Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Да как вы смеете… – выдохнула Сьюзен, – как вы можете так говорить! Это ужасно.

Элисса коротко хохотнула, затем встала.

– Весьма приятно побеседовали, – бросила она с покровительственной грубостью. – Но, думаю, пора заканчивать. Я иду вниз. – И она грациозно проскользнула к трапу, волоча за собой перекинутый через руку плед.

Сьюзен замерла на месте, колени ее дрожали, тело ломило. Она вся горела. Казалось, что-то внутри ее съежилось и вяло провалилось в пустую темноту. Но она хотя бы высказалась. Да, она высказалась. Эта мысль ее утешила. Она обратила лицо к ослепительным небесам, чье величественное сияние, казалось, каскадами изливалось от самого престола Господня.

Господь! Да, там, наверху, есть Господь. Все хорошо, все правильно. Она может молиться. Почувствовав прилив сил и подняв голову к блистательным небесам, она беззвучно зашевелила губами в страстном призыве.

Внезапно колокол тихо прозвенел трижды – словно под сводами собора прозвучало «Господи помилуй». Внутри судна проснулась уже знакомая легкая и ровная дрожь. Плеснули по воде швартовы, заскрипели кранцы, пронзительные крики позади растворились в тиши. В недвижном прежде воздухе промчался внезапно поднявшийся бриз. «Ореола» снова отправилась в путь.

Ужин закончился. Трапеза, омраченная душевным смятением большинства присутствующих, прошла в неловком молчании; неотвратимость расставания нависала над столом как туча. Капитан, обычно приверженец застольных бесед, говорил мало. Что-то было у него на уме, возможно, мысль о том, что он потеряет пассажирку, к которой испытывал искреннее расположение. Или, возможно, какая-то другая, более глубокая мысль. Он часто посматривал на Мэри и наконец спросил:

– Вы все это время проведете в Оротаве, остано́витесь в отеле? – Услышав от нее подтверждение, помешкал, хотя нерешительность была не в его характере, потом сказал: – Милое местечко. Чистое, отдаленное. Идеальный курорт. И ветер всегда с моря. – Больше он ничего не добавил.

Харви вышел на верхнюю палубу, радуясь возможности после духоты кают-компании погрузиться в умиротворенность вечера. Неистовый закат угасал, пламенеющее солнце тонуло в море, а потом, будто с прощальным вздохом, исчезло из виду, и вокруг снова стало ясно и безмятежно – наступила спокойная ночь, сияющая зыбкой красотой под покрывалом бледного лунного света. За переплетенными снастями низко висела луна с ущербным краешком; она казалась воплощением слегка несовершенной прелести, как дева, что трепещет на пороге зрелости. Звезды с той же робостью мерцали в прозрачном высоком небе. По левому борту огни Лас-Пальмаса, тускнеющие, но более яркие, чем звезды, крохотными сверкающими иголками прокалывали чистый край неба.

«Ореола», слегка покачиваясь, неторопливо скользила вперед на скорости пять узлов, словно понимала, что расстояние будет коротким и якорь придется бросить до рассвета. Вода квохтала вдоль бортов и на корме, звук шел вверх, подобно серебристым пузырькам, лопающимся с тихим эхом.

Харви перегнулся через носовой леер и словно утонул в теплом забвении, окинув взглядом море, землю и небо, мирно слившиеся воедино. Но в его сердце мира не было.

Внезапно за спиной раздались шаги, на плечо легла рука. Он не пошевелился, не повернул голову, лишь спросил:

– Ну как, Джимми, провернул ты свое дельце?

Голос Харви под влиянием меланхолии звучал странно и сдавленно.

– Само собой! – вскричал Коркоран, и на фоне всеобщей безмятежности его радость выглядела преувеличенной. – А еще отправил телеграмму в Санта-Крус, и все такое. Старина Боб запляшет от восторга, когда ее получит. Говорю тебе, у меня все на мази для большого бизнеса.

– Ты очень загадочно отзываешься об этом своем бизнесе, Джимми, – безучастно заметил Харви.

– Да уж! – воскликнул Джимми. – Не годится раньше времени трепать языком, скажешь нет? Если разевать пасть на целую милю, приличных деньжат не заработаешь. – Он умолк, исподтишка поглядывая на мрачный, суровый профиль собеседника. Потом, изображая доверительность, лукаво заявил: – Но ты же мне друг, скажешь нет? Тебе-то я не прочь рассказать о том, что задумал.

