Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Он был совершенно убит и много дней точно не в своем уме. Бывали проблески сознания, когда он замечал Денни, миссис Беннет, а раз или два – Гоупа. Но все остальное время он жил, выполняя то, что от него требовалось, весь уйдя в себя, в один бесконечный кошмар отчаяния. Его истерзанные нервы обостряли безмерность утраты, жуть раскаяния, болезненный бред, от которого он просыпался весь в поту, с криком ужаса.

Он смутно помнил допрос, следствие, проведенное без лишних формальностей, показания свидетелей, такие обстоятельные, такие ненужные. Он неподвижно смотрел на приземистую фигуру фрау Шмидт, по пухлым щекам которой слезы текли и текли без конца.

– Она смеялась, все время смеялась, когда пришла ко мне в лавку. «Скорее, пожалуйста, – твердила она мне, – я не хочу заставлять мужа ждать...»

Услышав, что следователь выражает ему сочувствие по поводу тяжкой утраты, он понял, что процедура окончена. Машинально встал, потом, очнувшись на минуту, увидел себя на улице идущим рядом с Денни по серым камням тротуара.

Он не знал, кто и как позаботился о похоронах, все прошло каким-то непонятным, таинственным образом, без участия его сознания. Когда он ехал на кладбище Кензал-Грин, мысли его разбегались, метались туда, сюда, уходили назад в далекое прошлое. Стоя на унылом, грязном кладбище, он вспоминал простор овеянных ветром горных лугов за «Вейл Вью», где носились, разметав спутанные гривы, маленькие горные пони. Кристин любила гулять там, любила, когда свежий ветер ласкал ей щеки. А теперь она будет лежать на этом унылом и грязном городском кладбище.

Вечером, в безумной муке, он пробовал напиться до бесчувствия. Но виски как будто еще сильнее растравило в нем гнев на себя. Он до глубокой ночи шагал из угла в угол, громко разговаривая сам с собою.

– Ты думал, что сможешь убежать от этого! Думал, что уже убежал. Нет, клянусь Богом! Преступление и наказание, преступление и наказание за него! Это ты виноват в ее смерти. Ты должен страдать.

Он вышел на улицу, забыв надеть шляпу, шатаясь, и безумными глазами уставился в наглухо закрытые окна лавки Видлера. Потом воротился в дом, лепеча сквозь горькие пьяные слезы: «С Богом шутить нельзя!» – Это сказала когда-то Крис. – «С Богом шутить нельзя, мой милый».

Спотыкаясь, побрел наверх. Постояв у дверей, вошел в спальню Кристин, безмолвную, холодную, опустевшую. На туалетном столе лежала ее сумочка. Он поднял ее, прижал к щеке, потом открыл неловкими пальцами. Внутри лежало немного серебра и медяков, маленький носовой платочек, счет от бакалейщика. А в среднем отделении – какие-то бумажки: выцветшая моментальная фотография его, Эндрью, снятая в Блэнелли, и (да, он узнал их сразу с острой болью) те записочки, что он получил в Эберло к Рождеству вместе с подарками от своих пациентов. «С сердечной благодарностью». Так Кристин их хранила все эти годы! Тяжкое рыдание вырвалось у него. Он упал на колени у постели в страстном отчаянии.

Денни не мешал ему пить. Эндрью казалось, что Денни почти каждый день бывал в доме. Это он делал не ради того, чтобы заменить Эндрью на приеме, так как теперь больных принимал доктор Лори. Лори жил пока где-то в другом месте, но приходил на амбулаторный прием и ездил по визитам. А Эндрью ничего не знал, не хотел знать о том, что происходило вокруг него. Он прятался от Лори. Нервы его были вконец разбиты. Звонок у двери заставлял его сердце бешено колотиться. При внезапном звуке чьих-либо шагов у него потели ладони. Он сидел у себя в комнате наверху, комкая в руках носовой платок, вытирая время от времени мокрые ладони, тупо глядя в огонь, зная, что, когда наступит ночь, его ждет призрак бессонницы.

В таком состоянии находился Эндрью, когда однажды утром к нему вошел Денни и сказал:

– Слава Богу, наконец-то я свободен. Теперь мы можем уехать.

Эндрью и не пробовал отказываться: способность к сопротивлению в нем была окончательно сломлена. Он даже не спросил, куда они едут. В молчаливой апатии наблюдал, как Денни укладывал его чемодан. Через час они уже были на пути к Педдингтонскому вокзалу.

