Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Нет, сэр. Я жил в гораздо более крупных городах. И всегда у самых лучших людей. Прежнее место моей службы было у семьи де Аоста в Мадриде.

– Вы имеете в виду маркизу де Аоста?

– Одну из ветвей этой семьи, сеньор.

Харрингтон Брэнд понимающе кивнул. Он бы возмутился, если бы его обвинили в снобизме. Тем не менее он придавал большое значение общественному устройству, и ему было приятно, что этот молчаливый человек, который сейчас ему прислуживает, имеет, если можно так выразиться, аристократические рекомендации.

– Передайте поварихе, что утром я хочу ее видеть. У сына хрупкое здоровье, ему требуется особая диета.

Когда Гарсиа, поклонившись, бесшумно удалился, консул с удовлетворением заметил:

– Превосходный малый!

Слово «превосходный» – относилось ли оно к слуге, лошади или его близкому другу профессору Галеви из Парижа – было высшей похвалой в устах консула. Но на этот раз Николас не смог разделить восторг отца. Первым же косым взглядом дворецкий вызвал в нем странное неприятие, которое он не мог объяснить.

Допив кофе, консул многозначительно посмотрел на свой золотой брегет. Но Николас, на которого возбуждающе действовала необычность виллы, стал упрашивать отца погулять перед сном в саду, и тот милостиво согласился.

В пальто, укутавшем узкие плечи, чтобы исключить малейшую вероятность переохлаждения, мальчик глубоко вдыхал теплый душистый воздух, лившийся, казалось, из ниоткуда, смывая все представления о пространстве и времени. И хотя гул поездки все еще звенел в ушах Николаса, он ощущал, как на него и на сад опускается вечерний покой. Сад был больше – да что там! – огромнее, чем он ожидал, и восхитительно запущенный. От крыльца в сад под тремя перголами, сгибающимися под тяжестью вьющихся роз, сбегала дорожка, с обеих сторон окаймленная широкими травянистыми бордюрами, на которых в беспорядке росли примулы и большие белые пионы. Слева были заросли мирта и олеандра, полные белых и розовых душистых цветов. С другой стороны раскинулся луг (возможно, когда-то здесь был газон), а на нем два прекрасных дерева – раскидистая катальпа и тамариск; далее, за низкой оградой и деревянным сараем, лежала каменистая пустошь, усеянная белыми валунами, колючими кактусами и сиреневыми кустами азалии. За пустошью заросли лавра скрывали конюшню и жилые помещения, а дальше склон с чахлыми кедровыми деревцами плавно переходил в морской берег.

Николас стоял рядом с отцом, упиваясь этой красотой, его пьянили ароматы почвы и буйной растительности, и в душе у него стало зарождаться предчувствие, переходящее в уверенность: здесь он может быть счастлив. Никогда еще, ни в одном из мест, где им приходилось жить, он не ощущал ничего подобного. Здесь он будет счастлив! Снизу приглушенно доносились резкие вздохи прибоя. Радость захлестнула мальчика, он зажмурился, боясь расплакаться, и стал дышать медленно и глубоко в счастливом ожидании.

– Правда красиво, папа? – проговорил он, желая продлить это мгновение.

Неожиданно для самого себя консул улыбнулся той редкой улыбкой, которую только Николасу дано было вызвать у отца. Прелесть сада не оставила равнодушным и его. Обводя взглядом спутанные кусты олеандра и густую изгородь из мимозы, которой Тенни позволил расти как попало, консул мысленно вынашивал не лишенные грандиозности планы благоустройства, свежих посадок, ландшафтного дизайна и садово-парковой архитектуры.

– Это может стать красивым, – снисходительно согласился он. – Нам необходим садовник. Я займусь этим завтра.

Возвращаясь в дом, он нежно смотрел на сына, тревожно думая при этом: неужели этот сад, этот чистый целебный воздух гор и моря не прибавят ему здоровья?