– Как-нибудь в другой раз, Джимми, – торопливо отозвался Харви. – Я сейчас не готов к трогательной интимности.

– Ладно-ладно, – покладисто согласился Джимми. Он убрал руку с нарочито обиженным видом, театрально помолотил кулаками податливый воздух и, отдышавшись, взял понюшку табака. – Видишь? Вот так и надо. Всему свое время, говоришь ты? Годится, говорю я. Но ты сойдешь со мной на берег в Санта-Крусе и познакомишься с профессором, или я не Джимми К.

Наступила недолгая тишина, потом Джимми насторожился, выставив расплющенное ухо.

– Ты слышишь его? – спросил он с ухмылкой, невидимой и тем не менее выразительной. – Точно слон в посудной лавке.

Позади штурманской рубки раздалось торопливое шарканье Роберта Трантера. Он что-то мурлыкал себе под нос – очевидный признак обеспокоенности. Когда нерешительность одолевала его евангелический ум, Трантер напевал, и сейчас с полных, сложенных бантиком губ срывались шипящие звуки: «Тихо раскачивайся, прекрасная колесница»[103]103
   «Swing low, sweet chariot» (англ.) – рефрен спиричуэла и одного из самых известных христианских гимнов.


[Закрыть].

– Чтоб ему ни дна ни покрышки! – продолжил Коркоран. – Из этого недотепы кто угодно может веревки вить. Платон был прав, когда сказал, что уму-разуму ни в жисть не научишь. Ну и тупица, разгуливает тут, будто лунатик. Ей-богу, его сестра стоит шести таких, как он. – Джимми зевнул и с наслаждением потянулся, выбросив над головой сжатые кулаки. А потом с чрезвычайной небрежностью заявил: – Ну, я, пожалуй, пойду вниз. Поболтаю малость с мамашей Х. и Хэмблом. Всего лишь светские разговорчики, ты понимаешь. Не больше. До скорого. Пока, так сказать.

Тень улыбки некоторое время блуждала по лицу Харви – слишком нелепо Коркоран пытался замаскировать свои истинные намерения, – а потом исчезла. Он повернулся к леерному ограждению, ища уединения у моря, у внушительной тишины ночи. Но через мгновение его снова отвлекли – сбоку возник Трантер.

– Размышляете, доктор Лейт, как я погляжу. И впрямь, дивная ночь, для того чтобы беседовать со звездами. Да, сэр! Душноватая, впрочем. Немного влажно, не находите? Должен признаться, я весь взмок. – Фразы, произнесенные с чрезмерной любезностью, перемежались пыхтением. – Народ должен был высыпать на палубу, чтобы глотнуть воздуха.

– Народ волен делать то, что ему хочется, – отрезал Харви с угрюмым нетерпением.

Трантер рассмеялся. Взрыв его веселого, эмоционального смеха, сейчас звучавшего более весело и эмоционально, чем обычно, завершился судорожным всхлипом на грани истерики.

– Ха-ха! Конечно. – Он разговаривал так, словно пытался убедить в чем-то самого себя с помощью богатых обертонов собственного голоса. – Ну да. В каком-то смысле, так или иначе. Я только хотел сказать, что дамам наверняка было бы приятнее на палубе. Интересно, куда они подевались.

Харви отшатнулся, его замутило от слов Трантера, в которых ему почудились и бесхарактерность, и испуг, и вместе с тем настойчивость.

– Миссис Бэйнем сразу после ужина пошла в свою каюту, – бросил он через плечо. – Я слышал, как она говорила, что устала и собирается лечь спать. – Он резко развернулся и двинулся к трапу, смутно отметив выражение опустошенности, возникшее на лице Трантера.

Ушла, исчезла в ночи, в неприкосновенном святилище своей каюты! И это после всего, что она обещала Роберту! Жестокий удар. Мягкая книжка в кожаном переплете, оттягивавшая нагрудный карман, казалось, легла на сердце свинцовой тяжестью. Раздавленный, Трантер постоял немного, предаваясь самоуничижению, потом медленно заходил взад-вперед, склонив голову. Он больше не напевал.

Внизу Харви замешкался у прохода.

