Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 95 страниц)

– От родителей я ушел тоже в какой-то степени из-за… самого себя. Словом, как встречный ветер подует. Не знаю, как мне нужно было вести себя. Не уверен, что эта работа меня устраивает. Если бы сегодня утром я не ушел, мне бы… в общем, мне сложно оставить тебя, я думал, время лечит, но, похоже, я крупно влип, – горько усмехнулся парень, усмешка вышла кривоватой и уродливой.

– Ты несешь какую-то чепуху, – вмешался Сатин с горечью в голосе.

– С тобой не соскучишься. Знаю, что ты слушаешь меня. Ты очень хорошо чувствуешь людей, хоть и не всегда слышишь, что тебе говорят, – китаец втянул воздух. – Ты понимаешь, что со мной происходит… я хочу, чтобы ты понимал это. Мне страшно становится, когда ты уходишь, страшно жить без тебя. Это неконтролируемое чувство… первую неделю я с ума сходил. Не смей думать, что я так просто бросил тебя на растерзание всем этим репортерам и полицейским!

– Тео, не надо.

– Нет! Я должен сказать! – вскричал запальчиво молодой китаец. – Я так настрадался из-за тебя! Заключил себя под непроницаемую маску, не позволяя никому проникнуть туда. Это было чудовищно! Я честно пытался утолить тоску… Я же вижу каково тебе пришлось и не пытаюсь от тебя ничего скрыть, но, похоже, я все равно не могу заслужить твою откровенность.

Фонари освещали прибрежную полосу, подсвечивая песок и кромку воды.

– Откровенность?

– Рана, которую я нанес тебе… такая глубокая? Мне неважны слова, я могу верить тебе или не верить, но моей вины это не загладит. Я бросил тебя в самый тяжелый период, и никогда не прощу себе этого. – В его голосе захрустел лед: – Они ставили над тобой эксперименты? И над твоим сыном? Я прав?

– У меня два сына, если ты не забыл. Так над кем должны были ставить эксперименты? – вмиг ощетинился Сатин.

– Эваллё.

– Если бы среди людей жили святые, Эваллё был бы причислен в их клику. Ты не представляешь, что это за человек. Ты оскорбляешь его своими словами. Я что-то не пойму, тебе импонирует чужое несчастье? – губы чопорно искривились.

Тео покачал головой, смущаясь под вопрошающим взглядом.

– Я не знаю… но говорят, что все родители считают своих детей самыми лучшими, и ты не исключение. Я только пытаюсь тебя понять… и твои отношения с Эваллё… Но тебя ведь не заботит моё мнение, так ведь? Мне искренне жаль твою жену, если она еще от тебя не ушла.

Сатин мог бы простить Тео все его намеки, все слова, он бы простил Тео абсолютно всё, только если бы парень не затронул тему Эваллё, не коснулся в разговоре его сына своим острым языком.

– Когда-то я тебя предупреждал, чтобы ты не лез к нему, – процедил Холовора, отбирая у парня костюм и запихивая в сумку. Швырнул сумку Тео.

Парень подхватил сумку на излете, едва не поцеловав песок, с трудом восстановил равновесие:

– Вы как свора волков… волчица, которая горло перегрызет за своих волчат. Мне кажется, я затронул что-то личное.

– Тебе показалось, – отозвался Сатин низким голосом. – Всё не так, – он скользнул беглым взглядом по напряженному лицу Тео. Он напрягал Тео, вот в чем дело. – То, что ты рассказал, что не можешь меня оставить, это…

– Я сказал правду.

Чтобы не встречаться с внимательным требовательным взглядом Тео, он перевел взгляд на крошечную морщинку, пролегшую между густых бровей.

– А, что я сказал потом… забудь об этом. Ты не видел своего лица… у тебя болезненно… в общем, неважно, – лепетал парень, делая шаг назад. – У тебя было такое лицо, – крупные карие глаза еще больше расширились: – Когда я заговорил про твоего сына… я не имел в виду ничего дурного, – жалко оправдывался Тео.

– Мне нужно уйти с этого пляжа, иначе я снова полезу в воду.

