Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

– Почему тебе угодно лишить нас твоего приятного общества? Ты два года не был дома, а между тем не можешь двух минут пробыть с нами. Неужели ты не видишь, что все мы ждем рассказа о твоих замечательных похождениях? Мы с замиранием сердца ждем слов, готовых сорваться у тебя с языка. Ну, что же? Рассказывай все!

– О чем рассказывать? – угрюмо спросил Мэт.

– Ну конечно, о той блестящей веселой жизни, которую ты вел в Индии. О раджах и принцах, с которыми пировал, о слонах и тиграх, на которых охотился, – рассказывай скорее, не стесняйся. Ты теперь стал, я думаю, настоящим сорвиголовой, отчаянным смельчаком? На все способен?

– Может быть, на большее, чем вы думаете, – пробурчал вполголоса Мэт.

– Да? – фыркнул Броуди, услышав его слова. – Так ты нас намерен удивить? Все та же старая история – всегда ты только собираешься что-то делать. Никогда не услышишь о том, что ты уже сделал, а только о том, что будет когда-нибудь! Господи! Как погляжу на тебя, на этот лакейский вид да нарядный костюм с иголочки, так просто ума не приложу, что с тобой будет.

Гнев душил его, но он, с трудом сдерживая себя, продолжал все тем же ровным, глумливым тоном:

– Впрочем, довольно об этом. Я так рад твоему возвращению, что не буду к тебе слишком строг. Самое главное, что ты жив и здоров и благополучно выпутался из тех страшных опасностей, о которых ты из скромности умалчиваешь. Следует поместить в газете извещение о твоем приезде. Тогда все твои достойные приятели, особенно приятельницы, узнают, что ты здесь, и налетят, как мухи на мед. Ведь ты это любишь, не правда ли, любишь, чтобы женщины с тобой нянчились и бегали за тобой?

Мэтью не отвечал, и, подождав минуту, отец его заговорил снова, иронически поджимая губы:

– Я уверен, что в ближайшее воскресенье твоя мамаша поведет тебя в церковь в полном параде напоказ всему приходу. Тебе даже, может быть, удастся устроиться опять в хоре, и все услышат твой чудный голос, славящий Господа. Прекрасное занятие для мужчины – петь в хоре, не правда ли? Да отвечай же, болван! Слышишь, что я говорю?

– Не буду я петь ни в каком хоре, – сказал Мэтью, злобно подумав про себя, что это обычная манера отца – вспоминать старое для того, чтобы поставить его, Мэта, в смешное положение.

– Блудный сын отказывается петь! Слыхано ли что-нибудь подобное! Это он-то, у которого такой чудный, чудный голос! Ну-с, мой храбрый мужчина, – продолжал он грозно, – если ты не хочешь петь в угоду матери, так будешь петь мне в угоду. Будешь плясать под мою дудку! Не воображай, что можешь скрыть что-нибудь от меня. Я тебя вижу насквозь. Ты осрамил и меня, и себя. Тебе не угодно было оставаться на службе и работать, как порядочные люди, ты удрал обратно домой к своей нежной мамаше, как побитый щенок. Но не думай, что тебе это сойдет. Веди себя как следует, или, видит Бог, я с тобой разделаюсь! Понимаешь ты меня? – Он рывком встал из-за стола и устремил сверкающий взгляд на сына. – Я еще с тобой не покончил. Я еще сначала выбью у тебя дурь из головы. Предупреждаю: не попадайтесь мне на дороге, сэр, или я вас уничтожу. Слышал?

Мэтью, видя, что отец уходит, осмелел и, раздраженный сознанием своего унижения, поднял голову, искоса посмотрел на отца и пробурчал:

– Ладно, на дороге вам попадаться не буду.

У Броуди глаза вспыхнули бешенством. Он схватил Мэта за плечо.

– Не смей смотреть на меня так, мерзавец, или я тебя пришибу на месте. И это существо носит фамилию Броуди! Вы позорите меня, сэр! Да, больше позорите, чем ваша потаскуха-сестра.

Когда Мэт снова потупил глаза, Броуди продолжал тоном, в котором смешивались гнев и отвращение:

– Ужасно, что у человека благородной крови может оказаться такое отродье! Ты – первый Броуди, которого люди называют трусом, и, клянусь Богом, они правы. Ты презренный трус, и мне стыдно за тебя!

