Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

– Мы скоро закончим наше исследование… – доносится из-за двери тихий металлический голос. Сатин успел выучить некоторые слова, но применить на практике новые умения у него еще не было возможности. Он смотрит в потолок и проговаривает только что услышанное, пытаясь говорить с той же интонацией, повторить, скопировать голос хирурга, произношение. Под потолком вращаются лопасти вентилятора, под их тихое жужжание глаза закрываются сами собой, он слышит, как лопасти вспарывают воздух, тихонько свистят, вспенивая острый медицинский запах.

Он не работает, не выходит на построение с другими заключенными, на утреннюю линейку, не ходит в общую столовую, не принимает душ вместе со всеми; целыми днями он заперт в одиночной камере, там нет окон, и это сводит его с ума, у него нет возможности видеть внешний мир. Каждый день его водят в эту комнату, где есть хирург и пара динозавров, первое время, когда у него случались нервные срывы от постоянного сидения взаперти – его били, кричали на него; но теперь, они не обращают на это внимания, игнорируют сам факт его существования, для них он – образец в пробирке; они не пытаются его выслушать, постараться понять его язык или позвать переводчика; и эти условия пригодны к жизни, но как только его тело станет не нужно хирургу для исследования – его жизнь полностью обесценится, пока его выделяют среди других заключенных, приносят сносную еду и чистую воду, разрешают не работать, в некотором роде он на особом положении, в какой-то мере они пекутся о его здоровье, пытаются свести на минимум последствия автомобильной аварии, и хоть человек в марлевой повязке иногда слетает с катушек и бросается на него, чаще всего всё заканчивается благополучно, остается только уповать на то, что в момент очередного приступа негодования у хирурга не окажется под рукой ножа или чего похуже. И он рад этому, этой обманчивой заботе, могло быть и хуже, но ведь с ним всё хорошо.

В груди разрастается дыра, а сердце мучительно ноет, и все равно это гораздо лучше, чем, если бы про него забыли и бросили в самую дальнюю камеру.

Если о нас забудут – мы умрем. Но мы не оракулы.

Двойник добавил своим словам оттенок смеха.

Оракулы не вляпываются в то дерьмо, в которое угодил ты, они предпочитают быть на поверхности.

Двойник спокоен, говорит как бы нехотя, неспешным, растянутым голосом.

Ты наивен, ты не веришь мне…

Двойник разговаривает с ним, у голоса в голове появляются эмоции и своя точка зрения, больше всего двойник любит спорить.

– Отъебись, если ты так торопишься подохнуть – я с радостью предоставлю тебе такую возможность… позволю им вскрыть мой череп и выпустить тебя оттуда к черту! – шепчет Сатин.

Лучше помалкивай, наш хирург не любит особенно болтливых пациентов… знаешь, как он поступает с теми, кто много говорит?.. Узнаешь.

– Я должен испугаться? Ты – сумасшедший.

Нет, я всего лишь голос в твоей голове, ты слышишь мои мысли. На самом деле я и не притрагивался к твоему телу! Я не пытаюсь тебя терроризировать, я не понимаю, почему ты меня гонишь? Мы ведь с тобой – единое целое, ты не помнишь, как тебе было больно, когда ты остался один. Ты такой наивный! Всё гораздо сложнее, чем, кажется. Прости.

– За что ты просишь тебя простить?

За то, что мне не удалось тебя убедить.

В комнату врывается хирург, за ним следуют динозавры, хватают Сатина, бьют об стену, сыплется кладка, по белой прослойке струится кровь.

Прости меня.

В голосе двойника – страдание.

– Прости меня, – повторяет Сатин слово в слово.

– Что ты всё время бормочешь?! Я велел тебе заткнуться! Почему ты продолжаешь разговаривать сам с собой?! – динозавры пытаются оттащить хирурга, но тот лишь крепче впивается в плечи Сатина, трясёт его: голова запрокидывается назад, вперед.

– Простите меня.

– Что?! – доктор взбешен, не понимает, что говорит пациент, готов взорваться от ярости.

