Текст книги "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Арчибальд Кронин

Судно вышло в Ирландское море, горн призвал пассажиров к обеду, и все они, исключая одного, расположились за столом, во главе которого восседал капитан. «Ореола», по сути, являлась грузовым судном – некоторые в насмешку окрестили ее банановозом, – но не для капитана Рентона. Для Питера Рентона она была кораблем – добрым, справным кораблем, – а он, следовательно, был хозяином, поддерживающим на корабле порядок. Ибо он обладал глубоким интуитивным знанием моря и тем редким чувством собственного достоинства, которое, как он твердо полагал, приходит к тому, кто его ищет. Мужчины семьи Рентон годами следовали зову моря, он знал их истории и истории других, более выдающихся мореплавателей. Он отслужил долгий срок на парусных судах и знал, насколько безжалостен Юго-Западный проход. В его библиотеке хранились книги об известных моряках, в том числе о Нельсоне, которого он боготворил. В моменты вдохновения капитан с горящими глазами рассказывал об этих великих людях в связи с островами, к берегам которых он причаливал: о Колумбе, отплывшем с Гомеры, чтобы открыть Америку для Испании; о нападении Дрейка и Хокинса на Лас-Пальмас; о Нельсоне, потерявшем руку при попытке захвата Санта-Круса; о Трубридже, с боями прокладывавшем себе путь через Пласа-де-ла-Иглесия, когда всё, кроме испанского сокровища, казалось потерянным.

Таким был этот человек, и его метод руководства заключался в следующем: править деспотичной рукой, поддерживать судно в надлежащем состоянии, соблюдать порядок во всем – включая мелочи на столе, – что он почитал необходимым для подкрепления репутации джентльмена. По его собственным словам, на столе все должно быть так: столовое белье без единого пятнышка, сияющие бокалы, начищенные до блеска приборы и свежий комнатный цветок в горшке, чтобы радовал глаз. И хотя его офицеры питались в кормовой части судна, у него была причуда, воспитанная обществом, согласно которой сам он должен был обедать с пассажирами. «Всякий капитан одинок, – говаривал он, – и это компенсация за одиночество. – И добавлял: – В определенном смысле пассажиры – мои гости».

В этот момент, с серьезным видом расправляясь с омлетом, он внимательно наблюдал за присутствующими. Справа от него сидела леди Филдинг, за ней – чопорный, прямой как палка Дэйнс-Дибдин, которого капитан про себя окрестил ослом. Далее – миссис Бэйнем. «Чертовски аппетитная дамочка, – подумал он, – но с такими лучше не связываться». Рядом с ней расположился Трантер, миссионер, – туповатый, несдержанный малый, но, кажется, искренний. Капитан вообще недолюбливал янки – его деда застрелили в Гражданскую войну во время блокады парусно-парового крейсера «Алабама». Слева сидела Сьюзен Трантер, и ее, несмотря на свое предубеждение, капитан скорее одобрил – ему нравилась странная прямота ее взгляда. Рядом с ней стоял пустой стул, и капитан хмуро посмотрел на него. Затем перевел взор на Коркорана, с которым познакомился еще на берегу – по пустячному вопросу касательно снижения платы за проезд – и который вызывал у него невольную симпатию. И наконец, как можно дальше с подветренной стороны возвышалась вульгарная туша мамаши Хемингуэй – эта особа уже путешествовала с ним раньше.

Завершив осмотр, капитан прислушался к разговору. Говорил Дибдин, вытянув вперед шею, на его длинном иссушенном лице застыло выражение ослиного любопытства.

– Капитан, что там за непонятный ящик? Благослови Господь мою душу, но это какая-то странная штуковина.

– Это фисгармония, сэр, – коротко ответил Рентон, – принадлежащая одному из пассажиров.

– Фисгармония, – непонимающе повторил Дибдин, его брови взлетели вверх. – Но разве с ними не покончено? Клянусь, я думал, что фисгармонии исчезли вместе с сеточками для волос.

