Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 95 страниц)

Маленькая, точно подросток, женщина, к которой он обратился, поначалу вылупилась, потом растянула губы в жидкой улыбке и склонила чересчур крупную для тщедушного тела голову, с зачесанными в толстый пучок волосами. Вероятно, в знак согласия. От этого она стала еще ниже, и пришлось немного наклониться. Поначалу могло показаться, что женщина так и останется стоять с чуть склоненной головой, однако Сатину было не до соблюдения традиций.

Разрушая хрупкие барьеры спокойствия, напряжение возникало всякий раз, когда разговор касался изматывающих скитаний и поисков… то есть практически всегда.

Расправив карту, мужчина забрал из неё фотографии, пытаясь как можно меньше шевелить пальцами, чтобы не выдавать их дрожь. Из-за внутреннего напряжения напрочь позабыл, что собирался быть обходительным и терпеливым.

– Сясин ни… мусуме. Коко дэ канодзё га инакунатта, [На фотографии изображена моя дочь. Она пропала где-то в этих краях] – проговаривал он, попутно переводя свои слова на английский язык, но без особой надежды.

К счастью японка взяла из его рук фотографию Фрэи – не заартачилась. Широкое лицо мгновенно посерьезнело. Тоненькие короткие бровки-полумесяцы взметнулись вверх, что Сатин истолковал, как глубокую задумчивость.

– Инакунатта но? [Исчезла?] – переспросила она, внимательно рассматривая снимок. Были и другие фотографии, сделанные в разное время. Их не составило труда найти на компьютере Фрэи в Нагасаки.

Отрадно уже то, что женщину не удивлял сам факт, что иностранец ищет дочь в захолустном поселке, здесь… Меньше подозрения, меньше вопросов. Ему важно было их доверие. Они не стали бы ничего утаивать, если бы доверяли иностранцам больше.

– Ээ. Такакутэ, нихонго га ханасэ, гайдзин, [Да. Высокая, иностранка, говорит по-японски] – далеко не в первый раз за сегодня объяснял Сатин.

– Со-ока, [Вот как] – ответила женщина бархатистым голосом.

Холовора следил за сменой выражения на лице японки. Видела ли она его дочь? Столько времени проторчав в этой глуши, Фрэя должна была рано или поздно выбраться в деревню, хоть куда. Дочь просто не смогла бы долго усидеть в традиционном доме Икигомисске!

Женщина покачала головой, неотрывно смотря на фотографию:

– Дзаннэн да ё. Минакатта… Гомэн…[Как мне жаль! Не видела, извините…]

Нет, не видела. И никто другой. Сколько времени прошло с тех пор, как он начал ходить по деревням? Сколько раз надежду обрубали на корню? За эти дни он уже объехал все окрестные поселения – и ни одной зацепки. Он говорил себе: возможно, если не удалось узнать там – повезет в этой деревне. Он повторял это заклинание, и сразу становилось легче.

Японка сжала губы в сочувственной улыбке.

Конечно, ей жаль. Потеряйся её дочь, она бы глаз не сомкнула. Она ни за что не оставила бы попытки отыскать дочь. Она бы верила, как он верит.

– Наруходо, [Понятно] – пробормотал Сатин под тихий шепот японки, сожалеющей о том, что не смогла помочь. – До-омо. [Благодарю]

Тут же забыв про маленькую женщину, он отвернулся и направился дальше. Навстречу шло двое японцем в робах.

– Сумимасэн! Чотто кикитай кото… [Извините, я хотел бы спросить…] – повысил голос Сатин, привлекая внимание.

– До-о штан да ё? [В чем дело?] – едва разборчиво пропел японец, мягко шамкая согласные.

– Вы понимаете по-английски?

– Дай-тай, [Более-менее] – отозвался второй, медленно кивнув.

Сатин показал снимок. Ладонь чуть подрагивала, как будто выпил накануне. Эта дрожь не пройдет, пока сердце не откажет.

– Это моя дочь. Она была здесь в начале месяца. Может быть, вы её видели? – по старой привычке, пытаясь снять напряжение, провел по волосам, как будто маслом смазанным, по горячей шее.

Первый японец нахмурился и что-то тихо заговорил напарнику.

– Чотто нэ… [Это проблема…] – прохрипел второй, втянув носом дорожную пыль.

