать единственному сыну шанс выбиться в люди.

Финлей Хислоп не упустил этот шанс, хотя он и означал бесконечный труд на пределе возможного, отчаянную борьбу за каждую стипендию, маячившую впереди. Но это того стоило, тысячу раз стоило, когда он все преодолел, когда всего неделю назад он получил наконец свой диплом. Может, не такой уж солидный – бакалавр медицины из маленького шотландского университета. На высокий статус врача Королевской лондонской больницы ему никогда не придется рассчитывать, однако он как практикант подрабатывал у Стокмана, работал под началом Макьюэна. Чтил традиции Листера[266]266
  Уильям Макьюэн (1848–1924) – выдающийся хирург, ученик Джозефа Листера (1827–1912), основоположника антисептики.


[Закрыть].

Финлей Хислоп не стыдился того, как он начинал, но был упрям и честолюбив. Он прошел тяжелый путь, но сейчас было не легче. Стиррок, аптекарь из Глазго, сказал ему два дня назад: «В Ливенфорде освободилось место ассистента врача, если тебе не терпится начать. В городке и вокруг – персонала мало. Старый Камерон – крепкий орешек, но человек редкой сердечности». И вот он здесь, необстрелянный, направленный мистическими силами жизни и смерти, зеленый шотландский неофит, который когда-нибудь станет кем-то или не станет.

Кеб протарахтел по Черч-стрит мимо унылой Публичной библиотеки и повернул на более тихую улицу, с большими особняками. Миновав половину ее, кеб выехал на подъездную дорожку к Арден-Хаусу, приметному дому из белого камня, с каретным сараем сбоку и полукруглой лужайкой перед фасадом.

Накрапывал жалкий мелкий дождик. Хислоп поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Спустя минуту дверь открылась, и экономка, сухопарая стареющая женщина, одетая во все черное, встала перед ним. Туго собранные назад волосы, на увядшем лице чистюли – печать самоуверенности напополам с бранчливой добротой. Она несколько секунд изучала Хислопа: его саквояж, его шляпу, даже его обувь, а затем, чуть подняв брови, – роскошную декорацию за его спиной, с лошадью и кебом.

– У вас кеб! – сурово заметила она, как будто он прикатил на парадной карете, запряженной четверкой белых коней. – (Пауза.) – Ладно, полагаю, вам лучше войти, – холодно произнесла она. – Не забудьте вытереть ноги.

Хислоп послушно вытер ноги и вошел, чувствуя, что начало не задалось.

– Доктор на вызове, – объявила она. – Он уже, бедняга, чуть ноги не сносил с тех пор, как ушел последний ассистент. Ох уж, нехороший был, этот вот – совсем нехороший, ох уж. – И, чуть наклонив голову, она оставила молодого человека одного.

Стоя на коврике у камина, Хислоп усмехнулся и осмотрел большую уютную комнату. Столовая, подумал он, разглядывая оранжево-красные шторы, красный турецкий ковер, полыхающий огонь в камине, который топили углем, и добротную мебель красного дерева. Никакой герани, слава богу! Большая чаша с яблоками на столике и полная ваза печенья; виски в прямоугольном графине; ни картин, ни фотографий, но – всего только! – три, цвета охры, скрипки на стене. Да, хорошая, вполне достойная комната для жизни. Он с удовольствием грелся у огня, когда дверь распахнулась и, громко топая, вошел Камерон.

– Отлично! – произнес он без рукопожатия и какой-либо словесной преамбулы. – Греем зад у огня, пока я работаю как проклятый. Да пошло оно все к чертям собачьим! Я думал, со слов Стиррока, что ты приедешь утром. Джанет, Джанет! – во всю глотку рявкнул он. – Ради бога, принеси нам чая!

Камерон был среднего роста, уже в годах, с лицом, траченным шотландской погодой и шотландским виски, его маленькая седая взъерошенная бородка была покрыта каплями дождя. Доктор слегка сутулился, отчего его голова была агрессивно выдвинута вперед. Одет был в гетры, бриджи в рубчик, мешковатый твидовый пиджак неопределенно-зеленоватого цвета. От него исходил запах лекарств, карболки и крепкого табака.

Заслонив собой на три четверти огонь в камине, Камерон сбоку оглядел Хислопа и резко спросил:

– Здоров? В хорошей форме?

– Надеюсь, что да.