Мамаша Хемингуэй бросила на него хитрый взгляд искоса:

– А вы чего, никогда не бывали на молельных бдениях? Вот уж где фисгармонии растут, как артишоки. И эта бренчалка того же поля ягода. – Она показала большим пальцем на Сьюзен. – Ее штуковина. Она плывет с братом обращать испаньолов. А он инвалид. – Выплеснув эту информацию, как каракатица яд, Хемингуэй, довольная, снова занялась своим рагу.

Наступила короткая пауза, затем миссис Бэйнем посмотрела на Сьюзен.

– Ваш брат действительно инвалид? – любезно поинтересовалась она. – А выглядит вполне здоровым животным.

Сьюзен прикусила губу и подняла на праздную дамочку раздосадованный взгляд. Ей стоило значительных и болезненных усилий не выказывать неприязнь к этому ленивому созданию, так беспардонно подтрунивавшему над ее братом.

– Мой брат, – отчеканила она, – не отличается отменным здоровьем.

Трантер рассмеялся. Его смех отличался глубоким приятным тембром, и эту особенность он не стеснялся свободно задействовать даже во время проповедей.

– Да полно тебе, Сью, – произнес он необычно мягким тоном, – миссис Бэйнем просто спросила, в этом нет ничего плохого. Дело в том, – серьезно продолжил он, поворачиваясь к Элиссе, – что физически я крепок, но довольно анемичен. Мой врач в Коннектикуте… в общем, короче говоря, он обнаружил, что индекс гемоглобина у меня на пять пунктов ниже нормального. Сейчас я прохожу курс нового лечения – принимаю вытяжку из печени. Кроме того, мы надеемся, что солнечный свет на островах поможет вернуть этот чудной показатель на место.

Элисса недоверчиво уставилась на него, потом коротко и весело хохотнула.

– Дибс, у вас обширный опыт, в том числе неприличный, – провозгласила она. – Вы встречали когда-нибудь миссионера с индексом? – Она сделала изящную паузу. – Между прочим, не передаст ли мне кто-нибудь масло?

Трантер, у тарелки которого стояла масленка, размашисто всплеснул руками.

– Приношу глубокие извинения, мэм, – пробормотал он, передавая масленку.

Элисса повернула голову, посмотрела сквозь миссионера своими огромными синими глазами, потом демонстративно отвела взгляд.

Время от времени Мэри Филдинг рассеянно поглядывала на незанятый стул и теперь, поддавшись импульсу, обратилась к Рентону:

– Этот пустой стул, капитан… – Она улыбнулась и едва заметно передернула плечами. – Разве это не дурной знак – в самом начале плавания?

Капитан расправил на колене салфетку.

– Я не испытываю суеверий по поводу мебели, миледи. Это просто стул – место для одного из моих пассажиров. И если означенный пассажир решил не занимать его, я просто заключаю, что у него есть на то веские причины. И продолжаю обед.

– Вы слишком бессердечны, капитан, – флегматично заметила миссис Бэйнем. – Но вы нас интригуете. Разве мы не видели этого… э-э-э… пассажира, когда поднялись на борт? Несчастный на вид мужчина, стоявший в проходе. Ты его видела, Мэри?

Последовала крохотная пауза.

– Да, Элисса, – ответила Мэри. – Я его видела.

– Он выглядел загнанным – такой изможденный, при этом весь горел, знаете ли. В нем чувствовался восхитительный пыл, – продолжила Элисса. – Расскажите о нем побольше, капитан.

– Не хотите ли еще омлета, миссис Бэйнем? – отрывисто произнес Рентон. – Это фирменное блюдо «Ореолы». Приготовлено по моему собственному рецепту, я раздобыл его у повара-испанца в Пальме. Туда добавляется красный перчик. Или предпочтете рагу?

Элисса вежливо улыбнулась:

– Мы разговаривали об отсутствующем пассажире, так? Кто он и откуда, что собой представляет?

Еще одна пауза. Ситуация по некоторым причинам становилась неловкой. Рентон смерил Элиссу изучающим взглядом из-под кустистых бровей, потом ответил очень коротко:

– Его фамилия Лейт, мэм. Доктор Харви Лейт.

