Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Последние девять месяцев она отчаянно боролась с денежными затруднениями. Муж все больше и больше урезывал сумму, которую выдавал на хозяйство, пока наконец не уменьшил ее наполовину, а в то же время требовал для себя такой же хорошей пищи и в таких же огромных количествах. Если обнаруживалась малейшая попытка жены экономить на его столе, Броуди разражался злобной и саркастической тирадой, обзывая ее никуда не годной разгильдяйкой, неспособной даже вести как следует скромное домашнее хозяйство. Стараясь уязвить ее, он ставил ей на вид хозяйственные таланты своей старой матери, приводя примеры ее бережливости, подробно описывая восхитительные и вместе с тем недорогие блюда, которые она стряпала для него до его женитьбы. Он грозил, что, несмотря на почтенный возраст матери, передаст все бразды правления в ее умелые руки. Тщетны были робкие возражения мамы, что он дает ей недостаточно денег, что продукты дорожают, что Несси растет и ей нужны новые платья, новая обувь, более дорогие учебники, что бабушка не желает поступиться ни единым из тех благ и удобств, к которым привыкла. Столь же бесполезно было убеждать его, что она не тратит ни единого фартинга на свои личные нужды, что она вот уж три года не покупала себе ничего из одежды, а поэтому выглядит обтрепанной и опустившейся и, в награду за свою самоотверженную бережливость, стала мишенью его насмешек и оскорблений. Видя, что она после первых слабых и неубедительных возражений принимает те урезанные суммы, которые он ей дает, и ухитряется все же на них вести хозяйство, Броуди решил, что раньше был слишком щедр, и так как теперь он был стеснен в средствах и радовался всякой возможности экономить на семье, то он все туже стягивал мошну, и миссис Броуди становилось все труднее и труднее.

Хотя она старалась из каждого шиллинга делать два, покупая на самых дешевых рынках, торгуясь и изворачиваясь всякими способами, так что в конце концов прослыла скаредной и сварливой, – больше так продолжаться не могло. Счета были просрочены, лавочники теряли терпение, и в конце концов, дойдя до отчаяния, миссис Броуди выбрала путь наименьшего сопротивления и прибегла к сбережениям Мэта. Сразу же стало легче. Броуди реже бранился из-за меню, прекратились жалобы и нарекания старухи; Несси получила новое пальто, плата за учение была внесена, давно уже ожидавшие денег мясник и бакалейщик ублаготворены. Себя мама не побаловала ничем, ей не досталось ни нового платья, ни даже дешевого украшения – только временная передышка от попреков мужа и от беспокойства из-за долгов. Она утешала себя мыслью, что деньги, посланные Мэтом, вероятно, предназначались для нее. Он ее любит и, конечно, будет рад, что она взяла эти деньги; к тому же, рассуждала она, деньги она истратила не на себя, она, несомненно, опять скопит их и вернет Мэту, когда наступят лучшие времена и дела мужа наладятся. Сорок фунтов! Огромные деньги! Разошлись они так легко и незаметно, а достать их теперь казалось немыслимым. В прежних условиях жизни, да и то только при самой строгой бережливости, ей, может быть, и удалось бы сколотить такую сумму в течение года. Но деньги нужны были немедленно.

Сердце у нее дрогнуло, но она тотчас взяла себя в руки, твердя мысленно, что надо быть мужественной ради Мэта. Она решительно сжала губы и посмотрела на вошедшую в эту минуту Несси.

– Бабушка разбирает вещи у себя в комоде, – шепнула Несси матери с видом заговорщика. – Она не слышала звонка и ничего не знает.

– Вот какая ты у меня умница! – похвалила ее мать. – Об этой телеграмме никто не должен знать, слышишь, Несси? Ты об этом и пикнуть никому не смей. Она послана мне и больше никого не касается. Смотри, я тебе доверяю! И если ты будешь молчать, то получишь от меня что-нибудь вкусное. – Понимая, что от нее ждут объяснения, она добавила неопределенно: – Это от одной моей старой знакомой из деревни, от старой подруги, Несси, с которой случилась небольшая неприятность.