– Я чувствую, надо извиниться. Если ты не против, отведу тебя в гостиницу, чтобы ты не вернулся на пляж? Чем же так манит океан? – пытаясь уйти от щекотливой темы и поговорить о чем-то отвлеченном, оживился китаец.

– Не прав ты, – пробормотал Сатин. – Меня пугает океан.

– Судя по тому, как ты ловко пустил в ход свои мускулы – плавать тебе действительно нравится, – усмехнулся Тео, обрадованный тем, что он охотно поддерживает новую тему.

– Я заболтал тебя, а тебе уже спать пора.

– Ну конечно, – нехотя согласился мальчишка.

Тео проводил его до самой двери. Сатин ожидал, что парень спросит про его дальнейшие планы, и силой переступил порог своего номера, нервно ожидая продолжения разговора.

– Донесешь доски?

– Да-да, не беспокойся, – отмахнулся Тео и, заметив его скептический взгляд, добавил: – Раньше как-то справлялся.

Сатину показалось, что Шенг хочется выговориться.

– Совсем необязательно уходить в монастырь, ты можешь распорядиться своей жизнью совсем иначе, – сказал он, подходя к столу. Нет, он не хотел говорить прямо так, в лоб, слова сами сорвались с языка.

Тео стоял в дверях, видимо, ожидая официального приглашения.

– Например? – повысил голос китаец.

Не ожидая, что попадет в самую суть тревоживших Тео мыслей, Сатин немного растерялся и, не отрывая взгляда от двух толстых писем в плотной бумаге, протянул к ним ладони.

– Ты можешь хотя бы не прятаться от других людей под маской собственного эгоизма.

– Я же говорил, что пытался, – заморгал Тео, нервно сглатывая слюну. – Хм, у тебя богатая почта… От поклонников?

Догадавшись, куда смотрит Шенг, Сатин едва не выронил конверты и поспешно бросил их на стол.

– Слишком много секретов. Как бы я хотел вернуться в то время, когда у нас не было секретов друг от друга.

Орудуя перочинным ножом, Сатин молча вспарывал первую посылку, внутри оказался паспорт на его имя, загранпаспорт, водительские права с его фотографией:

– Это невозможно… – пробормотал Холовора, суматошно вскрывая второй конверт.

– Ты так считаешь?

– Да… и что у нас может быть общего? У тебя… и у меня.

На конвертах не было написано адреса, и Тео, наверняка, заметил его замешательство.

– Мы с тобой слишком разные. Зря я тебя втянул. Не надо было… – Сатин не договорил, не больно-то надеясь, что Тео начнет его переубеждать.

– Никуда ты меня не втягивал. Помнишь? Я сам нашел тебя… когда мы только познакомились. И я не жалею об этом, – присев на корточки, парень поднял с пола обрывок белой материи. Да нет же, это было белое перо. – Но неужели ты действительно считаешь, что всё было зря?.. – вертя находку в пальцах, Тео надрывно прокашлялся. – Никуда ты меня не втягивал, я сам захотел стать частью твоей жизни.

– Вообще-то, я надеялся, что мы не станем выяснять отношения, – быстро отозвался Сатин, стараясь отвлечь парня разговором, пальцы нащупали визу, банковскую карту, пару кредиток…

– Я тоже, – Тео положил на стол перо: – Это твое. Было вместе с посылкой.

Лицо Шенг ничего не выражало. Сатин бережно взял перо в руки. Всё верно, обручального кольца больше не существовало, Персиваль и так сделал для него слишком многое. Кольцо сгинуло в песке.

– Тео, постой! – затравленно обернулся. – Нас ничто не связывает. «Храм Дракона» – это всегда была только уловка, чтобы оставить тебя при себе. Но группа изначально была гнилой идеей, из этого ничего не вышло, – глаза разъедал свет люстры или… нет… Какой стыд!

Парень стоял у стены рядом с входной дверью с прищуренными покрасневшими глазами и скрещенными на груди руками. Ему бы хотелось никогда не видеть этого взгляда.

– Тео, моя…

Это уже не имело значение, завтра он покинет эту страну, уже сегодня утром.