– Возможно, с ней кто-то был. Японец, – Сатин поочередно оглядывал их лица в поиске малейшего просветления. Ни одного проблеска. Удивление разве что, сочувствие. Может, они не понимают? У него странный выговор или еще что. – Карэ ва коко дэ сундэру. Икигомисске Моузэс то иу хито. [Он живет здесь. Этого человека зовут Икигомисске Моисей]

– Хадзиме но гогацу дэс нэ? [В начале месяца, говорите?] – взгляд японца был прикован к фотоснимку Фрэи, стоявшей в незнакомом нарядном холле. На одинокую фигуру падал бледный свет. Свободно лежащие волосы обрамляли стройное, немного удивленное лицо, из-за чего чайные карие глаза казались расширенными больше обычного. На лице утвердилась быстрая, спонтанная улыбка, от которой начинало болезненно ныть сердце. Удивление искривило тонкую линию рта, приподняв левый уголок губ, выкрашенных в какой-то немыслимый коричневый цвет.

– Она бывала здесь и раньше. Один-два раза. Молодая девушка. Она говорила по-японски. Попытайтесь вспомнить, – говорил он, подстраиваясь под их темп речи.

Спину перестало жечь, видимо, облака сместились. Волосы разметал ветер.

Почему не говорят? Они обязаны хоть что-то сказать! А что если они видели Фрэю, но отчего-то не хотят об этом говорить? Разве это похоже на игру?! У него нет времени на увёртки, ему надо знать!

– Омойдаштэ кудасай, [Я прошу вас, постарайтесь вспомнить] – произнес он нажимом, уговаривая себя потерпеть еще немного.

Нет. Ничего.

– Ширанай, [Я её не знаю] – японец помахал ладонью перед лицом. В следующий момент они обошли его и двинулись дальше, их перекликающиеся голоса вскоре потонули в многоголосье деревеньки.

На пороге «Лавки древностей» – как гласила витиеватая подпись на карте, – сидел юноша и курил. Сатин, не долго думая, поднял ладонь и неторопливо махнул рукой вниз, подзывая.

Юноша так же неторопливо поднялся – Сатин даже не удивился этому, было бы странно, если вдруг японец послал бы его, – и подошел, громко стуча пятками в шлепанцах.

– Кими га коно мусуме минакатта? [Ты видел эту девушку?] – протянул три снимка с улыбающейся Фрэей, только на одном она сидела спиной, повернув голову через плечо, и на лице не было и тени улыбки. Может быть и такое, что кто-то не разглядел лица, но запомнил длинные волосы или фигуру…

Юноша рассмотрел все фотографии. Вертя в пальцах последнюю, долго молчал. Слишком долго. Молодой японец совсем не был похож на имбицила, и Сатин решил не закипать. Он ведь никуда не торопится? Куда ему торопиться – у него полно времени! Проклятье! Пускай собирается с мыслями. Лучше держать себя в руках, в противном случае ни на какие вопросы ему тут отвечать не станут. Если бы юноша видел Фрэю, то уж точно не забыл бы этого. Но, черт возьми, может именно поэтому и отмалчивается!

– Икигомисске но онамаэ кикоэтта? Хара-курой. [Слышал фамилию Икигомисске? (Это) Плохой человек]

– Ииэ, [Нет] – наконец выдало юное дарование, небрежно, точно вопрос. – Аттэ имасэн дэшта. [Никогда не встречал]

Сатин не стал дожидаться чуда, ощущая, как задергалось от нервного тика правое веко, спустил на нос черные очки и попрощался с японцем. Не успел сделать и пары шагов, как юноша с желтоватым лицом – и замедленной реакцией – окликнул его.

– Асоко киинайдэ… [Попробуйте спросить там…] – японец протянул руку, показывая на двухэтажное здание в конце улочки; вывеска у входа говорила сама за себя: бочка с бьющей через край пеной и черпак.

– A… – разочарованно вздохнул мужчина, – хай. [Конечно]

В таких заведениях можно было выведать много полезной информации, о чем он знал не понаслышке, но пока удача ни в какую не желала ему сопутствовать.

У дверей паба он натолкнулся на трех женщин и сразу же обратился к ним. После встречи японки еще долго обсуждали бы иностранку, распуская сплетни, потому был резон спрашивать у селянок.

Они что-то говорили звонкими голосами, изучая снимки.

– Ками га акакутэ, чайро но ме… [Красные (рыжие) волосы, карие глаза…] – перечислял он громко и с расстановкой, пытаясь вклиниться в их шумный спор.

