Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Гарриэт лежала все так же распростёртая на кровати под ярким светом ламп, среди бесконечных рядов склянок. Она уже больше не стонала. Она лежала на боку, скорчившись, с открытым ртом. На распухших и почерневших губах выступила клейкая слизь.

По временам ноги Гарриэт слегка вздрагивали, и при этом к ней возвращалось дыхание, – короткий хрип. Обмирая от ужаса каждый раз, когда слышалось это редкое и короткое хрипение, тётя Кэрри с безумной поспешностью размешала мел и попробовала влить хоть немного в распухший рот Гарриэт. Она была ещё занята этим, когда в спальню вошёл Ричард. Он остановился, совершенно ошеломлённый, глядя на Гарриэт.

– Что это, Гарриэт… – сказал он охрипшим голосом.

Гарриэт ответила лишь тем, что отрыгнула обратно мел тёти Кэрри.

Ричард подошёл ближе в каком-то оцепенении.

– Гарриэт… – снова пробормотал он как пьяный.

В эту минуту торопливо вошёл доктор Льюис, весёлый, с чёрной кожаной сумкой в руке. Но, когда он увидел Гарриэт, весёлость разом с него соскочила. Манеры его резко изменились, и он вполголоса попросил тётю Кэрри телефонировать доктору Скотту, чтобы тот немедленно пришёл. Тётя Кэрри тотчас убежала. Ричард отошёл в нишу окна и остановился там, молча наблюдая, похожий на статую Рока.

Спешно явился доктор Скотт и одновременно с ним доктор Проктор, пришедший пешком из Слискэйля. Все три врача сблизили головы над постелью Гарриэт. Они проделали с ней множество вещей: они что-то впрыскивали ей из маленьких шприцов, и поднимали не сопротивлявшиеся веки Гарриэт, и делали ей выкачивание желудка. Они все выкачивали и выкачивали и извлекли из её желудка поразительное количество всякой всячины. Все увидели, как хорошо Гарриэт обедала в этот день, – просто невероятным казалось, что можно поглотить такое количество спаржи. Но Гарриэт этого не видела. Гарриэт ничего больше не могла видеть, так как она была мертва.

Наконец, после последней попытки воскресить её, докторам пришлось признать своё бессилие, и доктор Льюис, отирая лоб, подошёл к Ричарду, все ещё неподвижно стоявшему в нише окна.

– Я очень сожалею, мистер Баррас, сэр… – (Видно было, что он искренно огорчён.) – Но боюсь, что мы ничего больше сделать не можем.

Баррас не сказал ничего. Доктор Льюис, взглянув на него, заметил, как сильно бились жилы у него на висках, как густо побагровел лоб, и к его сочувствию примешалась инстинктивная мысль, что у Барраса, должно быть, высокое кровяное давление.

– Мы сделали всё, что было возможно, – добавил он.

– Да, – отозвался Ричард каким-то чужим голосом.

Доктор Льюис испытал новый прилив сострадания. Он опечаленно посмотрел на Барраса. Разумеется, он не подозревал, что тот, на кого он смотрел, в сущности был убийцей Гарриэт.

Даже Хильда была потрясена. После того как они с Грэйс возвратились в лазарет с похорон матери, она много недель была молчалива и задумчива. Теперь она должна была признать, что дома, в «Холме», неблагополучно. Расстроенная, она делала резкие замечания больным, грубила Нессу и отдалась работе с неутомимой энергией. А с Грэйс опять обращалась деспотически, была нежна и ревнива.

Был конец их свободного дня, и сестры медленно шли по Риджент-стрит, направляясь к Оксфордской площади, чтобы сесть в автобус, идущий к Найтсбриджу. Хильда, заканчивая резкую обличительную тираду на тему об унизительных домашних передрягах, саркастически посмотрела на Грэйс:

– Ты ведь такая любительница все улаживать. Вот тебе случай – поезжай домой и попробуй это сделать.

– Нет, – возразила спокойно Грэйс, – от меня теперь мало было бы пользы дома.

– Что ты хочешь сказать?

В эту минуту их автобус подъехал к стоянке.

Грэйс подождала, пока они уселись на свои места. Затем сообщила Хильде, что ждёт ребёнка.

