Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 95 страниц)

Сменный караул уже на месте и дает сигнал о пробуждении. Звук трубы разносится по огромной площади, поднимается вверх, на самые верхние этажи. В вагон заходит человек в форме, и уже спустя минуту поезд трогается с места, дверь в стене отъезжает, пропуская поезд, и опускается с железным лязгом. Шеренга мужчин, в болотного цвета униформе с черными дубинками на плечах, выходят на площадь и направляются к открывающимся воротам. В этом месте ночи короткие, а дни кажутся бесконечными. В среднем к половине двенадцатого вечера темнеет, а к четырем уже рассветает, в пять – трубный звук подъема. Среди надзирателей есть женщины с высокими крикливыми голосами, у них на голове – тугие прически и козырьки от солнца, в руках – всё те же дубинки, выкрашенные в черный цвет, многие имеют при себе оружие. Все они говорят на непонятном языке, шустром, визгливом и резком. Женщины-надзиратели носят юбки до колен, мужчины – военную форму. Здесь никогда ничто не меняется, здесь ничто не стремится измениться. У надзирателей смуглая кожа и черные волосы, у многих раскосые глаза, много темнокожих с бритыми головами. Женщины маленького роста, мужчины или очень маленького, или очень высокого. Есть арабы, есть африканцы, есть азиаты, белых здесь нет. Здесь нет тех, кто знает английский, уже не говоря о других европейских языках.

Он помнит день, как оказался в тюрьме.

Когда поезд прибывал, солнце вставало из-за горизонта, и здешние стены впервые для него осветились алыми красками. Он не знал, что находится за глухими стенами, бледно-зеленоватыми в свете прожекторов, круглые сутки несущих свою вахту за высокими воротами. Его привезли в вагоне по железнодорожным путям, но окон там не было, и ему разрешили снять с глаз повязку. Он привалился к стене в тряском вагоне, сиденья были отделаны оранжевой пластмассой, но он не хотел на них садиться, поэтому устроился на шатком полу. В кабине постоянно тикало, сигналило и гудело, словно его посадили в пластмассовую печь. От него старались держаться подальше, но людей влекло к нему, они не могли понять, что случилось с его кожей, выжженной ярким солнцем до бронзового оттенка, она покрылась россыпью не то веснушек, не то родинок. Пока сидел в городской тюрьме, успел привыкнуть к постоянной жажде и уже не терял сознание, его язык никто не понимал, но окружающие видели, что с ним происходит что-то, первым делом по прибытии на место, его обещались показать местному хирургу. Только загвоздка в том, что единственный врач, который мог бы что-то здесь сделать, погребен под толстым слоем земли, Сатин специально убедился, чтобы никто не смог обнаружить его могилу и вызволить оттуда мертвеца. Бронепоезд перевозил их через пустыню, по подземным туннелям, выныривая из-под песка прямо под раскаленное до бела солнце, и снова углубляясь в недра земли. Сатин не мог этого видеть, но пару раз, когда их поезд останавливался, он чувствовал запах жаркого песка и выжженной на солнце пыли, его увозили куда-то вглубь материка, где бы его никогда не нашли. Его хотели спрятать от правительства Финляндии, от адвокатов, от белых людей, от какого-либо закона, который мог бы его оправдать, защитить, смягчить приговор. Его везли туда, где он был никем, где его никто не знал, где бы он почувствовал себя ничтожным, разбитым и безнадежным. Его хотели лишить веры в себя, но теперь он был просто обязан защищаться, беречь свою жизнь, в этом вагоне без окон, обделанном оранжевой пластмассой, свобода стала как никогда ценной и желанной, он потерял семью, свободу, но он не мог потерять жизнь. Он стал испуганной забитой крысой.

