Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 259 (всего у книги 345 страниц)

– Я пошел, Дэн, – сказал он. – Увидимся завтра, когда я буду проходить мимо.

Оставив Дэна Тейнша наедине со звездами, он зашагал по дороге.

Человек без воображения

Вилли Крейг, как всегда абсолютно спокойный, позвонил в дверь Арден-Хауса.

– Добрый вечер, Джанет, – произнес он обычным своим ровным голосом. – Доктор, случайно, не дома?

– Кого из них вы хотели бы увидеть, мистер Крейг?

– Это не имеет ни малейшего значения, Джанет.

– Сегодня вечерний прием у доктора Хислопа. Но я дам знать доктору Камерону, что вы здесь, если вдруг вам захочется к нему.

Вилли покачал головой – слегка, потому что все движения Вилли были сдержанными, – и сказал:

– Для меня все едино, Джанет, мадам.

Она одобрительно посмотрела на него. Джанет восхищалась человеком, который никогда не волновался, а потому проводила его в столовую – особый знак благосклонности.

Вилли сел и не без любопытства взглянул на скрипку, висевшую над камином. Вилли был невысокий, худощавый мужчина лет тридцати семи, чисто выбритый и довольно бледный, в аккуратном сером костюме с целлулоидным воротничком и черным галстуком на резинке.

По профессии пекарь, Вилли имел собственное заведение на Хай-стрит, где его жена стояла за прилавком, в то время как он весело работал внизу, в самой пекарне. Хотя Вилли был хорошо известен в Ливенфорде благодаря своей отличной выпечке, деловитости и честности, своей репутацией он был обязан кое-чему посолиднее. Вилли Крейг славился своим хладнокровием.

«Да-да, этот Вилли Крейг – сама невозмутимость» – такой одобрительный вердикт вынес город.

Когда, например, он играл в финале чемпионата «Уинтон боулинг» на Ливенфорд-Грин и выиграл с перевесом в один бросок, люди приветствовали его не столько потому, что он выиграл, сколько из-за того, как он выиграл. У него, спокойного, невозмутимого, ни разу ни один мускул на лице не дрогнул, в то время как Гордон, его противник, был чуть ли не в апоплексическом состоянии от возбуждения.

После этого в баре «У философа» Гордон, выпив виски, пришел в негодование по данному поводу:

– Он не человек. Он не чувствует того, что чувствуют другие люди. Он похож на рыбу, лежащую на куске льда. Никакого воображения!

Вот в чем проблема Вилли Крейга. У него нет воображения!

Таким образом, Вилли стал известен как человек без воображения. И действительно, он выглядел достаточно флегматичным, сидя в Арден-Хаусе и ожидая встречи с Финлеем Хислопом.

– Проходите сюда, мистер Крейг, – пригласила его Джанет, заглянув в столовую.

Он встал и последовал за ней в приемную.

– Садитесь, Вилли, – произнес Хислоп. – Что у вас случилось?

– Мой язык, доктор. Там с краю какой-то бугорок, который меня немного беспокоит.

– Вы хотите сказать, что он болезненный?

– Ну да, более или менее.

– Дайте-ка я посмотрю.

Хислоп долго осматривал язык Вилли. Затем он спросил:

– Давно это у вас?

– Недель шесть или около того. Это постепенно растет. А в последнее время стало что-то похуже.

– Вы курите?

– Да, я, вообще-то, заядлый курильщик.

– Трубку?

– Да, трубку.

Последовала пауза. Затем Хислоп встал и подошел к шкафу с инструментами, взял мощное увеличительное стекло и еще раз тщательно осмотрел язык Вилли. С краю на нем было грозное красное пятно, твердое на ощупь и, на взгляд молодого доктора, полное зловещего смысла.

Хислоп положил лупу и сел в кресло. У него было два варианта, как повести себя. Первый – сказать что-нибудь благовидное, притворно оптимистическое, второй – сказать правду. Он пристально посмотрел на Вилли, чья репутация человека с огромным самообладанием была ему хорошо известна.

Вилли спокойно взглянул на него. Невозмутимый человек, подумал Хислоп, не страдает от излишнего воображения. Да, надо сказать ему правду.

– Вилли, – начал он, – эта маленькая штучка у вас на языке может означать кое-что серьезное.

