Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

В этом рассказе нет ничего радостного! На самом деле это вовсе и не рассказ, а правда, мрачная, беспощадная правда, начинающаяся с приступов delirium trements[269]269
  Белая горячка (лат.).


[Закрыть] и заканчивающаяся… Ну, сами увидите, чем все закончится.

Речь идет о человеке, которого любил доктор Финлей Хислоп, о человеке по имени Мьюир – о Дэвиде Мьюире, магистре искусств Сент-Эндрюсского университета – ученом, поэте, пьянице, неудачнике, глупце…

– Джинни Ли опять прислала за доктором.

– Для кого?

– Для Драного Дэви, доктор.

– И кто, позвольте узнать, такой Драный Дэви?

– Он… он просто Драный Дэви, доктор.

– И что же случилось с Драным Дэви?

– Он опять надрался, доктор!

Хислоп задумчиво посмотрел на маленького чумазого оборвыша, который принес это сообщение из трущоб на пристани, где Джинни Ли сдавала жилье ливенфордской голытьбе, затем сухо сказал:

– Если он просто пьян, ему не нужен врач.

– Но он не просто пьян, – последовал искушенный ответ. – Пьяный в стельку или мертвецки пьяный – для Дэви в этом нет ничего необычного. Но теперь у него белая горячка.

Итак, Хислоп из одного лишь глупого чувства милосердия потащился к жилищу Джинни Ли, дому, который был позорищем среди печально известного скопища позорных трущоб на пристани. Он постучал в дверь, которая уже вся пошла пузырями, и через какое-то время ему открыла молодая девица в шали, по виду уличная проститутка.

– Джинни Ли пришлось уйти, – объявила она, пристально глянув на доктора своими ясными смелыми глазами. – Она сказала, что не берет ответственности за ваш гонорар. Она велела передать вам, что Дэви Мьюир сам заплатит вам, когда ему станет лучше. Она сказала…

– Не важно, что она сказала, – оборвал ее Хислоп. – Где тут ваш Дэви, и не стойте на дороге.

– Ладно-ладно. Не надо так нервничать. Вон его комната – там, наверху!

Это была маленькая комната в задней части дома, такая темная, что доктору пришлось постоять неподвижно, пока его глаза не привыкли к полумраку. И только затем он разглядел лежащего на кровати Дэви Мьюира.

Дэви одет и обут – небритый, пиджак заляпан грязью, воротник разорван, глаза с ужасом уставились в бесконечность. Все вокруг свидетельствовало о бедности, убожестве, нищете: голый стол, старый сундук, несколько пустых бутылок и десятки потрепанных книг.

– Ну и грязища, – невольно пробормотал Хислоп.

Это разбудило Дэви. Он резко сел на кровати и завопил что-то нечленораздельное. Его лицо побагровело, вены на шее вздулись и стали похожи на веревки. У него был такой ужасный вид, будто его душу терзали в забытых глубинах ада. Он бредил.

Нет никакого смысла воспроизводить риторику больного воображения, доведенного алкоголем до безумия. Но, когда припадок прошел и Дэви снова упал на кровать, он вдруг четко произнес:

 
Scilicet occidimus, nec spes est ulla salutis,
Dumque loquor, vultus obruit unda meos[270]270
Стало быть, это конец, на спасенье надежда напрасна;Я говорю – а волна мне окатила лицо (лат.).  Публий Овидий Назон. Из «Скорбных элегий».


[Закрыть].
 

То, как вдруг прозвучали эти строки по контрасту с потоком безумных словес, оказало свое воздействие на Хислопа – после инъекции морфия в руку больного его инстинктивное желание поскорее убраться из этой зловонной комнаты прошло. Он остался на целый час, наблюдая за состоянием Дэви Мьюира, пока тот не провалился в беспокойный сон. Финлей пытался за этим грязным бородатым лицом увидеть облик иного Дэви, вернуть его в дни молодости. Да Мьюир и не выглядел старым – на вид ему было не больше тридцати пяти. Его волосы были все еще густыми и темными, лоб – гладким, черты лица не расплылись, но на нем лежала печать пережитого.