Несси, очень довольная тем, что посвящена в тайну матери, прижала указательный палец к губам, как бы показывая этим, что ей можно доверить самые секретные и самые важные дела в мире.

– Ну вот и хорошо. Не забудь же, что ты дала слово. Отец ничего не должен знать, – сказала миссис Броуди, вставая. Ей хотелось посидеть и обдумать положение, но время близилось к двенадцати, и нужно было готовить обед. Какая бы тревога ни обуревала ее, в доме все должно было идти своим чередом, завтрак, обед, ужин должны были появляться на столе вовремя, с неукоснительной точностью. Хозяину нужно было угождать, кормить его сытно и вкусно. Миссис Броуди предстояло начистить большой горшок картошки, и за этим занятием она пыталась придумать, что ей делать.

Она знала, что от мужа помощи ждать нечего. Она на все могла решиться для Мэта, но посмотреть прямо в лицо мужу и попросить у него такую громадную сумму – сорок фунтов – было выше ее сил, к тому же она заранее знала, что отец откажется послать Мэту деньги. А сообщить ему все значило открыть и свою вину, вызвать дикий гнев, не добившись никакой помощи. Она ясно представляла себе, как Броуди закричит: «Он в Марселе, вот как! Ну и пускай идет оттуда пешком или вплавь добирается до дому. Это будет очень полезно твоему милому сыночку».

Затем она взвесила все возможности, какие сулило ей обращение к Агнес Мойр. Не было никакого сомнения, что Агнес, которая, как и мать, ни в чем не могла отказать Мэту, готова была тотчас послать ему деньги, несмотря на возмутительную холодность и невнимание с его стороны за последние несколько месяцев. Но, к несчастью, так же несомненно было и то, что у Агнес не найдется сорока фунтов. Мойры были люди почтенные, но бедные, нужда могла каждую минуту постучаться к ним в дверь, и даже если бы родители захотели, они, конечно, не смогли бы сразу достать для Агнес такую большую сумму. К тому же в последнее время в обращении Агнес с будущей свекровью сквозила вполне понятная обида, явный намек на страдания оскорбленной невинности. Как же можно перед этой невинной страдалицей сознаться в том, что она, мать Мэта, украла деньги своего обожаемого сына? Непогрешимая мисс Мойр тотчас же ее осудит и, может быть, даже отвернется от нее на глазах у всего города.

Поэтому миссис Броуди решила не обращаться к Агнес, и, пока она механически готовила обед, мозг ее продолжал бешено работать, состязаясь в скорости со временем. Когда Броуди пришел домой, она подала обед, не переставая сосредоточенно думать все об одном и том же, так что с необычной для нее рассеянностью поставила перед мужем маленькую тарелку Несси.

– Ты сегодня пьяна, что ли? – заорал он на нее, посмотрев на маленькую порцию, поставленную перед ним. – Или рассчитываешь, что я сотворю такое же чудо, как Христос с хлебами и рыбой?

Поспешно переставив тарелки, мама виновато покраснела оттого, что так легко выдала свою тайную заботу. Не могла же она сказать в свое оправдание: «Я думала о том, где бы достать сорок фунтов для Мэта!»

– Она, должно быть, прикладывается к бутылке, чтобы поддержать силы, – злорадно хихикнула старая бабка. – Тем-то она, верно, и была занята сегодня все утро!

– Так вот куда уходят деньги, что я даю на хозяйство! – проворчал Броуди в тон матери. – На выпивку! Ладно, я приму свои меры!

– Наверное, оттого у нее нос всегда красный, а глаза мутные, – подхватила старуха.

Несси не сказала ничего, но слишком явно поглядывала на мать глазами верной сообщницы, и взгляды эти были так многозначительны, что она чуть не погубила все дело. Однако критический момент прошел благополучно, и после обеда, когда Броуди ушел, а старуха отправилась к себе наверх, мама вздохнула свободнее и сказала Несси:

– Ты уберешь со стола, дорогая? Мне нужно выйти за покупками. Ты сегодня хорошо помогла маме, и, если еще перемоешь посуду, я принесу тебе из города конфет на целый пенни.