– ПРОСТИТЕ МЕНЯ!! – липкая кровь стекает за шиворот, голова раскалывается от боли, затылок ноет так, словно его раскроили.

Шумно выдыхая, хирург отпускает Сатина и оправляет одежду. Достает шприц и кое-как собирает вытекшую кровь, пытаясь унять бешенство.

– Очень хорошо, – велят встать. – В камеру и принесите ему двойную порцию обеда, а то сегодня я взял у него слишком много крови. А мне еще нужно проверить его способности, из-за которых он и загремел сюда. Позвоните моей сестре.

Сатин заскрипел зубами, резко обернулся, но не смог вырвать руку из хватки темнокожего динозавра.

– Что вы задумали делать?

Хирург хмыкает и выливает кровь из шприца в какую-то склянку.

– Наука требует жертв. Уведите.

И тут в нем что-то щелкает, он, словно просыпается после затяжной спячки. Он пытался гнать чувства прочь, пытался вытеснить воспоминания, закрыться от внешнего мира с его динозаврами и эхом трубы, но кому от этого станет лучше?

Тебя все равно в конце прикончат, к чему столько страданий? Зачем ты всё усложняешь? Если бы не эти твои душевные терзания, жизнь была бы намного проще. Кому они нужны? Тебе-то точно нет, вспомни, о чем ты мечтал – о тихой спокойной жизни со своей семьей, где нет этих ненавистных тебе шоуменов, софитов, толп поклонниц, – это не то, что тебе по-настоящему надо, в этот мир тебя увели насильно. Забудь о страданиях, ты должен быть беспощаден, возведи вокруг себя стену из кирпича, не дай им снова причинить тебе боль. Не гони воспоминания прочь, позволь им пролиться на тебя, и тогда это освежит тебя. Извини, что не пришел в этот мир в твое время, я был бы рядом с тобой столько, сколько бы ты сам этого хотел.

Сатин перебирается в угол камеры и вытягивает ноги; ладони покрылись черными разводами, он не может смыть грязь, потому что ему не дают мыла; на обритом затылке кровавое пятно и размазанная по черепу засохшая кровь; если он проведет пальцами по лицу, то почувствует набрякшие мешки под глазами, но это всё не имело бы смысла для Рабии. Женщины очень хрупкие существа, им приходиться накачивать мускулы, делать над собой усилие, чтобы стать хоть отдаленно равными по силе мужчинам, пытаясь превзойти силу природы, он думает о том, насколько хрупкой была Рабия. Возможно, её воля была крепче гранита, уверенности и бесстрашия ей не приходилось занимать, но этого оказалось недостаточно. Сатин глядит перед собой невидящим взглядом. Больно вспоминать… Он наклоняется вперед, переваливается на колени, опускает локти на пол, касается лбом скрещенных ладоней, если бы он мог пронзить себе грудь и вырвать оттуда сердце, Сатин стискивает челюсти, елозит лбом по полу, шуршит ладонями. Больше нет смысла лелеять в себе это чувство, его женщина – его любовь. Тогда он замирает и уставляется в стену остекленевшим пустым взглядом, только лишь изредка моргая и поминутно сглатывая тугой комок, намертво застрявший глубоко в горле. Наконец-то можно забыть это слово, снять с себя хотя бы половину ответственности, освободиться от бремени, и руки перестанут дрожать, словно таким образом можно унять напряжение. На место напряжению придет ледяной холод. Здесь жарко и душно, спертый воздух, но холод забирается под кожу. Ему остается только ненавидеть исход, презирать, отторгая правду. Есть вероятность, что это сработает… Может быть, из этого и получится что-то… Он лежит на животе и смотрит в стену. Он сможет упиваться этой ненавистью, утолит свою уязвленную гордость. Рана заживет, и боль уляжется. Всё пройдет, всё проходящее.

Через какое-то время за дверью возникает шум: два человека говорят на здешнем обезьяньем диалекте.

– Визит в одиночную камеру по особому тарифу.