Хильда ужасно покраснела. Казалось, ей сейчас станет дурно. Она сидела молча и совершенно неподвижно, пока кондукторша получала с них за проезд. Потом сказала тихо, тоном глубоко уязвлённого человека:

– Мало тебе было этого брака! Как будто и без того мало неприятностей в последнее время. Ты просто глупа, Грэйс, ужасно глупа.

– А я не нахожу, что поступаю глупо, – отвечала Грэйс.

– Зато я это нахожу, – отрезала Хильда, бледная и озлобленная. – Ничего нет хорошего в таких «детях войны».

– Я никогда этого и не говорила, Хильда. Но мой, может быть, и будет хорош.

– Нет, ты просто дурочка, – прошипела Хильда, сурово глядя перед собой. – Сначала потеряла голову с этим Тисдэйлем, а теперь ещё это. Тебе придётся уйти из лазарета. Чёрт знает, что такое! Я не хочу иметь ничего общего со всем этим. Я и до сих пор держалась в стороне от семейных дрязг, и вперёд в них вмешиваться не стану. Боже, как это глупо, какая свинская пошлость! По всей стране это делают теперь все глупые, банальные, пошлые девчонки! Отдаваться «героям войны» и рожать от них «детей войны»! О господи, какая мерзость! Я не желаю иметь со всем этим ничего общего. Можешь убираться прочь и рожать своего поганого младенца, где хочешь.

Грэйс промолчала. Грэйс придерживалась простого правила: ни чего не говорить там, где молчание – лучший ответ. Между ней и Хильдой в сущности не было больше настоящей близости уже со времени её брака с Дэном. А тут ещё эта новость. То, что Грэйс, которую Хильда баловала и опекала, милая маленькая Грэйс, засыпавшая в детстве в её объятиях, ждёт ребёнка, «дитя войны», оскорбляло Хильду, вызывало в ней отвращение, заставило её дать клятву, что она не будет иметь ничего общего «со всей этой грязью». Слёзы стояли в глазах Хильды, когда она чопорно поднялась и вышла из автобуса.

Таким образом, Грэйс предстояло самой устраивать свои дела. На следующее утро она отправилась к мисс Гиббс. По традиции мисс Гиббс полагалось отнестись к ней ласково, но мисс Гиббс отнеслась к ней не лучше, чем Хильда. Она сказала, гневно блеснув зубами:

– Мне до смерти надоели эти истории, сестра Баррас. Для чего вас сюда приняли, как вы полагаете, – чтобы ходить за ранеными или чтобы разводить потомство? Мы взяли на себя труд обучить вас с той целью, чтобы вы были полезны в лазарете. И вот как вы нас вознаграждаете! К сожалению, должна сказать, что я не слишком вами довольна, сестра Баррас. Вы не то, что ваша сестра. Она не придёт заявлять, что у неё будет ребёнок. Она знает свою операционную и делает своё дело. За последний месяц у вас три выговора за небрежность и болтовню в коридорах. А теперь вы являетесь ещё с этой новостью. Создаётся трудное положение. Я недовольна вами. Можете идти.

Грэйс уже начинала чувствовать себя так, как будто она вовсе не замужем. Хильда и мисс Гиббс отнеслись к её беременности как к чему-то весьма неприличному. Но Грэйс нелегко было привести в уныние. Она была простодушна, наивна, беспечна, была самым нетребовательным существом на свете, но обладала способностью сохранять душевное равновесие во всяком, как выразилась бы мисс Гиббс, «трудном положении».

И Грэйс принялась собственными силами проводить в жизнь свои планы. После похорон матери её ещё больше пугала перспектива возвращения домой. Она написала тётке, и ответ тёти Кэрри, полный невысказанных опасений и благочестивых наставлений, с взволнованной припиской в конце, дважды подчёркнутой, убедил Грэйс, что домой ехать ей нельзя.

Она посидела в раздумье над письмом тёти Кэрри и решила, что надо делать. Грэйс легко принимала решения. Какой-нибудь вопрос, который Хильду тревожил бы целых две недели, Грэйс совсем не волновал, она, казалось, и не задумывалась над ним и шла прямо к цели. Грэйс обладала способностью делать из слона муху. Это объяснялось тем, что она никогда не думала о себе.