На втором этаже он заранее выбрал для себя и Николаса две смежные спальни в передней части дома, разделенные занавешенным дверным проемом, через который он сможет ночью подойти к сыну, если будет нужно. Сам он спал очень чутко и часто страдал от бессонницы. Тем не менее его бдительно-заботливая любовь к сыну требовала, чтобы он всегда был рядом с ним в ночные часы, когда мальчика терзали кошмары. Николас часто просыпался в холодном поту, трепеща от страха, с бешено бьющимся сердцем. Этот симптом болезни больше всего беспокоил консула.

Их чемоданы наверху уже были разобраны, и Николасу осталось только раздеться, умыться и выпить через стеклянную трубочку железосодержащую микстуру, прописанную ему профессором Галеви, а потом почистить зубы. Затем он в ночной рубашке опустился на колени рядом с отцом для молитвы. Несмотря на приобретенную за время долгого пребывания в Европе светскость, Харрингтон Брэнд оставался – в чем он признавался без тени улыбки – религиозным человеком. Он позволял себе посмеиваться над своими английскими предками, но их пуританский дух был в нем крепок. Он выслушал любимого сына, склонив голову и положив руки ему на плечи, а в конце добавил от себя особую молитву, в которой просил Всевышнего защитить его и сына и благословить пребывание в их новом жилище. Потом помолчал и глухим голосом тихо произнес слова, идущие как бы из самого его сердца:

– Мы просим Божьей милости ко всем грешникам… и особенно, мое дорогое дитя… мы просим милости к твоей матери.

Минуту спустя Николас уже лежал в большой кордовской кровати с отделанным желтой тисненой кожей и большими медными заклепками изголовьем. Консул помедлил, с некоторой неловкостью глядя на почти исчезнувшую под большим парчовым стеганым одеялом фигурку.

– Да, мой мальчик… Ты слишком устал, чтобы читать сегодня.

У Николаса от слабости кружилась голова, веки – фиолетовые тени на бледном личике – тянул вниз непреодолимый сон. Но, зная, какое значение отец придает заключительной части их вечернего ритуала, он с усилием улыбнулся и возразил, что ни капельки не хочет спать.

Поколебавшись совсем недолго, консул уступил своим привычкам, от которых неудержимая любовь к ребенку призывала его отказаться. Зайдя на минутку в свою спальню, он вернулся с увесистой книгой по орнитологии Акермана, уселся на край мягкой кровати и надел очки в роговой оправе.

– Как ты помнишь, Николас, в последний вечер в Арвиле мы обсуждали интереснейшую тему – птицы Южной Африки. Сегодня мы прочтем совсем немного, чтобы не было перерыва в занятиях. – Он полистал книгу. – Итак, мы остановились здесь, – и, прочистив горло, начал читать: – «Страусы, род Struthio, – самые крупные из ныне живущих птиц. Они характеризуются наличием двух пальцев на ногах и отсутствием киля у грудной кости. Самец может достигать семи футов в высоту и весить до 300 фунтов. На песчаных равнинах и открытых местах страусы очень хорошо бегают, но, загнанные в угол, могут стать чрезвычайно свирепыми. Птицы славятся своим великолепным оперением. Самцы проявляют особую заботу о потомстве…»

На следующий день консул встал рано и точно ко времени отбыл в офис. У Николаса же, к сожалению, ночь прошла неспокойно. Сквозь овладевшее им оцепенение проносились, причудливо сплетаясь, детали поездки и скрежет паровозных колес, шум прибоя и, непонятно почему, темная, бесстрастная фигура дворецкого. И хотя утром температура была нормальной, отец, обеспокоенный избыточным румянцем на щеках сына, настоял, чтобы тот остался в постели, но, разумеется, пообещал к ланчу вернуться и решить, можно ли ему встать.

Николас расстроился. Вот если бы ему позволили хотя бы просто полежать в этом чудесном саду! Но он был послушным ребенком, хорошо осведомленным о всех своих недугах, и успел привыкнуть к регулярным измерениям температуры и пульса, предписанным профессором Галеви, равно как и к неусыпной заботе отца, которую принимал со своеобразно-сдержанной благодарностью.