– Женат?

– Нет!

– Играешь на скрипке?

– Нет!

– Как и я – зато я делаю их красивыми. Куришь трубку?

– Курю!

– Хм! Пьешь виски?

От такого допроса раздражение Хислопа все росло.

«Ты мне не нравишься, – подумал он, посмотрев на странную, не похожую на доктора личность перед собой, – и никогда не понравишься».

– Я пью, что хочу и когда хочу, – мрачно ответил он.

Искра улыбки зажглась в насмешливом глазу Камерона.

– Видимо, что-то похуже виски, – сказал он. – Присаживайся и пей чай.

Джанет быстро и бесшумно накрыла на стол: пироги, сдобные булочки, тосты, варенье, ржаной хлеб, оладьи, сыр и большие лепешки, и наконец она принесла огромное блюдо с холодной ветчиной и яйцами пашот, а также большой коричневый заварочный чайник.

– В этом доме все как положено, – коротко объяснил Камерон, наливая себе чая. У него были красивые кисти рук, с грубой кожей, однако гибкие и маленькие, как у женщины. – Завтрак, ланч в середине дня, полдник и обед – еда простая и в большом количестве. Мы работаем здесь с нашими ассистентами, и – с вашего позволения – мы не морим их голодом.

Когда трапеза была в полном разгаре, вошла Джанет с новой порцией кипятка, после чего сказала безразличным тоном:

– Там последние полчаса человек вас ждет, молодой Лэхлан Маккензи, тот, у которого дом на Маркинчей. Его ребенку плохо, говорит.

Камерон, заграбастав кусок овсяной лепешки и не донеся его до рта, разразился любимым своим ругательством.

– К чертям собачьим! – крикнул он. – С меня хватит этого Маккензи с утречка, когда я проезжал мимо его дома. Бьюсь об заклад, что ребенок уже несколько дней как болен. Они что, думают, я железный? – Затем он взял себя в руки – выдохнул, как бы выпустив наружу пар, и совсем другим голосом добавил: – Хорошо, Джанет, хорошо. Пусть войдет.

Спустя минуту в дверях появился Маккензи, с кепкой в руках, жалкий, какой-то беспомощный молодой человек в одежде работника фермы, сильно сконфуженный окружающей обстановкой и ужасно нервничающий под испытующим взглядом доктора.

– Наш ребенок, доктор, – пробормотал он. – Жена думает, что это круп.

– Сколько дней он болен, Лэхлан?

Дружелюбно прозвучавшее имя придало молодому человеку уверенности.

– Два дня, доктор, но мы не думали, что это круп.

– Ай-яй-яй, Лэхлан. Круп! Именно, именно! – (Пауза.) – Как ты сюда добрался?

– Просто пришел пешком. Это недалеко.

– Недалеко! От Маркинча до Ливенфорда семь миль. – Камерон медленно потер щеку. – Ладно, друг Лэхлан. О ребенке не беспокойся. Иди с Джанет и выпей там чая, пока двуколку готовят. – Когда он ушел, в столовой воцарилась тишина; Камерон машинально помешал ложечкой в чашке с чаем и почти извиняющимся тоном сказал: – Не могу быть суровым с этим бедным чертякой. Слабость, от которой я никогда не избавлюсь. Он использует меня, а все из-за последних родов жены. Никогда не платит. А я выкатываю двуколку, еду семь миль, осматриваю ребенка, еду семь миль обратно. И что, ты думаешь, я запишу против его фамилии в книге приходов и расходов? Один шиллинг и шесть пенсов, если не забуду. Во всяком случае, он мне и пенни никогда не заплатил. О, к чертям собачьим! Что за жизнь у человека, который любит скрипки!

Снова тишина, а затем Хислоп предложил:

– Может, мне съездить по этому вызову?

Камерон отхлебнул из чашки. С насмешкой, вновь заигравшей в глубине его глаз, он сказал:

– Уж очень у тебя хороший черный саквояж – вижу его на диване, абсолютно новый, с отблеском, в нем твой стетоскоп со всеми новыми причиндалами. Не сомневаюсь, что у тебя руки чешутся использовать их. – Он глянул прямо в лицо молодому человеку. – Хорошо, можешь ехать, но позволь мне предупредить тебя, дружок. В лечебной практике, такой, как моя, саквояж не имеет значения, главное – человек! – Он встал. – Тогда давай езжай по вызову, а я здесь больных попринимаю. Сделай все, что можешь, для ребенка Маккензи. Возьми с собой антитоксин, на всякий случай. Он справа на полке, когда зайдешь в заднюю комнату. Вот здесь! Я покажу. Мне не хочется, чтобы ты ехал семь миль до Маркинч-вей, дабы обнаружить, что круп – это всего лишь несчастная дифтерия.