В первую субботу января – её свободный день – она отправилась поездом в Суссекс. Ей почему-то казалось, что это место ей понравится, что там тепло и солнечно и не похоже на суровый и негостеприимный север. Она имела о Суссексе довольно туманное представление, но одна из сиделок как-то отдыхала на праздниках в Винраше, близ станции Барнхэм, и дала Грэйс адрес миссис Кэйс, хозяйки, у которой она снимала комнаты.

Поезд доставил Грэйс в Суссекс, и она сошла на узловой станции Барнхэм. Не очень-то обнадёживающий вид имела эта станция: несколько навесов из рифлёного железа, пустые загородки для скота и груды жестяных помятых бидонов для молока. Но это не смутило Грэйс.

Она разыскала дорожный столб, на котором было написано «Винраш», и так как на нём было указано, что до Винраша всего одна миля, она пошла туда пешком.

День был ветреный, свежий, зелёный. Запах влажной земли чудесно смешивался с солёным запахом моря. Грэйс вдруг больно поразила мысль, что вот мир так прекрасен, а между тем в нём происходит война, которая увечит лик природы, уродует красоту, уничтожает людей. Её юное лицо омрачилось. Но когда она пришла в Винраш, оно немного просветлело. В ту самую минуту, как она вошла в Винраш, она решила, что все здесь восхитительно. Винраш представлял собой маленькую деревушку, собственно – короткую улицу, выходившую одним концом в поле, другим – к морю. На этой короткой улице в центре помещалась единственная лавчонка с намалёванной от руки вывеской весьма доморощенного вида: «Миссис Кэйс – Бакалея – Мануфактура – Аптека». Признаков аптеки было не слишком много, если не считать пачки слабительных порошков Зейдлица в окне. Грэйс лавчонка очень понравилась, и она долго рассматривала её витрину, узнавала разные вещи, напоминавшие ей детство. Конфеты, которые назывались «Тонкий Джим», действительно очень тонкие и неаппетитные на вид. А вот и другие, большие, красивые шарики, красные с белым, которые являлись сплошным надувательством, потому что, покупая, вы были уверены, что внутри – орешек, а его там не оказывалось. Словом, Грэйс с интересом рассматривала витрину, потом порывисто вздохнула и вошла в лавку. Она вошла так стремительно, что споткнулась и чуть не упала, так как в лавке было темно и она не заметила ступеньки у входа. Когда она со стуком налетела на бочонок с отличным посевным картофелем, из-за прилавка раздался голос:

– О боже, милочка моя!.. Все эта негодная ступенька!..

Прислонясь к бочонку, Грэйс посмотрела на особу, которая только что назвала её «милочкой». Она решила, что это, должно быть, миссис Кэйс, и сказала:

– Ничего, я не ушиблась. Я такая неуклюжая, вечно на все натыкаюсь. Надеюсь, ваш бочонок не пострадал.

Миссис Кэйс ответила, явно довольная собственным остроумием:

– О милочка, я надеюсь, что вы не пострадали.

Грэйс улыбнулась; нельзя было не улыбнуться, глядя на миссис Кэйс, такую забавную, маленькую старушку, горбатую, с круглыми и блестящими, как бусинки, глазами. В горбе миссис Кэйс не было в сущности ничего романтического, – просто у неё был искривлён позвоночник от рахита, которым она страдала в детстве, – а тем не менее горб этот выглядел романтично; голова у миссис Кэйс так ушла в плечи, а глаза были такие круглые, чёрные и блестящие, что получалось комичное впечатление, будто миссис Кэйс сидит на собственных плечах, как старая наседка на яйцах. Пёстрая наседка, потому что кожа у миссис Кэйс была вся в тёплых золотисто-смуглых морщинах, и только под носом было пятно потемнее. Это коричневое пятно под носом наводило на мысль о нюхательном табаке. И действительно миссис Кэйс нюхала табак.

– Я приехала переговорить насчёт комнат, – вежливо продолжала Грэйс. – Моя знакомая, сестра Монгомери, посоветовала мне обратиться к вам.

– Да, да, – миссис Кэйс раздумчиво потёрла руки. – Как же, я её помню, щеголиха такая. Вам комнаты нужны на лето?

– О нет, уже весною, – торопливо возразила Грэйс. И прибавила: – Видите ли, у меня совсем особый случай. Я жду ребёнка.

– Вот как! – отозвалась миссис Кэйс после довольно продолжительного молчания.

– Вот видите, это меняет дело.