Он тряхнул сына, как мешок с костями, потом разом опустил, так что тот почти свалился на стул.

– Ты у меня смотри! От моих глаз не укроешься! – крикнул он и вышел из кухни.

После его ухода Несси и бабушка продолжали сидеть неподвижно и молча смотреть на Мэтью, но мать опустилась подле него на колени и обняла рукой его плечи.

– Ничего, Мэт! Не огорчайся, родной! Я тебя люблю, несмотря ни на что, – всхлипнула она.

Мэт сбросил ее руку. Мускулы его лица судорожно дергались под бледной кожей.

– Я ему отплачу, – прошептал он, вставая, – я с ним расквитаюсь! Если у него со мной еще не кончено, так у меня с ним тоже!

– Ты ведь не собираешься сегодня вечером уйти из дому? – с испугом воскликнула миссис Броуди. – Ты сегодня посидишь со мной, да? Я хочу, чтобы ты был подле меня.

Он покачал головой.

– Нет, – возразил он, с трудом овладев своим голосом, – я должен уйти. – Он облизал пересохшие губы. – Мне надо… надо повидать кое-кого из старых знакомых. Я сейчас ухожу. Дай мне ключ.

– Не ходи, сынок! – взмолилась она. – Не принимай близко к сердцу слов отца, он это не всерьез говорил. Просто он очень расстроен в последнее время. Будь хорошим мальчиком, останься дома с мамой. Ты не притронулся к ужину. Оставайся, и я тебя накормлю чем-нибудь вкусным. Ты мое сокровище. Я так тебя люблю, что все готова для тебя сделать.

– В таком случае дай мне ключ, – настаивал он. – Только это мне от тебя и нужно.

Она молча отдала ему свой ключ. Мэт сунул его в карман и сказал:

– Я приду поздно, не дожидайся меня.

Мать в тоске и страхе шла за ним к дверям.

– Будь осторожен, Мэт. Не затевай ничего худого, пожалей меня, сынок. Я не хочу, чтобы отец довел тебя до какого-нибудь безрассудного поступка. Я этого не пережила бы теперь, после того, как ты благополучно вернулся ко мне.

Он ничего не ответил и вышел. Быстро скрылся в темноте. Мать прислушивалась к его шагам, пока они не замерли в тишине ночи, потом, коротко всхлипнув без слез, повернулась и вошла обратно в кухню. Она не знала, что может случиться, но терзалась страхом.

На другое утро миссис Броуди проснулась рано, когда было еще почти темно, и, вставая, услыхала где-то вдалеке первый, слабый крик петуха, возвещавший, несмотря на темноту, наступление нового дня. Накануне она очень долго ждала Мэта, но не слышала, когда он пришел, и теперь, после беспокойного сна, ее первой мыслью было убедиться, все ли с ним благополучно.

Ей уже не надо было, одеваясь, бояться, что она потревожит сон мужа, так как теперь она спала одна в бывшей комнатке Мэри. Но от долгой привычки ее движения были осторожны и так же бесшумны, как движения призрака. Тусклый свет зари проникал в окно спальни и смутно освещал ее поникшую фигуру, дрожавшую от холода. Ее белье было все в заплатах, чинено и перечинено, так что надевать его было сложной задачей, и сейчас, в холодной тьме февральского утра, ее бесчувственные, огрубевшие пальцы с трудом справлялись с заношенными, убогими принадлежностями туалета. Она одевалась ощупью, а зубы тихонько выбивали дробь – единственный звук, обнаруживавший ее присутствие и деятельность.

Когда она наконец оделась, она беззвучно потерла руки, чтобы вызвать в них хотя бы какой-нибудь признак кровообращения, и выскользнула из комнаты в одних чулках.

В спальне Мэта, выходившей на восток, было светлее; тихо войдя сюда, миссис Броуди различила среди беспорядка постели контуры тела, услышала ровное дыхание и сама задышала свободнее и легче. Лицо Мэта в синеватом свете утра казалось свинцовым, в углах губ засохли какие-то струпья, темные волосы спутанными прядями падали на лоб. Язык, казалось, распух и слегка выступал из-за губ, словно не помещаясь во рту, и при каждом вздохе служил как бы резонатором для хриплого дыхания.

