Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Было еще очень рано, когда Прескотт добрался до Манчестера, но Синклер, как хороший друг, уже ждал на вокзале со своей машиной. После приветствий он сразу же перешел к заболеванию Роуз Боули.

– На мой взгляд, – заключил он, – причиной заболевания почти наверняка является внутричерепная опухоль, которая давит на зрительный нерв. Зрение у нее неуклонно ухудшается. Такими темпами, если ничего не предпринять, она полностью ослепнет. Как врач я могу только сказать, что медикаментозное лечение бесполезно. Что касается хирургического вмешательства – операции в области основания головного мозга, – тут, конечно, все зависит от тебя. – Синклер выразительно пожал плечами. – Но мне кажется, что шанс на успех почти нулевой.

– Похоже, ты ни на что не надеешься, – сказал Прескотт.

– Я – нет. Откровенно говоря, стоит ужасный выбор из двух зол. Оставить все, как есть, и это верная слепота. Оперировать, и это почти верная смерть. Я еще не сказал Боули самого худшего. Он и так почти свихнулся.

– Ему поделом, – мрачно ответил Прескотт и больше ничего не сказал.

В этот момент они уже подъехали к особняку Боули, ворота которого теперь были украшены точной копией городского герба. Для Прескотта было странно вновь войти в этот дом, который он когда-то так хорошо знал. Но он никак не выказал своих чувств. Как только они оказались внутри, он взялся осмотреть больную.

Роуз Боули, высокая четырнадцатилетняя девочка, бодрствовала в своей затемненной спальне, ее глаза были закрыты защитной повязкой. Она была смертельно напугана и страшно нервничала, хотя старалась не показывать этого. Прескотт подумал, что она провела бессонную ночь в ожидании его визита и последующего вердикта. Он тут же стал с ней мягче, нежным движением снял повязку, а его голос был еще нежнее, когда он начал расспрашивать ее.

Приступив к осмотру, он сразу определил, что диагноз доктора Синклера был правильным. Симптомы сдавления – от головной боли особого рода до постоянной тошноты – были типичными, и обследование сетчатки с помощью электрического офтальмоскопа подтвердило локализацию поражения. И что касается прогноза, Прескотт не мог не согласиться со своим коллегой. Оперировать в этом отделе мозга означало почти неминуемую катастрофу. И все же, если не оперировать, девочку ждала бы слепота, полная и абсолютная. Как сказал Синклер, любой хирург стоял бы перед ужасным выбором из двух зол.

Ничто из этого не отразилось на лице Прескотта, когда он завершил осмотр и сказал юной пациентке несколько ободряющих слов. Но она, повинуясь инстинкту, вскрывшему самую суть проблемы, схватила его за руку, когда он собирался уходить.

– Не дайте мне ослепнуть, доктор, – взмолилась она. – Я думаю… – раздался ее напряженный настойчивый шепот, – я думаю, что иначе лучше умереть.

Поглаживая по руке, он успокоил ее, как мог, затем вышел с Синклером из комнаты.

Снаружи, на верхней лестничной площадке, их ждал Мэттью Боули. Растрепанный, в домашнем халате поверх рубашки и брюк, он медленно подошел к двум врачам.

– Ну, – не поздоровавшись, без всяких предварительных экивоков сказал он потухшим голосом, устремив на Прескотта измученный обезумевший взгляд, – что ты можешь мне сказать?

Прескотт был готов к тому, что переживания сказались на Боули, но он едва узнал его и поспешно отвел глаза. В этом исстрадавшемся, охваченном страхом человеке почти ничего не осталось от того добродушного толстяка Мэтта, которого он когда-то знал.

– Трудно что-то сказать, – твердо ответил Прескотт. – То, что доктор Синклер уже объяснил, во всех отношениях правильно. Твоя бедная племянница быстро теряет зрение. Ей ничем нельзя помочь – только операция. Но она настолько опасная, что лучше за нее не браться.

Боули не отрываясь смотрел на Прескотта.

– Операция! – повторил он. – Поэтому мы и просили тебя приехать.

Прескотт сердито отмахнулся.

– Я не всесилен, – сурово сказал он. – И не могу недооценивать риск, связанный с операцией, которая, скорее всего, кончится смертью.