Магдалина, запыхавшаяся от подъема по лестнице, но не утратившая радушия, принесла завтрак. Ее черные глаза почти спрятались в складках пухлых смуглых щек, а белый шарф, обмотанный вокруг головы, и металлические серьги в виде колец делали Магдалину похожей на цыганку. Благодаря урокам отца Николас неплохо говорил по-испански, а кроме того, он рано овладел французским и итальянским, но Магдалина тараторила на каком-то диалекте, видимо каталонском, и они плохо понимали друг друга. Уперев руки в бока, она стояла, глядя на него с нескрываемым крестьянским любопытством. Заметив это, мальчик решил ей немного подыграть: захлопав длинными ресницами, он заглотнул воздух и утробно заурчал. Она хохотнула и, покачав головой, вышла.

Завтрак был привычным, но довольно вкусным: яйца всмятку, хрустящие галеты с сотовым медом и стакан кипяченого козьего молока. Очевидно, отец успел дать поварихе указания. Николас ел медленно и благодаря приобретенному опыту не уронил на простыню ни единой крошки. Затем он соскочил с кровати и притащил с туалетного столика мохнатую собаку с короткими лапами, которая тихо и преданно дожидалась его внимания. Он знал, конечно, что ему нельзя держать живую собаку. Не любивший собак консул аргументированно объяснил ему, что трудности, сопряженные с их слишком подвижным образом жизни, исключают такую возможность, и мальчик нашел замену в виде этого маленького чучела. Однако сегодня Николас не был настроен на одну из тех бесед, которые скрашивали им обоим долгие часы одиночества. Он также не смог заставить себя заниматься. Учебник, положенный отцом на тумбочку, чтобы сыну было удобно его брать, удостоился только беглого взгляда. Нет, слишком уж он был возбужден новизной до сих пор не исследованного места. Пока яркий квадрат солнечного света тепло скользил по полосатым бордовым обоям с причудливым орнаментом, которые от этого становились еще занятнее, мальчик лежал на спине, вслушиваясь в безмолвное сердцебиение дома.

Впрочем, не такое уж и безмолвное. Звуки донеслись с первого этажа – неприятные, будто там ссорились, – перепалка с последующим громким стуком, как догадался Николас, хлопнувшей двери кухни. Затем до него донесся приглушенный шепот, звуки неспешной уборки, из столовой внизу послышались шаги и потянуло запахом крепкого табака. Пытаясь выстроить четкую картину происходящего, Николас был застигнут врасплох и даже испуган внезапно открывшейся дверью. Обернувшись, он увидел Гарсиа, взирающего на него с видом заговорщика.

От неожиданности краска бросилась мальчику в лицо. Необъяснимое недоверие к дворецкому, которое он испытал накануне вечером, будто с самого начала почувствовал в нем врага, вернулось с удвоенной силой, когда тот возник на пороге.

– Могу я забрать поднос? – Гарсиа говорил вкрадчиво, с подчеркнутой учтивостью, но горящая сигарета в желтых от никотина пальцах выдавала его притворство.

– Да, пожалуйста… Спасибо! – запинаясь, ответил Николас слабым голосом.

Дворецкий не сдвинулся с места, лишь обнажил зубы, что при общей неподвижности его черт должно было, вероятно, означать улыбку.

– Не бойтесь меня, – мягко сказал он. – Я хорошо лажу с детьми. В одном доме их было семеро. Младшая девочка любила сидеть у меня на коленях. Потом она умерла. – Николас судорожно вздохнул, а дворецкий, не сводя с мальчика глаз, рассеянно поднес к губам коричневую сигарету и глубоко затянулся. – Когда-нибудь я вам о ней расскажу. У нас может получиться интересный разговор. Я многое повидал. Много грустного и страшного. Много невероятного. Мир полон дураков. А меня ничем не проймешь, ровным счетом ничем.

– Что вы хотите этим сказать? – выдохнул Николас.