Мгновенно повисла мертвая тишина. Все прекратили есть и подняли глаза.

– Лейт! Доктор Лейт! – Элисса, похоже, задумалась. Она перевела взгляд с капитана на пустующий стул. – Просто поразительно!

Дибс издал рокочущий смешок и провозгласил:

– Право, все газеты кричали о каком-то малом по имени Лейт… Харви Лейт. И пусть меня повесят, если он также не был доктором. Ну вы знаете, тот типус, который…

Рентон смотрел прямо перед собой, его лицо, казалось, было вырезано из дерева.

Внезапно мамаша Хемингуэй захихикала:

– Жуть как смешно. А нашего дружочка, что не заявился обедать, зовут точно так же. Ну и анекдотец! Да у капитана на лбу большими буквами написано, что это он и есть. Пусть меня раскрасят в розовое, ежели не так.

Снова упала тишина, лицо Рентона оставалось неподвижным и напряженным. И все же, бросив на него быстрый взгляд, Мэри догадалась, что он взбешен.

– Чудовищный скандал, – возбужденно заявил Дибс. – Самое настоящее убийство, знаете ли.

Неожиданно Джимми Коркоран положил нож и вилку, которые держал за кончики. Его крупное, изборожденное морщинами лицо было бесстрастным, когда он мягко произнес:

– А вы соображаете, о чем толкуете, да? Вы ж такой знаток. В науке разбираетесь. Да вообще все знаете.

– Э-э-э, что? – спросил Дибс – он был туговат на одно ухо. – Что вы сказали?

– А ничего, – спокойно ответил Джимми. – Просто ничего, и все тут. Я не краснобай какой-то, но слушаю вас с той минуты, как мы вошли. И просто подумал – да вы ж, должно быть, пропасть всего знаете. Дивно, дивно, иначе и не скажешь. Вы посвятили свою жизнь учебе. Да Платон рядом с вами – дитя малое. – Он сморгнул под лучом света из иллюминатора и откусил огромный кусок от своей булочки.

– Почитайте газеты, – вскинулся Дибс, как сварливая старуха, – и поймете, что я говорю правду.

Джимми невозмутимо дожевал, потом ответил:

– Угу! Я читаю газеты, и я читаю Платона. Вот где большая разница.

На обветренных щеках Дибса проступили слабые красные пятна. Возбужденно сверкнул монокль.

– Но вы не можете отвернуться от этой истории! – воскликнул пожилой джентльмен. – Она у всех на устах. Пресса кричала об этом. Этот типус – безжалостный варвар! – Его голос оборвался на высокой ноте.

Рентон нахмурился, вскинул голову и отчеканил:

– Полагаю, обсуждение закончено. Мне не нравятся скандалы. И я не допущу их на своем корабле. Доктор Лейт из газет и отсутствующий пассажир – одно и то же лицо. И покончим с этим. Сплетни погубили жизнь не одного человека. И они погубили не один корабль. Пока мы в рейсе, я такого не позволю. Вы меня понимаете. И на этом все.

Прошла целая минута, прежде чем Роберт Трантер решился на щедрый жест поддержки. Слова выплеснулись из него фонтаном:

– Пожалуй, я на вашей стороне, капитан. В этом истинный дух человеческого братства. Есть такой вопрос: «Кто первым бросит камень?» Что ж, предполагаю, никто из нас. Мы с сестрой видели этого человека на буксире. И поверьте, он выглядел столь сокрушенным, что мне захотелось выказать ему сочувствие.

Сьюзен Трантер, которая сидела, плотно сдвинув ноги и не отрывая глаз от тарелки, при словах брата вспыхнула. Харви Лейт… доктор Харви Лейт! Подумать только, ведь она читала о нем и его история глубоко ее опечалила! Еще не успев с ним познакомиться, она заметила его на буксире, решила, что он похож на человека, утратившего веру, и обратила особое внимание на его глаза. В них жило страдание, в этих глазах, – как у раненого Христа. В ней волной поднималось сочувствие. О, какие муки, должно быть, перенес этот человек! Она инстинктивно встала на его сторону против бессердечного равнодушия этой миссис Бэйнем. Жалость переполняла Сьюзен, и, рожденная жалостью – ибо, конечно, то была жалость, – к ней пришла счастливая мысль: «Я могла бы ему помочь. Да, уверена, я ему помогу». Она украдкой подняла глаза.