– Моя любовь к тебе… О чем я только говорю?! – Холовора снова отвернулся, опуская лицо. Шелковистое перо в его пальцах казалось теплым и таким хрупким… – Какие могут быть отношения? Тебе нужен кто-то более подходящий, – зачастил он. – Девушка, твоего возраста, которая может дать тебе то, чего я дать тебе не в силах… и поверь, желания у меня тоже нет. Тогда с ней ты заживешь полноценной нормальной жизнью, а обо мне и вспоминать не захочешь.

– Договаривай, – прервал его парень глухим голосом. – Что твоя любовь?

С трудом протолкнул слова через сухое горло:

– Моя любовь была похотью, – и едва не подавился.

– И это всё?

Парень крепился, но в голосе слышалась неприкрытая горечь.

Этот вечер был поистине незабываемым, но ему пора возвращаться, и гораздо лучше, если у Тео сохранятся только приятные воспоминания об их встрече. Об их короткой встрече. Парню совсем необязательно знать, что с ним произошло, Тео не должно волновать также и то, что с ним произойдет в будущем, чему еще только предстоит случиться. От пера исходил приятный запах, такой запах не встретишь на земле.

– Хорошо, что это произошло с тобой в таком юном возрасте… потом будет намного проще, ты приспособишься к жизни гораздо легче, чем, если бы ты не имел подобного… несчастливого опыта.

– Неужели только похоть? – Тео его точно не слышал. И цеплялся за соломинку.

Разведя руки в стороны, мужчина, не отрываясь, следил за переменами на лице Шенг, чтобы, каждый раз, вспоминая его будто выпотрошенный взгляд, знать и помнить о своих ошибках:

– Ты был лучшего обо мне мнения? – деланно поразился Сатин и невесело рассмеялся. – Мне жаль, что за это время ты так и не понял, что я за человек. С моей стороны было крупной ошибкой привязать тебя к себе.

Парень кивнул, перевалился на другое плечо, протирая рубашкой стену, повернулся к Сатину спиной. Отлепился от стены и вышел в коридор.

Вытряхнув на стол содержимое, Сатин подхватил пустые конверты, зажигалку и отправился в ванную. По дороге он закрыл за Тео дверь, повернул в замке ключ.

Оказывается, он ничего не разрушил своим визитом, ворвавшись в тихую затворническую жизнь Тео: парень сам разрушил всё, что только можно, пока его не было рядом.

Или Сатин пытается оправдать себя. Он еще более жалок, у него даже не хватает смелости высказать в лицо то, что творится на душе.

========== Глава VIII. Пустыня ==========

Со слов Персиваля его собирались перевести в другую тюрьму. Теперь он знает. Это место – настоящая выгребная яма для тех, с кем больше не желают возиться, кто за безнадобностью стал обузой. Если в тюрьме еще была какая-то иерархия, то здесь её нет, здесь нет и строгого контроля над поведением, говорят, что заключенные умирают тут с голоду, и никому нет до этого дела. Изолированный отсек с жалкой горсткой надзирателей, и как ни странно, это работает, еще никто не сбежал отсюда, были случаи помилования, но заключенные не дожили до заветной свободы. А тех, кто всё же осмелился на побег, поглотила пустыня.

Он опускает на голову капюшон. Бесконечные барханы, куда ни посмотри – только красноватый песок, палящее солнце и точно плешивые наросты – участки голой каменистой земли с зачатками растительности. И он прекрасно понимает заключенных, не осмелившихся на побег; тюрьма в городишке посреди бескрайних песков.

За высокими воротами и угнетающими стенами с вышками дозорных он был укрыт от смертоносного жара полуденного солнца, он сидел в темноте, сокрушаясь о дневном свете, теперь же этот свет застилает небо сплошной пеленой удушающего воздуха, сухого и как будто бумажного; шершавого, жаркого.