Гарсиа равнодушно пожал плечами:

– Потом поймете. Я был солдатом. Офицером. Я видел, как людей избивают, пытают, убивают. Но мы поговорим об этом в другой раз. Скажите, а где ваша мама?

Николас побледнел. Вопрос, заданный с небрежностью, маскирующей дерзость, заново разбередил самые сокровенные раны в его съежившейся душе. От испуга он чуть не ответил: «Она умерла». Ведь сколько раз отец со скорбью говорил, что для них обоих она все равно что умерла. И только вчерашняя вечерняя молитва о ее прощении не позволила уподобить забвение могиле. Но солгать ему не разрешил природный инстинкт, основанный не столько на неискушенности, сколько на странном предчувствии: если он солжет этому человеку, то раз и навсегда будет перед ним беззащитен. Тогда ему не спастись.

– Она в Америке, – запинаясь, произнес Николас.

– О! – воскликнул Гарсиа. – Прекрасная страна! Но почему не здесь?

У Николаса задрожал подбородок, что вызвало трепет губ и тонких ноздрей, лоб сморщился.

– Мама больше не живет с нами, – только и смог выдавить он.

Тонкие губы Гарсиа раздвинулись в беззвучном смехе.

– Значит, она нам никто. Она живет отдельно. Но такое от людей не спрячешь. – Он замолчал, прислушиваясь к неторопливым шагам, донесшимся с крыльца, затем кивнул и тем же тоном, разве что с легким оттенком осторожности, сказал: – Ваш отец вернулся. Не стоит говорить ему о нашем интересном разговоре. Теперь у нас с вами есть тайна. Помните об этом, невинное дитя.

Приблизившись к кровати, он одной рукой ловко поднял поднос и, с полупоклоном и все с той же иронично-лакейской ухмылкой, повернулся и вышел из комнаты.

Растерянный до потрясения, с нахмуренным лбом, Николас остался лежать. Он был подавлен и опустошен, и лишь появление отца удержало его от плача.

Консул пребывал в хорошем расположении духа, явно не омраченном утренней работой, и после беглого осмотра позволил сыну встать. Пока мальчик одевался, консул, присев на край кровати, говорил и говорил в совершенно несвойственной ему манере, перескакивая с одного на другое. Офис оказался лучше, чем он ожидал, – маленький, но вполне современный – и находится над гаванью, откуда летом будет дуть приятный бриз. Кроме Элвина Деккера, в штате состоят два клерка-испанца. Оборудование в исправном состоянии, кроме нуждающейся в ремонте пишущей машинки и сломанного ротатора, который он уже велел заменить.

– А теперь тебе, наверное, будет интересно узнать, что я нашел садовника, – все тем же оживленным тоном продолжил консул. – Он во дворе. Пойдем, посмотришь на него.

Бок о бок, не спеша, они спустились по лестнице. Высокий, ладно скроенный юноша лет девятнадцати с открытым лицом и мягким взглядом черных глаз, стоя у задней калитки, смотрел на них с почтительным вниманием. У юноши были ярко очерченные брови и густые черные волосы, а над верхней губой уже виднелась незрелая, трогательная тень. Простое лицо, несмотря на шафрановый цвет, было бы даже красивым, если бы его не портил полуоткрытый рот с пухлыми губами. Молодой человек был одет в свой лучший костюм из дешевой ткани, но тщательно вычищенный, с очень коротким – по каталонской моде – пиджаком; манжеты брюк слегка обвисали, прикрывая разбитые башмаки. Его большие смуглые руки сжимали круглую плоскую шляпу.

– Итак, парень, как, ты сказал, тебя зовут? – весело окликнул его консул.

– Хосе, сеньор… Хосе Сантеро.

– И что, ты опытный садовник?

Хосе виновато улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. И такой заразительной была эта теплая естественная улыбка, что Николасу тоже захотелось улыбнуться в ответ.

– Я умею копать и рыхлить землю, сеньор. Могу подрезать и сажать деревья. Я очень старательный. Но не слишком опытный.