Перед уходом Хислоп, как мог, прибрался в комнате. Он поднял одну из книг – это была «Энеида», еще одна – «Паоло и Франческа», третья оказалась непристойнейшим романом братьев де Гонкур. Хислоп вздохнул и вышел из комнаты.

В тот вечер он поинтересовался у Камерона насчет Мьюира – аккуратно, поскольку Камерон никогда не придавал значения сплетням.

– Значит, ты видел Драного Дэви, – констатировал Камерон между затяжками трубки. – Ну что ж! Что ж! Это такая история, что ты не поверил бы, если бы ее напечатали. – (Пауза.) – Бедный Дэви Мьюир! Глядя на него сейчас, трудно представить, что когда-то он был звездой года в Сент-Эндрюсе. Он знал латынь и греческий, как я знаю шотландский. Что только ему не прочили – от профессорской должности в Оксфорде до поста самого лорд-канцлера. И кто он теперь? Автор писулек на полставки в «Рекламодателе»! Пять лет назад он приехал в Ливенфорд, чтобы преподавать классическую литературу в гимназии. И в течение нескольких лет он был учителем. Но в конце концов лишился этой должности. Фу! Мне невыносимо думать об этом, мне так жаль бедного чертяку. Сейчас я не в настроении продолжать разговор.

– Значит, это длинная история? – спросил Хислоп.

– Нет, – возразил Камерон. – Короткая история. Чертовски короткая! В одном-единственном слове. Пьянство! Спокойной ночи.

И Камерон пошел спать.

На следующее утро Хислоп снова отправился к Дэви и затем еще несколько раз был у него. Что-то влекло его к Дэви Мьюиру – возможно, беспомощность последнего, его редко встречающееся, трогательное обаяние.

Да, несомненно, Дэви был обаятелен. Образованный, утонченный, убедительный, остроумный, он был восхитительным компаньоном. Мало-помалу Хислоп пришел к тому, что стал симпатизировать Дэви Мьюиру, восхищаться им и в конце концов полюбил его. И вот однажды днем, когда Дэви почти полностью пришел в себя и смог, шатаясь, встать на ноги, Хислоп собрался с духом для решительного шага.

– Дэви, – заметил он, – почему бы вам не воздержаться от выпивки? Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь.

Дэви коротко рассмеялся. С горечью, впервые отмеченной у него молодым доктором, он заявил:

– Лечение от Хислопа, да? Вы что-то незаметно бросаете мне в чай. Безвкусное. Без запаха. И я здоров на следующее утро. Замечательное предложение, хотя бы своей новизной!

Хислоп покраснел:

– Я просто подумал, что…

– Плохо подумали, мой друг, – смягчив тон, прервал его Дэви. – Это все пустое. Думаете, я раньше ничего не пробовал? У меня была дюжина докторов – в Эдинбурге, Лондоне, в Берлине даже. Я бывал в санаториях, пока они мне не осточертели. Я перепробовал все. Но это бесполезно. Пьянство укоренилось во мне. Теперь это я. Я прогнил от него. Насквозь, слышите? – Его голос зазвенел. – Я пьянчуга, заматеревший, убежденный пьянчуга. Когда у меня получится выйти из этого дома, я отправлюсь в паб Пэта Марни. Развлекать молодежь. Пока я полупьян, я рассказываю им непристойные французские анекдоты. Когда я пьян, я довожу парней до конвульсий греческими эпиграммами. Я им там нравлюсь, и они мне нравятся. Именно когда я пьян, это понятно? Во всяком случае, туда я и отправлюсь, как только вы уйдете. Я буду сидеть там и выпивать до последнего пенни в кармане. Если повезет, я продержусь полгода, до очередной белой горячки.

Повисла тяжелая тишина. Затем Хислоп сказал:

– Если так, Дэви, то, полагаю, мне тут больше нечего делать.

И он вышел из комнаты.

Разумеется, все произошло именно так, как предсказывал Дэви. Часом позже распахнулись гостеприимные двери паба «У Марни», и Дэви Мьюир вошел туда.