По лбу стекал пот, в поезде стояла непередаваемая духота, и пахло чем-то специфическим – механизмами, смазанными маслом. После того, как он вытер лоб, на бинтах расплылось темное пятно, если его тело еще способно что-то извергать, то это было хорошим признаком, и Сатин улыбнулся, и это тоже было хорошо, значит, он жив и способен обороняться, потому что, как только его посчитают мертвым – тут же раздерут на кусочки. Невзрачная серая рубашка, которую ему выдали в поезде, была не ношеной, но обещала скоро пропитаться запахом его кожи. Велели переодеться и забрали ту одежду, в которой он просидел в участке. На ноги предоставили коричневого цвета широкие брюки, рослым заключенным они доходили только до середины икр, но были чистыми и не жаркими. Ему будет сложно не привлекать внимания. Когда Сатин стянул с себя грязную, пропахшую жарой и полицейским участком рубашку, надзиратель склонился вперед и гаркнул, вытягивая вперед два пальца. Сатин внутренне похолодел и замер с одеждой в руках, но надзиратель лишь усмехнулся и что-то пробормотал на непонятном языке, оказывается, внимание привлекла татуировка на спине заключенного. Убедившись, что Сатин переоделся и снял обувь, надзиратель выбросил его вещи в мусорное ведро, которое держал в руках. Подошел к нему и проверил уши, рот и нос на наличие спрятанных предметов, встряхнул спутанные волосы, и, досадуя на внешнюю невинность иностранного преступника, удалился, унося с собой мусорное ведро и запах пота.

Снова сел на пол и приник щекой к пластмассе; поезд резко повернул, и Сатин ударился виском об стену. Вдруг прибежал мужичонка, приземистый и крикливый, тыча пальцем, кричал свои непонятные слова, всё это было похоже на поток ругательств. Сатин непонимающе смотрел перед собой. Поезд замедлил ход, и желтокожий мужичонка защелкнул на его запястьях широкие наручники, пристегнул к ним цепь, цепь оканчивалась деревянной лакированной палкой, за которую и взялся мужичонка. Сатин с отвращением посмотрел на это приспособление, и внутренности нехорошо скрутило. Низкорослый надзиратель, не переставая что-то вопить, выволок его из вагона. Сходя по ступеням, Сатин едва не завалился, потому что мелкий его постоянно теребил и дергал, хватал за плечо, потрясал цепью. Из-за его неуклюжести мужичонка развопился еще громче. Рядом с открытыми дверьми вагона затормозил местный полицейский мопед. Под подошвами ощущалась горячая поверхность резинового покрытия. Мужичонка тыкал в Сатина пальцем, указывая на что-то новоприбывшему тюремному полицейскому. Второй ответил в том же тоне, но Сатин не смотрел на них, перед его глазами открывалось куда более занятное зрелище.

Монолитное здание тюрьмы, с крохотными лазейками окон в лестничных пролетах, здание, состоящее из блоков, с огромным подъездом и воротами. И красное солнце осветило эту сероватую громаду, белую площадь и призрачно-серые стены с вышками дозорных. Резиновое покрытие грело пятки, а на блестящих волосах оседала пыль. В этот утренний час чувствовалось, как от гладких поверхностей отделяется жар, пропитанный песком, потом, выхлопными парами поездов. Платформ как таковых здесь не было, (поезда спускались в подземные туннели) но вдалеке виднелось несколько внешних выходов. Над головой разливалось бело-голубое небо с багряной полоской восходящего солнца. Здание тюрьмы отбрасывало тень на площадь. Ворота разъехались, и во внутренний двор протянулась шеренга надзирателей, несколько человек отделилось от шеренги и направилось в сторону поезда. Мужичонка дернул рукой, и цепь напряглась, Сатин оказался на коленях. Перед ним предстало высшее начальство, контролирующее шеренгу надзирателей, два плечистых высоченных амбала, у одного – жесткий ёжик выгоревших кудрей, у другого – короткие просаленные волосы. Желторот откланялся начальству и закричал на заключенного, без конца дергая палку, тем самым, вынуждая кланяться этим додикам, запечатанных в своих костюмах, как в саркофагах. От них уже в такой ранний час исходил запах крепкого пота, кислая вонь давно немытых тел и грязи, налипшей к сапогам. Один из двух динозавров говорил тихим низким голосом, другой – хриплым басом, наверняка, берегли свои глотки на тот случай, когда придется кричать. Желторот схватил Сатина за волосы на затылке и ткнул лбом в землю.