Мать тихонько поправила одеяло, осмелилась даже отвести спутанные кудри от глаз, но Мэт беспокойно зашевелился, пробормотал что-то во сне, и она отодвинулась, торопливо убрала руку, которая повисла в воздухе над его головой, словно благословляя его сон. Благословение светилось и в ее глазах, долго не отрывавшихся от сына. Наконец она неохотно, медленно отвела глаза от его лица и пошла к двери. Уже выходя из комнаты, заметила, что пиджак, жилет и брюки Мэта валялись на полу, что сорочка была брошена в один угол, а воротничок и галстук – в другой, и, словно радуясь тому, что может сделать что-то для него, наклонилась, подобрала разбросанные вещи, аккуратно сложила их на стуле, еще раз взглянула на спящего и тихо вышла.

Внизу все предметы в свете наступавшего утра имели несвежий, противный вид. Ночь, отступая, как океан в час отлива, оставила мебель сдвинутой в беспорядке, в потухшем камине – грязную серую золу, в посудной – батарею немытых тарелок, бесстыдно громоздившихся в раковине. Все напоминало обломки крушения на пустынном берегу.

Раньше чем развить энергичную деятельность – выгрести золу и затопить камин, начистить графитом решетку, вымыть тарелки, подмести пол, сварить кашу и выполнить другие бесчисленные утренние обязанности, – миссис Броуди всегда разрешала себе выпить чашку крепкого чаю, который, по ее собственному выражению, помогал ей подтянуться. Горячий ароматный напиток, как целительный бальзам, согревал, ободрял, разгонял туман в голове, примирял с неизбежными трудами и заботами нового дня.

Однако сегодня она, торопливо заварив чай и налив его в чашку, не стала пить сама, а отрезала и старательно намазала маслом два тонких ломтика хлеба, положила их подле чашки на поднос и понесла его в комнату Мэта.

– Мэт, – шепнула она, легонько тронув его за плечо, – я принесла тебе чай. – Она нагнулась над ним, но Мэт продолжал храпеть, и дыхание его распространяло прогорклый запах спирта, который неприятно раздражал миссис Броуди, так что она невольно заговорила громче: – Мэт, смотри, здесь кое-что вкусненькое для тебя.

Так она, бывало, говорила, ублажая его, в детстве, и при этих словах он шевельнулся, свернулся калачиком и сердито забормотал спросонья:

– Не мешай спать, бой. Пошел к черту. Не надо мне никакого чота-хазри.

Мать огорченно затормошила его.

– Мэт, милый, выпей же чаю. Это тебе будет приятно.

Мэтью открыл глаза и посмотрел на нее сонным, тупым взглядом. Миссис Броуди видела, как постепенно в темных зрачках просыпалось мрачное сознание неприятной действительности.

– А, это ты, – пробормотал он невнятно, еле ворочая языком. – Для чего тебе понадобилось будить меня? Я хочу спать.

– Но я принесла чай, милый. Он так освежает! Я сразу побежала вниз и сама его приготовила для тебя.

– Вечно ты пристаешь со своим чаем! Не мешай мне спать, черт побери! – Он повернулся к ней спиной и сразу опять уснул.

Мама жалобно смотрела то на лежавшего ничком Мэта, то на поднос в своих руках, словно не в силах была перенести его отказ и грубость его слов. Потом, решив, что он, может быть, передумает, поставила поднос на стул у кровати, прикрыла чашку блюдцем, чтобы чай не остыл, закрыла сверху тарелкой хлеб и в унынии вышла из комнаты.

Все утро она не переставала думать о сыне. В камине трещал огонь, тарелки были перемыты, обувь вся вычищена, каша пузырилась на плите. Миссис Броуди отнесла наверх мужу горячую воду для бритья, потом принялась накрывать на стол, все думая о Мэте, с горечью вспоминая грубость его обращения с ней, предательский запах спирта изо рта, но все время мысленно стараясь его оправдать. Она говорила себе, что его вывели из равновесия приезд домой, издевательства отца. А что касается его выражений, так бедный мальчик провел столько времени в дикой, грубой стране, да он еще и не вполне очнулся ото сна, когда говорил с нею.