В клёкоте голосов можно было разобрать только отдельные ничего не значащие слова.

– Широй мусуме. Джу-ухассай, нихонго дэ ханасэру, [Белая девушка. Восемнадцати лет, говорит по-японски] – поднес ладонь к бровям, отмеряя приблизительный рост.

Женщины перебирали фотографии и поправляли свои сумки, при этом не замолкая ни на секунду.

– О-дзё-о-сан?! [Ваша дочь?!]

– Ээ-ээ, ватаси но! Икигомисске-сан шттеэру? [Да-да, моя (дочь)! Знаете господина Икигомисске?] – уже перешел на жесты, буквально на пальцах объясняя, кто ему нужен. – Нихондзин, [Японец] – поднял большой палец. – Оки-икутэ, широй дзидо-ося. Ёку оки-ий мачи э но. Чиисай о-дзё-о-сан, [Огромный белый автомобиль. Часто ездит (на нем) в большой город. Есть маленькая дочь] – тараторил скороговоркой. – Минай, не видит, слепая, – рассек воздух перед лицом.

– Хонто-о?! [Правда?!]

– Мекура но?! [Слепая?!]

– Со-одана! [Так точно!] Вы видели их?! Отоко я мусуме! Минакатта? [Мужчину и девушку! Видели?]

Он пытался вспомнить, о чем говорила Фрэя в письмах. Все значимые черты. Люди бы не проглядели Икигомисске, вздумай он объявиться в деревне, или слепую девочку. Наверняка кто-то видел.

Женское голосование еще долго звенело в ушах. Плечи снова обожгло, рубашка, казалось, насквозь пропиталась потом.

Японок не интересовало то, кем он являлся, что он бледнолицый, чужой… Их занимала сама тема разговора.

К бурному обсуждению присоединилась еще одна.

– Агаттэ… [Позвольте-ка… (пропустите)] – протолкнулась вперед японка.

– Хансамуна отоко, вакай мусуме. [Красивый мужчина и молодая девушка]

Женщины стрекотали, переглядывались, изредка бросали на него вопросительные взгляды. Черт! Что, они его не понимают?!

– Канодзё ва гайдзин. Ватаси ва канодзё но сагаштэру. [Она – иностранка. Я ищу её]

Теперь каждая проходящая мимо японка посчитала своим долгом высказаться по данному поводу.

Часы показывали шестой час. Эта беготня его порядком измотала. Он провел целый день в метаниях, переезжая с места на место. И всё напрасно.

– Коматтэру? [Проблемы?] – первое, что спросили, когда он выложил на грубо сложенную барную стойку фотографии дочери.

– Мусуме инакунатта, [Моя дочь пропала] – Сатин отодвинул табурет, присаживаясь. Половицы услужливо заскрипели.

– Мури да нэ! [Не может быть!] – тут же пробасил один из присутствующих, грузный мужчина средних лет, с махоньким курносым носом и глазками-изюминами. Тот вальяжно развалился на табуретке, выпивая залпом очередную порцию сакэ.

– Чи-чи-чи… [Тише-тише] – прервал японца хозяин, отставляя на дальний стол бутылку, которую только что протирал. – Мкаши? Мкаши инакунаримасита ка? [Давно? Давно пропала?]

Старик показался на удивление вежливым.

– Хадзиме но конгецу ни. [В начале этого месяца] Э-э… Нацу Басё… – вспомнил Сатин название Токийского турнира, куда отправилась Тахоми и мальчики. Кажется, это произошло тогда…

– А! Вакатта-вакатта, [Понятно-понятно] – оживился старик-подавальщик, чуть вытянув лицо вперед и легонько кивнув. Опустил взгляд на снимки.

– Сокка, [Вот оно как] – сидевший справа японец сложил руки на груди. – Тайхен дэс нэ, [Я вам сочувствую] – от незнакомца разило потом и песком. В тарелке достывал плов с курицей.

– Анататачи мита н да ё? Сагатай… дэмо… има номитай. [Вы видели (её)? Я хочу найти её… но… сейчас я бы выпил]

Хозяин всё понял и занялся заказом.

Внезапно Сатин осознал, что у него дрожат колени… и слегка – плечи.

– Эйго дэ ханасэру? [Говорите по-английски?] – спросил он, только чтобы отвлечь завсегдатаев паба. Что они подумают, если заметят его дрожь? Что он больной? Особо нервный?