Он искал виновных, он всюду искал виновников того, что его жену оторвали от него. Ему говорили, что её отвезут в больницу и там осмотрят, потому что неожиданно ей стало хуже. Преступление заключается в том, что он не смог защитить её. Он не видел её лица, а потом затих её голос, заглушенный шумом двигателя.

– Убил китаёзу? Что, этот? – динозавр с ёжиком на голове и тихим голосом недоверчиво указал на Сатина квадратным подбородком. – Да за ним серия убийств!

Он знал эти слова, потому что в полицейском участке неоднократно их слышал, там ему еще пытались что-то объяснить, здесь никого не волновало его мнение, мнение чужака, белого, серийного убийцы и насильника.

Ли Ян мертв по его вине. Ли Ян был убит. Он, Сатин, убил парня. А на утро проснулся с провалом в памяти.

Надзиратель смотрел на него, не мигая, пытался прочесть по лицу всю правду. Высказавшись на обезьяньем диалекте, динозавр смачно сплюнул, подчеркивая сказанное; как и в других тюрьмах психов здесь не жаловали. Его увели в полутемные коридоры, с камерами наблюдения – здесь не было ни ковров, ни мебели, только бронированные лифты, чугунные перила и вентиляционные отверстия в полу с мощными решетками.

За всё время, проведенное в поезде, ему не дали ни питья, ни еды, здесь никого не интересовали его желания и элементарные потребности организма.

– Имя! – потребовал второй динозавр, дождавшейся своей очереди поработать языком. Сатина прогревали на солнце, чтобы он пропитался здешними запахами, иначе его сразу задерут, почуяв в нем чужака.

– Что? – он не понимающе переводил взгляд с одного лица на другое. Он не был уверен в том, что от него хотят, он не разбирал их странного говора. Всё, что они говорили, только его предположения.

– Назови своё имя!

Поднимаясь на лифте, он видел узкие окна, лазейки во внешний мир, но кроме площади и внутренних построек он не мог ничего разглядеть.

Один из его сопровождающих в поезде назвал его имя и фамилию, которые прозвучали неестественно. Подобное имя не годилось для жизни в тюрьме, и его следовало забыть. Если его не будут трогать, то он готов называться как угодно. По сути, оно не значит ничего, в прошлом имя было его статусом, но здесь свои порядки. Его прошлое не волнует никого, никто не будет платить за его пребывание в этой тюрьме, его жизнь здесь не стоит и гроша. Он оказался в мужской тюрьме повышенного контроля.

Его привели в кабинет, и навстречу вышел человек в белой повязке на лице. От наручников отстегнули цепь, власть желторотого мужичонки на время рассеялась, но тут же больно скрутили запястья чьи-то пальцы в медицинских перчатках, опаленная солнцем кожа врезалась в бинты, по спине заструился холодный пот. Сатин стиснул давно нечищеные зубы.

– Обыскать! – скомандовала стража.

В этом кабинете на огромной высоте его провели в крохотную комнатку, где подвели к стене.

Палец в медицинской перчатке указал на рубашку, потом на брюки.

– Снимай, – заглушенный плотной марлевой повязкой голос звучал неразборчиво, но всё было понятно и без слов. Глухой непонятный голос, жесткий взгляд, ледяные глаза стального цвета.

Дрожащими пальцами Сатин ухватился за треугольный ворот рубашки. Все взгляды были прикованы к нему, лампа светила прямо на него, и её яркий цвет спелого лимона, от которого сводило десны.

– Быстрее! – подгоняли его.

Никогда ему еще не было настолько неприятно находиться под ярким освещением, настолько неприятно чувствовать на себе взгляды, слышать нетерпеливое сопение… Раньше это была его работа – быть в центре внимания, но сейчас о ней стоит забыть.

– Живее, – ёжиковый динозавр наклоняется вперед и тычет дубинкой в колени Сатину, похоже, этот ловит от процесса особый кайф. Его напарник подносит к ноздре самокрутку и вдыхает запах.