– Да, милочка. Это, конечно, меняет дело. Я это отлично вижу.

Грэйс вдруг расхохоталась: миссис Кэйс так усердно уверяла, что «видит», а в лавчонке было так темно!

Миссис Кэйс мигом рассмеялась тоже, но не совсем искренно. Затем сказала:

– Видно, что вы любите пошутить. Но если вы ничего не имеете против, милочка, я бы хотела знать: супруг у вас на войне или где-нибудь в другом месте?

Грэйс ничего не имела против. Грейс рассказала миссис Кэйс о Дэне. Она более или менее подробно объяснила все, и миссис Кэйс успокоилась и к ней вернулась приветливость. Она сказала:

– Я так и думала, уверяю вас, милочка, я всегда по лицу узнаю человека. Но в наше время, из-за этих немцев и когда такие цены на масло, приходится быть осторожной. Может быть, хотите посмотреть комнаты, милочка?

Комнаты были великолепны. По крайней мере, такими они показались Грэйс. Две смежные комнаты на втором этаже. Полы неровные, потолки выпячивались в самых неожиданных местах; чтобы подойти к кровати, нужно было низко нагнуть голову, а в «гостиной» безусловно можно было только сидеть, но не стоять. Зато комнатки были очень чистенькие, со свежевыстиранными и заштопанными кисейными занавесками, красивой олеографией, изображавшей коронацию королевы Виктории, коллекцией птичьих яиц, собранной племянником миссис Кэйс, увеличенной фотографией её мужа (который служил на железной дороге и умер от блуждающей почки) и с чудесным видом из окон на сад.

Сад был длинный, в нём росли вишнёвые деревья, и Грэйс уже представляла себе, какие они будут весною, все в цвету, колеблемые ветром. В поле за садом гуляли коровы, а за полем тянулась аллея вязов. Грэйс стояла у окна, и слёзы навернулись ей на глаза – всё было так красиво, и она подумала о Дэне, и ей от этого стало немножко больно.

Она повернулась к миссис Кэйс:

– Я хотела бы оставить за собой эти комнаты, если вы согласны их сдать.

Довольная миссис Кэйс кивнула головой.

– Пойдёмте ко мне вниз, милочка, выпьете чашку чаю, и мы обо всём потолкуем.

Грэйс и миссис Кэйс сошли вниз, – миссис Кэйс, сходя, держалась за перила, потому что она прихрамывала, – и выпили по нескольку чашек чаю и все обсудили. Теперь миссис Кэйс отрешилась от всяких условностей, и кроме того, жадной она никогда не была.

– Если я спрошу пятнадцать шиллингов в неделю, – сказала она, склонив голову набок, как высматривающая что-то птица, – то, принимая во внимание все обстоятельства, милочка, это ведь не будет слишком много?

– Нет, конечно, – согласилась Грэйс, и дело было слажено без единого возражения с её стороны.

Они продолжали беседовать, и дружеское согласие между ними всё росло. Миссис Кэйс была неисчерпаемым источником полезных сведений. Телефон имеется в деревне, на ферме у старого мистера Пэрселла, и он, конечно, разрешит ей пользоваться им. И отсюда всего три мили до Фиттльхемптона, а в Фиттльхемптоне много хороших докторов. Долго, долго разговаривали Грэйс и миссис Кэйс, и хотя в конце пошли уже интимные подробности о том, как блуждающая почка мистера Кэйс унесла его в рай, разговор вышел удивительно оживлённый и приятный.

Потом, вовремя поспев на поезд, отходивший от станции Барнхэм в четыре десять, Грэйс ехала домой ужасно счастливая и бодрая. Грэйс была бестолкова. Хильда и мисс Гиббс утверждали, что Грэйс и ветрена, и глупа, и флегматична. Хильда и мисс Гиббс направили бы её в солидный родильный дом, с резиновыми тюфяками, наполненными водой, и ваннами, и душем. Они сочли бы Грэйс сумасшедшей, если бы видели, как она путешествовала в Барнхэм и затем прижимала свой немного курносый нос к окну лавки миссис Кэйс.

Возвратившись в общежитие, Грэйс чувствовала себя такой счастливой, что ей захотелось помириться с Хильдой. Сияя, вошла она в комнату сестры. Разрумяненная свежим ночным ветром, с глазами, полными доверия и надежды, она сказала, остановившись на пороге:

– У меня уже всё устроено, Хильда. Я нашла чудеснейшее местечко в Суссексе.