Наступил вечер. Верфь опустела. Молодежь наполнила паб. Клепальщики, слесари, разнорабочие – все они радовались возвращению «нашего Дэви». Алкоголь мягко и щедро пропитывал измученную жаждой плоть. Дэви сиял. Вокруг него раздавались взрывы хохота. А в час закрытия Дэви двинулся домой и мертвецки пьяный упал на кровать.

На следующее утро погода выдалась великолепная. Он встал поздно и отправился к Марни за глотком спиртного. Вдоль набережной дул легкий ветерок, небо было голубым, тепло светило солнце. День – на радость сердцу.

Завернув за угол, Дэви услышал, как кто-то окликнул его. Это была Кейт Марни, толстая жена Пэта, вся такая нарядная. Она с гордостью произнесла:

– Вы не пройдетесь с нами, мистер Мьюир? Я вот с дочкой гуляю, с Рози. Она домой из школы приехала.

– Извините, миссис Марни, – хрипло сказал Дэви.

Свет резал глаза. Он чувствовал себя невыносимо больным, умирающим от желания выпить. Он смутно припомнил, что слышал о дочери Пэта, его единственной дочери Рози, которую отправили в монастырскую школу. Он повернулся и посмотрел на нее. Его взгляд впитал в себя ее ясную юную красоту. Затем Дэви уныло потупился.

– Прекрасное утро для прогулки, – пробормотал он. – Простите! У меня назначена встреча.

И он быстро зашагал прочь, прямо к пабу.

Слушая Пэта, который был полон эмоций по поводу возвращения дочери, Дэви медленно выпил виски.

– Ей исполнилось семнадцать, Дэви, мой мальчик, но она невинна, как ребенок. Разве ты не видели ее, когда проходил мимо? Клянусь, она прекраснее цветка.

– Она прекрасна, – тихо подтвердил Дэви. – Прекраснее розы. – И он пробормотал: – Из монастыря всю росу сюда принесла…[271]271
  Имеется в виду героиня истории о Паоло и Франческе из «Божественной комедии» Данте Алигьери. V песнь.


[Закрыть]

Пэт просиял:

– Очень подходящие тут эти слова. Очень даже ценные для ее отца. Ну что, еще налить, мой мальчик? Прими за счет этого дома по такому поводу.

– Позже, Пэт. Позже. Только не сейчас.

Дэви вышел, пытаясь собраться с мыслями. Он перешел дорогу и встал на противоположной стороне. Через час Роза и ее мать вернулись. Девушка увидела его, одарила мимолетной улыбкой узнавания, а затем ушла. Его сердце снова учащенно забилось. «Почему я не умер?» – со стоном подумал он.

Он отправился домой, в свое жилище. Наконец-то это случилось с ним – он влюбился. Она была милой, невинной, прелестной, и ей было семнадцать. Ему – тридцать четыре, и он был пьяницей. Он долго сидел. И думал, думал. Грязь и убожество комнаты приводили его в бешенство. Он встал, пинком опрокинув стул.

Внезапно он закричал в безумной решимости:

– А почему бы и нет? Я могу это сделать, если захочу. Я никогда раньше этого не хотел! А сейчас хочу!

Дэви схватил шляпу и почти бегом припустил к Арден-Хаусу. Он ворвался в приемную Хислопа.

– Доктор, я готов! – воскликнул он. – Я отказываюсь от выпивки. На этот раз навсегда, понимаете? Вы поможете мне, как предлагали?

Весь Ливенфорд, конечно, улыбнулся, когда на улице появился Дэви, принаряженный и выбритый, в костюме Хислопа. Весь Ливенфорд очень позабавило, когда Дэви сменил свою убогую комнату на пристани на приличные апартаменты на Черч-стрит. Весь Ливенфорд почесал нос, когда при настойчивости Хислопа Джексон из «Рекламодателя» взял Дэви на постоянную работу в штат за тридцать шиллингов в неделю. Ливенфорд знал, что все это ненадолго. Ливенфорд ждал.