Может, тоже отправиться спать? Он чувствовал усталость, изнеможение, сам не зная почему. Скверное воспоминание о выражении, замеченном им на лице Трантера, засело в мозгу, впиталось в него грязной кляксой, разбудив беспричинную ярость. Это воплощение болезненной чувствительности, выставленной напоказ, лишь укрепило убежденность Харви в бессмысленности любви. Биологическая необходимость, животная реакция организма – жертвы отвратительных инстинктов. Не более того. Так он холодно рассуждал всегда. И все же сейчас повторение этой мысли поразило его глубокой печалью. Что произошло? Его чистая, ясная гордыня отшатнулась в омерзении, когда издевательски заговорил внутренний голос. А потом зазвучали иные голоса. Сбивая с толку тысячей поддразнивающих языков, его окружала красота ночи. Красота – то, чего он никогда не признавал, то, что лежало на противоположном полюсе от правды, несовместимое с его убеждениями.

Опечаленный, он двинулся вперед, миновал люк в носовой части. Корабль с непобедимой безмятежностью тихо плыл среди величавого покоя. Харви выбрался на нос. И вдруг, хотя его лицо оставалось бесстрастным, сердце распахнулось и забилось в бешеном темпе. Женская фигура, прямая и хрупкая, как волшебная палочка, предстала перед его глазами, словно окутанная дымкой тайной радости. И вот он уже молча стоит рядом с ней, облокотившись о леер и смотря в бесконечное пространство.

– Я чувствовала, что вы придете, – произнесла наконец Мэри, не глядя на него. – Теперь мне больше не грустно. – Ее голос звучал тихо, почти бесцветно, напрочь лишенный кокетства. – Сегодня был такой странный день, – заметила она. – Я в растерянности. А завтра я покидаю корабль.

– Вы не хотите этого? – спросил Харви. В его словах была болезненная холодность.

– Нет. Я не хочу покидать это суденышко. Оно мне нравится. Здесь так безопасно. Но я сойду на берег.

Он промолчал.

– У вас когда-нибудь возникало чувство, – продолжила Мэри в своей чудной, отстраненной манере, – словно что-то вас захватило и просто ведет за собой, как будто невидимые нити постоянно тянут, тянут вас вперед?

Харви хотел было насмешливо усмехнуться над безрассудностью ее замечания, но у него ничего не вышло.

– Кажется, всю мою жизнь так и было. Теперь меня тянет вперед это суденышко. К чему-то… я не знаю, к чему. И тем не менее я чувствую это. Смутно догадываюсь, но неспособна понять.

– Это довольно нерезонно, – глухо откликнулся он.

– О, я знаю, что это нерезонно. Но чувство есть. Вы посмеялись надо мной, когда я рассказала вам о своем сне. Вы считаете меня дурочкой, а возможно, и сумасшедшей. Но я ничего не могу поделать. Что-то преследует меня. Постоянно висит надо мной, как огромная птица. Не оставляет меня в покое. Я никогда не бывала на этих островах. И все же у меня смутное чувство, что я туда возвращаюсь. Я никогда не встречала вас прежде, и все же… о, я вам это уже говорила! Думайте, что хотите, но это правда, неотвратимая, как смерть. Сегодня там, на плоту, у меня возникло чудесное ощущение, что я знаю вас лучше, чем саму себя. – Она умолкла с легким вздохом, взлетевшим, словно белая птица, потерянная и испуганная, далеко от земли.

Он заставил себя сказать:

– На море в голову приходят разные причудливые фантазии. Они не имеют отношения к жизни. Через шесть недель вы вернетесь в Англию. Забудете все. И ваши «невидимые нити» весело потянут вас в элегантные рестораны, в оперу, на эти чаепития, о которых вы говорили недавно. Весьма привлекательная жизнь!

Она впервые повернула к нему голову. На ее лице, размытом, призрачном, до странного белом, выделялись скорбные темные глаза.