– В самом деле? – холодно заметила Хильда. Она сгорала от желания узнать, куда ездила Грэйс и как она устроилась, но она была слишком горда и слишком задета, чтобы это показать.

Сияние на лице Грэйс померкло.

– Рассказать тебе? – спросила она нерешительно.

– Как-нибудь в другой раз, – сказала Хильда и, взяв со стола журнал, принялась его перелистывать.

Грэйс повернулась и вышла из комнаты. Как только дверь затворилась, Хильда вскочила, чтобы бежать за Грэйс. Но не пошла – характер не позволял. Она стояла хмурая, неподвижная, с выражением муки на бледном лице, потом злобно швырнула журнал в угол. В эту ночь над Лондоном происходила воздушная атака. Когда это бывало, Грэйс обычно спасалась к Хильде в комнату и забиралась к ней в постель. Но в эту ночь, как ни ждала и ни тосковала Хильда, Грэйс не пришла.

Время родов приближалось. В каждый полувыходной день Грэйс ходила по городу, закупая разные мелочи, которые могли ей пригодиться, а может быть, и не могли. Это доставляло ей массу удовольствия, особенно экскурсии по магазинам дешёвых вещей. Дэн писал ей два раза в неделю. Он надеялся получить отпуск ко времени ожидаемого великого события. Он писал, что вымолит, займёт у кого-нибудь или украдёт пропуск, что, если надо будет, он дезертирует и переплывёт Ла-Манш, но приедет к ней. Впрочем, все, вплоть до переплывания канала, зависело, разумеется, от того, перейдут ли они в наступление или нет.

Письма Дэна более, чем когда-либо, служили Грэйс утешением. Она всё ещё надеялась, что они с Хильдой снова будут друзьями. Но в последний день её пребывания в лазарете, когда она поднялась к Хильде в комнату, чтобы проститься, оказалось, что Хильда в театре. Пришлось Грэйс уйти ни с чем. Грустно ей было уезжать таким образом.

16 апреля 1917 года Стэнли Миллингтон вернулся в Тайнкасл. Между прибытием телеграммы и его возвращением домой прошло несколько недель, и всё это время Лаура провела в Собридже, в Уорвикшире, где Стэнли находился в специальном госпитале для больных, возвращённых с фронта с функциональным расстройством нервной системы. Джо ничего не знал о них до тех пор, пока не услышал в конторе, что в «Хиллтопе» получена телеграмма о их возвращении. С самого того вечера, когда Лаура в слезах убежала от него, она не написала ему ни строчки. Однако отсутствие приглашения не помешало Джо поехать на вокзал. Нет, конечно нет. В Джо превосходно сочетались железные нервы с кожей гиппопотама, и это помогало ему выходить из самого щекотливого положения. Кроме того он знал, что они рассчитывают увидеть его на вокзале, – почему бы и нет? Он охотно готов был забыть сцену, которую в последний раз устроила ему Лаура, и весело собирался разыгрывать пылкое восхищение героизмом Стэнли и радость по случаю его выздоровления. Он отправился на вокзал встречать Стэнли, преисполненный восторгом, и сочувствием, и мужественной симпатией славного малого к другому такому же славному малому.

Но когда поезд подошёл, то при первом же взгляде на Стэнли сияние померкло на лице Джо.

– Алло, Стэнли, – сказал он с умеренным энтузиазмом.

Стэнли позволил пожать себе руку.

– Меня засыпало после взрыва снаряда, – сказал он.

Джо метнул взгляд на застывшее лицо Лауры. На платформе была толчея, суетились пассажиры, пробирались носильщики с багажом, и Стэнли, стоявший в неподвижной позе, оказывался у всех на дороге. Избегая взгляда Джо, Лаура взяла мужа под руку и повела его к выходу. По дороге Стэнли снова сообщил Джо:

– Меня засыпало после взрыва.

Они сели в автомобиль. Всю дорогу от Центрального вокзала до «Хиллтопа» Джо старался не смотреть на Стэнли, но невольно украдкой поглядывал на него и твердил про себя: «Боже, боже, можно ли было подумать?»

Он надеялся, что Стэнли больше не повторит своей фразы. Но Стэнли сказал в третий раз:

– Меня засыпало после взрыва снаряда.