Пока она так размышляла, простив все Мэту, безмолвный дом начал просыпаться, сквозь потолок в кухню доносились тихие и громкие звуки, наверху хлопали двери, и, охваченная страхом перед каким-нибудь новым столкновением Мэта с отцом, она настороженно прислушивалась, боясь услышать внезапный шум, слитный говор сердитых голосов, даже, может быть, звук удара.

Но, к ее великому облегчению, ничего не случилось. Она поспешно накормила и выпроводила в школу Несси, сошедшую вниз со своим ранцем, потом в кухню пришел Броуди и в угрюмом молчании сел завтракать.

Мама приложила все старания, чтобы сегодня все было приготовлено идеально, надеясь привести этим мужа в более милостивое настроение, и решила лгать, если это будет нужно, чтобы скрыть позднее возвращение Мэта. Но, несмотря на мрачный вид Броуди, ее опасения оказались напрасны, и он ушел, ни словом не обмолвившись о сыне.

Проводив его, она вздохнула свободнее. Окончательно ободрившись после запоздалой чашки чаю, приготовила завтрак для бабушки и около десяти часов понесла его наверх. Выйдя из комнаты старухи, она на цыпочках перешла через площадку и приложила ухо к двери в спальню Мэта. Не слыша ничего, кроме мерного дыхания, она тихонько открыла дверь. Сразу увидела, что ничто на подносе не тронуто, и уязвленному сердцу почудился безмолвный укор в этом нетронутом подносе, а тарелка, прикрывавшая хлеб с маслом, и блюдце, бесполезно закрывавшее давно остывший чай, говорили ей о ее глупости и самонадеянности. Мэт все еще спал. Она в недоумении спрашивала себя, не пребывание ли его на противоположном (как она полагала) полушарии виновато в этом изменении часов отдыха, в том, что Мэт ночью бодр, а днем его клонит ко сну, так что он вынужден теперь спать до полудня. Она не была в этом убеждена, но все же у нее немного отлегло от сердца при мысли, что существует если не эта, так какая-нибудь другая, аналогичная причина его поведения. Она не стала будить Мэта и вышла так же тихо, как вошла.

Пытаясь отвлечься от своих мыслей, она нехотя принялась хлопотать по хозяйству, но, по мере того как время близилось к полудню, ее все сильнее мучило беспокойство. Она знала, что если сын будет еще в постели, когда отец придет обедать, то может произойти ужасная сцена. В тоскливой тревоге прислушивалась она, не донесется ли сверху какой-нибудь звук, признак его запоздалого вставания, и около двенадцати успокоилась, уловив слабый скрип кровати под тяжестью тела и затем шаги над головой. Торопливо налив в кувшин горячей воды из стоявшего наготове чайника, она побежала наверх и поставила его у двери Мэта.

Он одевался долго, но в три четверти первого наконец медленно спустился вниз и вошел в кухню. Мать нежно поздоровалась с ним.

– Я очень рада, что ты так хорошо выспался, дорогой, но ты не завтракал. Хочешь закусить перед обедом? Скажи только слово, и мне ни капельки не трудно будет принести тебе… – Она чуть не предложила ему свое универсальное средство, чашку чаю, но вовремя вспомнила его утреннее замечание и докончила: – Все, что только имеется в доме.

– Я никогда не ем по утрам.

Он был одет щегольски, на нем был уже не тот костюм, что вчера, а другой, светло-коричневый, сорочка в тон и красивый коричневый галстук. Поправляя узел галстука белыми гибкими пальцами, слегка дрожавшими, он испытующе поглядывал на мать, ошибочно заключив по ее усиленной ласковости, что она не знает, в каком состоянии он вернулся ночью.

– Мне недостает свежих фруктов, которые мне обычно подавали слуги по утрам, – объявил он, чувствуя, что от него ждут дальнейших разъяснений.

– Завтра утром ты получишь хорошие яблоки, Мэт, – обещала мать со стремительной готовностью. – Я сегодня же закажу их для тебя. И вообще, если ты скажешь мне, чего тебе хочется и к какой пище ты привык в Индии, я постараюсь все тебе достать.