Они ехали целый день через юго-западные графства, пересели в Нью-Порте и направились дальше, через Монмаусшир. В Эбергени сошли с поезда, и у вокзала Денни нанял автомобиль. Когда они выбрались из города и ехали мимо реки Аск, через поля и леса, пестревшие пышными красками осени, Денни промолвил:

– Мы едем в одно местечко, куда я когда-то ездил удить рыбу. Лантонийское аббатство. Я думаю, оно нам подойдет.

Сетью проселочных дорог, окаймленных орешником, они к шести часам вечера добрались до места. На покрытом густым зеленым дерном лугу стояли развалины монастыря, гладкие серые камни. Кое-где высились уцелевшие еще монастырские своды. А рядом – гостиница, вся построенная из камней обрушившихся стен. Успокоительно журчал протекавший неподалеку ручей. Дымок от горящего дерева ровной синей лентой поднимался в тихом вечернем воздухе.

На другое утро Денни потащил Эндрью на прогулку. День был сухой и звенящий, но Эндрью ослабел от бессонной ночи, его вялые мускулы изменили ему на первом же подъеме в гору, и он захотел вернуться назад после того, как они прошли совсем небольшое расстояние. Однако Денни был неумолим. Он заставил Эндрью в этот день пройти восемь миль, на следующий день – десять. К концу недели они уже делали по двадцати миль в день, и Эндрью, добравшись к вечеру до своей комнаты, сразу валился на постель и засыпал.

Здесь их никто не беспокоил. В поселке осталось только несколько рыбаков, так как сезон ловли форели уже кончался. Они обедали в бывшей трапезной с каменным полом, за длинным дубовым столом, перед открытым очагом, в котором трещали поленья. Кормили их просто, но вкусно.

Во время прогулок они не разговаривали. Часто за целый день перекидывались только двумя-тремя словами. Вначале Эндрью совершенно не замечал местности, по которой они бродили. Но шли дни, и красота этих лесов и рек, извилистой цепи холмов, поросших папоротником, мало-помалу, незаметно проникала в его онемелую душу.

Выздоровление его шло нельзя сказать, чтобы с поразительной быстротой, однако к концу первого месяца он уже легко переносил длительные прогулки, к нему вернулись нормальный аппетит и сон, он каждое утро купался в холодной воде и без страха смотрел в лицо будущему. Он видел, что для его выздоровления нельзя было выбрать лучшего места, чем этот уединенный уголок, лучшего средства, чем этот спартанский образ жизни. Когда первые морозы крепко сковали землю, он ощутил в крови инстинктивную радость.

И неожиданно он начал разговаривать с Денни. Вначале их разговоры были отрывочны, несвязны. Душа Эндрью, подобно атлету, проделывающему простые упражнения перед большим выступлением, осторожно возвращалась к жизни. Незаметным для себя образом он узнавал от Денни о ходе событий.

Практика его была продана доктору Лори, правда, не за ту цену, которую назначил сперва Тернер (так как после всего случившегося Эндрью не мог ввести нового врача в курс дела и рекомендовать больным), но за сумму, довольно близкую к ней. Гоуп, наконец, закончил свой стаж и уехал к родным в Бирмингам. Денни тоже был свободен. Он отказался от места перед отъездом в Лантони. Вывод напрашивался сам собой. И Эндрью вдруг поднял голову.

– К началу года я должен снова стать работоспособным.

Теперь они с Денни начали уже говорить об этом серьезно, и через неделю от упорного безучастия Эндрью не осталось и следа. Ему казалось странным и печальным, что душа человека способна оправиться от такого смертельного удара, как тот, который поразил его. Но выздоровление было налицо, надо было с этим мириться. Сначала он брел вслед за Денни со стоическим равнодушием ко всему окружающему, как хорошо действующий автомат. Теперь он с настоящей жадностью вдыхал резкий воздух холмов, сбивал палкой папоротник, брал из рук Денни свою корреспонденцию и ругал почту, если вовремя не приходила «Медицинская газета».

По вечерам они с Денни погружались в изучение большой карты. С помощью справочника они составили список городов, потом, постепенно вычеркивая, оставили только восемь названий. Два города из этих восьми находились в Стаффордшире, три – в Нортемптоншире, и три – в Уорвикшире.