Однако похоже, что Ливенфорд мог ждать напрасно. Дэви стал вести самое тихое существование, какое только возможно: днем он работал, а по вечерам оставался у себя дома. Мало кто догадывался, чего стоило ему это самообладание, проявляемое лишь на людях. Внутри Дэви Мьюир осушил до дна, горького дна, чашу страданий. Он знал, что такое агония сводящих с ума бессонных ночей. Но он держался в этом мраке, цепляясь за свою надежду, за свою вдохновенную мечту. И рядом с ним был Хислоп, помогая ему как врач, как друг. На самом деле все выглядело так, будто Дэви в конце концов победит.

Наступило лето, мягкое раннее лето, все еще хранившее свежесть весны. А в погожие вечера Дэви, чувствуя себя теперь гораздо лучше и благополучнее, отправлялся на прогулки из города по дороге, которая вела к Уинтон-Хиллз.

Это был приятный маршрут, но привлекала его отнюдь не красота мест. Он выбрал это направление, потому что там любила гулять Рози Марни. В его намерения не входило пообщаться с ней. Он все еще был слишком зажат, слишком скромен, слишком полон сознания собственных недостатков. Он просто хотел увидеть ее издалека, как человек, любующийся на звезду. Его любовь к ней была духовной, платонической. Ее далекое присутствие пело ему песнь невинности.

Но однажды вечером, что было неизбежно, они встретились на краю вересковой пустоши. При приближении Рози сердце Дэви бешено и болезненно заколотилось. Ему показалось, что она и не вспомнит его, но она улыбнулась и остановилась. Они поговорили и вместе посмотрели на открывающийся перед ними вид. Затем он проводил ее до дороги. Все было совершенно невинно и естественно.

Дэви старался быть интересным, забавным, веселым. С внезапным приливом радости он отметил, что она получает огромное удовольствие от его компании. Затем у начала дороги он остановился:

– Теперь я вас отпускаю, то есть если вы не против.

Она удивленно посмотрела на него:

– Но разве вам тоже не в город?

Он все бы отдал за то, чтобы пройтись с ней через весь город до ее дома. Но он был дальновиднее ее.

– Нет, – весело заявил он. – Видите ли, мне нужно кое с кем повидаться в Дэррохе – для «Рекламодателя». Я вернусь окольным путем.

И он действительно в полном восторге, ступая словно по воздуху, отправился в Дэррох.

Увы, он мог бы и не ходить туда. Его видели – как он разговаривал с Рози, видел Дугал Тодд. Этот великодушный, преисполненный ханжества гражданин Ливенфорда припустил к городу со скоростью, какую только позволяло ему плоскостопие, дабы все узнали, что юную Рози Марни видели на пустынной проселочной дороге с Дэви Мьюиром.

Скандальный слух дошел до Пэта Марни на следующий день. Его пухлое добродушное лицо исказилось от ярости. Он схватил палку и отправился на поиски Дэви. Их пути пересеклись на многолюдной Хай-стрит.

– Ах ты, кобель! – закричал Марни. – Пьяный кобель! Вздумал подкатить к моей дочери, как к той своей бабе с пристани! Ты, который по брови накачивался моим виски. Прихлебатель и пустозвон! Только посмей прикоснуться к моей дочери! – И он как одержимый набросился на Дэви с палкой.

У Дэви не было ни единого шанса на спасение перед такой яростной атакой. Он получил дюжину сильных ударов по голове и плечам и уже без чувств оказался в канаве.

Он долго лежал без сознания, но наконец пришел в себя и обнаружил рядом с полдюжины своих озабоченных друзей.

– На, Дэви, выпей. – У его губ было горлышко бутылки в четверть пинты, и струя чистого алкоголя лилась ему в рот. Он пил – инстинктивно, жадно. Он был изранен, оскорблен, его трясло. Виски наполняло его, как божественный, давно забытый огонь.

– Так-то лучше, – произнес чей-то голос. – Это тебе на пользу, Дэви. Пойдем-ка, посидим в баре «У слесаря».

Бар был прямо через дорогу. Со всей возможной чуткостью Дэви привели туда. Там ему была заказана еще одна порция спиртного. Он не мог устоять. Он лихорадочно пил. Вся его уязвленная гордость, вздыбившись, душила Дэви. Подумать только, Марни ударил его – его! – самого Дэвида Мьюира, блистательного выпускника Сент-Эндрюса! Он покажет Марни, он ему скоро покажет!