– Хочешь, чтобы я встал перед тобой на колени, Роберт? – взмолился Боули. – Я не хочу, чтобы моя девочка шла по жизни незрячей. И она тоже этого не хочет. Мы оба готовы рискнуть, Роберт. Все, о чем я прошу тебя, – это дать нам шанс.

Прескотт бросил быстрый взгляд на Боули и так же быстро отвел глаза. Душераздирающая откровенность Мэтта была сильнее желания отомстить ему, вынуждая Прескотта, несмотря на здравый смысл, рисковать жизнью Роуз при ничтожных шансах на успех. И все же – разве в словах Мэтта не было своего резона? Не лучше ли попробовать помочь Роуз, чем обречь ее на долгие годы мучительной тьмы? «Без сомнения», – мрачно подумал Прескотт. Но если Роуз умрет, он так и останется с муками совести и подорванной репутацией.

Опустив голову, он подошел к окошку на лестничной площадке и мрачно посмотрел сквозь стекла в свинцовой оправе на зеленую полосу лужайки, на кустарник, сверкающий от утренней росы, на прекрасные красновато-коричневые тона череды буков. Всей этой красоты Роуз будет лишена, если только каким-то чудом он не сможет вернуть ее бедной девочке. Эта мысль наполнила его внезапной решимостью. Пусть он дурак, конченый и самонадеянный дурак, но он готов рискнуть.

Прескотт резко повернулся к Боули:

– Я попытаюсь провести операцию, хотя и не могу ничего обещать. Притом в ближайшее время, желательно сегодня вечером, после того как отдохну. Операцию здесь не сделать. Роуз нужно отвезти в дом медсестер или, если угодно, в комнату, примыкающую к моей старой палате в «Хеппертоне». А теперь извини, я поеду в отель.

Боули все еще не отрывал глаз от лица Прескотта, умоляющих глаз побитой собаки. Он не стал благодарить в ответ – выражение его лица не изменилось.

– Я знал, что ты так и поступишь, Роберт. – Боули нажал кнопку звонка в стене. – Тебе не надо ехать ни в какой отель. Если только ты не против, здесь для тебя приготовлена комната.

И снова Прескотт уступил, тронутый смирением Боули, чего раньше за Мэттом не наблюдалось. Однако, когда доктор оказался в роскошной спальне, в этом доме, в который он поклялся никогда больше не входить, его вновь стали одолевать сомнения: а не совершает ли он донкихотскую глупость? Его репутация и так была под угрозой. Неудача в такой операции, как эта, неизбежно станет темным пятном в его карьере. Он в сердцах попытался изгнать демонов из мыслей и сосредоточиться на подготовке к тому, что ему предстояло. Доктору Синклеру можно было доверить все местные мероприятия. Поразмыслив, он составил телеграмму, предписывающую медсестре из его лондонской операционной сесть на ближайший поезд на Манчестер. Именно в это мгновение загадочный луч света прорезал сгустившийся над ним мрак.

Прескотт глубоко задумался, черты его лица странно прояснились. И чем дольше он размышлял, тем сильнее становилось его необычное намерение. Именно здесь, в этом доме, Энн пришлось пережить унижение, столкнуться с несправедливостью. Почему бы ей не стать свидетельницей унижения Боули, не принять участие в этой финальной драме умиротворения? Право выбора было за ней. С внезапной решимостью он снял трубку телефона возле кровати и послал телеграмму Энн, прося ее бросить все, чтобы помочь ему при чрезвычайно сложной операции в Манчестере.

Легкая улыбка тронула губы Прескотта, когда он снял пальто и ботинки и лег, чтобы поспать несколько часов.

В четыре часа пополудни Прескотт проснулся. Открыв глаза, он почувствовал себя бодрым и энергичным, осознавая, что ждет впереди. Шестичасовой сон полностью освежил его. К тому же он почувствовал, что голоден, и позвонил дворецкому. Когда принесли обед, Прескотт обнаружил на подносе записку от Синклера: Прибыла медсестра Ли. Операция в «Хеппертоне» в 6 часов вечера.