Трапеза заканчивалась. По-видимому, никто не желал ничего добавить.

Мэри Филдинг, сказавшая так мало, сейчас, как и Сьюзен, хранила полное молчание. На ее лице снова появилось печальное и озадаченное выражение, словно она пыталась уловить нечто смутное, ускользающее от понимания. Ее взгляд оставался тревожным, когда она поднялась из-за стола и вышла вместе с Элиссой на палубу. Там на женщин набросился ветер, туго натягивая их юбки. Они постояли с минуту, покачиваясь вместе с судном и глядя в безрадостный морской простор. Земля исчезла из виду, волны катились за кормой – длинные серые валы без гребешков. Казалось, они неумолимо гонят судно вперед. Вперед – по точно установленному, предопределенному курсу. Вперед – пробуждая непонятные воспоминания. Вперед – навстречу чему? Этот вопрос привел Мэри в замешательство, на нее нахлынуло беспросветное уныние.

Ее муж, со смешливым недоверием смотревший на тягу Мэри к простоте, не хотел отпускать ее в это весьма экстравагантное путешествие. Внутренним взором она видела его лицо в тот момент, когда подошла к нему и решительно заявила: «Я должна выбраться отсюда, Майкл. Одна. На каком-нибудь маленьком корабле. Не важно куда, лишь бы там было тихо. И подальше отсюда. Я правда должна это сделать. Отпусти меня».

Почему ей хотелось уехать? Это было совершенно необъяснимо. Она была счастлива в Бакдене – по крайней мере, любила уютное тюдоровское поместье, расположенное среди холмистых дубовых парков, любила странные занятия, которым могла там предаваться: одинокие верховые прогулки по укромным полянам, купание в пруду на рассвете, когда никто не мог ее видеть, кормление под серебристыми березами пугливого, тычущегося носом в ладонь оленя. И все это наедине с собой.

И она была счастлива с Майклом. Так ли? О да, вполне счастлива. Она была привязана к Майклу. Он ей нравился, он всегда ей нравился. Именно он перечислил дюжину причин, пытаясь ее отговорить, а после со снисходительностью, которая была существенной частью его обаяния, все-таки уступил. Он испытывал удовольствие, потакая ее причудам, хотя на самом деле этого не понимал. И разумеется, проявил заботу о жене, устроил так, чтобы Элисса составила ей компанию, а Дибдин сопровождал обеих. Бедняга Дибс не имел денег, несмотря на почтенное имя, поэтому с готовностью ухватился за работу. Таким он был, Дибс, – жил за счет других, кормился приглашениями, так что его двухкомнатная квартирка на Дэвис-стрит видела своего хозяина редко. Бедняга Дибс! Один лишь внешний лоск, ничего внутри. В жизни не прочел ни единой книги, ни разу пальцем о палец не ударил. Нет, неправда. Он охотился, тоже по приглашениям, застрелил множество животных и птиц.

Мэри сочувствовала Дибсу. И все же предпочла бы поехать одна, но это, без сомнений, было совершенно невозможно.

Ох, почему так скачут ее мысли? Она пребывала в замешательстве, пыталась отмахнуться от чего-то… да, отмахнуться от этой встречи, странной утренней встречи…

Внезапно Элисса пошевелилась.

– Я замерзла, – сказала она, постукивая ногой по палубе. – Пойдем в мою каюту.

Там она включила крохотный электрический обогреватель, обернула ноги пледом и брюзгливо сообщила:

– Потребуется много-много солнца, Мэри, чтобы компенсировать все те мучения, которым ты меня подвергла. Толкотня на гнусном суденышке, без горничной, в компании всех этих жутких… о, невыносимо жутких людей. Почему, почему ты вообще захотела поехать?