В шесть часов вечера он вышел из бара «У слесаря» в сопровождении нескольких своих друзей и направился прямо в паб Марни. Ворвавшись в помещение и пьяно пошатываясь, он крикнул Пэту за стойкой:

– Ты ударил джентльмена! Ты грязная свинья, ирландское отродье! За что ты меня ударил? Просто за то, что я, Дэвид Мьюир, оказал твоей щекастой соплюхе честь поговорить со мной.

Он пьяно загоготал, но тут же смолк. У открытой двери, ведущей в дом Марни, стояла Рози. В ее глазах были ужас и отвращение. Она слышала каждое слово.

Все еще слегка пошатываясь, он тупо посмотрел на нее. Вот она, его прекрасная Рози, его песня невинности. И он назвал ее щекастой соплюхой! Его лицо стало землистого цвета. Он издал дикий вопль, в котором смешались боль и отчаяние. Затем, покачнувшись, вышел из паба.

Целых три дня о Дэви ничего не было слышно. Но на третий день после полудня, во время прилива на реке Ливен, дети обнаружили что-то плавно покачивающееся у ступенек на пристани, напротив жилого дома. Это было тело Дэви Мьюира.

Scilicet occidimus, nec spes est ulla salutis…

На Финлея Хислопа и Джексона из «Рекламодателя» легла печальная обязанность разобраться в вещах Дэви. Ничего ценного или важного там не было. Но в его комнате на Хай-стрит они нашли несколько стихотворений, написанных по-гречески. Хислоп плохо знал этот язык, но все же достаточно, чтобы понять, что это были оды, посвященные Рози. Он быстро спрятал их.

Когда они спускались по лестнице, Джексон сказал:

– Я полагаю, бедняга утопился в приступе delirium tremens, алкогольного бреда.

Хислоп помолчал, потом печально покачал головой:

– Нет, Джексон. Это был бред, но не головы, а сердца. И если уж давать ему имя, то delirium cordis!

После случая с некой Джинни Хендри, которая трагически скончалась от скарлатины на ферме Шоухед, напряженные отношения, которые всегда существовали между Хислопом и Камероном, с одной стороны, и доктором Снодди – с другой, превратились в настоящую вражду.

Снодди, человек мелкий и злопамятный, был не из тех, кто забывает или прощает, и вскоре после того печального события стало ясно, что он хочет вернуть себе свое. Имея официальный ранг работника системы здравоохранения, он делал все возможное, чтобы досадить и напакостить Финлею Хислопу и Камерону в их работе, но помимо всего прочего он вел постоянную войну с ними и как практикующий врач, пытаясь при каждом удобном случае увести пациента у своих соперников.

– Черт возьми! – возмутился Хислоп, обращаясь к Камерону, после того как Снодди почти преуспел в своих усилиях. – Это уже выходит за всякие рамки. Этот тип делает стойку на наших лучших пациентов. Да! Он мне совершенно ни к чему.

Однако, как вскоре станет ясным из этого рассказа, Хислоп, видимо, на мгновение забыл известную аксиому о том, что в этом мире все может пригодиться.

Была зима, и погода стояла отвратительная. Шел снег, затем дождь, снова снег, потом снова дождь, пока дороги не превратились в почти непролазную грязь. Камерону и его молодому помощнику приходилось работать до изнеможения. Плеврит и пневмония терзали местное население. В это худшее время года работать по вызовам было немногим лучше рабства в его самой грубой форме.

Однажды поздно вечером Хислоп вошел в столовую после убийственного дня и опустился в кресло. Со вздохом облегчения он замер перед огнем, а затем принял от Джанет миску дымящегося бульона.

Снаружи в темноте завывал ветер, осыпая градинами, словно залпами ледяной дроби, оконные стекла. Полчаса спустя вошел Камерон, такой же измученный, с изможденным лицом, на котором оставили свои следы промозглый ветер и усталость. Он медленно приблизился и протянул руки к огню – от его мокрой одежды шел пар.

Молчание сочувственного взаимопонимания связывало двоих мужчин: оба знали, сколь тяжело каждому пришлось перед лицом выпавших на их долю трудностей.