– Это всего лишь видимость, – печально отозвалась она. – Мне не нравится эта жизнь. Никогда не нравилась. Никогда. Я не на своем месте. Почему-то я не вписываюсь в нее. – В ее голосе прорезались нотки боли, она говорила все быстрее. – Вы думаете, я так и осталась ребенком, ничего не смыслю в жизни. Но это неправда, поэтому иногда все становится невыносимым, поэтому мне необходимо убежать… убежать прочь. Там все так тщетно, так шумно и суетливо. Никто не сидит на месте… вечеринки, еще вечеринки, коктейли, танцы, синематограф, бросаются то туда, то сюда… никогда не останавливаются… каждую свободную минуту заполняют джазом. Граммофон Элиссы – она без него умрет. Единственная мысль: как бы мне еще развлечься? Вы не поверите, там даже нет времени подумать. Вы считаете, что я глупа, что у меня нет чувства меры, чувства юмора. Но по моему мнению, ты получаешь от жизни лишь то, что в нее вкладываешь. А мои знакомые умеют только брать, постоянно брать. Снаружи все такое яркое и сверкающее, но внутри – ничего настоящего. И никто… никто этого не понимает. – Не в силах внятно сформулировать свои мысли, она оборвала себя и снова повернула печальное лицо к морю.

Он долгое время молчал в оцепенении, потом откуда-то изнутри пришел ответ.

– Вы замужем, – глухо выдавил он. – У вас есть муж.

Меланхолия, окружавшая Мэри нежной тенью, снова окрасила ее голос, когда она произнесла, словно повторяя затверженный урок:

– Майкл очень добр ко мне. Он ко мне привязан. А я очень привязана к нему.

В душе Лейта шла внутренняя борьба, и наконец он не выдержал. Слова прорвали все барьеры и яростно выплеснулись наружу.

– В таком случае у вас нет причин жаловаться. Муж любит вас, а вы любите его.

Все исчезло – корабль, море, ночь, – и мир застыл в неподвижности. Мэри беспомощно сжала руки. И прошептала:

– Ненавижу себя за то, что сейчас скажу. Но вы спросили. Я не могу… я никогда не любила. Никогда. Я пыталась… но напрасно. Словно все это отобрали у меня много лет назад.

Пролетали минуты. Оба молчали. Судно возобновило уверенное движение, на море снова поднялась легкая зыбь. Ветер уносил с собою страстные вздохи волн. Звезды трепетали в прозрачном небе, как распахнутые, чисто умытые глаза. Двое стояли рядом в темноте. Больше ничего не имело значения. Время и пространство исчезли. Что-то таинственное и сокровенное объединило мужчину и женщину. Корабль перестал быть кораблем, превратившись в божественную стихию, внутри которой некая сила мгновенно спаяла их в единое существо, невзирая на разделенные тела. Да, они стали единым целым, объединенные силой, которую невозможно постичь разумом. И все же она была здесь, непостижимая, но реальная. Вне прошлого, вне будущего, мистическая, подлинная. Сердце Харви безумно билось. Неземная сладость висела в воздухе, готовая влиться в его кровь. Дрожа, он желал только одного: узнать, что Мэри его любит. Больше ничего. Но он молчал – казалось, любое слово разрушит это мгновение. Наконец позади чуть слышно пробил колокол.

Мэри вздохнула:

– Я должна идти. Да, мне пора.

Он молча повернулся и последовал за ней. Каждое ее движение было драгоценно, исполнено смысла. В проходе они остановились и, не обменявшись ни единым взглядом, разошлись по своим каютам. Он не осмелился посмотреть на нее. Они даже не попрощались.

На судне воцарилась долгая тишина. Когда краешек солнца показался над морем, сливаясь с ним в чистой, незапятнанной красоте, к этой тишине примешалось нечто томительное, хотя и непорочное. Картежники тоже наконец разошлись. «Ореола», казалось, уснула.

Но тут, нарушив вездесущий покой, на верхней палубе раздались торопливые шаги Роберта Трантера. Все это время он провел в своей каюте. К счастью, Сьюзен видела, как он туда заходил. Но он должен был снова выйти. Ужасно жарко, просто нечем дышать. Нужно же человеку глотнуть воздуха, а там будь что будет.

Он очутился на верхней палубе, окруженный безмятежной красотой, – о да, красотой творения Создателя, – и беспокойно зашагал туда-сюда, туда-сюда. Надо же, как жарко! Он нервно ослабил ворот. Не стоит ждать от парня, что он в такую ночь останется взаперти. И все же он должен спуститься, да, сэр, нельзя же гулять всю ночь напролет. При этой мысли бледная улыбка мелькнула на его лице. Он, Роберт Трантер, исполнит партию Дон Жуана! Затем улыбку сменило выражение испуга.