– Не знаю, – неуверенно ответила Мэри. – У меня полная сумятица в голове. И почему-то меня посетила такая фантазия: надо уехать. Причудливая фантазия.

Это было правдой. Ее часто посещали причудливые фантазии: какое-то место, вдруг показавшееся навязчиво знакомым; томительный, ускользающий аромат; сладкие запахи пышного сада у подножия горного пика, увенчанного шапкой снега; сада, купающегося в ясном свете луны под шепот близкого моря. Этот сад часто являлся ей во сне, и она радостно бросалась туда, бродила там, перебирая пальцами цветы, поднимая лицо к луне и испытывая чарующее счастье, озарявшее ее, подобно потокам света. На следующее утро она становилась печальна и молчалива, избегала общества, не находила себе места, чувствуя себя выброшенной из обыденной жизни. Однажды она рассказала о своем саде Майклу. Он по-доброму рассмеялся, как обычно, со спокойной уверенностью обладателя.

– Ты все еще дитя, Мэри, – сказал он тогда. – Тебе следует повзрослеть.

Этот ответ оставил в ней чувство неудовлетворенности. Она ничего не понимала. Ее волновала эта странная фантазия, ведущая свою тайную борьбу, словно растение, пробивающееся из темноты навстречу солнцу. А иногда эта фантазия пугала ее, потому что в итоге причиняла слишком много боли.

Она внезапно подняла глаза. Элисса не отрываясь смотрела на нее.

– Ты забавная маленькая килька, Мэри, – рассмеялась она. – Ты как ребенок, уставившийся на радугу. Именно так. Передай мне шоколад. И ради всего святого, запусти граммофон. Потому что мне скучно – ох, ужасно скучно.

Пробил колокол, отмечая начало второй полувахты, и эхо этого звука долго звенело в ушах Харви, когда он, полуодетый, лежал на койке, не отрывая взгляда от бегущего наискосок по потолку ряда болтов. Девятнадцать белых болтов, круглоголовых и симметричных, выстроенных в аккуратную линию. Он считал и пересчитывал их, как человек, сходящий с ума от бессонницы, тщетно пересчитывает овец. Иногда среди потрескиваний и вздохов судна он слышал стук молотков, забивающих эти болты, а иногда молотки стучали в его голове. Вид у него был до странного загнанный: стиснутые руки, бледное изможденное лицо. Конечно, он страдал, но переносил страдание со стоической горечью. Временами в его голове мелькало: несколько шагов к борту, а потом холодная темнота, конец всему. Но это было бы слишком легко, и он каждый раз с отвращением отталкивал эту мысль. А временами, погрузившись в самоанализ и почти не щадя себя, он пытался отследить в своих ощущениях признаки патологии. В нем всегда жил этот импульс, сродни инстинкту: любопытство исследователя, жгучее желание докопаться до причины всех причин.

Этот мотив управлял всей его жизнью.

Рос он в суровой обстановке. Отец был учителем – не благодушным наставником в дорогом учебном заведении, а строгим преподавателем естествознания в школе-пансионе Бирмингема, получавшим маленькое жалованье. И все же Уильям Лейт был умен и амбициозен – человек, опередивший свое время, слишком талантливый для выполняемой им саморазрушительной задачи: заталкивать в упирающихся юнцов базовые знания химии и физики. Однако он считал эту задачу необходимой. Его жена Джулия относилась к числу тех женщин, существование которых можно охарактеризовать одним словом: требовательность. Она ненасытно требовала нарядов, денег, внимания. Она полностью истощала скудные доходы мужа; жаловалась на недостаточность этих доходов; травила его, изнуряла его мозг и тело, а потом ушла к коммивояжеру, обставив свое бегство с надменным вульгарным пафосом. Больше ни муж, ни сын о ней не слышали.