Мэт всем своим видом выразил пренебрежение к тем кислым, сморщенным яблокам, какие она может добыть для него в этой бесплодной стране. Он красноречиво махнул рукой и коротко ответил:

– Я имел в виду манго, бананы, ананасы. Я ем только самые лучшие фрукты.

– Во всяком случае, я постараюсь тебе угодить, чем только смогу, – храбро ответила миссис Броуди, хотя ее и привело в некоторое замешательство высокомерное заявление сына. – Я накормлю тебя сегодня отличным обедом. А потом, если ты ничего не имеешь против, мы с тобой выйдем погулять.

– Я буду завтракать в городе, – сказал он сухо, как бы давая понять, что это предложение смешно и что меньше всего его утонченная натура способна допустить, чтобы его видели гуляющим с такой дряхлой и опустившейся особой.

У мамы вытянулось лицо, и она пролепетала, запинаясь:

– А я… я приготовила для тебя, сынок, такой чудный питательный бульон, вкусный-превкусный.

– Отдай его родителю, – бросил он с горечью. – Налей ему хоть целое ведро, он все выхлебает.

Он помолчал немного и продолжал уже более любезным, даже несколько вкрадчивым тоном:

– А что, мама, ты не одолжишь мне до завтра фунт или два? Черт знает, какая досада – в банке до сих пор еще не получены мои деньги из Калькутты. – Он нахмурил брови. – Из-за этого я терплю целый ряд неудобств… Из-за их проклятой медлительности я сижу на мели, не имея при себе хотя бы небольшой суммы. Одолжи мне пятерку, я на будущей неделе тебе отдам.

– Пять фунтов! – С миссис Броуди чуть не сделалась истерика, так потрясла ее мучительная нелепость этой просьбы. Чтобы она вот так, сразу, дала ему пять фунтов, она, выжимавшая из себя все соки, чтобы собрать по грошам тот месячный взнос, который с нее скоро потребуют, она, у которой, кроме этих, с таким трудом скопленных трех фунтов, в кошельке есть только несколько медяков и серебряных монет!

– О Мэт, – воскликнула она, – ты сам не знаешь, о чем просишь. Во всем доме не найдется таких денег!

– Да ну, нечего плакаться, – перебил он грубо, – отлично можешь это сделать. Выкладывай деньги. Где твой кошелек?

– Не говори так со мной, милый, – прошептала она. – Я не могу этого вынести. Я все готова для тебя сделать, но ты просишь невозможного.

– Ну тогда одолжи мне только один фунт, если уж ты такая скупая, – сказал он с жестким взглядом. – Давай, давай! Один жалкий фунт!

– Почему ты не хочешь меня понять, сынок? – взмолилась она. – Я теперь так бедна, что едва свожу концы с концами. Того, что дает мне твой отец, не хватает на жизнь.

В ней вспыхнуло страстное желание рассказать Мэту, каким путем она была вынуждена раздобыть деньги, посланные ему в Марсель, но она подавила это желание, сознавая, что момент сейчас совсем не благоприятный.

– Что же это он делает? Имеет лавку и такой знаменитый дом, – буркнул Мэт. – Куда же он девает деньги?

– Ах, Мэт, не хотелось бы говорить тебе, – заплакала мама. – С лавкой дело плохо. Я… я боюсь, что и дом заложен. Он мне ни словом не заикнулся на этот счет, но я видела у него в комнате какие-то бумаги. Это ужасно! У него теперь конкурент в городе. Я уверена, конечно, что он победит, но пока приходится беречь каждый шиллинг.

Мэт смотрел на нее в хмуром удивлении, однако не хотел отклоняться от первоначальной темы.

– Все это очень хорошо, – проворчал он, – но я ведь тебя знаю, мама. У тебя всегда что-нибудь припрятано на черный день. Мне нужен фунт. Говорю тебе, нужен! Необходим!

– Ах, дорогой мой, разве я не сказала тебе, как мы бедны! – простонала мать.

– В последний раз – дашь ты мне деньги или нет? – сказал он угрожающе.