Второй день они едут по пустыне и, оборачиваясь назад, Сатин видит только горячий песок, заметающий любые следы. Ни людей, ни воды, только их караван в одиннадцать верблюдов. В пустыне любое время стирается, и уже не знаешь, какое сегодня число, месяц, год. Тюремщики везут провизию и медикаменты, заключенных человек пять, азиатские лица перемешались с представителями Аравии, Южной Америки и прибрежных островов. Как мера предосторожности, через пустыню не стали проводить никаких дорог или железнодорожных путей, чтобы заключенные не разбежались, без знания здешних мест и элементарных навыков выживания в пустыне, отходить далеко от тюрьмы считается опасным, страх перед смертью от солнечного удара, нехватки воды или укуса скорпиона – достаточно мощный стимулирующий фактор, сдерживающий заключенных. Нежелание заключенных бороться и готовность покориться своей жалкой судьбе пугает Сатина.

Прикрывая лицо от зноя и песка, он тупо смотрит вперед, верблюды перебирают ногами, вспахивая почти идеальное поле и утопая в вязкой почве. Первый день заключенные провели на ногах, безропотно следуя за вереницей верблюдов, сегодня им было позволено взобраться в седло и дальше передвигаться верхом. Угнетенный открывшейся панорамой, он понимает, что ни за что не отыщет обратной дороги, если только у него не отрастут крылья.

Как только за его спиной стихает грохот запираемых ворот, и он оказывается лицом к лицу с бескрайним морем песка и зноя, с пустыми руками, в одних лишь рейтузах и черной накидке, скрывающей от солнца, но не способной защитить от ночного холода, он видит высоко в небе птиц, это птицы – хищники, и он мечтает оказаться в их стае, выискивать в пустыне умирающих людей и животных, скорпионов, поддерживать свое существование, гордиться своими перьями и воровать лакомства из сумок навьюченных верблюдов, спокойно себе бредущих и не подозревающих о человеческих горестях. Быть хищником, пикировать с небес, забыться полетом – вот чего он хочет. Он представляет караван глазами птиц, знают ли они, что внизу есть человек, желающий присоединиться к ним? Они могут заклевать путников до смерти, и не пощадят ни заключенных, ни надзирателей, ни верблюдов, ни для кого не сделают исключения.

Надзиратель почесывает густую щетину и тоже смотрит на птиц. Нелегкая дорога вскоре измотает путников, и им, падальщикам, будет, чем поживиться… У охранников с собой ружья и кривые кинжалы. У Сатина на руках наручники, пристегнутые длиной цепью к уздечке верблюда, от жара кружится голова, хочется пить, но он не знает, как попросить, охранник лишь усмехается над его трогательно-жалостливыми попытками выстроить незнакомые слова в связную цепочку. По спине градом сыплет пот, одежда прилипла к телу, но если соблазниться и снять её, можно умереть, в лучшем случае, обгореть на солнце. От усталости он клюет носом, плохо работает неподъемная голова, ноги – по бокам верблюда, что мешки с костями, воспаленные глаза слипаются, ресницы склеиваются, отовсюду несет верблюжьим пометом, ладони и одежда пропитались этими животными. Черная грязь под желтоватыми ногтями на худых побагровевших руках, здоровая кожа шелушится, лицо лоснится от жира.

Догадываются ли птицы, что там есть один человек, мечтающий присоединиться к их свободному полету?

Сухие потрескавшиеся губы едва заметно кровоточат, приходится слизывать кровь, чтобы не умереть от жажды. Несколько часов без воды для странника в пустыне все равно, что сутки без выпивки – для алкоголика у себя дома.