Поглощенная своей тяжкой задачей, она вдруг проявила даже способности к тонкой стратегии. И хотя дождь перестал, Несси, соблазненная надеждой получить конфеты, а главное – гордая тем, что мать доверяет ей, как взрослой, охотно согласилась остаться дома и перемыть посуду.

Миссис Броуди надела шляпу и пальто, то самое пальто, в котором провожала Мэта в Глазго, и торопливо вышла. Она быстро миновала пустырь и направилась по дороге, огибавшей станцию, затем на углу Релуэй-роуд и Колледж-стрит остановилась перед низенькой лавчонкой, у входа в которую, над полукруглой притолокой двери, висела позорная эмблема – три медных шарика. На окне красовалась надпись грязными белыми буквами, из которых некоторые выпали, другие были разбиты, так что с трудом можно было разобрать: «Покупка золота, серебра, старых фальшивых зубов, деньги под залог», а за окном на небольшой грифельной доске красовалась более лаконичная и менее внушительная надпись мелом: «Покупаю тряпье». С тяжелым чувством стояла миссис Броуди перед этой единственной во всем достопочтенном городе Ливенфорде ссудной лавкой. Она знала, что войти сюда считалось самым постыдным делом, до которого может опуститься приличный человек. Еще страшнее было войти сюда на глазах у кого-нибудь, это влекло за собой бесчестье, позор, гражданскую смерть.

Миссис Броуди все это знала, но, сжав губы, храбро проскользнула в лавку, быстро и легко, как тень. Громкий звон дверного колокольчика возвестил о ее приходе, и, оглушенная его долгими переливами, она очутилась перед конторкой в похожей на коробочку комнате – одном из трех отделений лавки. Очевидно, тут и внутри и снаружи число «три» имело какой-то каббалистический смысл. Очутившись в этом отделении, миссис Броуди почувствовала себя в безопасности, укрытой от любопытных глаз больше, чем она смела надеяться. Даже этим низким людям, видно, не чужд был инстинкт деликатности! К тому времени, когда звонок перестал дребезжать, ноздри миссис Броуди начали различать пронзительный запах кипящего жира с примесью аромата лука, распространявшийся неизвестно откуда. От этого тошнотворного запаха ей стало дурно, она закрыла глаза, а когда через мгновение открыла их, перед ней стоял низенький тучный человек, как дух, магически возникший из-за густого белого облака чада, наполнявшего внутреннее помещение. У человечка была длинная волнистая квадратная борода, серая, как железо, кустистые брови того же цвета, а под этими бровями мигали блестящие, круглые, как у птицы, глазки; руками и плечами он делал почтительные движения, но черные глазки-бусинки неотрывно смотрели в лицо посетительнице. Это был польский еврей, переселение которого в Ливенфорд можно было объяснить разве только склонностью его нации гнаться за невзгодами. После неудачных попыток кое-как прожить ростовщичеством на неблагоприятной почве Ливенфорда он был вынужден существовать только на те гроши, что зарабатывал покупкой и продажей тряпья. Кроткий и безобидный, он не питал к людям злобы за оскорбительные клички, которыми его встречали, когда он объезжал город на своей тележке, запряженной ослом, выкрикивая: «Тряпки, кости, бутылки покупаю!» И никогда ни на что не жаловался, горько сетуя только в разговоре с теми, кто готов был его выслушивать, на отсутствие в городе синагоги.

– Что скажете? – прошепелявил он, обращаясь к миссис Броуди.

– Вы даете деньги взаймы?

– А что вы хотите заложить? – спросил он напрямик. Говорил он тихо и вежливо, но миссис Броуди испугала грубая обнаженность произнесенного слова.

– Я не принесла ничего с собой. Мне нужно сорок фунтов.