Когда она и на этот раз с плачем отказала ему, ей одну страшную секунду казалось, что Мэт сейчас ее прибьет. Но он круто повернулся и вышел из комнаты. Стоя на том же месте и прижав руку к заболевшему боку, она услышала, как он, громко топая, пробежал по комнатам наверху, потом сошел вниз, прошел, не сказав ни слова, в переднюю и с треском захлопнул за собой наружную дверь.

После того как гулкое эхо этого стука растаяло в воздухе, оно все еще звучало в мозгу миссис Броуди как зловещее предзнаменование будущего, и она невольно подняла руки к ушам, как бы желая заглушить этот звук. Она села к столу, униженная, глубоко разочарованная. Сидя так с опущенной на руки головой, она говорила себе, что история с деньгами в банке – ложь, что Мэт, промотав те сорок фунтов, теперь не имеет ни пенни в кармане. Он сейчас как будто угрожал ей? Она не помнила этого, она помнила только, что ему очень нужны деньги, а она, увы, не могла дать их ему. Раньше чем она успела разобраться в своих чувствах, она уже решила, что, в сущности, Мэт вправе был ожидать удовлетворения своей просьбы, что в известной степени виновата она, и горе ее затопила огромная волна нежности. Бедный мальчик привык вращаться в обществе джентльменов, щедро тративших деньги, и было бы только справедливо, чтобы и он, как другие, всегда имел деньги в кармане. Для него это было просто необходимостью после той светской жизни, которую он вел. Несправедливо, чтобы такой элегантный молодой человек, как Мэт, бывал в обществе без денег, которые нужны для поддержания его престижа. Право, он не заслуживал осуждения, и миссис Броуди уже немного жалела, что не дала ему хотя бы несколько шиллингов, – конечно, если бы он согласился их принять. Когда дело представилось ей в этом новом и более отрадном свете, ее начало мучить раскаяние. Она встала и, точно притягиваемая какой-то непреодолимой силой, пошла в комнату Мэта, где с нежной заботливостью принялась убирать разбросанные принадлежности туалета. При этом она убедилась, что у него вовсе не так много платья, как могло показаться на первый взгляд. Один чемодан был совершенно пуст, два ящика набиты летними тиковыми костюмами, а третий – грязным бельем. Она жадно отбирала носки, которые можно заштопать, сорочки, нуждающиеся в починке, воротнички, которые нужно будет накрахмалить, потому что для нее были радостью заботы о сыне, блаженством – уже самая возможность прикасаться к его вещам. Наведя наконец порядок в его вещах и отобрав для починки и стирки большой узел, который она с триумфом унесла вниз, мама пошла к себе в спальню, прибрала постель и уже в более веселом настроении стала вытирать пыль с мебели. Подойдя к фарфоровой вазочке, стоявшей на столике у окна, она почувствовала неясное замешательство: ей не хватало какого-то привычного, подсознательного впечатления. Она с минуту сосредоточенно размышляла, затем вдруг догадалась, что не слышит знакомого, дружеского тиканья ее часов, которые всегда, за исключением тех торжественных случаев, когда она их надевала, лежали в этой вазочке. Теперь в вазочке не было ничего, кроме нескольких забытых в ней головных шпилек.

Когда миссис Броуди пришлось перебраться сюда из супружеской спальни, она, разумеется, забрала с собой и вазочку, в которой всегда лежали ее часы. В течение двадцати лет прикосновение к этой вещи было у нее связано с тиканьем часов, и теперь она сразу заметила их отсутствие. Хотя она знала, что не надевала часов, она схватилась за кофточку на груди, но часов там не было, и она с беспокойством бросилась их искать повсюду – у себя в комнате, в спальне мужа, внизу в гостиной и на кухне. По мере того как шли эти безрезультатные поиски, лицо ее выражало все большее огорчение. Это были часы ее матери, серебряные, с украшениями тонкой работы, золоченым циферблатом, тончайшими изящными стрелками и швейцарским механизмом, который всегда работал очень точно. Хотя большой ценности эти часы не представляли, миссис Броуди питала крепкую и сентиментальную привязанность и к ним, и к маленькому выцветшему дагеротипу, изображавшему ее мать и вставленному в крышку часов с внутренней стороны. То была ее единственная драгоценность, и уже только поэтому она так дорожила ею. Нагибаясь, чтобы пошарить на полу, она в то же время прекрасно знала, что положила часы на обычное место. Ей пришла мысль, не взял ли их кто-нибудь случайно оттуда. Внезапно она выпрямилась. Лицо ее утратило выражение досады и точно окаменело. Ее, как молния, озарила догадка, что часы взял Мэт. Она слышала, как он ходил в ее комнате после ее отказа дать деньги, а потом он убежал из дому, не сказав ей ни слова. Ей теперь было совершенно ясно, что он украл ее часы ради той ничтожной суммы, которую он выручит за них. Она с радостью отдала бы их ему, как отдала бы ему все на свете, что только принадлежало ей и что она могла отдать, а он украл их у нее, стащил с гнусной хитростью. Безнадежным жестом она отбросила назад прядь седых волос, выбившуюся из прически во время бесплодных поисков.