– Ия, ханасанай, [Нет, не говорю] – ответили справа.

Местные японцы, как обособленная стайка мальков, не покидают границ своей территории, сомнительно, чтобы кто-то из них владел иностранным языком.

– Дзя, мотто юккури иттэ, [В таком случае, говорите медленней] – попросил он сдержанно, чувствую, как они пялятся на него. Опустив локоть на стол, снял очки и потер брови. Чертова жара! Без солнцезащитных очков он ощущал себя… немного странно, так он мог бы сойти за японца, единственное что выдавало – светлые глаза, наверное, именно поэтому он так часто отводил взгляд или прикрывал веки – подсознательно хотел смешаться с толпой. Только не понимал почему. Ему ведь нравилось находиться в центре внимания, он любил, когда на него смотрели. Улыбаться и шутить под чьими-то пристальными взглядами – казалось бы так легко…

Раздвинул колени, наваливаясь локтями на стойку. Естественно, он не мог не заметить, что японцы сидят, чинно соединив колени, но ему было жарко и с высокой колокольни как он выглядит.

От еды Сатин отказался – поест в рёкан – но не смог противиться желанию принять на душу. Хозяин поставил перед ним глиняную бутыль крепкого сиотю, желудок тут же отозвался утробным урчанием. Отлично, будет чем подзаправиться вечером. А пока он начнет с пива. Купил бутылку светлого «Sapporo». За последнюю неделю он успел уже перепробовать все сорта пива, которые только нашел в местных кабаках, и это пиво он хорошо помнил по прошлой деревне. Старик откупорил для него крышку и, не поднимая глаз, вышел из-за стойки.

– Кампай! [За встречу] – протянул навстречу точно такую же коричневую бутылку японец с пловом. Пожелал удачных поисков, и Сатин припал губами к горлышку. Пиво не нагрелось, вероятно, у старика был свой секрет, как держать напитки охлажденными, потому что холодильника мужчина не увидел.

– Асенна-ё! [Уймитесь там!] – крикнул хозяин кому-то в зале. – Коко-яро-о! [Пёс!] Те… – сплюнул и неровной походкой вернулся на рабочее место.

– Минакатта, [Не видел такую] – послышался басистый голос.

Сатин оторвался от выпивки и посмотрел на грузного мужчину, тот опустил фотографию на стол.

Грузный подозвал еще одного:

– Митэ, [Взгляни] – протянул ту, где Фрэя сидела спиной.

– Э? – пораженно уставился на девушку подошедший японец, тощий как жердина и будто бы высохший. В руках тот держал горшочек.

– Ано хито но о-дзё-о-сан… [(Это) дочь того человека] – басовитый толстяк кивнул в сторону иностранца.

– A-a…– последовало красноречивое в ответ.

– Сагаштэру, [Я ищу её] – пробормотал Холовора, делая приличный глоток. Толстое стекло быстро запотевало в ладонях.

Подошедший поинтересовался, обращался ли он в полицию, но ответить не дал толстяк, вклинившись со своим вопросом:

– Монген нандзи? [Как на долго вы здесь задержитесь?]

– Мада киметэнай… [Пока не решил] – грубее, чем обычно пробормотал Сатин. Какая разница… пока он не отыщет Лотайру и детей – Японию не покинет, даже если ему придется поселиться в чертовой глуши!

Наверняка они ждали, когда сраный белый уберется восвояси. Нет… он будет бесстрастен. Если бы он кидался на каждого, кто ему дорогу перейдет, то до сих пор сидел бы в пустыне, в жалкой клетушке, среди маргиналов и подрывных мин. Те люди – отбросы общества, волей судьбы заброшенные в преисподнюю. До них нет никому дела, о них уже забыли, но он – нет, он будет помнить их всю оставшуюся жизнь, пока сердце не перестанет качать кровь по артериям. В конце концов, он один из них – пушечное мясо, – если бы его людей не разметало в клочья, он не смог бы уйти, возможно, его расстреляли бы. Он ведь готовил себя к такому концу… но какая непредсказуемая эта штука судьба: он здесь, прожигает отведенное ему время.