Старик искоса посмотрел на нее, охватив взглядом и порыжевшее, старомодное пальто, и шершавые руки со сломанными ногтями, и потускневшее от времени узенькое обручальное кольцо – единственное кольцо, и смешную затасканную шляпу, не пропустив ничего решительно, ни единой подробности ее убогого туалета. Он подумал, что перед ним сумасшедшая. Поглаживая двумя пальцами свой мясистый крючковатый нос, он сказал серьезно:

– Это очень большие деньги. Нам нужно обеспечение. Вы должны принести золото или брильянты, если хотите получить такую сумму.

Да, конечно, ей следовало иметь бриллианты! В романах, которыми она зачитывалась, бриллианты были обязательным атрибутом каждой настоящей леди. Но у нее не было ничего, кроме обручального кольца да серебряных часов покойной матери, под залог которых ей в самом лучшем случае могли дать каких-нибудь пятнадцать шиллингов. Начиная понимать всю невыгодность своего положения, она пробормотала, заикаясь:

– А вы не дадите ссуду под мою мебель или под личную расписку? Я читала… в газетах… что некоторые это делают. Разве нет?

Еврей продолжал потирать нос, думая про себя, что эти старые англичанки все такие – худые, жалкие и глупые. Как это она не понимает, что в такой лавке, как у него, можно говорить только о шиллингах, а не о фунтах и что, если бы даже он и мог дать сумму, которую ей нужно, он потребовал бы залог и проценты, а, судя по ее виду, ни то ни другое ей взять неоткуда. Он покачал головой, мягко, но решительно, и, проявляя все ту же любезность и миролюбие (для чего он усердно пользовался руками), сказал:

– Мы такими делами не занимаемся. Попробуйте обратиться в более крупные предприятия, где-нибудь в центре города. О да, они вам это устроят. У них больше денег, чем у такого бедняка, как я.

Миссис Броуди молча смотрела на него, ошеломленная, униженная. Как! Презреть опасность, решиться на такой позор, как посещение этой жалкой трущобы, и уйти, не достигнув цели! Однако ей пришлось примириться с отказом – апеллировать было не к кому.

И, не достав денег, ни единого из тех сорока фунтов, которые ей были нужны, она снова очутилась на грязной улице, среди луж, среди разбросанных повсюду пустых банок из-под консервов, у канавы, засоренной разными отбросами. Торопясь уйти отсюда, она с острым чувством унижения и растущей тоской думала о том, что ничего не достала, а между тем Мэт ожидает денег, уверенный, что они высланы. Заслоняя зонтиком лицо, чтобы ее не узнали, она лихорадочно спешила домой.

Несси, в фартучке, важно разыгрывая роль хозяйки, встретила мать, стоя над аккуратной стопкой чисто вымытых тарелок, и ожидала заслуженной награды – обещанных ей конфет. Но мать сердито отмахнулась от нее.

– В другой раз, Несси, – бросила она. – Не надоедай мне! Я тебе принесу в следующий раз.

Она вошла в чуланчик за кухней и стала рыться в ящике, где хранила для хозяйственных надобностей, главным образом для растопки, старые газеты и журналы, которые муж приносил домой.

Достав пачку газет, она разложила их на каменном полу и опустилась на колени, как будто падая ниц перед каким-нибудь идолом. Торопливо пробегая глазами газеты одну за другой, она наконец испустила невнятный крик облегчения, найдя то, что искала. Что говорил проклятый еврей? «Попробуйте обратиться в более крупное предприятие», – сказал он, безобразно коверкая английские слова. И поэтому она выбрала самое большое объявление в столбце, извещавшее в витиеватых выражениях, что Адам Максевитч, чистокровный шотландец, ссужает от пяти до пятисот фунтов стерлингов без залога, только под расписку, что по вызову загородные клиенты немедленно обслуживаются на дому, а главное – обеспечена строжайшая тайна, более того, на этом пункте фирма даже настаивает.