Сатин внимательно прислушивается, но внешне он спокоен и безразличен.

Открывается дверь, и в камеру входит незваный посетитель; несмотря на парево, на нем строгий тесный костюм. Холовора забивается обратно в угол и поворачивается к гостю боком. Это не может быть адвокат, не сейчас, слишком много времени прошло, чтобы о нем вдруг вспомнили власти, а даже если и адвокат, что с того? Отсюда его способен вытащить разве что сам Иисус Христос. У гостя небольшой чемодан, на носу – черные очки. Вот они, оказывается, какие – адепты службы поддержки заключенным. Загар на внушительных руках, как у бронзовой статуи.

– Вас прислал хирург? – из горла вырывается хрип. – Уходите. – Сатин вперился взглядом в грубую голую стену. Камень, покрытый разводами, кажется неровным.

– Нет, – говорит пришелец тихим расслабленным голосом.

У Сатина распахиваются глаза. Неужели?! Человек, который говорит с ним на одном языке, на его родном языке. Истерический визгливый хохоток. Боже, какой противный голос! Неужели это его?

– Вот таким я и хотел тебя увидеть – смеющимся.

Он медленно поворачивает лицо и смотрит на пришельца.

– Зачем ты пришел? – Сатин протягивает в его сторону правую руку и переворачивает ладонью вверх, другой рукой держась за стену, с трудом приподнимается с пола: – Вот этими самыми руками я убил тебя и в землю закопал, чего тебе еще надо, Персиваль?! – улыбка болезненно кривится, взволнованный сиплый голос срывается. – Мне нужно было пригласить священника? Или высечь на камне твое имя? Что?

– Я говорил тебе и раньше, но тогда ты мне не поверил.

– Пришел меня мучить, хочешь, чтобы я раскаялся в содеянном, прослезился о своей грешной душеньке? – снова кривится Сатин. – Дурак… Что ж… я тебя увидел, поговорил, теперь, может быть, ты оставишь меня в покое?

Персиваль ставит чемодан на пол и обхватывает протянутую ладонь своими руками. Сатин неуверенно дергает рукой, но доктор крепче сжимает его загорелые пальцы.

– Я назвался твоим лечащим врачом.

– Почему не психиатром? – нехотя улыбается Холовора, но ему совсем не смешно, чувствует, как эти руки согревают саму душу. Его начинает трясти, пальцы соскальзывают со стены, и Персиваль подставляет ему своё плечо.

– Пока ты здесь сидел, я успел изучить порядки этой тюрьмы. Назовись я психиатром, это означало бы, что с тобой что-то не так, а последнее дело быть сумасшедшим… тебя бы сразу же усыпили, – доктор тянет Сатина за руку. – Как шелудивого пса, – в голосе проскальзывает металл. Доктор имеет право на строгость.

– Персиваль, ты же умер? Я заколол тебя. Было много крови.

– Тебе нравится афишировать этим? Да? – не без сожаления спрашивает Персиваль.

– Для меня это имеет значение. Я убил тебя, это было реально. А здесь… здесь я не знаю, что ложь, а что происходит на самом деле.

– Ты думаешь, это воспоминание? Думаешь, за такие воспоминания надо цепляться? Ты только что сознался в намеренном совершении преступления. Неужели тюрьма тебя подломила? Она забрала у тебя не только мужество… Изолированный от человеческого общества, тебе не с кем было поговорить. Эта камера не то место, где можно найти собеседника, – доктор не обводит каморку пытливым взглядом, доктор пристально изучает своего пациента: – Но голос восстановится. И у тебя просто бешенный пульс, – отпускает костлявое запястье. – Ты испуган?

– Чего? Чего мне бояться?! Ты мне мерещишься? – еле шевелит заплетающимися губами, сухими и потрескавшимися. Ему сложно стоять на ногах. – Я не боюсь приведений, – скрипит зубами.