Снимает робу перед надзирателем, он ненавидит процесс обыска; в воздухе разливается слабый травяной запах, басистый динозавр прячет курево в карман и потирает в пальцах порошок, его взгляд затуманен, он снова впивается в заключенного своими прищуренными глазенками, в уголках глаз залегли глубокие морщины, и Сатин отворачивается к стенке. Стоит забыть на время о своих чувствах, подавить отвращение, иначе он проиграет этим людям.

Хирург вертит пальцам, указывая на забинтованные руки, велит развязать. Когда бинты падают на пол, мужичонка разевает рот и издает возглас удивления, остальные продолжают хладнокровно его разглядывать. Ничего страшного, просто кожа немного обгорела и горит после ударов. Хирург касается его предплечья, рассматривает кожу на сгибе локтя, плече. Его резиновые перчатки липнут к коже и неприятно чавкают, его трогают, крутят, разглядывают. Сатина начинает трясти от омерзения.

Стоп. Он еще крепче сжал голову руками, нельзя, предаваясь воспоминаниям, забывать о настоящем; сороконожка шелестит лапками по каменному полу, гудят открываемые ворота – привезли новую партию: еды, питья, заключенных или наркотиков – не важно.

– К стене! Живо!

– Снимай всё, грязный насильник!

По правилам он должен снять с себя всю одежду и попытаться достать руками пальцы ног, пока его будут осматривать. Он сквозь стиснутые зубы хрипит и отдергивает руки, вырывается, он не хочет, чтобы в него лезли чьи-то руки, как будто он мог прятать какие-то наркотики. Его ударяют по коленям, и Сатин падает на пол, его бьют палками по спине и кричат на визгливом диалекте. Он закрывает лицо руками, удары сыплются по пальцам. После того, как надзиратель, отдуваясь и стряхивая с глаз челку, поправляет воротник и отводит дубинку, хирург с полным хладнокровием приседает рядом.

– Ты, верно, не понимаешь, где находишься. – Хирург повышает голос, глаза сужаются: – Постойте, кто это сделал?

– Его привезли к нам уже в таком состоянии. У него было сотрясение мозга и галлюцинации.

– Плохо… не наш профиль, у нас обычная тюрьма. Не повезло тебе, – пальцы в перчатках приподнимают его подбородок, щека отрывается от пола, и Сатин смотрит на хирурга, он не понимает, что так удивило врача. У тюремного доктора металлический голос, Сатину не хочется верить словам хирурга, показной учтивости: циничный лицемерный взгляд; но заключенный не может не верить ему: Сатин слишком хочет, чтобы хоть кто-то оказался на его стороне; хирург прав, он не понимает, куда попал – здесь нельзя верить ни кому и ни чему. – Забудь о гордости, – твердят губы под марлевой повязкой.

Он не знает, что ему говорит хирург, но он хочет верить, что его просят забыть о гордости.

Спина горит, казалось, ему обтесали позвоночник, содрали кожу с костей.

Они обретают голоса, Сатин наделяет их речь смыслом, но он не уверен, что они говорят именно то, что он слышит.

– Встань и ляг на кушетку, я посмотрю, что с тобой, – всё тот же металлический звон. – Быстрее!

Сатин приподнимается на локтях, но тут же хирург толкает его на пол и прижимает голову к полу, придавливает сверху рукой. Холовора стискивает челюсти, случайно прикусывая язык, на глазах выступают слезы, хмурит лоб; этот хирург – человек неуравновешенный. Рядом с лицом опускается лезвие, отсекая длину. Хирург протягивает руку к мужичонке. А Сатин понимает, что из всей шайки самый важный – это именно хирург, здесь он в почете, его уважают и побаиваются эти динозавры-надзиратели со своими электрошоковыми дубинками, перед ним пресмыкается мужичонок в военных ботинках.

– Остричь! – велит хирург, вдавливая голову Сатина в пол. Хватает клок волос, режет на весу. – Нам не нужны рассады вшей.