В следующий понедельник Денни уехал и пробыл в отсутствии неделю. За эти семь дней Эндрью почувствовал, что к нему быстро возвращается прежняя потребность работать, делать свое собственное, настоящее дело вместе с Гоупом и Денни. Им овладело громадное нетерпение. В субботу он прошел пешком всю дорогу до Эбергени, чтобы встретить поезд – последний на этой неделе. Денни не приехал. Возвращаясь домой разочарованный, так как предстояло ожидать еще две ночи и целый день, Эндрью неожиданно увидел у ворот гостиницы маленький темный форд. Он ринулся в дом. Здесь, в освещенной лампой трапезной, сидели Денни и Гоуп за чаем и яичницей с ветчиной, а на буфете стояли взбитые сливки и жестянки с компотом из персиков.

Последние два дня они были совершенно одни в Лантони. Рассказ Филиппа о его поездке был вступлением к горячим дебатам. Снаружи ливень и град барабанили в стекла. Погода окончательно испортилась. Но им было все равно.

Два города из тех, где побывал Денни, – Френтон и Стенборо, – как выразился Гоуп, «созрели для медицинского обслуживания». Это были солидные сельскохозяйственные центры, где недавно стала развиваться новая отрасль промышленности. В Стенборо был только что построен завод подшипников, в Френтоне – большой сахарный завод. Население увеличивалось, на окраинах, как грибы, вырастали дома. Но медицинское обслуживание отставало. В Френтоне имелась только сельская больница, в Стенборо – не было никакой. Если требовалась неотложная помощь, больных везли в Ковентри, за пятнадцать миль.

Этих подробностей было достаточно, чтобы они насторожились, как собаки, учуяв след. Но у Денни были в запасе еще более обнадеживающие сведения. Он вытащил план Стенборо, вырванный из путеводителя, и сказал:

– К сожалению, не могу скрыть от вас, что я стащил его из гостиницы в Стенборо. Хорошее начало, а?

– Живее! – нетерпеливо перебил его Гоуп. – Что означает вот этот крестик?

– Это – рыночная площадь, – объяснял Денни, когда все трое склонились над планом. – По крайней мере, она примыкает к рынку. Она в самом центре города, высоко на холме, и оттуда очень красивый вид. Вам знакомы такого рода города: кольцо домов, лавок, контор, особняки и старые, много лет существующие предприятия, архитектура, пожалуй, георгианская, низкие окна и портики. Самый главный врач в городе – не человек, а настоящий кит. Я его видел: внушительная багровая физиономия, вроде бараньей отбивной. У него два помощника и собственный дом на площади. – Денни говорил с мягкой иронией. – А как раз напротив, по другую сторону чудесного гранитного фонтана, посреди площади, стоят два пустующих дома, – большие комнаты, полы в исправности, хороший фасад. И дома эти продаются. Я думаю...

– И я тоже, – подхватил Гоуп, не переводя дыхания, – я вам сразу говорю, что мне ничего так не хочется, как маленькой лаборатории напротив этого фонтана.

Они продолжали толковать между собой. Денни рассказывал новые, любопытные подробности.

– Право, – сказал он в заключение, – мы все трое, должно быть, совсем рехнулись. Такие затеи осуществляются с большим успехом в больших городах Америки, где все великолепно организовано и имеются огромные капиталы. Но тут – в Стенборо! И ни у кого из нас нет больших денег! Потом мы, наверное, будем адски ссориться друг с другом. Но все же...

– Ну, и достанется же бедной бараньей отбивной! – сказал Гоуп, вставая и потягиваясь.

В воскресенье они сделали еще шаг: отправили Гоупа в объезд с тем, чтобы он на обратном пути, в понедельник, заехал в Стенборо. Решено было, что Денни и Эндрью приедут туда в среду, встретятся с ним в гостинице и один из них осторожно наведет нужные справки у местных агентов по продаже домов.

Гоуп уехал рано утром, умчался, разбрызгивая грязь, в своем форде раньше, чем остальные кончили завтракать. Небо по-прежнему было сплошь покрыто тучами, но день вставал ветреный и бодрящий. После завтрака Эндрью вышел один пройтись на часок. Было радостно чувствовать себя снова пригодным к жизни, работа снова манила его, мысль о клинике увлекала своей новизной. До сих пор он не сознавал, как эта затея ему дорога. Теперь она была близка к осуществлению.