Двуколка уже ждала у парадного крыльца, с Лэхланом, сидевшим сзади, и кучером Джейми, стоящим на изготовку в водонепроницаемой накидке. И они отправились в путь в вечернюю дождливую тьму.

В городе дождь был довольно сильный, но, когда они миновали мост и направились к Кронхиллу, на них потоками обрушился настоящий ливень. Ветер с ураганной силой словно бил их по зубам. Спустя четверть часа Хислоп почти полностью промок, его шляпа насквозь пропиталась влагой, по шее, за воротник струились ручейки, и с его драгоценного саквояжа, который он держал на коленях, текло, как с мокрого тюленя.

Ему хотелось проклясть погоду, врачебное дело и Камерона, но он молчал, сжав зубы. Ехали они скверно, очень скверно. На дороге было темно, фонари на двуколке так залепило грязью, что Джейми едва держался дороги. Справа за массивными елями виднелись огни Дэрроха, слабые, неприветливые, а слева – едва угадывающиеся громады Ардфилланских холмов.

Они молча двигались сквозь дождь и глухую тьму. Затем впереди послышался плеск воды у незримого берега.

– Озеро, – произнес Джейми в порядке пояснения.

Это были единственные слова, прозвучавшие за всю поездку.

Невидимая дорога шла теперь вдоль уреза сердито плещущей воды. Затем еще через три мили они резко свернули налево и наконец остановились у маленького фермерского домика с единственным освещенным окном, которое казалось безнадежно погруженным в огромный провал сырой тьмы.

* * *

Едва они слезли с двуколки, как жена Лэхлана открыла дверь. Она выглядела совсем девочкой, несмотря на уродливый холщовый передник и грубые башмаки. Ее большие глаза, темные и молодые, выделялись на встревоженном бледном лице. Она молча помогла Хислопу освободиться от мокрого плаща, затем, хотя она так и не произнесла ни слова, ее тревожный взгляд указал на детскую кровать в комнате.

Хлюпая ботинками по каменному полу, Хислоп подошел к кровати. В ней, под тонким одеялом, метался трехлетний мальчик. Мертвенно-бледное лицо, лоб, покрытый потом, – он задыхался и хватал ртом воздух. Несмотря на неопытность, Хислопу было достаточно одного взгляда, чтобы понять – дифтерия гортани. Он тут же прижал пальцем язык ребенка. Так и есть! Все горло покрыто зеленовато-белой пленкой.

– Я сварила ему каши, доктор, – пробормотала мать, – но, похоже, ему она… не нравится.

– Он не может глотать, – сказал Хислоп. Поскольку он нервничал, его голос прозвучал без всякого сочувствия, даже резко.

– Ему плохо, доктор? – прошептала она, прижав к груди руку.

Плохо, подумал Хислоп, держа пальцы на пульсе, она даже представить себе не может, насколько ему плохо. Наклонившись, он внимательно осмотрел ребенка. Не было никаких сомнений, что мальчик умирает.

Какая ужасная ситуация, снова подумал он, что его первый врачебный опыт – ребенок, обреченный на смерть.

Он подошел к своему саквояжу, открыл его, наполнил шприц антидифтерийной сывороткой, восемь тысяч единиц[267]267
  За единицу антитоксической сыворотки принимают минимальное ее количество, способное нейтрализовать стандартную единицу соответствующего токсина.


[Закрыть]. Ребенок застонал, когда игла воткнулась в его ягодицу и сыворотка стала медленно проникать внутрь.

Чтобы убить время, Хислоп подошел к горящему камину. Джейми и Лэхлан тоже находились в комнате, поскольку она была единственным теплым местом в доме. Вдвоем они стояли у двери. Хислоп чувствовал, что они смотрят на него – внимательно, выжидающе, как и мать, взгляд которой был полон ужаса. Они ждали, что он сделает для ребенка. А что он мог сделать? Он отлично знал, что следует сделать. Но ему было страшно.