К тому моменту, когда жена его бросила, Уильям уже страдал ранней формой туберкулеза – его кашель будто окончательно подтверждал его несостоятельность, что и толкнуло Джулию в объятия коммивояжера, – а после ее ухода здоровье Лейта стало стремительно ухудшаться. Казалось, его это не беспокоило. Он отринул амбиции и обратил свой изнуренный, но по-прежнему блестящий ум на сына, названного в порыве юношеской самонадеянности в честь великого Гарвея[94]94
   Уильям Гарвей (1578–1657) – английский медик, анатом, основоположник физиологии и эмбриологии.


[Закрыть]. Таким образом мальчик был почти обречен на страсть к научным исследованиям, и поскольку он никогда не любил мать, у него рано развилось презрение к женщинам.

Когда Харви было двенадцать лет, Уильям Лейт умер от легочного кровотечения. Это был ошеломляющий удар. Харви любил отца, их связывала крепкая дружба.

Его поручили заботам тетушки – придирчивой обедневшей старой девы, которая, впустив племянника в свой дом по необходимости, воспринимала его исключительно как тяжкое бремя. Но у юного Харви были свои амбиции. Талант и упорство в достижении цели помогли ему окончить школу, получить три стипендии и поступить в провинциальный медицинский колледж. Он видел, как потерпел неудачу отец, лишенный возможности строить чисто академическую карьеру, и интуитивно предполагал, что медицина даст более надежные шансы на успех. Кроме того, его призванием была биология. В Бирмингеме он считался самым выдающимся студентом своего времени. Но, окончив колледж (где ему вручили все награды из имеющихся), он отказался от предложения занять место в городской больнице и неожиданно уехал в Лондон. Лейта не воодушевляла идея успешной медицинской практики, не привлекало кресло консультанта, не испытывал он и потребности сколотить состояние в обмен на утешения у постелей больных. Его вдохновение было более глубоким, идеал – более высоким. Им двигало редкое стремление, присущее лишь единицам на протяжении веков, – искренняя страсть к самостоятельным исследованиям.

Денег у него не было, как и желания их иметь, за исключением минимальных сумм, достаточных для поддержания сносного существования. Он снял жилье в Вестминстере и принялся за работу. В Лондоне он терпел жестокие и многочисленные лишения, но стиснул зубы, затянул потуже пояс и посвятил все достижению своего идеала. Он столкнулся с предубеждениями, в которых гений мог увязнуть, словно в трясине, – особенно гений, выдвинувшийся из провинциального колледжа без солидной репутации. Однако неудачи лишь укрепляли его решимость, он жил, как монах, и сражался, как солдат. Он подрабатывал в больнице в ближайшем пригороде, а потом, через три года этих мучительных трудов, получил место патологоанатома в больнице Виктории. Маленькой и незначительной; возможно, слишком консервативной по методологии, однако это событие знаменовало самый важный шаг в карьере Харви. Тем вечером, вернувшись в свою квартиру на Винсент-стрит, он долго смотрел на портрет Пастера, стоявший на столе, – Пастера, которому он поклялся стать великим. Потом лицо Харви озарилось улыбкой, а улыбался он редко, ему это было совершенно несвойственно. Он ощущал, как в нем нарастает сила, призванная побеждать.

Разумеется, его сильно привлекала область лечения сыворотками. У него была теория, основанная на долгой серии экспериментов по агглютинации, оригинальное развитие работ Коха и Райта, которое, как он предполагал, произведет переворот в самих принципах научной медицины.

Она была грандиозна, его идея, великолепна и касалась не только лечения одной конкретной болезни, но была шире, значительно шире, охватывала всю сферу превентивной и лечебной вакцинации. Он горел убежденностью. Выбирая конкретную точку приложения сил, остановился на цереброспинальном менингите – отчасти из-за высокой смертности вследствие заболевания, отчасти из-за сравнительно неудачного применения всех предыдущих сывороток.

Итак, он приступил к работе в больнице Виктории. Шесть месяцев неустанно трудился над своей сывороткой: днем занимался рутиной в соответствии с должностными обязанностями, а ночи отдавал исследованиям. Начало страдать его собственное здоровье, но он не поблагодарил своего друга Исмея, когда тот посоветовал ему сократить лабораторные часы. Напротив, он их увеличил, движимый пылающим в нем рвением. Нервный, раздражительный, взвинченный, он тем не менее чувствовал со всей определенностью, что близок к успеху. Более того, в то время проявились сезонные вспышки спорадического менингита, и одна лишь мысль о существующих методах лечения во всей их «доадамовой неэффективности» – его собственное выражение! – подталкивала его к дальнейшим усилиям.