– Ия, аванакатта, [Нет, не встречал] – после продолжительных раздумий сокрушенно покачал головой старик, возвращая ему фотографии. Старый распрямился над стойкой и прогорланил, так, чтобы вся собравшаяся братия услышала. Хозяин интересовался, видел ли кто красивую иностранку в этих краях. Где-то метр семьдесят пять, длинные рыжевато-каштановые волосы, карие глаза, восемнадцати лет от роду…

Сатин рассказал про Икигомисске, на что старик лишь руками развел. Холовора намекнул, что господин вероятно влиятельный человек и распространяться о себе без веской на то причины, наверняка, не стал бы. Моисей жил в стороне от деревни и ездил в город на белом внедорожнике… к сожалению, против привычки Фрэя не указала марку машины, и оставалось только гадать, что это был за «огромный танкер, похожий на контейнер с мороженным». Но кое-что Сатин всё же забыл назвать…

– Цумбо? [Глухой?] – переспросил японец справа, заказавший вторую порцию белого разваристого риса с курицей, и отрывисто указал пальцем себе на ухо. Коричневое от загара лицо чуть заметно дрогнуло от удивления. – Нан но хито? [Что за человек?]

– Китанай! [Скотина!] – Сатин сжал кулак, незнакомец понимающе рассмеялся.

Ему предложили заглянуть в северную деревушку… как же её?.. Вдруг сообразил, что уже был там, на прошлой неделе. Скорей всего придется наведаться к проклятому японцу… Моисей заплатит ему! Он кончит этого ублюдка! Припрет к стенке, а потом раздавит урода.

А, черт… Выругался вполголоса. Накипь сидит в мозгах, проела уже. Куда всё катится? Любое упоминание о преследующих его неудачах либо о злосчастном сукине сыне – японце, отдавалось в голове такой свирепой всепоглощающей злостью, что руки сами тянулись к ремню, где раньше крепилась кобура.

– Токороде… ии каори. [Кстати… довольно приятный запах]

Хозяин, услышав добрый отзыв о своей стряпне, благодарно кивнул. Сатин задрал подбородок, глотая пиво из бутылки.

– Мотто номимасэн? [Не желаете ли выпить еще?]

– Вайн. [Вина]

Старик, без суеты, выставил перед ним высокий стакан и плеснул туда желтоватого вина.

Это слаще, но не приторное. Когда поставил стакан на стол, заметил, как сильно проступили вены на тыльной стороне ладони, среди загорелой кожи… тоненькие венки, прихотливые, как веточки винограда. Желтоватое вино стало мутным, каким-то бурым, с пятнами. Так и есть, прикусил губу до крови. Мать её!

В голове раздался какой-то звон. Затылок начало покалывать, словно кто-то настраивал систему и тянул за провода. Блаженная тишина, «голос» не навязывал своё общество, иногда, возникало ощущение, что мозг сдавливает, тогда черепную коробку будто сминало, голова начинала кружиться, мысли путались… а мужской голос нашептывал свои сказки. Страшные сказки. В постоянном ожидании и напряжении, когда голос вернется. К этому нереально было привыкнуть и приходилось подстраиваться каждый раз снова. Как назойливое зудение комара: насекомого нет, но по-прежнему слышится зудение, и мучительное ожидание, когда же он подлетит, потому что прихлопнуть его можно только так.

Неплохой вкус, надо будет заказать бутылку. Кислое в самый раз. Стоило сделать глоток, и резь в голове проходила, зато в животе уже всё плавало. Во рту появился приятный привкус.

Похвалил сливовое вино хозяина. Старик тоже понравился.

Приятно удивило то, что во время еды никто не курил, японцы тихо ели, в основном молча, даже не переглядывались. Обычно от табака в голове всё расплывалось… Позади приглушенно переговаривались, кто-то ругался уже минут пятнадцать, по деревянным столам шаркали крошечные стаканчики сакэ и бутылки. Через открытое оконце прорывалась женская болтовня, вместе со сквозняком. Сделал еще глоток, немного поддержал во рту. Хотелось отлить, но он продолжал смаковать вино, как в замедленной съемке медленно, глоток за глотком, опустошая стакан. Он растягивал удовольствие, а мыслями всё возвращался к тесным джинсам.

– Доко дэ томатта? [Где вы остановились?] – негромко спросил грузный, упираясь мясистой ладонью в толстое колено.

Сатин отодвинулся на сиденье и положил ногу на ногу, сдавливая настойчивое покалывание.

– Ватаси ва курума дэ, [Я на машине] – зачем-то соврал он.

– Аната рёко-о суру? [Путешествуете?]

– Ээ… [Вроде того] – рассеянно кивнул, вливая в себя остатки сливового вина. Рука дрогнула: мыслями он снова был совсем далеко. Наклонился вперед, чувствуя, как липкий пот стекает по пояснице за пояс.