За последнее время у Прескотта не было такого душевного подъема. Но теперь он сполна испытал это тонкое и волнующее чувство. Он не осознавал, что поводом для этого стала его любовь к Энн. Понимал только, что Энн будет там, снова будет работать с ним, помогать ему самим своим присутствием.

В половине шестого ему сообщили, что машина стоит у подъезда. Он выкурил последнюю сигарету, спустился вниз, и его отвезли в больницу. Без пяти минут шесть Прескотт вошел в операционную.

Энн была там. Он мгновенно осознал это, хотя даже не посмотрел на нее и выражение его лица не изменилось.

Когда она протянула ему халат, после того как он вымыл руки, он сказал официально, вполголоса:

– Спасибо, что приехали. – Не более того.

Она не ответила. Никаких слов не требовалось. К тому же ее учили редко использовать слова на этой сцене, где имели значение только поступки.

И вот все было готово, надета последняя марлевая маска. По знаку Прескотта вкатили на каталке пациентку, уже под анестезией. Три четких, хорошо отработанных движения – и Роуз лежала на операционном столе, на этой сверкающей конструкции из стали и хрома, тело пациентки было завернуто в белую простыню, а голова, теперь лишенная прекрасных волос, превратилась в сияющий под колпаками дуговых ламп шар, смазанный йодом.

Прескотт в последний раз осмотрелся, охватив взглядом Синклера в халате, стоящего напротив него, сутулую фигуру анестезиолога, четырех медсестер и Энн, – все в белом. Прескотт держался как странный дирижер, готовый исполнить с этой странной белой компанией симфонию жизни и смерти. Затем он положил пальцы в перчатках на ярко освещенный шар – голову живого человека, – натянул кожу и разрезал ее до кости. Без всякой просьбы в его руке оказались тампон, щипцы для артерий, еще один тампон. Затем трепан[221]221
  Трепан – хирургический инструмент, используемый для сверления кости при трепанации.


[Закрыть]. И он начал сверлить.

Каким странным был розоватый, пульсирующий мозг под полупрозрачными оболочками – этот нежный, думающий человеческий мозг, мозг Роуз Боули, обреченной на слепоту. Под воздействием ланцета оболочки расступились, и Энн, наклонившись, увидела извилины коры, замысловатые и гладкие.

В этот центр человеческой жизни необходимо было вонзить нож, проткнуть его, рассечь, вылущить очаг поражения, отделить больные ткани от здоровых. И все это должен был сделать Прескотт.

Тот, кто не отдавал себе отчета в запредельных сложностях и опасностях, связанных с этой операцией, не смог бы полностью осознать, насколько она ошеломляюще трудна. Но Энн все понимала. Она мысленно видела сотни клеток мозга в их изолирующих оболочках, как они соединяются между собой наподобие электрических цепей. Она знала, что Прескотту достаточно перерезать или пересечь одну сложную цепь, и случится непоправимое. Любая операция – вообще дело достаточно серьезное, но обычно хирург, по крайней мере, получает некоторое пространство для маневра: он может перевязать разорванную артерию и зашить неверный разрез. Здесь же нет права на ошибку, нет возможности что-то исправить, нет второго шанса.

Энн всем сердцем была с Прескоттом, когда он уверенно и неторопливо делал свое дело, склонившись над пациенткой. Он работал уже почти час, и до сих пор не удалось проникнуть в самое основание опухоли. Чтобы выделить и отодвинуть препятствующие этому волокна, требовалось время. Операция могла занять не менее трех часов. Тут следовало проявить бесконечное терпение, а также бесконечное мастерство. Энн заметила, что взгляд Прескотта становится все напряженнее, на его лбу выступили мелкие капельки пота. В помещении было невыносимо жарко.

Минуты тянулись медленно. И так же медленно пальцы Прескотта двигались внутри черепа Роуз Боули. Внезапно Энн заметила, что доктор Синклер в каком-то смятении подался вперед и заглянул через открытую рану в ткани мозга. С замиранием сердца Энн поняла, что Прескотт столкнулся с неожиданной проблемой. На мгновение он прекратил свои манипуляции и поднял голову, чтобы посмотреть на коллегу. Стоя над операционным столом, хирурги переглянулись Взгляд Синклера был полон опасения и молчаливого предупреждения. Энн инстинктивно прочитала его смысл. «Остановись! – говорил этот взгляд. – Размеры опухоли гораздо больше, чем мы думали. Она давит на жизненно важные центры. Вернись по своим следам, закрой рану. Пойдешь дальше – и пациент умрет».