Стараясь на него не глядеть, но невольно поглядывая украдкой, Джо сказал:

– Да, да, Стэнли, я понимаю, вас засыпало после взрыва.

Стэнли ничего не ответил. Он сидел на краешке заднего сиденья, словно деревянный. Глаза его были устремлены куда-то в пространство. Лицо лишено всякого выражения, тело, прежде полное, казалось истаявшим. Он обеими руками держался за край автомобиля. И это был Стэнли, «наш мистер Стэнли»!

– Мы уже почти приехали, – сказал ободряюще Джо. Он думал, что Стэнли вернётся здоровёхонек, без единой царапины, в самом благополучном виде. А он вот какой, вот он сидит – и это Стэнли! Чтобы поверить, Джо должен был всё время твердить себе, что это – Стэнли. Вот этот… здесь! Он незаметно посмотрел на Лауру. Она сидела с непроницаемым видом, поддерживая рукой Стэнли.

Автомобиль подкатил к дому, и Джо выпрыгнул первый. Он проявлял невероятную заботливость и услужливость.

– Вот здесь сходите! Осторожней! Не забудьте, здесь ступенька!

Мистер Стэнли был осторожен. Все держась за край, он вышел из автомобиля и остановился на тротуаре. Он был удивительно осторожен. Он держал голову совершенно неподвижно, словно опасаясь за её целость. Он производил впечатление человека, который не в состоянии от боли повернуть шею, но, всмотревшись, можно было заметить, что все его тело тоже как бы одеревенело. Движения были не вполне координированы и происходили как бы под влиянием толчка. Они напоминали движения идеально сделанного человека-автомата.

Джо сказал:

– Может быть, вы обопрётесь на меня?

Стэнли не ответил, – такая у него теперь была манера, – но через минуту сказал:

– С ногами всё в порядке, а вот голова… Я лежал в лазарете. Меня засыпало.

Пока Лаура стояла у ворот, отдавая шофёру распоряжения насчёт багажа, Джо повёл Стэнли в дом. Горничная Бесси стояла на пороге, ожидая их. При взгляде на Стэнли у Бесси глаза чуть не выскочили из орбит. Джо весело воскликнул:

– Ну вот, мистер Стэнли и вернулся, Бесси!

Не обращая на девушку никакого внимания, Стэнли прошёл прямо в приёмную и сел на кончике стула. Казалось, это не его дом, и он этому дому чужой. Он потеребил пуговицы жилета, затем посмотрел на Бесси. На этот раз он, видно, её заметил, так как объяснил ей, что с ним случилось.

Без всякого предупреждения, Бесси вдруг разразилась рыданиями.

Джо снял шляпу с головы Стэнли.

– Вот, так лучше! – сказал он ласково. – Он будет лучше себя чувствовать, когда позавтракает, Бесси!

И он улыбнулся Бесси. Славная девушка эта Бесси! Он всегда был с ней ласков.

Бесси вышла, чтобы похлопотать о завтраке. Джо слышал, как она плакала на кухне и сквозь рыдания рассказывала все кухарке.

Стэнли оглядел приёмную. При этом он не поворачивал головы, а поворачивался на стуле всем телом, очень медленно и осторожно. В это время вошла Лаура.

– Как приятно увидеть вас снова, Стэн, – сказал Джо, весело потирая руки. – Не правда ли, миссис Миллингтон?

– Да, – Лаура подошла к Стэнли. Выражение её лица делало атмосферу почти нестерпимо сгущённой.

– Не хочешь ли пройти наверх? – предложила она.

Но Стэнли отказался. Он не проявлял особенного внимания к Лауре. Его даже как будто злило внимание Лауры к нему. Он все оглядывал комнату. Странные у него были глаза, и отражали они странную скрытую работу сознания. Они казались темнее, чем раньше, эти глаза, как будто затянулись тёмной плёнкой, а под плёнкой шла глухая работа. Когда она, как подземный поток, поднималась близко к поверхности, лицо Стэнли выражало что-то похожее на волнение. Трудно было разобрать, что это за чувство, ибо оно появлялось так неожиданно и так молниеносно исчезало. Но это было сильнейшее волнение. Это был страх. Не опасение чего-либо, а беспредметный страх, Стэнли не боялся чего-либо определённого. Он просто испытывал страх.