Когда он вернулся домой в одиннадцать часов, привезли почту – целую пачку писем, пересланных из Лондона. Он сел за стол, предвкушая удовольствие. Денни у очага читал утреннюю газету.

Первое письмо было от Мэри Боленд. Он разбирал убористо исписанные странички. Лицо его потеплело от улыбки. Письмо начиналось выражениями сочувствия и надежды, что он совсем теперь оправился. Дальше Мэри коротко сообщала о себе. Ей лучше, гораздо лучше, она почти здорова. Вот уже пять недель у нее нормальная температура. Она ходит и занимается гимнастикой. Она так пополнела, что он ее, наверное, не узнает. Она спрашивала, не может ли Эндрью приехать навестить ее. Мистер Стилмен уехал обратно в Америку на несколько месяцев и оставил вместо себя своего ассистента, мистера Морленда. Мэри писала, что не знает, как и благодарить Эндрью, поместившего ее в «Бельвью».

Эндрью дочитал письмо, повеселев от известия о выздоровлении Мэри. Затем, отложив несколько циркуляров и реклам в дешевых конвертах с полупенсовыми марками, взял следующее письмо. Конверт был длинный, казенного типа. Он вскрыл его, вынул плотный листок бумаги.

Улыбка исчезла с его лица. Он смотрел на письмо, точно не веря глазам. Зрачки его расширились. Он побледнел, как мертвец. Целую минуту он оставался неподвижным и все смотрел, смотрел на письмо.

– Денни, – сказал он, наконец, тихо. – Взгляните!

Два месяца тому назад, когда Эндрью довез миссис Шарп до Ноттинг-хиллской станции, она доехала затем подземкой до Оксфордской площади, а оттуда торопливо пошла по направлению к улице Королевы Анны. Она уговорилась со своей приятельницей, сестрой Трент, служившей у доктора Хемсона, пойти вместе в Королевский театр, где Луи Сейвори, которым обе они восторгались, выступал в «Герцогине». Но так как было уже четверть девятого, а спектакль начинался в три четверти девятого, то у миссис Шарп оставалось очень мало времени на то, чтобы зайти за своей знакомой и добраться до верхнего яруса театра. Теперь, вместо того чтобы на досуге вкусно пообедать в Корнер-хаузе, как она рассчитывала, ей оставалось только перехватить по дороге сэндвич, а то и вовсе ничего не поесть. Поэтому миссис Шарп, шагая по улице Королевы Анны, чувствовала себя горько обиженной. Перебирая в памяти все события дня, она так и кипела негодованием и возмущением. Поднявшись на крыльцо дома № 17-c, она поспешно нажала кнопку звонка.

Дверь отперла сестра Трент с выражением кроткого упрека на лице. Но раньше чем она успела заговорить, миссис Шарп схватила ее за руку.

– Дорогая моя, – сказала она скороговоркой, – извините, пожалуйста, что опоздала. Но какой у меня сегодня был день, если бы вы знали! Я вам все потом расскажу. Дайте мне только войти и оставить у вас свои вещи. Если я не буду переодеваться, то мы, я думаю, можем сразу же выйти.

В ту минуту, когда обе женщины стояли в коридоре, с лестницы сошел Хемсон, нарядный, сияющий, в вечернем костюме. Увидя их, он остановился. Фредди никогда не упускал случая очаровать кого-нибудь. Его тактика отчасти в том и состояла, чтобы правиться людям и извлекать из их расположения все, что возможно.

– Алло, сестра Шарп! – сказал он очень весело, доставая папиросу из своего золотого портсигара. – У вас усталый вид. И почему вы обе здесь так поздно? Я как будто слышал от сестры Трент, что вы сегодня собираетесь в театр?

– Да, доктор, – ответила миссис Шарп. – Но я... меня задержал доктор Мэнсон из-за одной своей больной.

– Вот как? – В тоне Фредди послышалось что-то вроде вопроса.

Этого было достаточно для Шарп. Глодавшая ее обида, неприязнь к Эндрью и чары Хемсона вдруг развязали ей язык.

– Никогда в жизни еще не переживала такого дня, как сегодня, доктор Хемсон. Никогда! Забрать из больницы Виктории больную и потихоньку увезти ее в это «Бельвью»? И там доктор Мэнсон меня задержал на целый день, пока он делал ей пневмоторакс вместе с каким-то человеком, который вовсе не врач... – С трудом удерживая злые слезы раздражения, миссис Шарп изложила Хемсону всю историю.