Когда стемнеет, они остановятся, приготовят еду, напоят верблюдов. К этому времени один из заключенных падает с верблюда и валится в песок, на него орут, дергают цепь, руки несчастного вздрагивают, бьют хлыстами и палками, Сатин в ужасе смотрит на это и проглатывает сухой ком в горле. Бедолагу избивают до полусмерти, бьют аккуратно, со знанием дела, и до того момента, как песок окрасится свежей кровью, пройдет не одна минута глухих стонов. Кто-то неловко сползает с верблюда, падает на колени, поднимается с заляпанным песком подолом, на шатающихся ногах движется в сторону бедолаги, кричит на непонятном языке, размахивает руками с защелкнутыми на них наручниках, цепь качается, натягивается, не позволяя приблизиться к несчастному, он не может расквасить физиономии этих мордоворотов, этих садистов… его трясет от ярости. Сатин понимает, что это его цепь сейчас лязгает от нелепых попыток помочь упавшему заключенному, это его ноги в дешевых тапках месят как будто ржавый песок, из его горла исторгаются нечленораздельные ругательства. Его хватают за плечи, дергают с разных сторон, но он не пытается защититься, он не понимает, зачем ему эта возня, он будет парить вместе с падальщиками, выискивая трупы с остатками мяса на ломких костях, он будет в небе, его не заботят эти люди с мерзким запахом изо рта. Он не понимает ради чего ему защищать это слабое тело, ему разбивают губу, валят на песок, надзиратель ставит ему на спину ногу и надавливает. Но Персиваль не дает им завершить свое черное дело, и его отпускают. Персиваль что-то сказал на их обезьяньем диалекте, возможно, предложил взятку, чтобы Сатина ненадолго оставили в покое, уверил их, что он всего лишь бедный сумасшедший, которые не осознает, что творит, но больше такого не повторится, он больше никому не доставит проблем. Его гнев спровоцирован безумием и жарой. По голосу Сатин понимает, как напуган Персиваль. Доктор боится. За кого? За него что ли? Участники заварушки расходятся по добру.

Персиваль сопровождает караван с самого первого дня как врач-специалист, свято верящий в силу своего диплома. Пришлось отстегнуть немалую сумму, чтобы тюремщики пошли ему навстречу. Сатин часто задерживался взглядом на бредущей впереди фигуре, пытался понять, как мыслит этот человек, о чем думает, что побудило его бросить карьеру, дом, больницу и отправиться вместе с караваном заключенных в самую глухую тюрьму Африки; принести в жертву планы, перспективы, чтобы быть здесь; отстегивать деньги ничего не значащим ничтожным хорькам в черных капюшонах и парандже за своё унижение, терпеть чужие издевки, слышать тихие стоны заключенных, которые не подают виду, но они до такой степени напуганы, что зовут свою маму. Уважаемый доктор, успешный человек, его унижают какие-то боровы, сующие свиные рыла в каждую грязную лужу. За что он борется? Во что верить ему в этой пустыне? Здесь последняя вера умерла несколько тысяч лет назад.

– Мне не разрешили снять с тебя наручники. – Персиваль садится рядом на красноватый песок, ставит перед ним миску с рагу из фасоли. – Говорят, если снять с тебя наручники, то ты снова начнешь буянить.

– И они совершенно правы. – Сатин поднимает лицо на Персиваля и растягивает посеревшие избитые губы в самодовольной ухмылке. Голова слегка кружится, а веки тяжелее гранита.

– Тебе не следует так поступать. Другим заключенным дают только мясо и бурдюк с водой. Ты знаешь, что это значит? – доктор открывает саквояж, который вынужден таскать в руках, потому что верблюды переполнены, но в эту отговорку верят разве что только сами верблюды, тюремщики не хотят, чтобы иностранец распоряжался на их территории как у себя дома, и если доктор пошел на это, то пускай выполняет их требования и терпит их прихотливо изменчивое настроение.

– Нет, – честно признается Холовора. Он не знает. Заворачивает длинные черные рукава, чтобы удобнее было держать алюминиевую ложку. Ложка накалена, миска теплая, кашица из бобов сладковатая, это как издевательство, в пустыне, где и так каждый сантиметр пропитан солнцем – подавать горячую еду, класть туда сахар, чтобы обязательно вызвать жажду. Но так хочется есть и пить, давясь и захлебываясь, он глотает свою размякшую порцию и хлебает жидкость со дна миски. На языке остается привкус жести.

– Кажется, на Востоке есть такая смертная казнь: в течение месяца давать приговоренному одно лишь мясо и воду. Мясо – сложно усвояемый продукт, организм, получая только тяжелую пищу – большое количество мяса, которое он не в состоянии переработать, загрязняется шлаками и токсинами, смерть наступает через месяц, как следствие скопления этих вредных токсинов.

Сатин стряхивает со лба волосы.

– Они даже не понимают… – оборачивается на других молча жующих зэков, – что с ними происходит… Но почему? Они приговорены к смертной казни? – взгляд останавливается на руках Персиваля, расслабленно лежащих на коленях. Сглатывает и вдыхает запах ночной пустыни, смешанный с верблюжьей и телесной вонью.