Вилли оставался невозмутимым.

– Поэтому я и здесь, доктор. Я хочу выяснить, что это такое.

– И я тоже хочу это выяснить, – ответил Хислоп. – Мне придется взять кусочек ткани с этого места и отправить его в отделение патологии университета для исследования. Это не причинит вам вреда и не займет много времени. Через пару дней я получу результат. Тогда буду знать, та ли это штука, которой я опасаюсь.

– А чего вы опасаетесь, доктор?

В кабинете воцарилась тишина. Хислоп почувствовал, что должен уйти от прямого ответа, но, взглянув в холодные серые глаза Вилли Крейга, передумал. Тихим голосом он произнес:

– Опасаюсь, что у вас рак языка.

Молчание, едва потревоженное этими несколькими словами, чуть повибрировав, снова повисло невыносимой паузой.

– Понятно, – наконец произнес Вилли. – Это не очень хорошо. И что дальше, если это рак?

– Операция, – тихо ответил Хислоп.

– Вы хотите сказать, что меня лишат языка?

– Частично. Но будем решать проблемы по мере их поступления.

Вилли долго изучал носки своих ботинок, затем поднял голову:

– Вы правы, доктор. Тогда лучше сделать то, что следует.

Хислоп простерилизовал инструмент, опрыскал язык Вилли хлорэтаном и умело отщипнул крошечный фрагмент тканей.

– Быстро получилось, – сказал Вилли, прополоскал рот, затем взял шляпу.

– Давайте прикинем, – подумал вслух Хислоп, – сегодня понедельник. Ориентируйтесь на четверг, в это же время, и я сообщу вам результат.

– Надеюсь, все будет хорошо, – заметил Вилли.

– И я надеюсь, – ответил Хислоп.

– Тогда спокойной ночи, доктор.

– Спокойной ночи. – Хислоп проследил, как Вилли идет по подъездной дорожке, выходит на улицу, и пробормотал: – Невозмутимый человек, это точно!

Невозмутимый человек, лишенный воображения, шел по улице, высоко подняв подбородок и сжав губы. Внешне спокоен, совершенно спокоен! Но в его мозгу вопили и орали тысячи голосов. Одно слово повторялось бесконечно: «рак», «рак», «рак».

Он чувствовал, как бешено колотится сердце. Когда он свернул на Черч-стрит, у него началось головокружение.

– Как поживаешь, Вилли? Прекрасный вечер для гольфа! – окликнул его с противоположной стороны улицы Бейли Пакстон.

В голове же не один человек, целая толпа – все машут руками, гримасничают, кричат: «Рак, рак, рак!»

– Прекрасный вечер, Бейли.

– Увидимся в субботу на игре.

– Само собой. Я ни за что ее не пропущу.

Господи, как ему еще удается что-то говорить?

Когда Вилли двинулся дальше, его прошиб холодный пот. Мышцы лица стали подергиваться. Все его существо распалось на части, лишившись постоянного самоконтроля.

Всю свою жизнь он, как мог, боролся со своими нервами – теми предательскими нервами, которые так часто угрожали выдать его. Ему всегда было трудно с ними, даже в мелочах. Например, в тот раз, когда он выиграл чемпионат по боулингу, его так тошнило от страха и волнения, что он с трудом бросал последние шары, однако все же сумел спрятать свое ужасное состояние под маской хладнокровия.

Но теперь, столкнувшись с этим кошмаром… О, как еще ему себя вести?

Он тихо вошел в свой дом – в квартиру над пекарней, которая теперь была закрыта, – сел, снял туфли и надел шлепанцы.

– Ты рано вернулся с гольфа, Уилл, – приветливо заметила Бесси, его жена, продолжая читать местную газету.

Во всяком случае, Бесси он не должен ничего показывать.

– Я сегодня не заморачивался гольфом. Просто прошелся немного.

– Угу! Ужасно красивые шляпы на рекламе у Дженни Маккехни. Я бы не возражала примерить одну из них.

Глядя в огонь, Вилли сделал невероятное усилие, чтобы овладеть собой.

– Да, тебе самое время купить что-нибудь для себя.

Она одарила его теплой улыбкой:

– Может, я так и сделаю, а может, и нет. Я не из тех, кто тратит деньги на наряды. Нет-нет. Я не хочу, чтобы мы навсегда застряли здесь, над пекарней. Свой дом на Барлоан-вей через год-другой – как ты на это смотришь?