Когда она кончила, наступила пауза. Глаза Фредди приняли странное выражение.

– Это все возмутительно, сестра, – сказал он, наконец. – Но я надеюсь, что вы не опоздаете в театр. Вот что, сестра Трент, наймите за мой счет такси, включите эту сумму в запись ваших расходов. Ну, а теперь вы извините, мне пора идти.

– Вот это джентльмен! – пробормотала сестра Шарп, провожая его восхищенным взглядом. – Ну, скорее, дорогая, зовите такси.

Фредди ехал в клуб, погруженный в размышления. Со времени ссоры с Эндрью он в силу необходимости спрятал самолюбие с карман и опять сошелся с Дидменом и Айвори. В этот вечер они обедали втроем в клубе, и во время обеда Фредди не столько по злобе, сколько желая заинтересовать собеседников, снова теснее сблизиться с ними, сказал небрежно:

– А Мэнсон-то, оказывается, проделывает недурные штуки с тех пор, как он с нами порвал. Я слышал, что он начал поставлять пациентов этому субъекту, – Стилмену.

– Что?! – Айвори отложил вилку.

– И работает с ним в доле, насколько я понимаю. – Хемсон изложил свою версию всей истории.

Когда он кончил, Айвори спросил неожиданно резко:

– Это правда?

– Ну, милый мой! – ответил Фредди оскорбленным тоном. – Я слышал это от его медицинской сестры не далее как полчаса тому назад.

Последовало молчание. Айвори опустил глаза и опять принялся за еду. Но под этим спокойствием крылась свирепая радость. Айвори не мог простить Мэнсону его последнего замечания после операции Видлера. Не отличаясь чувствительностью, Айвори был адски самолюбив, как человек, знающий свое слабое место и ревниво скрывающий его от чужих глаз. В глубине души он знал, что он плохой хирург. Но никто еще не говорил ему этого с такой резкостью, как Мэнсон, не давал ему почувствовать в полной мере его невежество. И за эту горькую истину он возненавидел Мэнсона.

Хемсон и Дидмен несколько минут разговаривали между собой, пока Айвори не поднял голову. Тон его был бесстрастен.

– Не можете ли вы узнать адрес этой сестры милосердия?

Фредди прервал разговор и уставился через стол на Айвори.

– Конечно, могу.

– Мне кажется, – хладнокровно размышлял вслух Айвори, – что тут следует что-нибудь предпринять. Между нами говоря, Фредди, у меня до сих пор не было времени особенно заниматься вашим Мэнсоном, но то, что я услышал, уже переходит всякие границы. Я говорю из чисто этических соображений. Только на днях Гэдсби как раз говорил со мной об этом Стилмене. О нем начинают шуметь газеты. Какой-то невежественный болван с Фрит-стрит составил список бесспорных случаев исцеления Стилменом больных, от которых отказались врачи, – знаете, эти обычные басни. Гэдсби здорово взбешен. Кажется, Черстон одно время лечился у него, раньше чем обратился к этому шарлатану... Да... Что же будет, если и врачи-профессионалы начнут поддерживать этого мерзкого чужака? Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне это нравится. И я намерен немедленно переговорить с Гэдсби. – Он подозвал лакея. – Узнайте, здесь ли сейчас доктор Морис Гэдсби. Если нет, скажите швейцару, чтобы он узнал по телефону, дома ли он.

Хемсону сразу стало не по себе. Он не был злопамятен и не питал никакой вражды к Мэнсону, которого всегда любил по-своему, поверхностно и эгоистично. Он пробормотал:

– Меня в это дело не впутывайте.

– Не будьте ослом, Фредди. Что же, вы допустите, чтобы этот субъект безнаказанно обливал нас грязью, а ему чтобы все сходило с рук?

Лакей воротился с известием, что доктор Гэдсби дома. Айвори поблагодарил его.

– Боюсь, что в бридж мне уже сегодня не удастся поиграть, друзья. Разве только, если Гэдсби окажется занят.