– Может, кто-то из них и догадывается, но остальные не знают.

– Как же так? Что они сделали? И почему меня обошел приговор?

Доктор дожидается, пока он доест, неторопливо роется в саквояже. Сатин придвигается ближе.

– Михаил… за какие преступления они терпят всё это?

После некоторого молчания, Персиваль медленно отвечает:

– Один из них живодёр, ему вроде как доставляет удовольствие вспарывать брюхо визжащим поросятам.

Сатин едва заметно содрогается. Персиваль говорит, не отрывая взгляда от своих склянок, и кладет руку на его плечо, сжимает черную материю.

– Не оборачивайся на него, иначе он поймет, что мы говорим о нем. Другой, тот, что с изувеченным лицом… на нем висит тяжким бременем несколько убийств, здесь замешана родная кровь. После того, как он осознал, что натворил, он пытался покончить с собой, сначала просто жег себе пальцы и выворачивал суставы… и каждый раз ему не хватало сил довести дело до конца, насильно затащил к себе какую-то девчонку и у неё на глазах истязал себя, считал, якобы только перед непорочным взором не запятнанного кровью человека он сумеет очиститься и снимет груз своих преступлений, однако, не находя успокоения, он во всем сознался первому же встречному. А дальше ты и сам знаешь – последовала заслуженная кара.

– Но откуда ты знаешь?

– Я слышал, о чем говорили охранники. Истории довольно банальные и жестокие, не думаю, что тебе хочется их услышать, их полно у каждого заключенного, в защиту которых не выступит ни один адвокат, и они помалкивают, зная об этом. Могу тебя обрадовать… по сравнению с ними, ты еще не безнадежен. Они не какие-то второсортные воры или вандалы – любители памятников искусства, здесь не встретишь мальчика, балующегося ганджей, или автоугонщика, или, быть может, того парня, которого жена засадила за крупные долги. Это не то место.

– Не хочу больше ничего слышать об этом! – восклицает Сатин, руки вздрагивают, и миска вылетает из пальцев и переворачивается, содержимое опрокидывается на песок. – Меня уже тошнит от этого дерьма!

В темноте пустыни зеленоватые волосы Персиваля отливают изумрудами. Засыпающие верблюды образовали полукруг, прикрывая людей своими телами от ночных кошмаров, навеянных страной песков. Привязанные к верблюдам, а верблюды друг к другу, заключенные спят кто где, развалившись на зловонных попонах. Кто-то бормочет, почесываясь, кто-то постанывает, охранник звучно храпит, ему вторит чье-то сонное мычание. Персиваль изменяется в лице и протягивает Сатину вымоченную в растворе тряпку.

– Протри, чтобы зараза не пристала, – говорит и отставляет от него миску. Одежда на докторе еще совсем свежая, а душистая кожа не успела пропахнуть запахами пустыни. Его руки всегда чистые, а в ясных глазах нет даже намёка на сонливость, его прямая осанка, размеренные основательные движения указывают на то, что этот поход нисколько его не утомил.

Сатин подносит к распухшей губе тряпку:

– Спасибо… спасибо и за то, что пошел за мной. Но я не хотел бы от тебя подобного самопожертвования. Вернись туда, где твоя помощь более необходима, – говорит Сатин, мелко дрожа от холода.

– Не волнуйся обо мне.

– Мне было бы спокойней, если бы я знал, что ты находишься далеко отсюда, где-нибудь… в уюте и безопасности, – Сатин сжимает руку доктора, красновато-золотистая кожа чистая и сухая. Его самого хоть выжимай, ночной холод растворяет пот, но одежда насквозь мокрая. Ложится на песок и укладывает голову Персивалю на колени. – Ты ведь мне мерещишься? Пустынный мираж… а я всего лишь скиталец, который набрел на мифический оазис посреди песка.

– И каким бы ты хотел увидеть этот оазис? – крепкие пальцы обхватывает его худое запястье, и белоснежное свечение распространяется по коже.