Длинные пряди ложатся на пол, придерживая затылок пальцами, его голову поворачивают в разные стороны и сбривают волосы электрической машинкой; его мучители тихо усмехаются, отводят глаза и хмыкают в кулак. Под самый корень, не оставляя ничего, наверное, хирург веселится вовсю, но хирург поворачивает лицо Сатина к себе и под повязкой ухмылка сменяется плотно стиснутыми губами, местного доктора не устраивает, что этот ёбаный иностранец продолжает оставаться спокойным, даже после того, как его побрили наголо – он всё равно спокоен, хирурга раздражает его покорное молчание, его яркие зеленые глаза на загорелой коже, хирурга раздражает сама кожа, даже его запах – приводит в замешательство. И тогда он ударяет по голове, по животу, и Сатин сгибается пополам, его опрокидывают вместе со стулом, на котором он сидел, снова бьют, на этот раз и безмятежный доктор прикладывает к общему безумию свою резиновую руку.

– Душ! – с ним еще не покончено, он еще обязательно встретится с этим металлическим скрипящим человеком в марлевой повязке.

То, что его могут поколотить, оскорбить, затоптать в грязи – не самое страшное.

Два раза в неделю – душ. Сатин оказывается в темном помещение, будто тюрьма экономит на свете. Перегородок нет – это объясняется тем, что за заключенными проще наблюдать, когда нет перегородок. В кладке на стенах, на месте разворошенных гнезд – длинные погнутые краны, голый пол с лужами, капает вода, и осыпаются пласты ржавчины, в дальнем углу кучей навалена битая кладка. Он недоуменно оборачивается на свою охрану.

– Нет, это здание очень прочное, а вон там, – отвечает на его негласный вопрос чернокожий динозавр-токсикоман, показывает на обломки, – чьим-то черепом хотели проложить путь на свободу; не получилось, – показывает свои зубы, ухмыляется.

– Душ! – появляется какая-то женщина, настоящая мужененавистница, врубает сильный напор и толкает Сатина вглубь комнаты. Вода сначала ледяная, но постепенно начинает теплеть и окончательно останавливается на отметке градусов пятнадцати. – Летом экономим тепло, – мертвенным голосом объясняет она, видя шок на лице иностранца.

Крысы выживают без горячей воды, они находят свой водосток и прыгают туда, прячутся в сырых канализационных люках…

Женщина не уходит, подозрительно смотрит на него, вытягивает вперед свою палку.

– Его обыскали?

– Да. У него ничего нет.

Она кричит на него. Сатин не представляет, на что она способна в гневе. Лучше её не злить, они будут его унижать, проводить свои идиотские процедуры… Он должен всё это вынести, он должен быть смиренным и послушным, он забудет о своей семье, не заговорит о ней больше; у него будут брать идиотские анализы, но он не позволит, чтобы хоть кто-то узнал о тайне его сына, он не позволит, чтобы Эваллё заперли в лаборатории, он сохранит этот секрет, иначе судьба парня будет разрушена. У него нет семьи, если он будет настаивать на обратном – ими заинтересуются, и всё полетит к чёрту, однако… без него, всё, что было выстроено за эти годы, просто развалится, но не всё ли равно?

– Поторапливайся, – женщина поднимает верх черные изогнутые брови, стучит палкой по ладони.

Без тебя всё развалится, каждый день, проведенный здесь, приближает твою семью к той минуте, к тому моменту, когда уже нельзя будет что-либо изменить, когда всё будет безвозвратно потерянно.

– Замолчи.

– Что ты там бормочешь?! – женщина пододвигается ближе, отчетливые хлопки палки по раскрытой ладони, черные глаза впиваются в него.

Сатин толкает надзирательницу и отступает к выходу, он не собирается пресмыкаться перед этой женщиной, он не будет пресмыкаться перед женщиной… или мужчиной.

Не всё ли тебе равно перед кем чесать задницу?

Женщина начинает вопить, вскакивает с мокрого пола, топает своими ботинками за его спиной. Его хватают динозавры. Без церемоний, кто будет думать об ушибах какого-то заключенного? Никто.

На тебя жалко смотреть.