Затем Камерон, тяжело вздохнув, подошел к буфету, налил виски, добавил немного сахара, потом направился к камину и взял чайник, который всегда стоял там, напевая свою песню. Но как только он с благодарностью поднес к губам дымящийся напиток, зазвонил телефон.

– Черт! – пробормотал он и опустил свой стакан.

Хислоп в тревоге уставился на Камерона.

Две минуты ожидания, затем вошла Джанет.

– Это от мистера Карри из Лэнглоана, – сообщила она Камерону. – Там ждали вас целый день. – (Пауза.) – А теперь хотят знать, придете ли вы вообще!

Скрестив руки на груди, Джанет смотрела на старого доктора, как школьная учительница, сильно расстроенная любимым учеником.

Камерон застонал:

– Черт бы меня побрал, идиота! О чем я только думал, что забыл про Нила Карри? Я дважды проходил мимо его двери.

Хислоп молчал. Он хорошо знал, каково это – пропустить вызов в суете рабочего дня и потом тащиться обратно по своим следам. Он быстро поднялся, чтобы отправиться на вызов вместо Камерона, но Джанет снова заговорила:

– Вам нет смысла уходить, доктор Хислоп. Они там в Лэнглоане очень расстроены. Они говорят, что, если вы, доктор Камерон, сами не появитесь в течение получаса, им придется вызвать доктора Снодди.

При этих словах морщины на лице Камерона стали еще глубже.

– Черт меня побери! – воскликнул он. – Вы когда-нибудь слышали что-либо подобное?

Он отставил нетронутый пунш и начал застегивать пальто.

– Позвольте я пойду, – запротестовал Хислоп. – Вы смертельно устали.

– Смертельно или не смертельно, – сказал Камерон, – но пойду я. Нил Карри никогда не поймет, если это буду не я. К черту все, Хислоп! Мы больше не можем рисковать и допустить туда этого Снодди.

– Подождите, пока я вызову Джейми с двуколкой, – сказала Джанет.

– Нет! – прорычал Камерон. – Джейми измотан, и лошадь едва держится на ногах. До Лэнглоана недалеко. Я пойду пешком.

Несмотря на все попытки Хислопа отговорить его, старый доктор настоял на своем.

Нил Карри был одним из давних друзей Камерона, важным человеком в городе и в настоящее время находился в тяжелом состоянии из-за сильного обострения плеврита. Отказ посетить такого пациента мог быть истолкован как неуважение. Если бы из-за этого Камерон лишился своего пациента, каким роскошным пером украсил бы свою шляпу Снодди!

Именно это больше всего и заботило Камерона. Подняв воротник пальто, он вышел навстречу ветру. Но Хислопу было не по себе. Он сидел, прислушиваясь к буре снаружи, и представлял себе бредущего по слякоти Камерона.

Через час Камерон вернулся совершенно измотанным. Тем не менее он торжествующе прохрипел:

– Я все поправил. Я объяснил Нилу, как это случилось. Между нами все в порядке, как всегда. Имей в виду, у него сильный плеврит. Ради бога, напомни мне заглянуть к нему с утра. – Он устало сел и уставился на огонь. Резко закашлявшись, он продолжил с болезненным смешком: – Они собирались послать за Снодди, когда я появился. Но я вставил тому палки в колеса, вот так-то.

Камерон без сил откинулся на спинку стула.

Его состояние всерьез обеспокоило Хислопа. Он вышел из комнаты и попросил экономку принести горячего бульона.

Джанет выполнила просьбу, но Камерон отмахнулся:

– Я, пожалуй, пойду наверх.

Он встал, но на полпути к двери прижал руку к боку и рухнул на пол.

Хислоп отвел Камерона наверх, в спальню, помог ему лечь в постель и быстро прослушал легкие Камерона, и ему не понравилось их состояние.

Не обращая внимания на протесты старика, он сделал ему припарки, напоил горячим пуншем и хинином. Камерон погрузился в беспокойный сон.

На следующее утро Хислоп нашел своего пациента в лихорадке, он часто дышал, его мучил короткий, сдавленный кашель. У Камерона была долевая пневмония, то есть крупозное воспаление легких, и сам Камерон знал об этом, поскольку задыхался.