Однажды поздно ночью он завершил итоговые тесты и сравнил с контрольными данными. Снова и снова он проверял результаты. Был ли он удовлетворен? Не то слово. Он ликовал! Подбросил ручку в воздух. Он знал, что победил.

На следующее утро в больнице диагностировали три случая цереброспинального менингита. Для Харви это стало не просто совпадением, а логичным следствием обстоятельств, предварительным признанием его победы, пока еще не облеченным в слова. Он немедленно обратился к руководству больницы с предложением продемонстрировать действие своей сыворотки.

Его предложение резко отвергли.

Харви пришел в замешательство. Он не догадывался, что нажил врагов, что небрежность в одежде, саркастичность и высокомерное презрение к этикету превратили его в объект неприязни и недоверия со стороны коллег. Едкая правота его патологоанатомических отчетов приводила в бешенство больничных диагностов, и подобно всем, кто гнушался достижениями своих предшественников, в глазах многих он выглядел выскочкой, смутьяном, умным, но опасным типом.

Но, даже пребывая в замешательстве, Харви не признал поражения. Нет-нет, это не для него.

Он немедленно запустил кампанию по продвижению своей сыворотки. Обивал пороги кабинетов в больнице, демонстрировал результаты своих экспериментов, мучительно старался убедить в ценности своей работы тех, кто относился к нему наиболее благожелательно. Взбешенный инерцией консерватизма, бестолковостью бюрократических процедур, он жестко настаивал на своем, и сама эта ожесточенность была убедительной. В ответ он слышал лишь невнятное бормотание, ссылки на прагматичную политику организации, разговоры о необходимости общего собрания всего персонала. А тем временем болезнь у троих пациентов неумолимо прогрессировала, стремительно приближаясь к финальной стадии.

И вдруг – неожиданное великодушие – противодействие ослабло. В торжественной обстановке было решено принять заявку на новую терапию, Харви получил своего рода тяжеловесное согласие в письменной форме. Ухватившись за эту возможность, он немедленно ринулся в палату.

Конечно, оказалось слишком поздно. Харви следовало это предвидеть. Трое пациентов, шесть дней находившиеся в больнице и десять – в тисках болезни, впали в бессознательное состояние, и было ясно, что они умирают. Обстоятельства, увы, не послужили победе Харви, а стали ловушкой, которую судьба расставила на его пути. С одной стороны – отстраненная и недоброжелательная публика, с усмешкой ожидающая, когда ей покажут чудо. С другой – трое больных, давно перешедшие ту грань, за которой медицина бессильна. Если бы он мог рассуждать спокойно, то отказался бы от попытки их вылечить.

Но ему было не до рассуждений. Пребывая в невообразимом напряжении, он не мог отступиться, не мог доставить оппонентам такое удовольствие.

Он отчаянно верил в свое лечение. И его фатально подстегивал собственный пыл. Мрачно приняв на себя ответственность, он ввел пациентам прямо в желудочки мозга огромные дозы сыворотки. Всю ночь он провел в больнице, снова и снова повторяя дозу.

Рано утром, в течение одного трагического часа, пациенты скончались. Они умерли бы в любом случае. Это было неизбежно. И хотя Харви потерпел поражение, он оправился бы от него благодаря бодрости духа. Но последовало худшее. Злые языки подхватили новость, и она просочилась за стены больницы. Информация об инциденте в искаженном виде попала в газеты и распространилась в популярной прессе со скоростью лесного пожара. Возмущенная общественность набросилась на больницу и на Харви. Он не обращал внимания на предвзятые обвинения, они вызывали у него разве что дрожь презрения. Оставаясь непоколебимым, он понял теперь, что вмешался слишком поздно. Впрочем, для ученого с холодным умом смерть троих человек являлась не более чем неудачным завершением эксперимента. Поскольку Харви не стремился к успеху в глазах публики, крики негодующей толпы ничего для него не значили.