Через год-другой! Эти простые слова поразили его, как меч, вонзенный в грудь. Год-другой! Где он тогда будет? Он закрыл глаза, борясь со жгучими слезами.

Бесси рассмеялась:

– Да, для тебя никакой разницы, старый плут! Ничто на свете для тебя не в радость и не в горе.

Он рано лег спать, но не мог заснуть. Он еще не спал, когда Бесси пришла ложиться, и, чтобы избежать разговоров, притворился спящим.

Зажмурившись, он, само страдание, слушал ее знакомые движения: как она заводит часы, бросает шпильки на поднос. Затем тихо, чтобы не потревожить его, она скользнула в постель.

Он лежал совершенно неподвижно, едва дыша, намертво стиснув руки, чтобы не потерять контроль над собой. Ему хотелось закричать, громко и отчаянно, чтобы дать разрядиться измученным нервам.

Ему хотелось повернуться к Бесси за сочувствием, страстно воскликнуть: «Я не тот, за кого ты меня принимаешь! Я не твердокаменный. Я никогда не был твердокаменным. Я все ужасно остро чувствую. А теперь я боюсь, отчаянно боюсь. Я всегда был крайне чувствительным, всегда нервничал. Вот почему я притворялся, что это не так. Но теперь я перестал притворяться. Неужели ты не понимаешь? Они думают… они думают, что у меня рак!»

При этом ужасном слове, хотя оно и осталось невысказанным, его сотряс приступ боли. Он прижал руки ко рту, чтобы удержаться от рыданий. Темные ночные часы накатили на него. Он не спал ни минуты. Он ни на секунду не забылся.

В четыре часа утра он встал, надел рабочую одежду и пошел в пекарню. Он надеялся, что привычная рутина успокоит его, отвлечет от мрачных мыслей. Но из этого ничего не получилось. К концу дня он впал в еще большее отчаяние. Внешне спокойный, он выполнял свои обязанности так, будто ничего не случилось.

Но теперь он знал, что у него рак.

Ночью он снова не спал. За завтраком жена озабоченно посмотрела на него:

– Ты что-то почти перестал есть.

– Чепуха! – запротестовал он и в доказательство добавил себе бекона и яиц.

Все его чувства теперь онемели, кроме осознания собственного состояния. Возможно, он отчасти свихнулся. Его лихорадочно работающее воображение продвинуло его еще на одну ступень. Тот факт, что у него рак, был принят, доказан. Что же в таком случае делать? Операцию, сказал доктор.

Он видел себя в больнице на узкой койке. Он видел, как его везут в операционную. Что за дрянь тебе там дали? Хлороформ – вот что это было. Тошнотворная, едкая дрянь, которая по-быстрому отправила тебя в забвение.

Но что произошло в этом его забвении? Возле рта сверкнули острые скальпели. Они вырезали ему язык. К горлу подступило удушающее рыдание.

А после операции? Он очнется в той же узкой постели, объект сочувствия и невыносимой заботы. Человек, который больше не может говорить.

О, это было ужасно, ужасно невыносимо! От этих мучительных мыслей он просто перестал существовать.

Прошла ночь, а может быть, и сто лет! Наступил четверг. Он достиг почти апогея своих страданий – таких сокрытых в его душе страданий, каких в нем никто и представить себе не мог.

В четверг после ланча он спустился к реке. Был прилив, и вода неслась мимо причала всего в нескольких футах от него. Он тупо уставился на нее. Один шаг, и все будет кончено – все его несчастья. Река, бурлящая у каменных пирсов, казалось, звала его.

Внезапно он услышал голос рядом.

– Пришел подышать свежим воздухом, Вилли?

Это был улыбающийся ему Питер Ленни.

Как будто во сне он услышал свой ответ:

– Днем в пекарне довольно жарко.

Они постояли молча, затем Питер Ленни сказал:

– Я прогуляюсь с тобой, если тебе в ту же сторону.

Они поговорили, пройдясь по набережной. Бежать Вилли было некуда. Он должен был продолжать этот кошмар.

День прошел. Он выпил чашку чая, затем, поднявшись наверх, переоделся в свой воскресный костюм. Он принял решение. Он откажется от операции. Он решил умереть.