Как же ему хотелось повидаться с миссис Бэйнем после ужина! Она обещала, да, пропади все пропадом, она обещала! Не в стиле Элиссы – да, почему бы ему не называть ее Элиссой, это ее имя, в конце концов, – так вот, не в стиле Элиссы нарушать данное ею слово. Он знал, что эта женщина исполняет свои обязательства.

Боже, как жарко! Его терзали внутренний огонь и волнение. Промокая лоб носовым платком, он отчаянно попытался взять себя в руки, но безуспешно. Она сказала, что примет книгу, так? После ужина. Но сразу ушла в свою каюту. Вывод, который он сделал раньше, напрашивался сам собой и теперь поразил его с удвоенной силой.

Должно быть, она подразумевала, что он придет в ее каюту и вручит книгу. Да, в самом деле, это она и имела в виду. Почему бы и нет? Он торопливо сглотнул и снова промокнул лоб. Да, почему нет? Разговор произошел сразу после десяти. А завтра она покинет судно.

«Завтра она покинет судно», – тихий шепоток, возможно его собственный, повторял и повторял эти слова.

О, он не позволит Элиссе уйти вот так. Нет-нет. Она подумает, что он забыл свое обещание или выкинул злобный трюк. Нет, сэр. Он не может выкинуть такой злобный, подлый трюк.

Внезапно он перестал вышагивать по палубе. В его застывшем, словно под гипнозом, взгляде появился страх. Он повернулся и медленно пошел по трапу. Осторожно приблизился к двери ее каюты. Трепеща, легонько постучал, неловко открыл дверь.

Элисса не лежала на койке, а, полуодетая, раскинулась на кушетке. Взгляд Роберта остановился на ее роскошно разметавшемся одеянии, но ослепило его другое – она сама.

– Право, – промолвила она совершенно спокойно, – долго же вы раздумывали.

Трантер не ответил. Испуг на его лице растворился в постепенно проступавшем выражении похоти. Он уставился на нее снова – на ее волосы, кожу, изгиб пышного бедра. В горле у него пересохло. Он забыл обо всем. Спотыкаясь, вошел в каюту. И закрыл дверь.

Так или иначе, ночь уступила очередь утру, и теплая красота тьмы опустилась в океан, как утомленная рука. Пришел рассвет, холодный и суровый, безжалостно разбрасывая по небу полосы света. «Ореола», стоявшая на якоре у Оротавы с семи часов, вольно покачивалась на серой зыби, у верхушек мачт клубился туман, влажный пар оседал на латунных деталях. С подветренной стороны та же густая дымка лежала на пляже, ползла белесыми щупальцами по городу и собиралась в мрачные облака вокруг Пика, заслоняя вид, и лишь в крошечных зыбких разрывах мелькали цветные пятна – желтая крыша, зеленое перышко пальмы, пурпурный взрыв соцветия, – вспыхивая и тут же исчезая с мимолетным, дразнящим очарованием. На черный вулканический песок глухо накатывали волны. Морские птицы, кричащие и плачущие над судном, пронизывали гул прибоя воплями одновременно безутешными и зловещими.

– Иов многострадальный, – заметил Коркоран, стоя на верхней палубе рядом с мамашей Хемингуэй и оглядывая окрестности. – Смотрю я на все это, и что-то не в восторге. Почти ничего не видать, а что видать, выглядит жутковато.

Не сводя глаз-бусинок с берега, его собеседница передвинула сигару из одного уголка рта в другой.

– Ты бы заткнулся, что ли, – пренебрежительно посоветовала она. – Просто заткни фонтан. Кто ты такой, чтобы судить? Что ты об этом знаешь? Когда туман разойдется, тут все цвета радуги заиграют. Да тут ступить некуда – кругом цветы. Помнишь, как пел Джордж Лэшвуд? «Каждое утро покупаю тебе фия-алки». Великий парень был наш Джорджи. Ну так вот, тут ему и покупать не пришлось бы. Да и тебе тоже. Они выпрыгивают отовсюду, как черти, прямо бьют по глазам. Хотя я ломаного гроша за них не дам, мне начхать, есть они или их нету. Ну такая я. Заруби это себе на носу.

– Все ясно, – хмуро откликнулся Джимми. – Уж ты-то никому ломаного гроша не дашь, поэтому тебе так дьявольски везет в карты. Когда отплываем?