– Мэт, сын мой, – вскрикнула она, – ты знаешь, что я сама дала бы их тебе! Как ты мог их украсть!

В этот день, второй день возвращения в семью сына, от которого она горячо ожидала радости и успокоения всех тревог, она погрузилась в еще более глубокое уныние. Обед миновал, день без всяких событий сменился вечером. В том смятении чувств, в котором находилась миссис Броуди, наступление темноты и угасание коротких серых сумерек разбудили в ней острое желание поскорее увидеть Мэта. Только бы им, матери и сыну, остаться вдвоем, и она сумеет смягчить все ожесточение в его сердце. Она была убеждена, что он не устоит перед мольбой любящей матери. Он в раскаянии упадет к ее ногам, если только она сумеет выразить словами ту любовь, которой полно ее сердце. Но Мэт все не шел, и, когда часы пробили половину шестого, а он не явился к чаю, она пришла в безмерное отчаяние.

– Видно, твой храбрый мужчина боится прийти сюда, – усмехнулся Броуди, когда она подавала ему чашку. – Он старательно избегает меня, прячется где-то, дожидаясь, чтобы я ушел из дому. Тогда он приползет тихонько за твоим сочувствием и утешениями. Ты думаешь, я не знаю, что делается у меня за спиной? Насквозь вас обоих вижу!

– Да нет же, отец, – возразила дрожащим голосом миссис Броуди. – Уверяю тебя, мне нечего от тебя скрывать. Мэт только что ушел навестить кое-кого из своих друзей.

– Вот оно что! А я не знал, что у него есть друзья. Послушать тебя, так можно подумать, что он какой-то всеобщий любимец, герой! Ну ладно, передай своему примерному сыну, когда его увидишь, что я коплю до первой встречи с ним все, что имею ему сказать. Я ничего не забуду, пусть не беспокоится!

Она не отвечала, подала ему ужин и, когда он ушел, снова стала дожидаться Мэтью.

В семь часов, приблизительно через час после ухода отца, он явился. Вошел тихонько, с оттенком той приниженности, которую выражало его лицо в юности, бочком прошел в комнату и, умильно посмотрев на мать, сказал тихо:

– Извини, мамочка, я опоздал. Надеюсь, я тебя этим не обеспокоил?

Она жадно глядела на него.

– Я очень беспокоилась, Мэт! Я не знала, куда ты ушел.

– Да, да, – отвечал он мягко, – это было ужасно необдуманно с моей стороны. Я, знаешь ли, отвык от здешней жизни. Может быть, я стал немного легкомысленным с тех пор, как уехал из дому, мама, но я исправлюсь.

– Нет, ты легкомысленно относишься только к себе самому! – воскликнула она. – Как это ты ходишь целый день не евши? Пил ты где-нибудь чай?

– Нет, – отвечал он, – не пил и в самом деле голоден. Не найдется ли у тебя чего-нибудь поесть?

Она сразу растрогалась, забыла о тяжелых переживаниях сегодняшнего дня и уже поверила, что перед нею снова ее прежний сын, сбросивший с себя, как змея – кожу, все дурные привычки, вывезенные из Индии.

– Мэт, – промолвила она серьезно, – и ты еще спрашиваешь? Конечно, твой ужин стоит в печке, и сию минуту я его подам.