– Я был уверен, что у тебя есть опыт работы, – несколько раздраженно заметил Брэнд.

– Да, конечно, сеньор, – поспешил ответить Хосе. – Я три года работал на виноградниках в Монтаре. Но сейчас в горах нет работы…

– У тебя есть рекомендации?

У Хосе перехватило дыхание. Улыбка стала жалкой, он перевел взгляд на мальчика, как бы ища у него поддержки.

– Мы не заботимся о таких вещах, сеньор. Вы можете спросить Диего Боргано из Монтары, думаю, он обо мне плохого не скажет.

Наступило молчание. Николас с беспокойством посмотрел на отца. Тот покусывал губу, явно озадаченный таким поворотом дела, и мальчик решительно подавил в себе желание, которое могло только повредить Хосе, попросить отца нанять этого садовника – такого молодого, приветливого и такого симпатичного.

Звук обеденного гонга ускорил принятие решения. В конце концов, на бирже о парне хорошо отзывались.

– От тебя потребуется усердный труд, – строго сказал консул. – Оплата тридцать песет в неделю. Ты согласен?

– Я принимаю ваши условия, – серьезно ответил Хосе.

– Очень хорошо, – произнес Харрингтон Брэнд. – Приходи завтра к восьми часам, я покажу тебе, что нужно делать… Пошли, мой дорогой. – Взяв сына за плечо, он направился в дом.

В глазах Николаса запечатлелся приятный облик испанского юноши, держащегося скромно, но с достоинством в своей бедной воскресной одежде, со смешной твердой шляпой в красивых смуглых руках. Поднимаясь вслед за отцом по ступеням веранды, он, подчиняясь непреодолимому желанию, посмотрел назад через плечо и улыбнулся. Зубы Хосе сверкнули в ответной улыбке, и он, к большой радости мальчика, весело помахал ему рукой. И что-то в этом жесте проникло в самое сердце Николаса… Со скрытым удовольствием он все время думал об этом и во время ланча, и потом тоже и тихонько про себя смеялся.

Для Николаса было устроено место под олеандрами, где цветущие ветки, свисая, образовали подобие беседки. Здесь, в соответствии с составленным отцом расписанием, он проводил бо́льшую часть времени между ланчем и чаем, лежа в шезлонге, дыша морской свежестью и внимательно читая книгу, несомненно полезную, поскольку выбрал ее сам консул.

Но в это утро взгляд мальчика то и дело невольно перебегал со страниц на нового садовника, приводящего в порядок разросшийся бордюр под катальпой. Николасу вот уже два дня очень хотелось с ним поговорить, но случай все никак не подворачивался, а подстроить его самостоятельно не позволяла застенчивость. Теперь же, видя, с какой скоростью Хосе продвигается вдоль бордюра, взрыхляя землю и выпалывая сорняки, мальчик понял, что садовник вот-вот окажется рядом, и его сердце застучало быстрее в предвкушении встречи, ведь он с самого начала почувствовал ток взаимопонимания – точнее не скажешь, – текущий между ним и этим испанским юношей. Конечно, он мог ошибаться. Хосе вполне мог оказаться таким же лживым льстецом, как Гарсиа, но Николас гнал от себя эту мысль – слишком велико было бы разочарование, такого ему не вынести.

В конце концов садовник приблизился к беседке, выпрямился, облокотившись на ручку заступа, и улыбнулся Николасу. Мальчик знал, что ему следует заговорить первым, но ничего не мог придумать, а когда наконец нашелся, слова застревали у него в горле.

– Вы так тяжело работаете, – по обыкновению зардевшись, выдавил он.

– Нет, нет! – Улыбка Хосе стала шире, и он пожал загорелыми плечами.

Он был обнажен до пояса, а туго подпоясанные хлопчатобумажные штаны и эспадрильи не скрывали очертаний стройных сильных ног. Игра мускулов под гладкой золотистой кожей делала ее живой и теплой. Дыхание, несмотря на физические усилия, было спокойным.

– А вы не работаете? – помолчав, наивно спросил он.