– Хитори дэ? [Один?] – донимал расспросами японец, обжигая его глазами-изюминами. Сатин отвел взгляд от толстых коленей, уже во второй раз. От духоты маленького помещения начинала кружиться голова, нужно было выбраться на свежий воздух. Вытер тыльной стороной ладони лоб, зачесал челку назад. Волосы покрывал песок, пыль с дорог, еще какая-то дрянь вроде пуха, пряди стали жирными и лоснились между пальцев.

– До-омо, [Спасибо] – Сатин выложил на стол разменянные иены и забрал сиотю, так и не ответив на вопрос толстяка.

Прошел вдоль барной стойки к выходу, смотря перед собой мутным взглядом. Ремень туго налегал на плоский живот, казавшийся раздувшимся, как у свиньи. Покоя не давал жар внизу живота, плавно растекающийся по бедрам, свербящий вспотевшую кожу. Отчаянно хотелось двух вещей – они потопили его разум, сметя всё на своем пути.

Внезапно будто в судороге мышцы закаменели.

– Сясин мита? Ойший да нэ… [Видел те фотографии? Вкусные…] – резанул слух знакомый бас, заглушенный голосами японцев.

Сатин резко остановился, губы чуть заметно дрогнули. А глумливый разговор продолжался.

– Со-о со-о, секси-и онна но ко… [Да-да, та сексуальная крошка…]

Дальнейшее он не смог выносить, развернулся вполоборота, вычисляя, кому принадлежала последняя реплика. Толстая сука всё еще посмеивалась. Рядом примостился кособокий японец, весь искривленный, как лапша, отклячил свою тощую задницу.

– Сука, поговори у меня! – плевать на языковой барьер, эта выхухоль с коровьими глазками проглотит что угодно.

На гневное восклицание обернулся толстяк, как и предполагалось, и ухмыльнулся, видимо, понял, что Сатин его засек.

– Что заришь глазенки?! – развязно бросил Холовора, разводя руками. – Никак не могу понять: ты просто бесишься в моем присутствии, или я просто волную «твоего стручка»? – В голову снова что-то ударило, тело плохо слушалось, то и дело напоминая о нуждах организма назойливым нытьем. – Да он у тебя уже весь жиром оплыл! Верно, сыновья выходят жирными, как ты сам! – изобразил рукой затрясшийся пудинг. Да его самого сейчас трясло от бешенства.

– Хакудзин, кисама! [Белый! Сволочь!] – тут же взревел тощий японец с горшком в руках; кажется, там была налита пахучая похлебка.

По спине ручьями катился пот. Как же тошно! Ему совсем не горело стоять тут и выяснять отношения, но еще меньше ему хотелось, чтобы какой-то деревенский увалень с толстыми ляжками пускал слюни на его дочь.

К головной боли присоединилась тошнота – он сам виноват, не надо было размахивать руками и кричать. Но Сатин уже не мог остановиться, ноги сами несли к тем уродам. Каких-то пару шагов и он расплющит их морды о барную стойку.

– Тацу!! [Прекратите (остановитесь)!!] – вклинился между ними старик, грубо расталкивая локтями. Дерьмо собачье! Этот старикан ему понравился…

Тот велел всем выметаться вон, даже тем, кто не участвовал в скандале. Тучный здоровяк предпринял еще одну попытку протаранить старика, глазея на Сатина – и не ясно было, чего в этом взгляде больше: холодного любопытства или брезгливости, смешанной с презрением. Так смотрят на редкое насекомое. Руки вновь обрели свободу, как будто отхлынула давящая и сковывающая волна, и тут же всё тело, от кончиков пальцев на ногах до макушки, обуяла слабость, еще терпимая… не настолько сильная, как раньше, когда сознанием пытался завладеть двойник.

– Мата аеру, [Еще встретимся] – процедил на прощание толстяк. Сатин не без удовольствия отметил, что бормочет японец с сильной отдышкой. Не успели они повздорить по-крупному, а толстяк уже потом изошел.

Хозяин загорланил что-то неразборчивое, и толстяк был вынужден покинуть заведение, быстро и бесшумно.

– Ки-о-цукетэ-нэ. Хай? [Будьте внимательней, хорошо?] – надавил на его плечи низенький старик, слегка встряхивая. – Хай? [Хорошо?]