В половине седьмого он сказал Бесси, что немного прогуляется. Когда он шел по Черч-стрит, у него возникло странное ощущение нереальности происходящего, как будто он был призраком, идущим на собственные похороны.

– Доктор у себя, Джанет?

Он снова повторял эту глупую, бессмысленную фразу. Да! Он снова сидел в столовой, уставившись на скрипку, висевшую над камином.

А потом он снова оказался в приемной, стоя перед докторским столом, как на суде Господнем.

Хислоп долго-долго смотрел на него. Затем, поднявшись, он протянул руку:

– Я хочу поздравить вас, Вилли Крейг. Я получил полный отчет из отделения патологии. Ничего злокачественного. Просто раздражение на языке. С лечением это пройдет через пару недель.

Вихрь чувств поднялся в Вилли. Огромная волна радости захлестнула его. Он готов был упасть в обморок от восторга и облегчения, но на его спокойном лице не отразилось ровно ничего.

– Я вам очень обязан, доктор, – произнес он. – Я… я… я очень рад, что это не опухоль.

– Надеюсь, вы не волновались, – сказал Хислоп. – Конечно, я бы никогда не сообщил вам, чего я опасаюсь, если бы не знал, что вы не из тех, кто впадает в панику.

– Все в порядке, доктор, – пробормотал Вилли. – Похоже, я действительно не впадаю в панику. – И на его лице заиграла спокойная, самодостаточная улыбка, когда он добавил: – Знаете ли, говорят, что в этом моя проблема. Никакого воображения!

Недостойное поведение

Для своего биографа ни один человек не выглядит героем. И если биограф честен, он покажет недостатки своего персонажа наряду с его достоинствами, справедливо уравновесит его тщеславие с его добродетелями. Поэтому не думайте, что Финлей Хислоп был «замечательным Крайтоном»[272]272
  Идиоматическое выражение. Так говорят о человеке, который преуспевает во всех видах деятельности. Своим происхождением обязано Джеймсу Крайтону из Клюни (1560–1585?), шотландскому дворянину, который был известен многочисленными интеллектуальными и физическими достоинствами.


[Закрыть] ливенфордского общества, безупречным молодым врачом, которому не случалось бывать недалеким, ограниченным или глупым. Время от времени Хислоп бывал во всех трех ипостасях. Именно поэтому вы и должны услышать о мисс Малкольм.

Он познакомился с мисс Малкольм на танцах в первые месяцы своего пребывания в Ливенфорде. Причем это были не обычные танцы, вроде танцевальных вечеров в Бург-Холле, а ежегодный бал, устраиваемый Синклерами.

Синклеры, разумеется, были судостроителями, чьи верфи превосходили значимостью даже знаменитые верфи Рэттреев. Поместье Синклеров между Ливенфордом и Ардфилланом было предметом гордости и зависти всей округи.

Каждую зиму они устраивали танцы, точнее, бал, на котором бывали все, кто что-то собой представлял. Дабы продемонстрировать либерализм джентри, на это мероприятие приглашались лучшие деловые люди графства – наиболее уважаемые врачи, адвокаты и их жены.

Так и получилось, что в Арден-Хаус прибыла большая, с позолоченными краями открытка, приглашающая докторов Камерона и Хислопа на бал.

– Ба! – воскликнул Камерон, бросая приглашение на каминную полку. – Мне ночной сон дороже всех этих балов. А ты можешь идти, дружок. Мои танцевальные дни закончились.

Хислоп возразил в том смысле, что на балу он будет себя чувствовать, как слон в посудной лавке.

– Однако тебе лучше заглянуть туда, дружок, – чуть посерьезнев, ответил Камерон, – хотя бы из соображений стратегии. Синклеры могут осыпать тебя гинеями, если им это придет в голову. Просто загляни к ним около десяти вечера. Пусть увидят, как ты общаешься с его светлостью, – глаза Камерона блеснули, – отведай мороженого с ее светлостью, скажи ему, что, на мой взгляд, его последняя речь – это просто дерьмо, а затем возвращайся в свою постель.

Так что Хислоп все-таки отправился на бал.