Миссис Броуди вздохнула свободнее. Она поднялась с пола и, не снимая пальто и шляпы, метнулась на кухню, села за стол и сочинила короткое, но тщательно обдуманное послание. В нем она просила Адама Максевитча посетить ее на дому в понедельник в одиннадцать часов утра. Со всевозможными предосторожностями запечатав письмо, миссис Броуди поволокла свое усталое тело на улицу, снова направляясь в город. От всей этой спешки у нее сильнее заныл постоянно болевший бок, но она шла быстро и около половины четвертого добралась до главного почтамта, где купила марку и благополучно отправила письмо. Там же она написала и отправила по адресу «Марсель, Броуди, до востребования» телеграмму следующего содержания: «Деньги переведу понедельник непременно. Целую. Мама».

Стоимость телеграммы привела ее в ужас, но хотя можно было сократить расход, выбросив два последних слова, она не могла заставить себя сделать это. Надо было прежде всего дать почувствовать Мэту, что это она собственноручно отправила телеграмму, что она, его мать, любит его.

Она возвращалась домой утешенная, успокоенная сознанием, что кое-что уже сделано и что в понедельник она несомненно достанет деньги. Тем не менее к концу дня, который, как ей казалось, тянулся ужасно долго, ее стали разбирать тревога и нетерпение. Утешение, почерпнутое в действии, постепенно исчезало, оставляя ее в унынии, беспомощности, обуреваемую беспокойными мыслями. Она колебалась между нерешительностью и страхом; боялась, что не получит денег, что обо всем узнают; сомневалась в своей способности довести дело до конца и старалась не думать о том, что она, жена Броуди, связывается с ростовщиками, как стараются не вспоминать о жутком и неправдоподобном ночном кошмаре.

Воскресенье прошло для нее нескончаемым шествием бесконечно долгих минут, во время которого она сто раз смотрела на часы, как будто этим можно было ускорить томительный ход времени и положить конец ее тревоге и мучительному ожиданию. За эти медленно тянувшиеся часы она на разные лады изменяла простой план, составленный ею, с трепетом обдумывала, как ей говорить с мистером Максевитчем: то она была убеждена, что он отнесется к ней как к приличной даме, то начинала сомневаться в этом. Достала снова украдкой его объявление в газете, повеселела, прочтя опять утешительное предложение ссудить «до пятисот фунтов», затем была шокирована удивительной наглостью объявления. Когда наконец легла спать, голова у нее шла кругом, и ей приснилось, что она засыпана лавиной золотых монет.

В понедельник утром ей стоило больших усилий держаться как обычно, она вся тряслась от страха, но, к счастью, никто ничего не заметил, и она вздохнула с облегчением, когда сначала Несси, а за ней Броуди ушли из дому. Теперь оставалось только как-нибудь удалить бабушку. С тех пор как она написала письмо, миссис Броуди не переставала думать о том, как опасно во время посещения Максевитча присутствие в доме любопытной, болтливой и враждебно относившейся к ней старухи. Опасность, что она откроет все, была слишком грозной, чтобы идти на риск, и мама с неожиданной для нее хитростью приготовилась сыграть на слабой струнке свекрови. В половине десятого, принеся в ее комнату на подносе обычный завтрак – кашу и молоко, она не ушла сразу, как делала всегда, а присела на постель и посмотрела на лежащую в ней старую женщину с притворным и преувеличенным участием.

– Бабушка, – начала она, – вы совсем не выходите из дому в последние дни и очень осунулись. Почему бы вам сегодня утром не погулять немного?

Старуха, зажав ложку в желтой лапе, подозрительно смотрела на невестку из-под белой оборки своего ночного чепца.

– Какое же гулянье, когда зима на дворе? – сказала она недоверчиво. – Ты надеешься, что я схвачу воспаление легких и ты от меня избавишься?

Мама заставила себя весело засмеяться, как ни тяжело ей было это притворство.

– Сегодня чудесная погода! – воскликнула она. – И знаете, что я сделаю? Я вам дам флорин, чтобы вы пошли и купили себе «колечек» и «чудаков».