– Похоже, я это предвидел.

Камерон предвидел это как расплату. И Хислоп, столкнувшись с этой чрезвычайной ситуацией, собрал все свои силы, чтобы преодолеть ее. Он позвонил в «Линклейтерс», оптовым аптекарям в Глазго, которым подчинялось и местное медицинское ведомство. Через них он получил временного ассистента – шотландца по фамилии Фрейзер, который прибыл в тот же день пополудни.

Фрейзеру Хислоп поручил работу в приемной и всю мелочовку, а сам занялся серьезными больными, стараясь управляться максимально быстро. Остальное время он был с Камероном.

Хислоп прекрасно понимал, что не может рассчитывать ни на чудо, ни на немедленное излечение. Долевая пневмония обычно длилась девять дней, прежде чем наступал приносящий облегчение кризис. И поэтому он со всем пылом посвятил себя задаче провести Камерона через эти девять роковых дней.

Камерон, несмотря на боль и дискомфорт, поначалу был весел. В изножье кровати стояла медсестра, готовая предугадать любое его желание. Было сделано и будет сделано все, что возможно, сурово размышлял Хислоп. Он должен вытащить Камерона. Должен!

Таким образом, в течение первых трех дней все шло гладко, и состояние больного не вызывало опасений. Но на четвертый день, с пугающей неожиданностью, Камерону стало хуже.

Хислоп удвоил внимание. Всю эту ночь и следующую он провел рядом с Камероном, прилагая почти нечеловеческие усилия, чтобы остановить зловещую надвигающуюся волну. Но безрезультатно.

На шестой день Камерону стало гораздо хуже прежнего. На седьмой день Хислоп вызвал из Глазго Хардмана.

Хардман – самое известное медицинское светило на западе Шотландии – прибыл во второй половине дня. Он благожелательно отнесся к Хислопу, но не произнес ничего обнадеживающего относительно больного. Хардман согласился с диагнозом и лечением Хислопа, однако Камерон, по его словам, уже немолод, он серьезно ослаб и, похоже, почти перестал сопротивляться болезни.

По правде говоря, Хардман не питал особых надежд на выздоровление Камерона, и ему оставалось только поддержать Хислопа, дабы тот продолжал принимать все надлежащие меры: делал инъекции стрихнина, по необходимости использовал кислород, но прежде всего попробовал бы стимулировать силы пациента для борьбы с болезнью.

Восьмой день прошел без тени улучшения, хотя Хислоп удвоил свои усилия. С помощью стрихнина, бренди и даже кислорода он отчаянно пытался остановить растущую слабость больного, хотя казалось, что все это бесполезно. Присущая прежнему Камерону боевитость, похоже, сошла на нет. Он лежал в прострации.

К этому времени всему Ливенфорду стало известно, насколько плох Камерон. Весь день в дом поступали звонки и послания с выражением сочувствия и пожеланием выздоровления.

Затем наступил девятый день, чреватый смертельным исходом.

Весь день Хислоп просидел у постели Камерона, наблюдая, как буквально на глазах последние силы покидают старого доктора. Настал вечер – тихий, холодный вечер, и с наступлением темноты почудилось, что над постелью больного нависла мантия смерти. Камерон пришел в себя и был почти спокоен.

– Боюсь, на этот раз со мной все кончено, дружок, – прошептал он; не в силах ответить, Хислоп яростно замотал головой, но Камерон продолжал: – Я рад оставить практику тебе. Она в довольно приличном состоянии. Ты хорошо справишься – да, может быть, даже лучше, чем я. Если уж на то пошло, я хотел бы, чтобы ты знал, парень, что я любил тебя как сына.

Слезы катились из глаз Хислопа, все его тело сотрясали рыдания.

В комнате надолго воцарилась тишина. Затем, словно прежнее чувство юмора еще не совсем покинуло его, Камерон прищурился и посмотрел на Хислопа:

– Забавно думать, что я это от Карри подхватил. – Он сделал паузу, чтобы продышаться. – Но имей в виду, дружок, это того стоило. Ухожу счастливым, с сознанием того, что я наложил под дверь Снодди.