– Я занимаюсь. – Николас указал на книги, лежащие рядом с ним на плетеном столе, при этом румянец на его щеках стал ярче.

– Да, конечно, – серьезно кивнул Хосе в знак признания за собеседником интеллектуального превосходства. – Думаю, вы очень умны.

– Вовсе нет! – еще сильнее раскрасневшись, запротестовал Николас. – Просто мне нужно много отдыхать, поэтому я и читаю.

– Вы заболели?

– У меня температура всегда немного повышена, – смущенно пояснил Николас. – Слабое здоровье…

– Если бы вы работали, как я, – все так же с улыбкой сказал Хосе, – вы бы окрепли. – Он протянул руку. – Идемте. Я вскопал землю, а сейчас буду сажать цветы. Вы мне поможете.

Николас онемел от восторга и заколебался, но всего на мгновение. Он всем сердцем рвался пойти с Хосе, чья надежная рука, развеяв застенчивость мальчика, с такой легкостью подняла его на ноги, будто он весил не больше перышка. Они пошли в сарай, где Хосе поставил на плечо открытый ящик с рассадой петуний, который консул сегодня утром велел ему принести с рынка, а оттуда направились к дальнему краю газона. Здесь, натянув вдоль свежевскопанного бордюра две бечевки, Хосе приступил к посадке. Сначала Николас только наблюдал за работой садовника, затем, в ответ на его приглашающий взгляд, наклонился и сам несмело опустил рассаду в землю. После этого он уже не мог остановиться. До чего же приятно брать в руки прохладный зеленый стебелек, уминать теплую мягкую землю вокруг волосяных корешков, смотреть, как храбро тянется к свету этот маленький росток!

Николас всегда жил в городах, в домах, выходящих прямо на улицу, и теперь, сидя на корточках рядом с Хосе под припекающим затылок солнцем, вдыхая пьянящий дух земли, он чувствовал, что ничего более чудесного в своей жизни не знает. Даже пот, щекочущий тело под майкой – обычно такой зловещий симптом, – его совсем не беспокоил.

К четырем часам с посадкой было покончено, и, стоя рядом с Хосе, Николас с гордостью взирал на аккуратный цветник, где вскоре распустятся красивые яркие цветы. Мальчик был так поглощен содеянным чудом, что не услышал, как во двор въехала машина, и голос отца за спиной застал его врасплох:

– Николас, чем ты тут занимаешься? – В удивленном возгласе консула слышался оттенок неодобрения.

Мальчик подпрыгнул от неожиданности, а когда повернулся к отцу, его лицо еще сияло радостью от собственного достижения.

– Папа, тут было так интересно! Я смотрел и даже помогал сажать эти петунии. Теперь их нужно полить, иначе они не расцветут. – И затем умоляющим тоном добавил: – Еще не очень поздно. Можно мне немножко подождать и посмотреть, как все будет сделано?

Брэнд недовольно перевел взгляд с сына на садовника, а тот, зная свое место, отступил на пару шагов и стал наматывать бечевку на колышек. Его лишенное всякого намека на индивидуальность занятие, похоже, успокоило консула. Облачко, показавшееся было на его челе, как дымка на Олимпе, развеялось, и, подняв брови, он сухо изрек:

– Только не слишком долго. И смотри не простудись. Привезли наш багаж. Пойду распаковывать.

– Спасибо, папа! – Николас радостно захлопал в ладоши. – Я уже давно не простужаюсь. Я скоро приду.

Харрингтон Брэнд вошел в дом. В холле его ждали три аккуратных деревянных контейнера, которые успели освободить от крышек и излишков соломы. Расторопность дворецкого заслуживала похвалы. Консул подошел к сонетке и вызвал его звонком, затем, беспокоясь о сохранности своего сокровища, стал внимательно изучать содержимое багажа. А вот и оно! Он осторожно вынул из самого маленького ящика толстую пачку машинописных листов, перевязанную красной лентой.

– Звонили, сеньор?