– Скоро уже поднимем якорь. Как только сойдут наши шикарные пассажиры-задаваки. Вот тебе городишко не глянулся, петушок, а капитан терпеть не может эту гавань. И то сказать, так себе гавань. Вон там, с подветренной стороны, скалы. Чуть зазеваешься – в лепешку расшибет. Походил бы ты с мое по морям, сразу бы дотумкал, что это значит. Отплывем через полчаса, что угодно ставлю. К пяти будем в Санта-Крусе. Старый добрый Санта! Вот тогда только ты и видел старуху Хемингуэй. Она сразу, presto pronto[104]104
   Здесь: ноги в руки (исп.).


[Закрыть], побежит в свой домишко. И там – ноги на циновку, локти на стол и давай поглощать comida[105]105
   Еда (исп.).


[Закрыть]. Если до тебя не дошло, это значит подкрепляться как следует. А то как-то противно мне тут столоваться. Торчит напротив этот чертов старый богатей, будто кол проглотил, мне и кусок в рот не лезет. Все равно что ужинать рыбой напротив Букингемского дворца. Вульга-арно, жуть как вульга-арно, но это чистая правда. – Внезапно она полуобернулась и бросила на собеседника лукавый взгляд искоса. – Кстати, раз уж мы о правде заговорили. Ты чем собираешься заняться в Санте?

– Дельце у меня там, – ответил Джимми, поглаживая подбородок. – Фартовая деловая встреча.

Хемингуэй недоверчиво прыснула:

– Давай начистоту. Ты меня не одурачишь. Дельце у него, поглядите-ка. Рокфеллер тут выискался. Ты на мели. Знаю я, куда ты двинул вчера в Лас-Пальмасе. Галстучную булавку свою закладывать, чтобы огрести деньжат на партейку в рамми. И все продул старухе Хемингуэй. – Она самодовольно хлопнула по сумке, лежащей на ее бюсте. – Теперь всё тут. В частном сейфе. А ты снова зубы на полку.

Пораженный ее дьявольской интуицией, Джимми раскрыл рот. Если бы он не был так расстроен, то, наверное, покраснел бы.

– Что за мерзкую чепуху ты несешь? Разве меня не поджидает работа, как только я сойду с этой посудины? Разве все не подготовлено? Разве мой друг профессор Синнот не ждет меня с распростертыми объятиями, чтобы взять в партнеры?

Хемингуэй в невероятном изумлении уставилась на собеседника. И засмеялась. Сначала тихо, будто смакуя шутку. А потом не выдержала и загоготала, схватившись за леер обеими руками, чтобы не упасть.

– Синнот! – взвыла она. – Старикан Боб Синнот, он еще держит развлекательное заведеньице рядом с ареной для корриды. Божечки! У него всего-то и есть, что тошнотный тир для негров и старая кляча – катать бамбинос. Ох, помоги мне нечистый, вот это смак. Знаю я старикана Синнота. Никакой он не профессор. Он развалина. Чертова развалина наш Боб, я тебе говорю. Еле-еле на ногах держится. Его заведение вот-вот рассыплется на части, и, клянусь, следом рассыплется он сам. И этот деляга, значит… этот деляга, значит, берет тебя в партнеры? – Она снова зашлась хохотом.

Джимми недоверчиво и растерянно уставился на нее.

– Чепуха сплошная, – запинаясь, промолвил он. – Просто чушь собачья. Дельце верное, мы с Бобом были корешами в Колорадо, он мне написал и позвал сюда.

Мамаша Хемингуэй смахнула слезы с глаз, сладострастно затянулась сигарой.

– Вот погоди – и сам увидишь, – заявила она уверенно. – Просто погоди. Старикан Боб Синнот задолжал всем в округе. Да он за любую соломинку ухватится. У этого пьянчуги ничего нет, даже медяка потертого.

Мертвое молчание.

– Ах, – слабо пробормотал Джимми. – Ты ошибаешься.