Персиваль отпускает его руку, приседает, щелкает замком и откидывает крышку чемодана, достает из него бутылку минералки, открывает крышку. Сатин жадно набрасывается на воду, скашивает взгляд и смотрит на ребус на этикетке:

– Что это за страна? – тяжело дышит, глотая охлажденную воду. Влага заволакивает сухое горло. Задыхается, но продолжает жадно пить.

Доктор обхватывает его подбородок и приподнимает. Персиваль старается говорить как можно разборчивее, чтобы он мог понять.

– Африка, – но строгий голос звучит жалобно.

– Ты сказал… что успел изучить… – сладковатая минералка стекает по губам, вода попадает на бороздки на нижней губе. – Где ты был раньше? Где?

– Они ведь не сделали ничего дурного? – теплой рукой с чистым потом, не смешанным с тюремной грязью и песком, загаженном насекомыми и ящерицами, Персиваль гладит его щеку.

– Уходи, пока я не начал верить в то, чего нет, – было непросто говорить, приходилось отдыхиваться, чтобы не подавиться холодной водой и своими эмоциями.

Персиваль мотает головой, отмахиваясь от его слов.

Он опускает взгляд и смотрит на темный галстук Персиваля, доктор поглаживает его веки с собранными на них крошечными морщинами.

– Ты ужасно выглядишь, до чего они тебя довели? – доктор снимает очки и приседает на одно колено подле своего пациента, вглядывается в безжизненное лицо перед собой, словно вылепленное из воска.

– Ублюдок… – шепчет Сатин. – Даже после своей смерти ты продолжаешь преследовать меня. Ты просто озабочен мной!

– Послушай, – доктор проводит пальцами по его лбу, очерчивает веки, гладил кожу на выпуклых скулах. Его прикосновения успокаивают, он не повышает голос, он ведь врач: – Ты не убил меня. Не убил. Вернее… ты убил бы меня…

Сатин смотрит на своего лечащего врача, на его низко посаженные надбровные дуги, тонкие бледные губы. Этот чертов сон. Сердце Персиваля не билось, светила луна, и было замечательно видно, как земля падает в глубокую яму, могилу, на тело, завернутое больничной простыней.

– Я показал бы тебе нож, которым ты заколол меня, но меня не пустили бы к тебе в камеру с ним. Там… отбирают оружие. Ты бросил этот нож, как ценное доказательство, в мою могилу. Этим ножом ты мог бы убить человека, если бы я был им, но я не человек, – кожа на скулах натягивается, вокруг губ собираются складки, Персиваль усмехается, проводит пальцами по жесткому ежику на голове Сатина. – И я здесь, чтобы снова оберегать тебя, и я буду с тобой, это моя первейшая обязанность, – склоняет голову в знак подтверждения.

– Ну хорошо, пускай так, – он допивает воду. – Ты пришел сюда, несмотря на грязь… зловоние, паразитов. Ты проделал такой путь… ради этого?!

– Это всего лишь грязь. Её везде полно. Люди всегда оставляют за собой грязь, можно сказать, что где есть люди, там всегда смердит.

– И я… я такой же человек… – прислоняется щекой к стене, приподнимает лицо.

– Человек – это оболочка, то же самое, как и камень, и дерево, пена. Мне кажется, что я смогу избавить тебя от этих увечий, – Персиваль указывает на его морщинистые руки, покрытые трещинами; сухая кожа шелушится, от ударов палкой она воспаляется и неприятно зудит, иногда эти ощущения заполняют всё окружающее пространство и становятся единственным, о чем он может думать. – Я договорился, что буду осматривать тебя лично, так как они не позволяют передавать посылки, и я не могу оставить тебе какое-нибудь лекарство, это тоже вызовет массу подозрений. Я убедил их в том, что иностранцам требуются другие лекарства, которые могу достать только я.

– Они еще готовы немного послужить мне, эти пальцы… – рука вздрагивает. – Я думал, здесь нет такого лекарства, которое помогло бы излечить от… этого… – от прикосновения немытых пальцев на коже остаются черные полоски, – …наваждения.