Брэнд обернулся:

– Ах да, Гарсиа. Отличное начало работы! Возьмите это. Осторожнее, пожалуйста. Это рукопись моей книги.

Дворецкий широко раскрыл глаза:

– Сеньор писатель?

Польщенный этим возгласом с примесью лести, Харрингтон Брэнд склонил голову:

– Я уже много лет занят одной серьезной работой… биографией великого человека.

– Сеньор имеет в виду себя?

Брэнд рассмеялся, по-настоящему рассмеялся от удовольствия:

– Ну-ну, Гарсиа. Вы слегка поторопились. Возьмите плотную оберточную бумагу и хорошенько упакуйте рукопись. Я хочу взять ее с собой в офис. Потом поможете мне с оружием.

– Слушаюсь, сеньор.

Дворецкий ушел, а консул, помешкав минутку, двинулся к ближнему ящику и стал ощупывать его содержимое, размышляя, с чего начать. Вдруг взгляд его упал на картонную папку, лежащую в ящике на самом верху. Брэнд изменился в лице. С его губ сорвался приглушенный возглас. Упаковкой багажа занималась фирма «Гаврские перевозки». Из недр письменного стола они извлекли на свет фотографию, которую он давно убрал с глаз долой. Портрет его жены.

Медленно, будто ядовитую змею, консул вынул фотографию и заставил себя посмотреть на нее. На его лице застыло выражение затравленности. Да, это была Мэриан: бледное прелестное лицо с ласковыми темными глазами, чувственные губы приоткрыты в едва заметной улыбке, всегда вызывавшей у него недоумение. С фотографией в руке он задумчиво опустился на широкий подоконник в оконной нише, вспоминая тот роковой вечер, когда впервые ее увидел.

Это случилось лет десять назад в Боудин-колледже, куда во время своего длительного отпуска он приехал из Вашингтона выступить перед студентами с лекцией. На последовавшем за лекцией фуршете Брэнд заметил стоящую у дверей бледнолицую тоненькую девушку в черном – как позже выяснилось, она была в трауре по умершей матери – и был внезапно охвачен чувством, которого никогда ранее не испытывал в своих отношениях с противоположным полом. Он представился ей, наведя предварительно справки и выяснив, что она бедна и что в одной из самых жалких в городе съемных квартир лежит ее неизлечимо больной отец, бывший профессор университета, а ныне пенсионер.

Брэнд решил провести отпуск в Мэне, нашел поблизости хороший отель и самым серьезным образом, хотя и без особого успеха, но весьма настойчиво принялся добиваться благосклонности Мэриан. Она сказала ему, что замуж не хочет. Дважды получив отказ, он рассердился и уехал месяца на два, но, не в силах забыть ее красоту, вернулся, влекомый страстью. В феврале умер ее отец, и Мэриан осталась одна. Грех было упускать такую возможность. И в день похорон, когда она, одинокая, притихшая и несчастная, сидела, глядя на дождь, струящийся по оконным стеклам, когда комната, слякоть и снег на улице, да и вообще все обстоятельства ее жизни предстали перед ней еще более унылыми, чем обычно, Мэриан со странным безразличием уступила ему.

Что же было потом? Он делал все, что мог, чтобы доказать свою любовь, и не было на свете человека более преданного. Он по-прежнему служил в Вашингтоне, его перспективы были радужными, а их номер в отеле – уютным. Не жалея средств, он окружал ее комфортом, выбирал для нее книги и цветы, планировал ее развлечения, советовал, с какими людьми следует знаться, даже помогал в выборе одежды. Везде и всегда он был рядом. На приемах, которые она вынуждена была посещать, он ни на шаг от нее не отходил. Когда же волей-неволей они бывали разлучены – за обедом или в переполненных гостиных, – им овладевала такая тоска, что он устремлялся за ней, нимало не заботясь о том, что окружающие видят, насколько она желанна и необходима ему.