Но они многое значили для больницы. И власти, увы, вняли шумихе.

Под давлением внешних сил совет попечителей в полном составе собрался на закрытое заседание. Управляющий, подобно Пилату, умыл руки; протесты тех немногих, кто отличался дальновидностью и верил в Харви, оказались тщетны; большинство присутствующих поддались смутному ощущению, что от злого демона необходимо избавиться как можно скорее.

На следующее утро после заседания Харви, войдя в лабораторию, обнаружил на своем столе конверт. То было официальное требование подать в отставку.

Сокрушительную несправедливость последнего удара он встретил с недоверием. Происходящее не поддавалось никакому разумению. Казалось, стены обрушились на него.

Четыре года он надрывал душу ради науки, четыре года потратил на поиски истины, а теперь – он увидел это в мгновение ока – превратился в изгоя. Без работы, без перспектив, без денег. Его имя опозорено. Если очень повезет, он сможет найти себе жалкое место ассистента у какого-нибудь малоизвестного практикующего врача. Но все остальные двери для него закрыты. С ним покончено.

Его душа корчилась в агонии самоуничижения. Не сказав ни слова, он встал, сжег все записи своих исследований, разбил пробирки, в которых содержались результаты его трудов, и вышел из лаборатории.

Пришлось вернуться домой. На случившееся он смотрел с едкой безжалостной иронией. Ему хотелось забыть об этом. Забыть как можно скорее. И он начал пить – не от слабости, а от горькой ненависти к жизни. В этом не было героизма, одно лишь глумление. Алкоголь – лекарство, значит в таком качестве его и следует использовать. Он был одинок – мысли о женщинах никогда не приходили ему в голову – и неспособен заводить друзей, поэтому свидетелем этого позора поражения стал лишь Джеральд Исмей, хирург.

Но Исмей был рядом. Да. Каждый день из этих убийственных трех недель он был рядом – мягкий, тактичный, – пока наконец с помощью осторожных коварных намеков не уговорил Харви отправиться в путешествие.

Почему бы и нет? В одиночестве на корабле пьется лучше и потерять себя проще. Харви согласился, не подозревая о ловушке, которую расставил Исмей. И вот он здесь, на этой проклятой посудине, без алкоголя, и ему так плохо, что это состояние похоже на смерть.

Внезапно он повернул голову на подушке и, вздрогнув, начал приходить в себя. Кто-то постучал в дверь. Сразу после этого ручка повернулась и в каюту бочком протиснулась крупная фигура Джимми Коркорана. Не снимая шляпы, он постоял немного, искательно улыбаясь, затем согнул и разогнул руки, словно без усилий поднимал тяжеленные гантели.

– Ну как оно, паренек? Другими словами, как дела? Силенки к тебе еще не вернулись?

Харви поднял на него воспаленные глаза.

– Откуда вы знаете, что дела так себе? – буркнул он.

Коркоран снова улыбнулся – задушевно, по-дружески – и немного сдвинул шляпу назад.

– Не пришел на обед, на чай, и сдается мне, на ужин тоже не пойдешь. Ей-богу, и сыщик не нужен, чтобы понять, что ты в нокауте. Уж я-то в этом кое-что соображаю. Вот и решил зайти, глянуть, как ты тут забился в угол.

– Добрый самаритянин, – усмехнулся Харви.

– Точно.

Наступила короткая пауза, затем, пораженный внезапной мыслью, Харви приподнялся на локте:

– Они меня обсуждали.

– А то! – подтвердил Джимми и, поддернув брюки, небрежно уселся на кушетку. – Уж кости тебе перемыли будь здоров. Всю твою историю взвесили и обслюнявили. Джентльмен этот наплел всякого. Чего только они о тебе не знают. Если чего и не знают – то поместится на трехпенсовом клочке бумаги. Но ты плюнь и разотри. Держи хвост морковкой, парнишка.