– Ээ-ээ… [Ладно-ладно…] – протянул Сатин, отмахиваясь.

Изнурительные поиски, постоянное напряжение и недосыпание выпивало из тела все соки, а жара действовала на него словно яд, сжигающий и изводящий. Всему виной настырность, с которой Сатин вел эти поиски, объясняя это беспокойством за дочь. Ему нужно больше спать и меньше напрягаться. Сколько он сегодня спал? Часов пять? Остальное время проворочался, наконец, не выдержал и вышел на улицу. Не зная, чем заняться, отправился бродить по территории рёкан. Площадь была в тени, солнце вставало с другой стороны дома. В ожидании завтрака весь измаялся и, после длительного раздумья, прошел на кухню, где, как ни странно, уже вовсю орудовали местные кулинарки, те сытно накормили его, после чего он покинул гостиницу, с намерением не возвращаться туда до ужина.

Освободившись от непомерного количества жидкости, застегнул ширинку, чуть не сломав ноготь.

Что он здесь делает? Зачем ищет на руинах? Можно сдаться и вернуться домой.

Домой… Нет, он не сможет находиться где-то за тысячи миль от детей, не зная, что с ними.

Развязал шнуровку на сандалиях и высвободил ступни. Присел на поваленное дерево на заднем дворе паба, как раз напротив кривого забора и закрытой на щеколду калитки, ведущей к жилым домам. Ветви обрезали, остался голый ствол, с сыпучей подгнивающей корой, и теперь не было возможности определить, что когда-то за дерево цвело. Облокотившись спиной о заднюю стену паба, откинул голову и проглотил комок в горле. С этой стороны улицы сильнее ощущался ветер, пускай и теплый, душный, но благодаря нему тошнота отступила и немного голова остыла. В руках по-прежнему держал сандалии, сжимая невесомую кожу. По траве скользил ветерок, щекоча обнаженные ступни. Рядом приваленная к бревну стояла бутыль сиотю. На вечер. Непреодолимое желание напиться сейчас… здесь в уютном месте, за пыльной шумной улицей, пропало. Даже, казалось, мозги кто-то проветрил, и можно теперь было думать о том, куда направиться дальше.

Он совсем не знает, что делать. Как найдет их без чужой помощи? Что с Янке?

Персиваль его не услышит. Уже давно не удавалось поговорить с добрым доктором без посредников. Персиваль звонил пару раз на Хоккайдо узнать, как продвигаются поиски, натыкался на хозяйку, даже обратного номера не оставил. Похоже, Персиваль не счел нужным посвящать его в свои дела, говорил только то, что касалось его непосредственно.

Надев сандалии, поднялся с бревна и отрешенно расстегнул рубашку, по спине тут же пробежался ветер, высушивая кожу.

Только на водительском сиденье вспомнил про ремень, который так и был бесстыдно расстегнут. Поднял верх машины и выглянул в окно. В салон проникал свежий воздух. Дал назад, развернулся и покатил от деревни. По земляной дороге обогнул запущенное поле, где трава вымахала по грудь, а жалкие сухие растения с колючими цветочными головками продолжали неуклонно расти. Лес на востоке сместился ближе к дороге. С левой стороны поле накрыла громадная тень. Сатин заглушил мотор и остановился посреди развилки. Справа кочегарило солнце, местность утопала в жарких лучах. Зазывный ветер приносил освежающий запах дыма, горьковатый – сасанквы [японская ромашка] и травы, запревшей после стольких недель пекла. Мужчина сидел в машине посреди пустынной дороги, вокруг – запущенные поля и стрекот кузнечиков в зарослях. Тихо, ненавязчиво шумели кроны деревьев. Аромат дыма Сатин помнил по родным краям… запах хорошо пробуждал воспоминания, роза не вернет обратно на свадьбу, будь она красной или розовой, кустовой, с острыми шипами… но запах цветов, запах – да; ни расстояние, ни время уже не будут играть никакой роли. В детстве Фрэя верила, что в траве скрываются феи, они спят в цветочных бутонах, а на утро, когда бутон распускается, вынуждены прятаться в поле или в лесу. Зимой их крошечные сердца обращаются в лед, а сами феи превращаются в сверкающие кристаллы и ждут появления первых цветов. Фрэя зачаровывала его своими легендами, в кого она только ни верила: тролли, гномы, вампиры, эльфы.