Поначалу ему было не по себе – на самом деле он не знал, куда деваться, и чувствовал себя крайне неловко. На лестнице была большая толпа людей с римскими носами и громкими голосами, а на лестничной площадке – умопомрачительное соперничество клановых тартанов и алых жакетов и сильное чувство собственного превосходства всех над всеми, разлитое в атмосфере. Никто не обратил на молодого доктора ни малейшего внимания.

Хотя он упорно призывал на помощь всю свою гордость человека, воспитанного в демократических традициях, ему в какой-то момент пришлось осознать себя провинциальным врачом, который никого не знает и которого никто и знать не хочет. Но он угрюмо заставил себя пережить сей факт и в состоянии ужасного одиночества пытался наполниться презрением ко всему этому притворству вокруг, хотя на самом деле испытывал презрение лишь к самому себе.

Именно тогда он и обнаружил, что на него устремлена пара дружелюбных карих глаз. Он еще больше напрягся, но леди улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Он был уверен, что видел ее раньше. И тут он вспомнил. Почти справившись с неловкостью, он подошел к ней, сидевшей под высокой пальмой. Она отреагировала на его маневр естественно и легко.

– Вы доктор Хислоп, – с очаровательной улыбкой сказала она. – Я знаю вас довольно хорошо, хотя мы никогда не были представлены друг другу. Однако вы и понятия не имеете, кто я.

– Почему же, имею! Вы мисс Малкольм.

Он чуть было не добавил «школьная учительница», но вовремя спохватился.

Однако она действительно была школьной учительницей, преподавала французский в школе Святой Хильды, самой привилегированной школе для девочек в Ардфиллане. Но у нее были какие-то сбережения, и, еще совсем молодой, она бросила свою профессию.

Мисс Малкольм снова улыбнулась ему и пододвинулась, чтобы он сел рядом с ней. Он почувствовал себя гораздо комфортнее.

– Я удивлен, что вы здесь, – доверительно заметил он, снова невольно подумав о ее социальном статусе, который был… ну, даже ниже его собственного.

– Я сама часто удивляюсь, что я здесь, – призналась она. У нее был восхитительный голос – хорошо модулированный и мягкий. – Это приятно, но в каком-то смысле я просто обязана являться. Видите ли, Мэтью Синклер – мой двоюродный брат.

На лицо Хислопа стоило посмотреть. Кузина сэра Мэтью Синклера! Она была одной из них, кровно связанной с главой клана, а он, Хислоп, чуть ли не посмотрел на нее свысока!

– Вы танцуете? – Казалось, она не заметила его замешательства, но продолжала постукивать в такт музыке крошечным веером из слоновой кости.

– Танцор из меня никакой, – ответил Финлей.

Она улыбнулась:

– Может, попробуем?

Они попробовали. Она великолепно танцевала, была легкой как пушинка в его объятиях. Поначалу смущенный, он потом сполна насладился танцем.

– Это было расчудесно, – по-мальчишески сказал он, когда они вернулись на свои места.

– Мы можем и еще, – предложила она. – Но сначала принесите мне мороженого. Шоколадного, пожалуйста.

Он бросился к буфету и принес ей шоколадное мороженое.

Она ела его молча, кивая проходящим мимо людям. Он восхищенно наблюдал за ней.

Она была леди. Да, она была настоящей леди.

И она была – как бы это выразиться? – довольно хороша собой. Ее карие глаза сверкали, от танца она слегка разрумянилась, на ней было очаровательное белое платье с оборками – простое, девичье. И она была еще вполне молода.

«Сколько ей, собственно, лет? – мысленно прикидывал он. – Может, тридцать? Но никак не больше тридцати пяти».

И вдруг он тихо сказал:

– С вашей стороны более чем благородно возиться с таким идиотом, как я. Вам, наверное, и невдомек, что до того, как мы встретились, я разговаривал здесь только с дворецким? И он, глянув на меня, просто опустил веки, как епископ.

Она залилась смехом, а затем торжественно произнесла:

– Это потому, что вы здесь никого не знаете. Мы должны это поправить.

Через пять минут она представила его полудюжине мужчин. Оказалось, что они не снобы, а порядочные люди. Он больше не был чужаком.

Женщины, с которыми она познакомила его, были – так уж совпало, конечно! – слишком стары, чтобы танцевать. Но это не имело ни малейшего значения. Он хотел танцевать только с ней. Их шаги в танце идеально совпадали. Вечер получился на славу.