– Верно, здесь нет, – Персиваль прислоняет его спиной к стене, разворачивая к себе лицом. – Если это можно назвать лекарством, то лекарство как бы заключается во мне. Ничего не бойся, я всего лишь проведу руками, как цирковой фокусник, – достает круглую деревянную банку с плотной крышкой.

– Так ты целитель, – ему не хватает человеческого тепла, с жадностью смотрит на Персиваля, на складки добротного материала, на чистые ладони; в этом месте промерзаешь до костей, не смотря на душный зной, сухой воздух и скрипучий песок на зубах, песок, который вдыхаешь вместе со зловонием мужской тюрьмы. – Где ты был? – надрывно прохрипел Сатин.

– Залетал кое-куда перед тем, как приехать сюда, – понижает голос до едва различимого шепота. – Чтобы попасть на мою планету одного желания мало. По правде говоря… я должен был поблагодарить тебя от лица моего начальства, – он говорит очень тихо, чтобы мог слышать только один Холовора. Закатывает правую штанину, приподнимает его ногу за щиколотку, кладет пяткой себе на колено. – Немного остужу твою боль.

– Какого начальства? За что поблагодарить, Персиваль?..

Из-за двери раздается громкий голос, в окошечке появляется недовольное лицо охранника. Сатин вздрагивает, каждый раз, когда за дверьми камеры раздается непонятный визгливый тенорок, его начинает трясти мелкой дрожью.

– О чем он говорит? Он просит тебя уйти? Персиваль, не уходи! Скажи! Скажи, что никуда не уйдешь! Не исчезнешь вдруг… но даже если… ты соберешься испариться, предупреди…

Персиваль выдергивает за веревку плоскую деревянную крышку, она удерживается на веревке и не падает на пол, доктор на мгновение поднимает на него взгляд, зачерпывает мазь и равномерно накладывает на кожу Сатина, удерживая его ступню одной рукой.

– Я не уйду далеко, даже если тебя будут варить живьем. Мне просто некуда от тебя деться, – равномерно накладывает мазь. Персиваль с легким недоумением опускает взгляд на миску с водой, которую приносят заключенному каждое утро после пробуждения, на дне – сгустки глины, свернувшиеся в мягкие набухшие камни.

– Когда я открою глаза – ты исчезнешь?

Пальцы втирают мазь в кожу, сначала на ногах, потом на руках.

– Да, исчезну. – Персиваль приподнимает его подбородок, осматривает шею, плечи, скулы. Он представляет, какое впечатление оказывает на окружающих его угасающий вид. – Подействует через некоторое время, – говорит воодушевленным тоном доктор, но он-то, Сатин, видит, как кривятся уголки тонкогубого рта, на секунду лоб прореживает досадная морщина, Персиваль не может без содрогания смотреть на своего пациента. Ласкает добросердечным взглядом. – Ты даришь нам надежду, тебя обтесывает жизнь, делая острее, ты просто не имеешь права идти на дно.

Не понимает. Ни черта не понимает!