– Заткись!! – он пытается прогнать надоедающий звенящий голос, вкрадчивый, мягкий… Пальцы машинально тянутся к ушам, намереваясь подавить чужеродное вмешательство, точно так же пытаясь подавить внезапную вспышку агрессии и слепой ярости. Но голос в голове нежен, он почти что не отличим от шепота любовницы. – Прошу тебя, замолчи… – он с силой стискивает челюсти, но слова прорываются наружу, и он уже не может отличить свой голос от голоса двойника. Это двойник просит его замолчать, не нести всю эту классическую муть, пытается навязать ему свою модель поведения, руководить его агрессией, сломать что-то, разорвать в клочья, развалить, разрушить, надругаться. Его руками. Руками Сатина.

На него кидается женщина, кричит непонятные слова на непонятном языке, Сатина ударяют головой об стену, он пытается оттолкнуться от стены руками, сопротивляется; стена скользкая и неровная, вертит головой, удар палкой приходится по животу. Боль – это не самое страшное.

Я никогда не хотел быть женщиной. Ты такая слабая и беспомощная, если рядом нет надежного мужчины – и ты начинаешь таять. Нет ничего хуже женской зависти. Пресмыкаться перед женщиной, даже перед собственной матерью… это унижает наше достоинство. А кто твоя мать? Ты знаешь, она умерла? Где твоя мама? Или она ждет, когда ты навестишь её?

Сатин прислушивается, упирается ладонями в стену. Динозавры что-то кричат, женщина визжит. Он ударяет сучку по лицу так, что та валится на стену и зажимает нос, к сырому запаху душевой примешивается едкий запах крови.

– Ах ты, помойная свинья! Хочешь, чтобы мы скормили твои свинячьи потроха собакам?! Не хочешь быть чистым, что ж пускай от тебя воняет, как из сточной канавы! – его обливают помоями из ведра, типичное развлечение в тюрьмах жарких стран – облить дерьмом или блевотиной, чтобы воняло за версту. – В одиночную камеру!

Сатин садится на полу, за дверью слышится твердая поступь тюремного охранника. После того случая, на следующий день его увели в комнату со странными орудиями.

Мужчина пододвигает колени к груди и утыкается в них лицом, обхватывает голову. Нары наводят тоску, вся эта комнатенка давит, вызывает мигрень, голые обшарпанные стены как стенки колодца. Сатин наплевал на свою мать, нет, он едва ли знал её.

Ты всегда мог поинтересоваться, как она живет, здорова ли. Как папа… Но ты не предпринял ни одной попытки найти её, ты спрашивал о ней у бабушки, но сам ничего не сделал, чтобы её найти, ты верил, что у тебя не получится с ней встретиться, что ты не можешь или у тебя не было времени, ты был занят, чтобы увидеться с матерью, ты обманывался и других обманывал, ты просто боялся, но ты убеждал себя напрасно. А теперь ты боишься, что тебя бросят твои дети, точно так же, как ты не решался набрать номер собственной матери всю свою жизнь, – они отвернутся от тебя, отвернутся, если узнают, какой ты трус. Ты знал, что твоя мать жива… я-то знаю, я сам прошел через это. Возможно, она болела и звала тебя, даже если презирала, она все равно продолжала оставаться твоей матерью. Твои дети поступят с тобой так, как ты поступил с матерью. Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Я понимаю…

– Моя мать презирала меня? – голос в голове не слышит его или просто не желает отвечать на вопрос. – Почему? Потому что я – чудовище?

Охранник заглянул в зарешеченное окошко на железной двери; несколько секунд изучал сидящего на полу заключенного, Сатин оторвался от своих коленей и поднял на него лицо, встретившись глазами. Холовора скривил губы в ледяной улыбке, этих людей тянет к нему, как магнитом, но есть еще кое-что, чего они не могут объяснить. Он спокоен, уголки губ выпрямляются, и он приоткрывает губы. Им следовало сразу отправить его в специализированную тюрьму, но нет, они алчно вцепились в его тело. Каждый день его уводят в тот кабинет, где проводят свои эксперименты. Всё это вымотало и основательно истощило его тело, но он стал сильнее духом, они просто оказывают ему услугу.

Он обязательно выйдет из этой тюрьмы, он осознает свои преступления, его без суда приговорили к пожизненному заключению.