Она была невероятно тихой и делалась все более молчаливой, но его это не смущало, так как сам он любил поговорить. Порой, когда он пространно излагал ей свое мнение о политике, искусстве или, скажем, о личной гигиене, ему вдруг становилось неуютно от ее взгляда и едва заметной, необъяснимой улыбки. Тем не менее для него было полной неожиданностью, когда через несколько месяцев после рождения ребенка она, без кровинки в лице, нервно отводя взгляд, попросила об отдельной комнате. Горечь от этой обиды так и не прошла.

– Но почему? – сильно побледнев, запинаясь, произнес он. – Разве ты не моя жена?

Она ответила так тихо, что он едва расслышал:

– Мне бы хотелось хоть иногда принадлежать самой себе.

Конечно же он не согласился! Он имел на это право, ведь она была его законной супругой. Тогда он впервые почувствовал ее отвращение к нему, странную и немыслимую неприязнь. Вопреки всем его усилиям овладеть ею полностью – физически и духовно, – барьер между ними рос все больше.

Он был сильным мужчиной, убедительно и страстно исполняющим свою роль в чувственной области. Но как часто в момент кульминации его лишало наслаждения пугающее осознание своего одиночества: она лежала со стиснутыми зубами, застыв без движения, как труп, выброшенный из леденящего моря.

Понимая в душе всю абсурдность этого, он тем не менее был склонен подозревать наличие у нее любовника, ревниво следил за ней, вплоть до того – муж он или не муж? – что нанял агента шпионить за ее передвижениями. И все впустую. Может быть, она просто не любила его?

Затем его направили в Европу, а неизменный успех предпринимаемых им шагов привел их в Штутгарт, Льеж, Анкону… Нормальная любящая женщина была бы счастлива находиться там вместе с ним, говорил он ей с горечью. Возможно, она тосковала по родине? Эта мысль время от времени помогала ему, спасая уязвленное самолюбие. И, получив дополнительный отпуск, он отвез ее с трехлетним Николасом назад в Америку. Увы, именно там ему нанесли последний удар. Однажды она, с опущенной головой, с ввалившимися щеками, пришла в их арендованную квартиру в Нью-Йорке и сказала, что должна на время его покинуть. Постоянное напряжение их совместной жизни совершенно расшатало ее нервы, ей нужно несколько месяцев побыть одной, прийти в себя.

Он похолодел. Испытывая непреодолимое желание грубо стиснуть ее, он, отметая мольбы, предъявил ультиматум:

– Если уйдешь, обратно я тебя не приму. Или все, или ничего! – В ее темных глазах таилась вечно мучившая его загадка; он до крови закусил губу и, не дождавшись ответа, продолжил: – Ни денег, ни положения ты не получишь. Ребенка тоже. Не тебе его воспитывать!

– Как будто сейчас у меня это есть, – грустно ответила она и медленно вышла из комнаты.

Здесь, в оконной нише этого испанского дома, обхватив голову руками, он все еще видел ее стройную покачивающуюся фигуру в сером платье, ощущал тепло и аромат ее присутствия. Она ушла, вырвав себя с корнем из его жизни. По последним, косвенно дошедшим до него сведениям, она жила в женском пансионате в Нью-Йорке, работая – за гроши, как он полагал, – в местном центре социальной помощи. Значит, так тому и быть. По крайней мере, у него было то, чего не было у нее, – их сын. Отвергнутая ею любовь теперь полностью принадлежала Николасу. Он не отрицал, что обожает мальчика и что всегда будет холить и лелеять его. Всегда!

Довольно долго просидел он так, склонившись, с лицом, искаженным злобной страстью, и губами, искривленными в подобии усмешки. Внезапно его вырвал из задумчивости донесшийся с улицы смех. Подняв голову, он угрюмо смотрел, как за окном Хосе и его сын вместе тащат лейку вдоль садовой дорожки, смеясь шутке, забавлявшей, очевидно, их обоих.

Щека консула непроизвольно дернулась, словно ему нанесли еще одну пощечину. Резко встав, он подошел к двери и, сдерживая голос, позвал:

– Николас, иди сюда, мой мальчик. Быстро сюда!