Но Гэдсби оказался свободен, и в этот вечер Айвори побывал у него. Они не были близкими друзьями, но достаточно хорошими знакомыми, так что хозяин поставил на стол свой почти самый лучший портвейн и коробку приличных сигар. Знал или нет доктор Гэдсби о репутации Айвори как врача – он во всякой случае был осведомлен о положении, которое Айвори занимал в обществе, а этого было достаточно, чтобы Морис Гэдсби, жаждавший успехов в свете, предупредительно отнесся к нему.

Когда Айвори упомянул о цели своего визита, Гэдсби не понадобилось притворяться: он действительно был живо заинтересован. Он нагнулся вперед, устремив маленькие глазки в лицо Айвори, и внимательно слушал то, что рассказывал гость.

– Ах, черт побери! – воскликнул он с несвойственной ему горячностью, когда тот кончил. – Я этого Мэнсона знаю. Он короткое время служил у нас в Комитете труда, и, уверяю вас, мы были очень рады, когда от него избавились. Это человек совершенно не нашего круга, манеры у него хуже, чем у любого рассыльного. И неужели вы серьезно говорите, что он увез из Виктории больную (это, верно, кто-нибудь из больных Сороугуда, – увидим, что скажет на это Сороугуд!) и передал ее Стилмену?

– Более того, – он сам помогал Стилмену при операции.

– Если это правда, – осторожно заметил Гэдсби, – то это уголовное дело.

– Видите ли, – Айвори сделал приличную случаю паузу. – Совершенно такова и моя точка зрения. Но я воздерживаюсь от каких-либо выступлений против него, так как я одно время был с этим господином знаком ближе, чем вы. Мне бы не хотелось подавать заявление от своего имени.

– Тогда я его подам, – сказал Гэдсби авторитетным тоном. – Если то, что вы мне сообщили, подтвердится, я самолично подам жалобу. Я бы считал, что изменяю долгу, если бы не сделал этого немедленно. Вопрос очень важный, Айвори. Этот Стилмен опасен не столько для публики, сколько для нашей профессии. Я уже, кажется, рассказывал вам недавно на обеде то, что мне о нем известно. Он – угроза нашему положению, нашей квалификации, нашим традициям. Он угрожает всему, за что мы стоим. Единственный исход для нас – изгнать его из нашей среды. Тогда он рано или поздно попадет в беду из-за отсутствия у него диплома. Слава Богу, решение этого вопроса еще в наших руках. Мы можем ему подписать смертный приговор. Но если этот субъект и ему подобные сумеют обеспечить себе сотрудничество врачей-профессионалов, то мы погибли, так и знайте. К счастью, в этих случаях Медицинский совет до сих пор всегда обрушивался, как тонна кирпича, на голову виновных. Помните историю с Хексемом, который несколько лет тому назад помогал в качестве анестезиолога какому-то неучу? Его немедленно убрали. Чем больше я думаю об этом нахале Стилмене, тем больше укрепляюсь в своем решении примерно его проучить. Если разрешите вас оставить на минуту, я сейчас же переговорю по телефону с Сороугудом. А завтра придется опросить сестру милосердия.

Он позвонил доктору Сороугуду, а на другой день в присутствии последнего опросил миссис Шарп и заставил подписать ее показания. Они были настолько убедительны, что Гэдсби немедленно снесся со своими поверенными – фирмой Бун и Эвертон на Блумсберисквер. Разумеется, он терпеть не мог Стилмена. Но, кроме того, он уже с удовольствием предвидел блага, уготованные такому борцу за врачебную этику, каким он себя выкажет в этом случае.

Пока Эндрью искал забвения в Лантони, процесс против него неуклонно развертывался обычным порядком. Правда, Фредди, в ужасе прочитавший в газете заметку о смерти Кристин, позвонил к Айвори и сделал попытку прекратить дело. Но было уже слишком поздно. Заявление было подано.

Комиссия по уголовным делам рассмотрела это заявление, и Эндрью было послано письмо с предложением явиться на ноябрьское заседание совета и дать объяснения по поводу предъявленного ему обвинения. Это-то письмо Эндрью теперь и держал в руках, побелев от ужаса перед угрозой, скрытой в официальных выражениях письма:

«...что вы, Эндрью Мэнсон, добровольно и сознательно 15 августа сего года помогали некоему Ричарду Стилмену, не зарегистрированному в качестве лица медицинской профессии, заниматься врачебной практикой и что вы, таким образом, являетесь его сообщником в этом деле. И в силу этого вы обвиняетесь в поступках, позорящих вас как лицо данной профессии».