Хислоп вернулся в Ливенфорд не в одиннадцать, как советовал Камерон, а в четыре часа утра. Прежде чем покинуть особняк Синклеров, он спросил у мисс Малкольм, не позволит ли она проводить ее домой. Она мило покачала головой:

– Я останусь здесь на ночь, но вы должны навестить меня, когда я вернусь домой. Вы знаете, где я живу. В этом смешном старом доме полумесяцем, за городским парком. Приходите вечером, когда у вас будет время. Вечером я обычно свободна.

На следующее утро за завтраком Хислоп был свеж как огурчик и мысленно продолжал танцевать.

Старый Камерон внимательно посмотрел на него.

– Только в молодости, – заметил он, – можно танцевать всю ночь и легко встать утром. Ты, кажется, славно провел время.

– Да, расчудесно, – согласился молодой доктор.

– Со многими там встретился?

– Познакомился с кучей людей.

– Ну здорово! С кем именно? Может, старина сэр Мэтью позовет тебя в следующий раз, когда подхватит корь.

Хислоп покраснел.

– На самом деле, – заметил он не без важности, – я почти весь вечер танцевал с кузиной сэра Мэтью!

– С кузиной сэра Мэтью?

– Вот именно! С мисс Малкольм.

– Мисс Малкольм! – тупо повторил Камерон, затем, чтобы скрыть свое изумление, поспешно набросился на копченого лосося. – Да-да, она приходится какой-то родственницей Синклерам. Не сказал бы, что кузиной, нет, едва ли так близко. Но из того помеса.

– Она точно кузина. Очаровательная девушка! Я должен как-нибудь навестить ее в ближайшее время.

Камерон решительно отодвинул стул:

– Ты слишком занят, чтобы заниматься такой ерундой. Ты практикующий врач, друг мой, а не чертов трубадур!

В свете этого замечания любопытно отметить, что следующие несколько дней Хислоп так был занят, что не знал продыху. Но и далее – целых две недели – у него не было ни одной свободной минуты, чтобы навестить мисс Малкольм. Однако в конце этого периода от нее пришла записка, ненавязчиво пахнущая вербеной:

Я ожидала, что вы заглянете ко мне как друг. Теперь, увы, я вынуждена позвать вас как врача! Я не совсем здорова. Ничего серьезного. Но все равно неприятно. Приходите вечером, если сможете, и я угощу вас кофе.

Хислоп понюхал записку. Какие очаровательные духи! Итак, она заболела, бедняжка, и он, к своему стыду, не уделил ей никакого внимания. Эх, это никуда не годилось!

– От мисс Малкольм вызов, – сообщил он Камерону во время ланча.

Брови Камерона поползли вверх. Но он промолчал.

– Конечно надо идти, – сказал Хислоп, помолчал и добавил: – Надо навестить ее.

– Вечером! – крякнул Камерон и как сумасшедший принялся хлебать бульон.

Придя к мисс Малкольм, Хислоп был очарован ее домом. Это был изящный старый дом из выветрившегося красного песчаника. Комнаты большие и просторные, с подобающей мебелью.

Мисс Малкольм много путешествовала, и у нее была целая коллекция интересных вещей.

– Как вам нравится этот раскрашенный ларец? Довольно симпатичный. Я приобрела его в забавном маленьком пансионате в Тироле. А вот старые подсвечники. Это изделия от Кемпера. Я купила их у одной милейшей старой бретонки в Валь-Андре.

Мисс Малкольм сидела в гостиной, откинувшись на спинку большого кресла у камина. Под рукой у нее стоял старинный серебряный поднос с фарфоровой посудой и кофейником в георгианском стиле.

– Обманщик! – радостно воскликнула она. – Если бы я не заболела, то никогда больше не увидела бы вас.

– Я хотел зайти, – стал оправдываться он, – но был очень занят. Скажите мне, что с вами?

– Кажется, я слишком много танцевала в тот вечер. Мое сердце – оно, конечно, никуда не годится, просто никуда.

Озабоченный, он прослушал ее сердце, но ничего плохого не смог найти – возможно, слабые шумы, но никаких заметных отклонений от нормы.

Он выпрямился и участливо посоветовал:

– Вам нужно отдохнуть. Вот и все. Вам нужно немного отдохнуть. И я выпишу вам тонизирующее средство. Доверьтесь мне. Я о вас позабочусь.