Но Прескотт не дрогнул. И его молчаливый ответ Энн прочла еще легче: «Если вернусь, она останется слепой. Что бы ни случилось, я продолжаю».

Этот весьма выразительный обмен взглядами длился всего несколько секунд. Никто в операционной, кроме Энн, не обратил на это внимания. Никто не заметил болезненной реакции Синклера, когда Прескотт протянул руку и нарочито медленно сказал:

– Трепан, пожалуйста.

Энн передала ему инструмент. Прескотт собирался увеличить отверстие в этом и без того пострадавшем черепе.

На мгновение пульс Энн почти перестал биться. Синклер не бросил бы такой отчаянный взгляд, если бы Прескотт не шел на смертельный риск. В каком-то ослепительном озарении Энн вдруг поняла, почему так охотно приехала сюда, чтобы помочь ему, почему, помимо всего прочего, она желала ему успеха. Не просто из-за огромной преданности своей работе, чего было бы вполне достаточно. Нет, было еще кое-что. Все ее самовнушение насчет якобы профессиональной дружбы с Прескоттом растаяло, как воск в пламени. И с каким-то странным покаянным чувством она воспылала ненавистью к самой себе за самообман, за то, что все эти последние месяцы трусливо убегала от непреложной правды. Наконец-то она поняла, что любит его.

Она стояла рядом, передавая ему один за другим сверкающие инструменты, внешне бесстрастная и почти недвижимая, и в то же время лихорадочно молилась, чтобы у него все получилось.

Минуты шли, Роуз Боули продолжала дышать, и Энн почувствовала перемену в состоянии доктора Синклера.

От него больше не исходил осуждающий страх. С невольным восхищением он следил за движениями хирурга, по мере того как тот все глубже и глубже проникал в мозг. А затем что-то похожее на вздох удивления сорвалось с прикрытых маской губ Синклера, когда Прескотт точным аккуратным движением извлек из глубокой раны неровную фиброзную массу. Это были последние остатки опухоли.

Энн чуть не заплакала от чувства триумфа и облегчения. Теперь, когда опасный момент миновал, Прескотт стал действовать быстрее, чем раньше, перевязывая кровеносные сосуды, накладывая швы на оболочку, обрабатывая наружные раны. И, сдерживая поток невыраженных эмоций, Энн мысленно просила его поторопиться. Столь затянувшаяся операция, должно быть, до предела истощила силы Роуз.

Затем, в полном затишье, все закончилось с последним кетгутом, последним швом. Роуз, обложенную одеялами и грелками, увезли на каталке в комнату, примыкающую к палате.

Каким бы долгим и безжалостным ни было испытанное напряжение, последовавшая за ним реакция была еще хуже. Энн с трудом доплелась до стерилизационного барабана, чтобы приступить к повторной обработке инструментов. Сам Прескотт все еще стоял у операционного стола, как будто не подозревая, что ему больше не нужно наклоняться и напрягаться. Только когда Синклер положил руку ему на плечо, он словно очнулся, глубоко вздохнул и двинулся вместе со своим коллегой в сторону умывальной комнаты.

Было странно, что им снова предстоит заговорить после такого долгого молчания. Похоже, Синклеру так и казалось. Прошло несколько минут, прежде чем он сказал:

– Есть некоторые вещи, Прескотт, о которых лучше помолчать. Это одна из них. Я не буду тебя ни хвалить, ни поздравлять – тут это все не годится. Но ты мне продемонстрировал то, что я и не мечтал увидеть. Это было превосходно.

Прескотт ошеломленно посмотрел на друга.

– Как это у меня получилось? – спросил он.

– Откуда мне знать? – улыбнулся Синклер. – Это ты сотворил чудо, а не я.

Больше ничего сказано не было. Когда они закончили умываться, им принесли поднос с кофе.