Кто-то ворует его мысли, кто-то управляет им, настоящим Сатином, кто-то в его голове. Он, двойник.

Сатин под внимательным взглядом надзирателя, который звенит ключами, приподнимается на ноги. Охранник на мгновение опускает взгляд на замочную скважину, вставляет ключ, тупой звук.

– Дурак, – Сатин нагибается и подхватывает пальцами сороконожку, её мягкое эластичное тело извивается между пальцев, лапки щекочут кожу.

Надзиратель отпирает дверь, тянет на себя. Холовора склоняет голову на бок, твердые ножки щекочут ладонь.

Он не позволит так обращаться со своим телом, покалеченной душой, он в состоянии постоять за себя перед этим внематочным ублюдком.

Сатин швыряет сороконожку в лицо надзирателю.

Это страшно? Пускай почувствует, каково приходится нам с тобой… Мы так боимся тюрьмы, потому что там остаемся наедине с собой, и это страшно. Никто не учит приспосабливаться к этим условиям, и каждый ожесточает свое сердце, тюрьма меняет людей, и кому об этом лучше знать, как не нам с тобой?

========== Глава VI. Пока живой ==========

Ветер поигрывал жалюзи, в комнату пробивался теплый свежий воздух, благоухающий цветами. За дверью замерли шаги, послышалось глухое шуршание колесиков по ковру, тележку развернули и постучали в дверь. Он давно уже проснулся, лежал и слушал звуки с улицы, смотрел на пыльный свет, пробивающийся через щелки вертикальных жалюзи. Подхватив со спинки стула рубашку, поднялся с кровати. На ходу застегивая пуговицы, вышел в коридор. Повернул ключ.

– Доброе утро. Ваш завтрак, – похожая на бразильянку девушка вкатила в номер тележку и выставила поднос с завтраком на стол, заваленный газетами и рекламными листовками.

– Благодарю, – отозвался мужчина.

Она смотрела на него и улыбалась.

– Сегодня обещают отличную погоду. Удачного вам дня, господин, – горничная быстро оглядела чистую просторную комнату с несобранной постелью и загороженными окнами.

– И вам.

Девушка задержалась ровно на столько, чтобы успеть окинуть его с ног до головы оценивающим и немного рассеянным взглядом. Наверное, она ждала от него продолжения.

– Если понадоблюсь, вы знаете, где меня найти, – медленно обернулась, увозя тележку.

– Беспокоить не буду, обещаю, – он подошел к окну и раздвинул жалюзи.

Девушка, похоже, приуныла, догадавшись, что здесь получила от ворот поворот. Он сжал кулаки, сминая жесткую ткань жалюзи.

– Вы можете идти, – процедил он сквозь зубы. Она каждое утро намеками давала понять, что он ей нравится, источала любезность, флиртовала. – Отвратительно! – выпалил он, когда дверь за горничной закрылась. Эти «вчерашние школьницы»… его тошнит от них! Они вешаются ему на шею, их интересует только секс, им плевать с высокой колокольни на человека. Ну разве они не омерзительны?! Он не тот, на кого можно выплёскивать свою похоть, он всего лишь человек. Не машина. Ему не интересны люди, не способные оценить его душу.

Люди, которые видят только внешнюю оболочку, – бездарные слепцы.

Сатин коснулся волос, за полгода они немного отрасли. На стене, заклеенной однотонными бледно-голубыми обоями, висело зеркало без рамы. Он уловил собственное отражение. Уперевшись ладонями в края зеркала, он вгляделся в свои глаза и поджал губы; сколько раз он просыпался и смотрел в зеркало, ожидая увидеть живое доказательство своего упадка, но нет, он выглядел великолепно, как всегда. Свидетелей его уродства осталось так мало…

– Такие люди есть, – перевел взгляд на пейзаж за окном: вырезанный из темного дерева столик с сиденьями, бесконечное поле растений, цветочные клумбы, песчаные дорожки, которые так или иначе должны привести к океану. Каким ветром его забросило на Гонолулу? Он не любит жару, и никогда не любил, ему нравится снегопад и вечнозеленые растения, он ненавидит насекомых. Сатин усмехнулся, каким он стал, оказывается, категоричным… Но теперь всё в порядке, и он обхватил пальцами левое запястье.