Бабушка посмотрела на нее недоверчиво, сразу почуяв, что за этим скрываются какие-то тайные соображения. Но ее соблазняла перспектива необычайно роскошного угощения. По своей старческой жадности она особенно любила рассыпчатое печенье, носившее название «колечек», а большие, плоские, круглые конфеты, которые так несуразно именовались «чудаками», просто обожала. У нее всегда имелся в спальне запас тех и других, который она хранила в двух специальных коробках в верхнем ящике комода. Но сейчас, как было хорошо известно ее невестке, запасы эти истощились. Да, предложение было заманчивое!

– А где же деньги? – спросила она дипломатически.

Мама, не говоря ни слова, показала блестящий флорин, зажатый в ее ладони.

Старуха замигала тусклыми глазами, быстро сосчитала в уме, что этого хватит и на печенье, и на «чудаков», а пожалуй, и еще на что-нибудь.

– Что ж, пойду, пожалуй, – пробормотала она медленно, с притворным зевком, который должен был показать равнодушие.

– Вот и отлично, бабушка. Я вам помогу одеться, – поощрила ее мама и, трепеща от радости, которую боялась выдать, помогла старухе встать с постели. Не дав ей времени одуматься, она напялила на нее широченные юбки, завязала множество каких-то тесемок, натянула на ноги башмаки с резинками, принесла шляпку, расшитую стеклярусом, накинула на нее черную пелерину. После этого она подала ей ее вставные зубы, которые бабушка на ночь клала в старое надтреснутое блюдце, вручила ей монету в два шиллинга и, вооружив и снарядив ее таким образом в поход за «колечками», свела старуху вниз. Еще не было и половины одиннадцатого, когда она выпроводила ее из дому и увидела, как бабушка ковыляет по дороге. Тогда, проявив максимальную быстроту, она застлала все постели, вымыла посуду, прибрала в комнатах и – как она обычно выражалась – «привела в приличный вид» себя самое. Наконец, совсем запыхавшись, села в гостиной у окна ожидать гостя.

Стрелки мраморных часов на камине близились к одиннадцати. Мама уже вся тряслась от волнения, как будто ожидая, что ровно с первым ударом часов к дому подкатит экипаж и зазвенит колокольчик у входной двери.

Когда часы, пробив одиннадцать, затихли, она стала гадать, принесет ли мистер Максевитч деньги золотыми соверенами в мешке или вручит их ей новенькими ассигнациями, но, когда прошло пять, потом десять и пятнадцать минут после назначенного времени, а никто не приходил, она начала тревожиться. Если посетитель не придет в специально указанный ею час, все ее тщательно обдуманные приготовления пропадут даром, и страшно было даже подумать, что может случиться, если он явится во время обеда, когда муж дома.

В двадцать минут двенадцатого она уже почти утратила надежду, как вдруг увидела перед домом двух незнакомых ей мужчин. Они пришли пешком, и с ними не было никакой сумки. Одеты оба были совершенно одинаково, и их костюм показался миссис Броуди верхом элегантности, ослепительным образцом последних мужских мод. Их шляпы фасона «дерби», загнутые так, что поля касались тульи, были ухарски надвинуты на лоснящиеся бакенбарды. Коротенькие пиджаки плотно облегали талию, и благодаря большим отворотам грудь колесом выпячивалась вперед, придавая джентльменам сходство с зобастыми голубями, а часть тела пониже спины выпячивалась так же заманчиво в противоположном направлении. Их клетчатые брюки, приятно широкие в верхней своей части, чем ниже, тем теснее льнули к телу и в самом низу уже совсем наподобие краг обтягивали низенькие, не слишком заметные, но тем не менее сверкающие ботинки. У каждого из джентльменов поперек модного пестрого жилета тянулась массивная часовая цепочка, и даже на таком расстоянии, какое отделяло их от миссис Броуди, ей бросились в глаза сверкавшие у них на пальцах перстни, при каждом движении вспыхивавшие и искрившиеся. Никогда еще на памяти миссис Броуди в городе Ливенфорде не появлялись такие самоуверенные и изящные незнакомцы, никогда еще не пролетали здесь птицы с таким блестящим оперением. И хотя она до сих пор представляла себе ожидаемого ею посетителя в виде этакого грубовато-добродушного патриарха в плаще с капюшоном, с косматой бородой, сердце ее забилось, глаза не могли оторваться от незнакомцев: инстинкт ей подсказывал, что эти люди высшего света – послы от Максевитча, чистокровного шотландца.