При этих столь характерных для Камерона словах что-то щелкнуло в мозгу Хислопа. Это было ниспосланное небом вдохновение. Справившись со своими эмоциями, он посмотрел на Кэмерона.

– В том-то и беда, – заявил он, – что вам не удалось покончить со Снодди.

– Что? – прошептал Камерон. – Что, черт возьми, ты имеешь в виду?!

Хислоп покачал головой.

– Увы, – повторил он, – в том-то и беда, что нет. Только вы слегли, как семья Карри вызвала Снодди. В общем, он украл их у нас навсегда. Да еще хвастается этим по всему городу.

В глазах Камерона загорелся странный огонек.

– Ты хочешь сказать, – пробормотал он, – Снодди хвастается, что уделал меня?

– Именно, – с тайной надеждой, которая росла в его груди, ответил Хислоп.

Камерон подобрался. Свет в померкших было глазах стал ярче, в пациенте проснулся старый боевой дух.

– Это правда? – спросил он. – Ну-ка, подай мне каши. Я, пожалуй, отужинаю.

Хислоп трепетал от ликования и тревоги, когда взял миску с кашей, от которой Камерон отказывался весь день, и стал с ложки кормить больного. Поев, Камерон в раздражении прохрипел:

– Тоже мне, еда! Принеси-ка наваристого говяжьего бульона.

Он выпил весь бульон. Затем принял лекарство, от которого прежде раздраженно отмахивался. Казалось, к нему возвращаются силы и воля.

Больше он ничего не сказал и погрузился в глубокий сон. Строго и сосредоточенно Хислоп наблюдал за спящим человеком. Минуты шли и сливались в часы, а затем произошло, казалось бы, нечто незначительное – на лбу Камерона выступили капельки пота. Но для Хислопа это было отнюдь не незначительным. Он готов был закричать от радости. Он проверил у Камерона пульс – теперь не такой частый и более наполненный, измерил температуру – она упала до нормы.

Это означало кризис. Камерон был спасен!

На следующее утро Камерон проснулся окрепшим и заорал, хотя и не так уж громко, требуя еды. Пока он пил бульон, сваренный из передней голяшки, внезапно на городской колокольне зазвонили колокола.

– Что это? – спросил Камерон. – Какой-то идиот женится?

– Нет, – ответил Хислоп, – эти колокола для вас.

Так оно и было. Получив известие о том, что Камерон будет жить, ликующие горожане в знак благодарности и огромного уважения к старому доктору ударили в колокола!

Но в сердце Камерона не было удовлетворения, одна лишь яростная решимость.

– Подождите, я еще доберусь до этого Снодди! – бормотал он. – Я задам ему такие колокола…

Выздоровление Камерона было быстрым. Через три недели он спустился по лестнице.

Там, в гостиной, он принимал посетителей. Все его друзья приходили с поздравлениями. Когда часы пробили пять, вошел еще один человек и направился к старому доктору, чтобы пожать ему руку. Хислоп перестал улыбаться, потому что этим человеком был Нил Карри.

– Отлично! – добродушно воскликнул Карри, обращаясь к Камерону. – Я рад, что ты, как и я, накрутил хвост дьяволу. – Затем, повернувшись с благодарностью к Хислопу, добавил: – Мы с тобой должны сказать спасибо этому молодому человеку. Он вытащил нас обоих.

В сильном гневе Камерон смерил Карри взглядом.

– О чем, черт возьми, ты говоришь?! – взревел он. – И какой теперь ты мне друг? Разве ты не позвал Снодди, как только я слег?

– Снодди?! – в ужасе воскликнул Карри. – Что ты имеешь в виду, дубина, и за кого ты меня принимаешь? Именно Хислоп лечил меня от начала и до конца – с перерывами на то, чтобы возиться с тобой.

Камерон выглядел озадаченным.

– Будь я проклят! – наконец воскликнул он.

Затем, когда до него дошло, какую стратегию избрал Хислоп, Камерон неловко рассмеялся, и глаза его подозрительно повлажнели.

– Ну, – кротко сказал он, – полагаю, что у этого существа, у Снодди, все же есть какие-то достоинства.

Больше эта тема не поднималась.