– Тут полагается шампанское, Прескотт, – попытался развеселить коллегу Синклер. – Большая бутылка «Поль Роже» тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

– Этим пусть займется Боули, – не улыбнувшись, ответил Прескотт.

Не успел он договорить, как наружная дверь открылась и вошел Боули. По нему было видно, что ожидание результатов операции далось ему нелегко, но тем не менее на лице его снова появился румянец, а выражение отчаяния исчезло. И все же, хотя глаза его сверкали ликованием, вел он себя робко, как ребенок. Медленно и неуверенно Боули приблизился к Прескотту.

– Роберт, – произнес он наконец явно дрожащим голосом, – что мне сказать тебе?

Наступило тяжелое и неловкое молчание.

– Когда был мой ход, – с усилием продолжал Мэтт, – я обошелся с тобой как с приблудным псом. Затем настала твоя очередь ходить. И ты обошелся со мной как бог. – Он сделал паузу. – Ты спас жизнь моей Роуз. Ты вернул ей зрение. Это для меня больше, чем моя собственная жизнь. Как мне отблагодарить тебя?

– Не нужно меня благодарить, – пробормотал Прескотт.

– Тогда позволь дать тебе это.

Прескотт отшатнулся от чека, который протянул ему Боули.

– Мне не нужны твои деньги, Мэтт, – посуровев, сказал он. – Не предлагай мне гонорар, пока я его не просил.

– Это не гонорар, – смиренно ответил Мэтт. – Это то, что я обещал тебе давным-давно – по крайней мере, первый взнос. Единственное, на что я надеюсь, так это услышать от тебя: «Лучше поздно, чем никогда».

Прескотт машинально взял протянутый листок и взглянул на него. Его лицо побледнело. Это был чек, выписанный в пользу фонда клиники Роуз Боули. Чек на пятьдесят тысяч фунтов стерлингов.

– Ты не будешь возражать, если я назову ее в честь Роуз? Это все равно твоя клиника, – продолжал Мэтт. – Ты можешь построить ее здесь или в Лондоне, где тебе заблагорассудится. Я найду столько средств, сколько надо. Завтра я открою подписной лист, и тебя завалят деньгами.

Прескотт справился с эмоциями.

– Как великодушно с твоей стороны, – произнес он наконец. – Более того – как великолепно. Спасибо тебе от всего сердца.

– Спасибо не годится, Роберт, – сказал Боули со своим старым лукавым юморком. – Ты сам сказал это минуту назад. Я не хочу никакой благодарности, пока ты не вернешь нашу дружбу.

В ответ Прескотт сделал шаг вперед и протянул Мэтту руку. Когда они обменялись рукопожатием, дверь из операционной распахнулась и вошла Энн. Она думала, что в комнате пусто, но теперь, увидев Боули, подалась назад. Однако Мэтт жестом остановил ее.

– Не уходи, моя дорогая, – сказал он. – Вот еще кого я хочу увидеть. – Он замолчал, сморгнув влагу из-под косматых бровей. – Поскольку рукопожатие вошло в моду, не протянешь ли ты руку старому пройдохе, который просто болен на голову, сожалеет о том, что сделал, и стыдится самого себя?

Полчаса спустя Энн была готова к отъезду. Она стояла на крыльце больницы, ожидая такси, которое пошел вызвать для нее ее старый друг, привратник Маллиган. Она надеялась сесть на экспресс из Манчестера, отправлявшийся в четверть одиннадцатого вечера, чтобы прибыть в Лондон вскоре после двух часов ночи. После сильнейшего напряжения и глубокого эмоционального переживания последних часов она чувствовала себя странно опустошенной и одинокой. Открытие, что она любит Прескотта, причинило ей боль – и сладкую, и горькую. Рухнули все ее устоявшиеся убеждения, весь жизненный уклад. По крайней мере, в настоящий момент именно так это ей представлялось.

Ее обуревали самые разные противоречивые мысли, и лишь одна из них была постоянной, неизбывной и непоколебимой: она, Энн, любит его.

Она уже собиралась сесть в подкатившее к дверям такси, когда позади нее раздались торопливые шаги и она услышала, как ее окликнули. Это был Прескотт.

– Где вы были? – быстро спросил он. – Последние двадцать минут я повсюду искал вас.