Стоя на середине улицы, они с видом знатоков обозревали дом, и глаза их, казалось, исследовали и критиковали каждую внешнюю архитектурную деталь, буравили крепкие каменные стены, открывая недочеты и презрительно отмечая множество дефектов, до тех пор не известных даже самим обитателям дома.

Наконец после длительного и бесстрастного осмотра один из незнакомцев медленно повернул голову и сказал что-то сквозь зубы своему спутнику, а тот сдвинул шляпу на затылок, прикрыл веками выпученные глаза и захохотал.

Точно пораженная внезапно той болезнью, которая носит название «двойного зрения», миссис Броуди видела, как эти две фигуры одновременно двинулись вперед, прошли бок о бок в калитку, с одинаковым выражением осмотрели каждый камень двора. Когда они остановились перед пушкой у крыльца, миссис Броуди откинулась назад, прячась за занавеской.

– Годна только на слом, но материал стоящий – медь, по-видимому, – сказал один, потрогав пальцами большую жемчужную булавку в своем галстуке.

Второй постучал ногтем по стволу пушки, как будто хотел по звуку проверить ее качество, но тотчас отдернул палец и сунул его в рот. «Ох, чертовски твердая!» – донеслось сквозь полуоткрытое окно до ушей остолбеневшей миссис Броуди.

Зазвенел колокольчик у двери. Она механически пошла открывать и, распахнув дверь, была встречена двумя совершенно одинаковыми любезными улыбками, ослепившими ее смущенный взор выставкой золота и слоновой кости.

– Миссис Броуди? – сказал один, потушив улыбку на лице.

– Это вы нам писали? – спросил другой, сделав то же самое.

– Так вы от мистера Максевитча? – пролепетала миссис Броуди.

– Сыновья, – сказал первый небрежно.

– И компаньоны, – добавил любезно второй.

Плененная непринужденностью их манер и все же волнуемая смутными опасениями, она нерешительно ввела их в гостиную. Тотчас же их острые глаза, до тех пор не отрывавшиеся от хозяйки, зашныряли по всем предметам в комнате, торопливо оценивая их, и только когда орбиты их наблюдения пересеклись, они обменялись значительным взглядом, и один сказал что-то другому на незнакомом миссис Броуди языке. Язык был ей незнаком, но тон понятен, и ее передернуло от этого оскорбительного тона, она даже покраснела от робкого негодования и подумала, что, во всяком случае, так не разговаривают чистокровные шотландцы. Затем посетители начали наперебой бомбардировать ее вопросами:

– Вы хотите получить сорок фунтов?

– И под строжайшим секретом, чтобы не узнал никто… даже ваш хозяин?

– Немножечко побаиваетесь его, да?

– А для чего вам нужны эти деньги?

Их многоопытные взгляды, изобличавшие полную осведомленность, совсем уничтожили миссис Броуди. Они шевелили пальцами, выставляя напоказ сверкающие перстни и как бы подчеркивая, что деньги имеют они, что нуждается в них миссис Броуди и, следовательно, она у них в руках.

Когда они выпытали у нее всю подноготную относительно дома, мужа, ее самой, ее семьи, они кивнули друг другу и встали оба, как один. Они сделали рейс по гостиной, потом громко и бесцеремонно протопали по всему дому, перетрогав, перещупав, повертев, погладив и взвесив в руках все вещи, сунув нос в каждый уголок, исследовав и высмотрев все решительно, а мама ходила за ними по пятам, как смиренная послушная собака.