– Сатин, мы благодарим тебя за то, что вернул нам Янке. Без твоей поддержки и веры в его значимость, Янке не справился бы, он уже выкидывал что-то подобное и раньше, его поведение раздражало нас, он не мог стерпеть, что его заперли в человеческом теле и пригвоздили к земле законом притяжения, в отместку он устроил бойню, а твоя бабушка просто попалась ему на глаза, она оказалась в неудачном месте… стала ненужным свидетелем. Он не убил её, но она тоже пострадала в ходе той бойни. Скоро Янке не станет, его место займет оракул. И он будет зол на тех, кто отнял его великолепие. Оракулы создавались Первоисточником с единственной целью – нести в мир свет, сеять вокруг любовь и красоту, но с появлением фатумов, задуманных, чтобы внимать величественному сиянию своих повелителей – оракулов, появились и первые вероотступники, братоубийцы, слабый и жалкий народец, грешный по своей природе, нарушение порядка на Земле-для-жизни повлекло к созданию мощного диктата, способного взять под контроль всё это безобразие. Реорганизованные новой политикой новоиспеченные властители не могли вынести диктата, по своей воли нисходили на человеческую Землю, где погружались в безумие, предавались отчаянию, выдавали себя за обычных людей, но не могли обрести долгожданного покоя, развязывали войны, рушили цивилизации, стравливали человеческих королей и диктаторов. Янке захочет отомстить за свое унижение… когда всё вспомнит, он покарает своих врагов, и он имеет на это полное право, его власть может быть безгранична, если он поглотит силу другого оракула – ему не будет равных. Удел Будды – погружение в бесконечность, удел Янке – злость и гнев. Наш повелитель… несколько импульсивен для своего звания, – с теплотой в голосе усмехается Персиваль, точно от удовольствия, прикрывая глаза. Доктор втирает мазь в его тело. – Это обычная сыворотка с моей планеты, я добавил туда крахмал, конечно, без моих рук, она бесполезна, но хоть отвлечет внимание наблюдающий за нами надзирателей. Я делал так, когда тебе было пять, и ты не мог заснуть, я не мог попасться на глаза твоей бабушке и создавал иллюзию. Пока я не могу сделать для тебя ничего больше. Я знаю, ты хотел бы спросить о своей семье, но тебе трудно об этом говорить. Здесь нет того, что необходимо твоему организму. Я всегда знал, что наш план провалится, стоит тебе выбрать неверный путь. Твое пребывание здесь – лишнее доказательство моей легкомысленности.

Он не понимает странных речей Персиваля, не помнит того, что должен помнить. По коже разливается поток покалывающего тепла, заряжая отмирающие клетки энергией.

– Твоё желание поглотить мою энергию вполне обоснованно характером твоей природы.

О чем он говорит? Ни слова не понятно.

Дверь трясет и шатает под напором ударов.

О чем ты только думаешь?! Они все одинаковые! Что этот твой доктор, что тюремный врач! Они действуют заодно. Подумай немножко, этот человек мертв, разве можно верить словам мертвеца? Ты, верно, сошел с ума! Сатин, где твой здравый смысл?! Кому ты больше веришь ему или себе?! Он бросил тебя, а теперь ты ему снова понадобился зачем-то, он вертит тобой, как ему вздумается! Он пытается манипулировать тобой!

– Нет, это не так, – если он сможет доказать двойнику, то есть себе, что Персиваля незачем бояться, потому что доктор Михаил Персиваль мертв… или что доктор не пытается сделать из него марионетку, если доказать это, то вполне возможно двойник признает поражение и замолчит в его голове. Сатин вскакивает на ноги, его пальцы тянутся к горлу Персиваля; в камеру влетают трое динозавров с дубинками и наручниками.

Мне жаль, что ты так воспринимаешь мои слова… Ведь я – это ты, ты губишь сам себя, и мне больно на это смотреть, потому что я люблю тебя, свою непутевую половину, такого заносчивого ублюдка, как ты. Ты так одинок, Сатин. Я жалею, что не родился в одно время с тобой, я мог бы быть рядом с тобой, я бы разделил с тобой эту боль.

– Вот и отлично! Отлично, что не родился вместе со мной! Я как-то жил всё это время, и заметь, тебя-то со мной не было!

Персиваль смотрит на него, зажимая горло, во взгляде – изумление. Сатин поднимает к своим глазам дрожащие ладони и видит кровь на почерневших от грязи неровных ногтях. От сумасшедшего потока энергии, бурлящего во всем теле, становится больно дышать, глаза застилает полоса огня, белки словно начинают плавиться в обожженных глазницах, задыхаясь, он не может уместить в легких такое количество кислорода. Если он взмахнет руками, его снесет потоком воздушного течения. Его хватают сзади, кто-то вытягивает его руки вперед, плетка опускается на запястья, превращая их в лиловый синяк, дробит суставы и ломает пальцы. Нет, ничего страшного, с Персивалем всё в порядке, Сатин просто поцарапал кожу на шее. Сатин нагибается вперед, его не отпускают, склоняется к рукам. Секут по ладоням, по пальцам. Боль – это не самое страшное, боль – это проходящее.

*