В памяти всплыло её день рождения, жаль, что его не было там… Было приятно вспоминать все эти девичьи восторги по поводу поцелуя или стыда, когда она поняла, что обидела подругу, переключив всё внимание на Икигомисске. Он не хотел, чтобы это оказалось последнее, что она испытает в жизни. Эти короткие заметки стали для него драгоценностью, потому что принадлежали дочери, они были ею, говорили её устами и видели её глазами. Выходка Янке на дне рожденье не разозлила, после всех запоев, того, что эта темнокожая макака сделала – черт, он воспринимал Янке как родного – он любил этого парня, наверное, любовь заключается на небесах, а людям ничего не остается, как смириться с ней. Он вытащил парня из выгребной ямы и не пожелал бы такого никому, конечно, он не хотел бы, чтобы Янке вновь там оказался. Правильно, приведя незнакомца в дом, он не изменил бы своего решения. Каждый совершает ошибки, а жизнь, жизнь она переменчива.

Нет ничего хуже, чем оказаться на пороге сорокалетия одному, где-то в полях, на окраине северного полуострова. Нет страшнее времени, потраченного впустую, оседающего тяжелой ношей на плечи. Он никогда бы этого не понял. Не понял бы, что живет так один раз, второго шанса может и не представиться, доктор Персиваль не всегда будет рядом. Это кажется несущественным, пока молод, пока полон надежд, но после многих ушедших лет, упущенное время, оно дает о себе знать.

Скоро кожа покроется морщинами, ногти побуреют, волосы истончатся и начнут выпадать, зубы станут крошиться. Персиваль дал ему передышку, но не вылечил от смерти, абсолютного лекарства нет в этом мире. В прошлый раз разрушение затронуло одно сознание, и доктор (или, быть может, фатум) излечил его, но, а как быть с тем, что осталось внутри? Что глубоко засело и понемногу уничтожает его. Он уже родился с дефектом, а после изъян унаследовал Эваллё. Изначально он был запрограммирован на подобный финал, паразит внутри лишь дожидался своего времени. Какая-то дрянь в крови, что-то неуловимое, зыбкое, сводящее с ума. Двойник возвращается вновь и вновь, будто ждет своего часа. Пока не найден способ навсегда освободиться от дряни, надо продолжать надеяться, что Эваллё не постигнет та же участь.

Должно быть, он отключился: чем закончились его размышления – вспомнить так и не смог. Пока он спал, кожа успела остыть, голова больше не разламывалась. Солнечный диск лишь немного сместился влево. Всё тот же стрекот, тот же неприхотливый теплый ветер проносился мимо. В небесной лазури тяжело передвигались облака.

Картой он почти не пользовался, а там, куда он направлялся, вряд ли она могла пригодиться. Сатин возвращался в дом на горячих источниках и раньше, но внутрь не заходил – осматривал участок. Почему он не зашел в дом? Может, боялся, что без Тео он снова начнет рушить мебель, сёдзи… А остановится ли – уже неизвестно.

Фрэя упоминала про долину с чайными домиками. Это был еще один путь, по которому можно было попасть на источники, но Сатин не хотел терять время на объезд, иначе может не успеть до темноты.

На этот раз – под ярким палящим солнцем, вызолачивающим воду в природных ваннах – дом выглядел более зловеще. Неужели с его прошлого приезда сюда так никто и не заходил? Что, хозяевам дом стал не нужен? Сегодня он не ощущал усталости, как в тот день, когда они с Тео впервые оказались здесь. Усталость смела неясная тревога. Дом Икигомисске взирал на него провалами окон, утопших в тени. Пустынная веранда зловеще уводила за угол. Пар над водой смотрелся неуютным бельмом, не привлекая, а наоборот, отталкивая, под волной золотых бликов по краям ванн, словно притаилась опасность. Не стерпев начинающей довлеть массы тревоги, хлопнул дверью и выбрался из машины. Накатило странное чувство, будто своим легкомысленным вмешательством он потревожил покой этого края. Просунулся в окно автомобиля и выключил магнитофон, из которого доносилось мурлыканье китаянки. Тишина стала давящей. Выпрямившись, опустил ладонь на раскаленную крышу, слегка постукивая пальцами, осмотрелся. Обширный двор покрывала необработанная земля, как на ферме, вперемешку с грязью. Несмотря на засушливую погоду, участок оказался сырам. Наверняка, здесь можно отыскать глину. Белые сандалии смотрелись дико на фоне всей этой грязи, но не босиком же идти?