Она жизнерадостно покивала:

– Говорю тебе, петушок, ты поставил не на ту лошадь. Скоро сам ко мне прибежишь, принесешь новости мамаше. Мол, боже мой, помогите мне, мэм, поделитесь хоть корочкой хлеба. Но ты не куксись. Я тебе с голоду подохнуть не дам. У Хемингуэй сердце на правильном месте. Старое и уродливое, но золотое. – Она стрельнула в собеседника лукавым взглядом. – Калле-де-ла-Туна, сто шестнадцать. Мой домишко все знают. Почтение без предпочтения. Скажи «заведение мамаши Хемингуэй» и прикинься простачком. Можешь хоть у полисмена спросить, если вздумается. – Она еще раз с наслаждением втянула носом сигарный дым. – Да не бери ты в голову, петушок. Выше нос. Будь как мистрис Бэйнем. Вот уж кого с толку не собьешь. – Кажется, Хемингуэй всерьез вознамерилась подбодрить собеседника. – Ты ее видел? Разгуливает тут как кошка, объевшаяся сливок. А хочешь знать почему? – Она интригующе вскинула брови и прыснула, явно наслаждаясь моментом. – Ты ничего не заметил? Транти нашего все утро не видать. Молельными бдениями забавлялся во внеурочное время. Стели гладко, спи сладко, прекрасная колесница. Заляг на дно, фисгармонщик сладкий, если боишься напороться на свою же песенку.

Коркоран недоверчиво посмотрел на нее, нахмурив брови.

– Может, хватит уже? – сказал он наконец, все еще безутешный. – Всегда думаешь о людях самое плохое.

– Самое плохое? – запальчиво вскинулась она. – Я ли не видела, как он топчется перед ее каютой и блеет, будто потерявшаяся овца, чтобы его впустили? Я ли не приметила его… – Она внезапно осеклась, впившись взглядом в Сьюзен Трантер, которая вышла из-за штурманской рубки.

– Вы не видели доктора Лейта? – спросила Сьюзен.

– Нет, – елейным тоном пропела мамаша Хемингуэй. – Мы его не видали, дорогуша. Стоим тут, треплемся о погоде, цветочках и всяком таком. Прекрасные розы цветут весной, тра-ля-ля. Есть такой госпел, спроси вот у Рокфеллера, если не знаешь. Но médico[106]106
   Доктор (исп.).


[Закрыть] ни единым глазком не видали. Сидит в своей каюте как пить дать. А зачем он тебе сдался, дорогуша?

– Не имеет значения, – довольно жизнерадостно ответила Сьюзен. – Это не так важно.

– Твой братец никакой хворобой не мается, надеюсь? – заботливо поинтересовалась мамаша Хемингуэй. – Ничем не огорчен, надеюсь и молюсь?

– Он и в самом деле выглядит неважно, – признала Сьюзен. – Но это ничего, правда.

– Ах, – мягко выдохнула Хемингуэй. – Наверное, у него несварение, дорогуша. Беспокойная, видать, выдалась ночка.

Все умолкли. Потом, словно для того чтобы нарушить эту тишину, в зачарованном воздухе раздался скрип уключин, и из тумана выплыл баркас. Управляемый восемью босоногими мужчинами, которые выстроились в два ряда вдоль бортов, он медленно приближался к «Ореоле».

– А вот и лодка, – внезапно сказал Джимми. – Они сходят на берег, эти трое, остаются в Оротаве.

– Ну и скатертью дорога! – воскликнула мамаша Хемингуэй, отправляя за борт окурок, зашипевший в воде. – Когда они попрощались за завтраком, я и слезинки не уронила. Маленькая леди еще ничего, годится, это я признаю. Так-то вот. «Мэри, Мэри, сумасбродка, что растет в твоем саду?» Хочешь не хочешь, а почувствуешь к ней симпатию. Но двое других! В общем, против натуры человеческой не попрешь, но, убейте меня, от таких, как они, лучше держаться подальше.

Трое на верхней палубе умолкли, с разными эмоциями наблюдая за приближающейся лодкой. Тем временем на палубе ниже Харви Лейт, приоткрыв дверь каюты, тоже уставился на баркас, но казалось, его мрачный сосредоточенный взор был прикован не к танцующему суденышку. Мыслями Харви витал далеко, поглощенный одной навязчивой идеей. На лице под недавно обретенным загаром проглядывала странная бледность. Лейт будто разом лишился всех своих способностей, и его разум с каким-то тупым изумлением отстраненно созерцал эту фигуру – чужую, неузнаваемую.