На улице одиночество казалось особенно глубоким, пока он был один – слонялся по улицам, вечером бродил по пляжу или заходил в первый попавшийся кинотеатр, умирал со скуки в гостиничном номере, сидел в саду среди растений и загорал под палящим солнцем. Водительских прав у него не было, но один раз прокатиться на машине всё же удалось.

Здесь та же тюрьма только со вкусом Гавайев, не больше и не меньше. Раньше он и не предполагал, что поездка к океану будет сродни заключению в камере, но он не мог просто так выйти и заявить о себе, не мог связаться с семьей, дома к телефону никто не подходил.

Прячась от солнца под навесом, Сатин разрезал апельсин на дольки. Наверное, жизнь состоит из сплошных случайностей, он уже не знал, во что верить, он решил плыть по течению, а там авось куда-нибудь да выплывет, ведь кто-то берёг его до этого момента, просто об этом он раньше не знал, не верил в того, кто постоянно находился рядом. Он принципиально не верил чужим словам, но когда в голове звучит настойчивый мужской голос, а тебя ежедневно шпигуют снотворным и обезболивающим, чтобы ты не умер от разрыва сердца, принципы как-то сами собой разлетаются к чертям собачьим.

И, правда, зачем он на Гавайях? Чтобы увидеть плакат с народной певицей? Он уже минут двадцать разглядывал этот плакат, пока сидел тут и ел фрукты.

Просто цепочка совпадений.

Фото-сессия для музыкального журнала на фоне пальм и песчаных дюн. Сатин пришел туда к вечеру. В нем пробудилось любопытство… Каково будет после полугода тюремной жизни вновь окунуться в музыкальный бизнес? Понравится ли или вызовет негативные чувства? Хотелось посмотреть издалека. Машины и трейлеры расположились полукругом посреди песчаной равнины, в отдалении была установлена площадка для съемок, где сновали стилисты и фото-художники. Проходя мимо, Сатин наблюдал за их приготовлениями, опустив солнцезащитные очки на кончик носа. По пляжу под сенью пальм гуляли парочки и компании девушек. В середине площадки в полном одиночестве стояла гавайская певица, уперев руки в боки, она смотрела на океан за спиной Сатина. Её чешуйчатое ультра-яркое красное платье переливалось в заходящем солнце. Возможно, она замерла, позируя для камер, или у них просто был перекур, не двигаясь, она смотрела далеко вперед.

Сатин дождался окончания съемок, он никуда не торопился, его нигде не ждали. Минут двадцать пять сидел под деревом на обрывке травы, проросшей прямо среди песка; скинул шлепки, и к обнаженным подошвам пристал теплый немного колючий песок, пошевелил ступнями и зарыл ноги немного глубже, кожи коснулся влажный прохладный песок, мельче и гуще, чем тот, что на поверхности. Подвернул черные джинсовые штаны, оголив смуглые колени, прижался затылком к стволу мангового дерева, где-то недалеко кричали чайки; здесь, в Гонолулу – вечное лето, вечные бары и вечный песок в сандалиях.

Опустив локти на колени, Сатин резко выпрямился. Он долго смотрел, но никак не мог поверить своим глазам. Вскочив на ноги, он сделал два шага вперед. Засунув правую руку в карман, а левой придерживая на плече огромную белую сумку, от съемочной площадки беспечной походкой шагал парень; смотря себе под ноги, он низко наклонил голову, и челка скрыла лицо, летние кроссовки месили песок. Подняв лицо, парень прищурился, ветер растрепал прилизанные с одного боку волосы, бросив челку в глаза, паренек аккуратно смахнул её двумя пальцами, но пряди снова упали на лицо. Холовора сглотнул. Парень шел в сторону ближайшего бара, Сатин был уверен в этом: он уже успел изучить все рестораны и пабы в радиусе нескольких миль; Сатин не сомневался в намерениях парня заглянуть в бар, потому что прекрасно знал его привычки.