Она побежала к печке и торжественно достала большой кусок жирной трески, варенной в молоке, – его любимое блюдо.

– Погоди минутку, – воскликнула она, – сейчас я все тебе приготовлю.

Бабушка уже ушла к себе, но Несси за столом готовила уроки. Тем не менее мама вмиг разостлала на другой половине стола белую скатерть и поставила все, что требуется для аппетитного ужина.

– Ну вот, – сказала она, – я же тебе говорила, что это недолго. Никто не сделает для тебя все так, как родная мать. Садись, Мэт, и теперь ты покажи, на что способен.

Он метнул на нее благодарный взгляд и поник головой.

– О мама, ты слишком добра ко мне! Я этого не заслужил. После того, что я так вел себя, твоя доброта жжет мне совесть, как раскаленные уголья. А знаешь, рыба выглядит очень аппетитно!

Она радостно кивнула головой, жадно наблюдая, как он придвинул стул, уселся на свое место и начал есть большими торопливыми глотками. «Бедняжка, он, видно, умирал с голоду», – подумала она, видя, как сочные белые куски рыбы магически исчезали под непрерывным натиском ножа и вилки. С другого конца стола Несси, грызя карандаш, наблюдала за ним из-за книги с совсем иными чувствами.

– Везет же некоторым! – заметила она с завистью. – Нам сегодня не давали трески.

Мэт оскорбленно посмотрел на нее и предусмотрительно положил в рот последний кусок рыбы.

– Если бы я знал, Несси, я бы тебя угостил. Отчего же ты не сказала раньше?

– Не будь такой обжорой, Несси! – резко прикрикнула на нее мать. – Ты получила достаточно и отлично это знаешь. Твой брат нуждается теперь в усиленном питании, он так переутомлен. Готовь уроки и не приставай к нему. Попробуй еще эти оладьи, Мэт.

Мэт поблагодарил ее нежным взглядом и продолжал есть. Мать была вне себя от радости и, совершенно забыв о пропаже часов, следила за ним любовно, с умилением, каждый его глоток доставлял ей громадное удовольствие, как будто она сама смаковала все, что он поедал. Она заметила на его лице полосу грязи и, восхищаясь собственной проницательностью, догадалась, что он терся у какого-нибудь грязного плетня, прячась от отца. Она огорчилась этим, в ней заговорило покровительственное чувство. Он опять был ее любимым мальчиком, и она хотела укрыть и защитить его от всего мира.

– Что, понравилось, сынок? – спросила она, когда он поел. Она жаждала его похвалы. – Я таки повозилась с этой рыбой… Я знаю, ты всегда любил ее.

Мэт чмокнул губами:

– Прелесть, мама! Лучше всех этих кушаний с пряностями, с которыми мне приходилось мириться в Индии. Честное слово, мне недоставало твоей стряпни. С тех пор как я уехал из дому, ни разу не едал ничего вкуснее.

– Да неужели, Мэт? Как приятно это слышать! Не хочешь ли еще чего-нибудь?

Уголком глаза он успел уже заметить на буфете блюдо с мелкими яблоками, которые она, очевидно, припасла для него. Он с минуту смотрел на нее, как бы размышляя.

– Пожалуй, я съел бы яблоко, мама, – сказал он с простодушием человека, желания которого невинны.

Мама пришла в восторг оттого, что сумела предугадать его желание, и немедленно поставила перед ним блюдо с яблоками.

– Я так и думала. Сегодня утром заказала их для тебя, – с торжеством объявила она. – Ты говорил, что любишь фрукты, и я обещала тебе, что они у тебя будут.

– Спасибо, мама. Я хочу бросить курение, – объяснил он, с трудом надкусывая твердое яблоко, – а говорят, что от яблок перестает хотеться курить. Для чего мне курить, в самом деле? Это мне пользы не принесет.

Миссис Броуди погладила рукой его плечо и шепнула:

– Мэт, как я рада, что слышу от тебя такие речи! Для меня это дороже всего на свете. Я счастлива. Я чувствую, что мы теперь лучше поймем друг друга. Должно быть, во всем виновата долгая разлука. Но все недоразумения посланы нам свыше, как испытание. Я молилась о том, чтобы между нами наступило полное согласие, и молитва недостойной услышана!