Баркас, движимый тяжелыми ритмичными взмахами весел, подплывал все ближе и наконец исчез из виду за кормовым подзором «Ореолы». Теперь, он, наверное, качается у борта.

У Харви тяжело перевернулось сердце. Туманная даль опустела, он был окружен прозрачной дымкой одиночества, капельки влаги падали с притолоки, как слезы.

Он вяло прислушивался к скрежету багажа, который волокли по трапу, к топоту, голосам. Но все это доносилось до него смутно, без содержания и формы. Внезапно он поднял голову. В проходе стояла Мэри, одетая по-дорожному, серьезно смотрела на Харви, ее лицо было странно напряжено.

– Ну вот я и ухожу, – произнесла она, и Харви едва ее расслышал.

Он уставился на нее, как во сне. Она уходит.

– Я попрощался с вами… со всеми вами… за завтраком.

– Знаю, но я пришла, хотя в этом не было необходимости. Лодка у борта.

Он выпрямился:

– Да, я видел, как она прибыла.

Он умолк. Заторможенно, без всякой причины, взглянул на часы. Руки у него дрожали.

– Уезжать в такую морось – просто сказка, – пробормотала она все тем же тихим голосом. – Все кажется необычным. Но завтра… завтра, наверное, солнце выйдет снова. И все изменится, правда?

– Да, все изменится.

Они взглянули друг на друга. Ее глаза сияли испуганно и печально, щеки горели, белая фигурка казалась невесомой и хрупкой.

Перед его внутренним взором вспыхнуло видение ласточки, утомленно порхавшей над палубой. Внезапно Мэри показалась ему похожей на усталую птичку.

– Как только вы окажетесь на берегу, все у вас наладится, – решительно произнес он. – Я знаю, грустно покидать корабль.

– Конечно. – Она попыталась улыбнуться, но вместо этого вздохнула, словно у нее перехватило сердце. Крупная слеза повисла на ресницах и медленно поползла по щеке. – Не обращайте внимания, – пробормотала она едва слышно. – Это пустяки, правда. Я довольно часто выставляю себя дурочкой, ничего не могу с этим поделать.

– С вами все хорошо?

– О да, – выдохнула она. – Все хорошо. Не беспокойтесь об этом.

Наклонив голову и отвернувшись, подобно испуганной птице, ищущей убежища под собственным крылом, она застыла без движения. Внезапно протянула руку:

– Что ж…

Он взял ее теплую маленькую ладонь, сердце сжалось от невероятной боли.

– Я не пойду провожать баркас, – произнес он заплетающимся языком.

– Нет… не ходите.

Боль в сердце вынудила его дать ненужное пояснение:

– Другие… они будут там.

– Да.

– Так что это… это действительно прощание.

Мэри эхом повторила последнее слово, будто оно ее ужаснуло. Постояла еще секунду неподвижно и сиротливо, а потом вся пустота необъятного пространства поднялась волной и нахлынула на Харви. Ее рука уже не касалась его руки, ее блестящие глаза больше не всплывали перед ним навязчивым видением. Она ушла.

Он безучастно опустился на кушетку и обхватил голову руками, словно не находя сил посмотреть в лицо реальности. Он не видел, как лодка отошла от судна и заскользила обратно, к затянутому туманом берегу. Никогда прежде Харви не чувствовал себя таким одиноким – одиноким до ужаса. Ведь он долго жил настоящим отшельником, абсолютно не осознавая этого. А теперь все эти годы уединения прокатились по нему единым, вырвавшимся на свободу шквалом неослабевающей, невыносимой боли. Он увидел себя со стороны – сурового, чужого для всех, не обладающего даром дружбы, неспособного внушить любовь. Злая судьба оторвала его от работы, сделала парией на этом судне, пригнала к незнакомым берегам, где он на мгновение остановился, будто на пороге новой жизни, и душа его затрепетала от удивления и восторга. Но удивление умерло, мгновенный восторг рассеялся, и на этом корабле – орудии и символе его судьбы – он в унынии возвращался тем же путем, каким пришел сюда. От ужасной, нарастающей горечи сдавило горло. Сверху на него обрушился топот ног по палубе, слух резанули выкрики отдающих команды и тяжелый скрежет напрягшейся лебедки, неустанно накручивающей канат якоря на барабан. Но он ничего не слышал, сидя в каюте, и полными смертельной тоски глазами смотрел прямо перед собой.