– Я заходила к медсестрам перекинуться парой слов. И к главной.

– А теперь вы уезжаете, даже не дав мне шанса поблагодарить вас.

Она опустила глаза:

– Я была рада приехать, рада снова повидать старый «Хеппертон».

– Ну, это глупости. Я так много хочу обсудить с вами – вашу работу и мою. Я только что разговаривал с Боули. Он заинтересован кампанией, которую вы начали, хочет вам помочь. – Прескотт замолчал, взглянул на часы. – На каком поезде вы едете?

– На десять пятнадцать.

Он тут же принял решение:

– Поеду с вами. Я собирался на полночный поезд. Но и этот мне подойдет.

Не успела она возразить, как он попросил привратника принести его сумку и положить ее в такси. И в следующую минуту они уже мчались к Центральному вокзалу.

Сидя напротив Энн в поезде, Прескотт достал бумажник и вытащил чек Мэттью:

– Взгляните. Интересный клочок бумаги. По крайней мере, станет таковым, когда превратится в кирпичи и цемент для строительства клиники.

В ее глазах вспыхнул свет, на щеках появился румянец. Радость от осознания того, что он добился своего, была так велика, что на миг Энн забыла обо всем прочем.

– Наконец-то! – сказала она в сильном возбуждении.

– Наконец-то, – кивнул он.

Поезд, набирая скорость, мчался сквозь ночь, сквозь огромный полог тьмы, освещенный вспышками из литейных цехов, сиянием неоновых вывесок, уличными фонарями, бесчисленными окнами фабрик и, помимо этого мишурного блеска цивилизации, – неизменными звездами.

– А теперь, – решительно продолжил он, – хочу поговорить о вашей работе. У меня была довольно серьезная беседа с Боули. Он чувствует, что он ваш должник, и хочет что-то сделать для вас. О! Я знаю, что со временем многое из того, что называется угрызениями совести, может перестать его мучить. Но не все. Для этого он слишком привязан к Роуз. – Прескотт наклонился к Энн, и лицо его стало серьезным. – Завтра утром в своей офисной почте вы найдете щедрый целевой взнос в фонд профсоюза. Но на денежных вливаниях все не заканчивается. Наш достойный Мэтт баллотируется в парламент на следующих выборах, и в случае успеха он честно пообещал склонить мнение палаты в пользу медсестер. Конечно, на пути, которым вы сейчас пошли, вам может не понадобиться его помощь. Как и моя, хотя я искренне заверяю вас, что я к вашим услугам.

Она с огромным трудом собрала все силы, чтобы ему ответить, но почему-то в ее ответе оказалось мало логики. Она смогла сказать только:

– Вы очень добры ко мне.

– А почему мне не быть таким? – На губах его снова появилась серьезная и довольно печальная улыбка. – Вы ведь знаете, что я люблю вас. Какой смысл скрывать это?

У нее невыносимо заныло сердце. Теперь он смотрел куда-то мимо нее, будто представляя себе отдаленное прошлое.

– Помните наши первые дни, – сказал он, – тот наш первый обед после аварии? Каким снобом я был тогда, каким чертовски высокомерным снобом! Как быстро я вычеркнул тот очевидный факт, что вы женщина, а я мужчина. Я заслуживал наказания за это. И получил его.

Со странной и меланхолической горечью причиняя себе боль, Прескотт, казалось, был готов принизить себя перед ней.

– И тот раз в Брингауэре, когда я напугал вас, заставил выбежать под дождь. У меня тогда на все были готовы аргументы, я все тщательно продумал. Я, как какой-нибудь педант-профессор, собирался объяснить вам, что в супружестве мы могли бы работать гораздо успешнее, чем врозь. Что я помогал бы вам, что вы помогали бы мне. Что цели моей клиники и вашего профсоюза могли бы стать общими в нашей совместной жизни. Что каждый из нас выиграл бы от наших личных и общих усилий.

Его передернуло от собственных мыслей. Затем он вздохнул:

– Я забыл одно маленькое существенное обстоятельство, упустил его из виду в своем эгоизме, своем тщеславии – то обстоятельство, что вы не любили и не могли полюбить меня.