Она поблагодарила его, добавив:

– Оно стало меня беспокоить с тех пор, как я занялась скалолазанием в Арозе. Вообще-то, я сильная. И совершенно здоровая.

Пока она угощала его кофе, он поболтал с ней о скалолазании в Швейцарии, согласившись с тем, что и ему оно придется по душе. Кофе был восхитительным. Она упросила его выкурить трубку. Она обожала, когда мужчина курит трубку.

Потом они заговорили о путешествиях, о захватывающих экзотических местах Востока, о книгах. Она была хорошо образованна и остроумна. Он восхищенно посмотрел на нее. В мягком приглушенном свете она выглядела очень красивой.

Она была худощава, это правда, и ее влажные карие глаза были чересчур большими, даже слегка навыкате. Кожа на ее шее выглядела сухой, а нос в каких-то ракурсах казался странно заостренным. Но если и можно было отметить какие-то недостатки в ее внешности, то они сглаживались живым выражением лица.

Хислоп находил ее личность восхитительной, завораживающей. Рядом с ней он ощущал собственную значимость.

Было десять часов, когда он неохотно поднялся, чтобы попрощаться.

Наступил следующий вечер, и он снова заглянул к мисс Малкольм. На следующий вечер визит повторился, и на следующий тоже. Это были профессиональные визиты, по ее настоянию, и каждый раз, перед кофе и беседой, Хислоп прослушивал ее сердце.

Дней через десять Камерон зашел к Хислопу в его амбулаторию[273]273
  Здесь: помещение для приготовления лекарств.


[Закрыть]. Он что-то напевал и хмыкал, а затем сухо заметил:

– Ты довольно часто навещаешь мисс Малкольм!

– Ну да, – удивленно ответил Хислоп. – У нее немного пошаливает сердце.

– Сердце? – отозвался Камерон. – Значит, это все врачебные визиты.

– Конечно! – возмущенно воскликнул Хислоп. – Что это вы на меня так смотрите? Я не нарушал врачебной этики. Но если хотите знать правду, мне очень нравится видеться с мисс Малкольм.

– Ты что, влюблен в эту чертову женщину?! – завопил Камерон.

Хислоп покраснел:

– Она не чертова женщина! Она леди! И она меня очень привлекает.

Камерон развел руками.

– Боже мой! – простонал он. – А я-то думал, у тебя есть здравый смысл.

В тот вечер Хислоп решительно направился к дому мисс Малкольм. Его упрямство лишь возросло после реплик Камерона. Он еще крепче пожал ей руку и сказал, как рад ее видеть. Затем он достал стетоскоп.

Возможно, у этой истории был бы другой конец, если бы мисс Малкольм не потеряла голову, но, тронутая особой сердечностью Хислопа, она обвила его шею руками.

– Я ничего не могу с собой поделать, Финлей, – прошептала она. – Ты слишком мил!

И она поцеловала его в губы.

Хислоп отпрянул.

– Вы… вы не должны, – пробормотал он. – Вы не должны так делать.

Все, чему его учили, восставало против подобного. Пациентка обнимает его за шею. Поведение недопустимое с точки зрения врачебной этики. Врача могут вычеркнуть из реестра и за меньшую провинность.

Его охватила паника. Он выпалил какое-то извинение и выскочил из дома. Хислоп поспешил прямо к Камерону и все ему рассказал.

Камерон посмотрел на него:

– Значит, мой мальчик, ты наконец получил свой урок! Теперь, на трезвую голову, ответь, сколько, по-твоему, лет твоей бравой мисс Малкольм?

– Не знаю, – пробормотал Хислоп.

– Ей сорок два, если не больше. Сорок два! И она искала себе мужчину последние двадцать четыре года. Слушай! Ты когда-нибудь видел ее утром?

– Нет, – с трудом ответил Хислоп. – Она всегда просила меня прийти…

– Вечером, – подсказал Камерон и сделал выразительную паузу. – Но если бы ты увидел ее утром…

И это было все.

На следующий день Камерон сам нанес визит мисс Малкольм. Он ушел утром и отсутствовал недолго.

Но странный факт: пошаливающему сердцу мисс Малкольм сразу же после этого стало лучше.