Он перестал оглядывать все вокруг и произнёс:

– Мы хорошо ехали.

– Да, да, отлично!

– Вот только шум…

– Шум, Стэнли?

– Да от колёс. В туннелях.

«Что за чёрт!» – подумал Джо.

– Я…

Мягко прозвенел гонг.

– Да. Понимаю, – сказал Джо торопливо. – Пойдёмте, Стэнли, ваш завтрак готов. После завтрака он почувствует себя лучше, – не так ли, миссис Миллингтон? Ничто так не помогает человеку встряхнуться, как хороший завтрак.

– Мне надо прилечь после завтрака, – сказал Стэнли . – Это одно из предписаний докторов. Раньше чем меня выписать, они взяли с меня слово, что я буду это делать.

Пошли завтракать. Лаура выразительно остановилась на пороге столовой.

– Разве вам не нужно на завод? – спросила она ровным голосом, не глядя на Джо.

– Ничуть, – с готовностью возразил Джо. – Там все в полном порядке.

– Я думаю, Стэнли, пожалуй, предпочёл бы, чтобы вы его оставили.

Но Стэнли сказал в приливе раздражения:

– Нет, нет. Пускай Джо остаётся.

Короткое молчание; Джо весело улыбался; Лаура неохотно отошла от двери. Они сели за стол.

Съев суп, Стэнли, чтобы показать, что он не забыл предписаний доктора, снова сообщил Джо:

– Мне велено ложиться после завтрака, это одно из их предписаний. А когда я встану, я должен заняться вязаньем.

Джо даже рот разинул. «Нет, это совсем не смешно, – сказал он себе. – О господи, нет, это уже не смешно» – и переспросил испуганным голосом:

– Вязаньем?

Лаура сделала жест, полный муки, словно желая вмешаться. Но Стэнли продолжал объяснять. Казалось, ему это доставляло удовольствие:

– От вязанья голове становится легче. В госпитале, после того как меня засыпало, я научился вязать.

Джо поспешно отвёл глаза от лица Стэнли. «Вязанье… вязанье». Мысли его унеслись в прошлое. Он словно старался вспомнить прежнего Стэнли и его замечания в этой самой комнате год тому назад. Превосходный малый, который жаждал «задать перцу этим Фрицам», идти в бой за Англию и святого Георгия, чистокровный британец, жалевший, что не поступил в воздушный флот… («Вот это захватывающее дело, – не так ли?») Световые сигналы Вери, Батальон воспитанников закрытых учебных заведений… «Наш» мистер Стэнли, убеждённый, что война «просто замечательная штука». «Интересно, что он думает о ней теперь», – сказал себе Джо, и вдруг ему захотелось смеяться.

Но в эту минуту Стэнли чуть не заплакал.

– Не могу, – захныкал он жалобно, – не могу!

Лаура спросила тихо, наклонясь к нему:

– Что с тобой, милый?

Лицо Стэнли задёргалось под застывшей маской.

– Я не могу закрыть горчичницу. – Он пытался закрыть горчичницу, но ему это не удавалось. И от того, что не удавалось, он уже начал весь дёргаться.

Джо вскочил.

– Позвольте-ка, я закрою, – предложил он. Передвинул ложечку так, чтобы она не мешала крышке плотно закрываться, мимоходом вытер своей салфеткой соус на подбородке Стэнли. Затем вернулся на место.

Силы, видимо, изменили Лауре. Она внезапно поднялась и дрожащим голосом извинилась:

– Мне нужно распорядиться по хозяйству. – И, отвернувшись, вышла.

Несколько минут царило молчание, пока Джо тщательно обдумывал положение. Наконец, он сказал:

– Ну, Стэн, старина, как я рад, что вы вернулись. Завод в последнее время приносит кучу денег. Прошлый месяц был замечательный.

– Да, – сказал Стэнли.

– Но этот Добби, что сидит у нас в конторе, ни черта не стоит. Теперь, когда вы здесь, надо будет от него избавиться.

– Да, – согласился Стэнли.

– Я собственно уже и сам собирался предупредить его об увольнении в конце этого месяца. Вы не возражаете, Стэнли?

Стэнли сказал «да». Затем резким движением автомата встал из-за стола, несмотря на то, что Джо ещё не доел сладкого. Он пояснил:

– Мне надо лечь.