После того как они обозрели все, вплоть до самых интимных деталей жизни в доме, скрытых внутри буфета, шкафов, в содержимом ящиков, и заставили миссис Броуди мучительно покраснеть, проникнув в ее спальню и заглянув даже под кровать, – они наконец спустились вниз, глядя на все, только не на хозяйку. Она уже читала в их лицах отказ.

– Боюсь, что ничего не выйдет, леди. Мебель ваша немногого стоит – громоздкая, старомодная, неходкая! – сказал один с противным напускным чистосердечием. – Мы могли бы ссудить вам под нее две десятки или, ну, скажем, даже двадцать четыре фунта. Самое крайнее – двадцать пять, за вычетом нашего обычного процента, – продолжал он, вынув из жилетного кармана зубочистку и действуя ею так энергично, точно это способствовало вычислениям. – Ну как, согласны?

– Да, леди, – вмешался второй, – времена теперь плохие, и вы, что называется, ненадежная залогодательница. Мы всегда идем навстречу дамам – просто удивительно, сколько дам мы обслуживаем! – но у вас нет солидного обеспечения.

– Ведь у меня все вещи хорошие, фамильные, – возразила мама слабым, дрожащим голосом. – Они переходили по наследству из поколения в поколение.

– Теперь вы бы не могли их продать, мэм, – уверил ее джентльмен с зубочисткой, соболезнующе качая головой. – Нет, и даже в наследство они не годятся. Больше, чем мы, вам никто не даст. Так как же, согласны получить двадцать пять фунтов чистоганом?

– Мне необходимо сорок, – тихо сказала мама. – Меньше никак нельзя.

– А больше у вас ничего не найдется предложить нам, леди? – спросил первый поощрительно. – Дамы всегда что-нибудь да вытряхнут из рукава, когда нужда прижмет. Может, и у вас имеется еще что-нибудь, чего мы не видели.

– Только кухня, – ответила смиренно миссис Броуди и открыла дверь в кухню, боясь, как бы они не ушли, страстно желая удержать их в этом скромном месте в надежде, что авось они пересмотрят свое решение.

Они неохотно, с пренебрежительным видом последовали за ней на кухню, но здесь внимание их сразу привлекла висевшая на видном месте картина в раме из светлого пятнистого ореха. Это была гравюра «Жнецы» с пометкой «первый оттиск» и подписью «Д. Бэлл».

– Это – ваша собственность, леди? – спросил один из посетителей после значительной паузы.

– Да, моя. Она мне досталась от матери.

Молодые люди заговорили между собой вполголоса, стоя перед картиной. Они смотрели на нее через лупу, терли ее, трогали бесцеремонно, как будто она уже была их собственностью.

– А вы не хотите продать ее, леди? Это не бог весть что – о, конечно, нет! Но мы могли бы предложить вам за нее… ну, скажем, пять фунтов, – начал один из них уже другим, заискивающим тоном.

– Продать я ничего не могу, – прошептала мама. – Мистер Броуди сразу бы это заметил.

– Ну, пускай будет десять фунтов! – воскликнул первый, усиленно изображая великодушие.

– Нет, нет! Но если она чего-нибудь стоит, ссудите мне остальные пятнадцать фунтов под залог этой картины. Если вы ее хотите купить, так она уж наверное годится в заклад.

Миссис Броуди ждала ответа в лихорадочном нетерпении, жадно следя за каждым изменением голоса, за быстрой и выразительной жестикуляцией, за каждым поднятием бровей, пока они совещались насчет картины. Наконец, после долгих дебатов, они пришли к какому-то соглашению.

– Будь по-вашему, леди, – сказал один. – Вы получите от нас сорок фунтов, но вам придется подписать обязательство насчет картины и всего остального.

– Мы даем деньги только из сочувствия к вам, – добавил его товарищ. – Мы видим, что вам они очень нужны. Но имейте в виду, что, если вы не заплатите долг вовремя, и эта картина, и вся ваша мебель перейдут к нам.