– Конечно, конечно, Стэн, старина, – с готовностью согласился Джо. – Пожалуйста, не стесняйтесь. – И с величайшей услужливостью вскочил и взял Стэнли под руку.

Лаура ожидала внизу у лестницы, крепко сжимая в руке мокрый носовой платочек. Она хотела сама вести Стэнли, но от Джо отделаться было невозможно. Да и Стэнли, видимо, цеплялся за Джо, искал в нём опоры. Он сказал капризно:

– Оставь меня, Лаура.

Джо отвёл его наверх в спальню и помог раздеться.

От Стэнли остались кожа да кости. Раздетый, он меньше походил на человека-автомата, скорее – на гальванизированный труп. Совсем уже раздетый, он, однако, раньше, чем лечь, медленно проделал некий ритуал: нагнулся и заглянул под кровать, затем выпрямился и заглянул под подушки. Исследовал внутренность двух шкафов, заглянул под портьеры обоих окон. Потом с трудом забрался на кровать. Лёг на спину, вытянув ноги и руки. Мёртвые, широко открытые глаза упёрлись в потолок. Джо на цыпочках вышел из комнаты.

Внизу, под лестницей, ждала его Лаура с красными распухшими глазами. Она решительно посмотрела ему в лицо, закусив нижнюю губу, – с таким знакомым ему выражением.

– Мне нужно сказать вам одну вещь. – Она говорила с трудом, и грудь её порывисто поднималась и опускалась. – Я попрошу вас больше сюда не приходить.

– Да полноте, Лаура, – мягко запротестовал он. – У вас теперь будет столько хлопот со Стэнли, и вам нужно всячески помогать.

– Это вы называете помощью!

– А почему же нет? – уговаривал он её примирительно. – Никто не огорчён за вас больше, чем я, никто во всём мире. И потом – нам с Стэнли придётся многое вместе обсуждать. – Он озабоченно покачал головой. – С фронтом у Стэнли кончено. Я хочу позаботиться о заводе…

– Да, как же! – вставила с горечью Лаура.

– Да! – он вытянул руку жестом оскорблённого человека. – Чёрт возьми, Лаура, будьте же доверчивее. Я хочу помочь вам обоим. Хочу свезти Стэнли на завод, снова заинтересовать его делами, оказать ему всю ту поддержку, какую могу.

– Я бы поверила вам, если бы вас не знала.

– Но я говорю искренно, Лаура! В конце концов мы должны помочь друг другу пережить это. Видит бог, Лаура, я сделаю, что только могу.

Во время наступившего молчания опухшие глаза Лауры не отрывались от его лица; она задышала чаще и, видимо, мучительно боролась с собой.

– Не верю я, чтобы вы что-нибудь для нас сделали, – отрезала она, задыхаясь, – и ненавижу вас за то, что вы уже сделали… почти так же сильно ненавижу, как себя. – Она повернулась и быстро вышла.

Джо постоял на месте, легонько поглаживая подбородок, потом улыбнулся про себя и вышел из дома. Но на следующее утро, часов в одиннадцать, явился снова с хлопотливым видом, чтобы, как обещал, свезти Стэнли на завод. Лауры дома не было, но Стэнли уже встал и оделся. Он сидел внизу в гостиной на краешке стула, развлекаясь граммофоном. Граммофон был хороший, но музыка! Музыка, которую выбрал Стэнли, действовала Джо на нервы.

Он запротестовал:

– Почему вы не поставите какую-нибудь пластинку повеселее, Стэнли?

– Мне эта нравится, – возразил Стэнли, ставя снова ту же пластинку. – Только эта одна мне и нравится. Я её ставлю все утро.

Джо в замешательстве выслушал вторично ту же мелодию. Эта музыка и Стэнли, слушающий её, – что за жуткое сочетание! Джо подошёл и посмотрел на пластинку. Это был «Похоронный марш» Шопена. Джо повернулся к Стэнли.

– Ради всех святых, Стэнли, бросьте вы эту ерунду! Вставайте, веселее! Автомобиль ждёт меня у подъезда, едем на завод.

Они медленно доехали до завода и пошли прямо в плавильный цех. Джо уже все подготовил заранее. Здесь были развешаны национальные флаги, а через всю мастерскую протянут большой плакат с надписью «Добро пожаловать». Плакат этот Джо откопал в сундуке с разным хламом.