– Там, – Сатин на мгновение закрывает глаза, чтобы собраться с мыслями, открывает и смотрит на молочно-золотистого цвета поток тепла, ласкающий огрубевшую кожу, проникая в каждую пору, наполняя клетки… чем-то, для определения чего Сатин не знает слов. – Финиковые деревья, банановые, апельсиновые, мандариновые плантации, кокосовые пальмы… ржаное поле, медовые пасеки… гудят пчелы, но они не кусают…

– Иди дальше, – негромко бормочет доктор. – Расскажи мне, что там за яблоневым лабиринтом, на севере.

– Пейзаж меняется. Там есть деревянная постройка, похоже на амбар, на второй этаж ведет лестница без перил. Солома, плоская темная крыша, сырая, блестит под ногами, скользкая… ветер… Много лошадей, они гуляют на свободе. За домом яблоневый лес – на траве… дальше холм перерастает в горы, и там летают орлы, в их перьях сияет солнце.

Персиваль оголяет его ноги, продолжает свои махинации, свет проникает внутрь, и по телу разливается приятное тепло, которое кружит голову и наполняет её ароматами тропических фруктов, после – яблонь, запахами дерева и сена, сочной травы, едва уловимый запах лошадей, чистый горный воздух, птичий запах. Запахи натуральные, со всем многогранным великолепием оттенков, что еще больше кружит голову. Благоухание, богатство, восхищение, сладость. У него кончается терпение облекать в слова то, что невозможно удержать посредством пустых звуков.

– Уведи меня еще выше, что ты видишь? – тихий голос проникает прямо в мозг, перенося Сатина в иные края, высоко в небо. Доктор перемещает свою ладонь ему на лоб, под веки проникает яркий свет, и он резко зажмуривает глаза.

– Взмывая с орлами, за горами… там гавань, в гавани, – он судорожно вздыхает пьянящий запах воды и зимнего ветра. – Идет снег, дальше… ночью с небес опускается снег, дует ветер, но вода не замерзает, там существа с прозрачными телами, они выглядят как мужчины… Зачем ты показываешь мне всё это? Михаил, не надо… эти мгновения, как дурман, хватит, – он приподнимается и садится. – Я помню это место, но не знаю почему.

За опущенными веками – лишь темнота ночи, он больше не видит просторного голубого неба, где солнечное утро сменяется прохладной пеленой облаков, зависшей над горами, и ультрамариновой ночью – над бескрайней водой. Где сок и роса перемешивается на длинных травяных стеблях, он закрывает глаза вновь и вновь, но чудесная картинка исчезла.

– Покажи мне снова. Я хочу убедиться, – шепчет.

– Только что ты просил меня перестать насылать на тебя видения, – напоминает врач.

Сатин нервно потирает голень, пораженно понимая – нет больше грубых шрамов от колодки и царапин, больше нет усталости в натруженных мышцах, кожа бархатистая и упругая.

– Что ты сделал?! Со мной… – во взволнованном голосе благодарность перекликается с едва уловимым замешательством.

– Ну как? Понравилось летать? Я всего лишь показал тебе свой родной край. Я жил там, пока ты не родился, в тот день мне и предложили службу на земле. Будучи в смертном теле туда очень сложно попасть, гораздо труднее… Вечность, заключенная в тонкую материю. Натянуть посильнее, и она разорвется.

Завывает ветер, гоняя песок. Сатина начинает трясти от холода, он кутается в паранджу и прикрывает лицо, оставляя незащищенными только одни недоверчивые глаза. Заключенные ворочаются и постанывают, встревоженные мнимым затишьем в атмосфере. Трет кожу, разгоняя застоявшуюся кровь по жилам. Он тоже ощущает это затишье. Словно перед бурей.

– И чтобы защитить это великолепие, – Персиваль касается своих век, – мало одной лишь пары исцеляющих рук.

Доктор приближает своё лицо, наклоняется к уху.

– Пока я здесь, – касается колючей щекой черной паранджи, – я неотступно следую за тобой, потому что это мой священный долг, как фатума, оберегающего твою жизнь. Ты всё еще полагаешь, что можешь убить меня?

*

– Что ты предлагаешь? Маю еще не совершеннолетний!

– Уже в сентябре будет семнадцать. Он взрослый парень и вполне в состоянии содержать себя сам.

– Он – ребенок! – Тахоми встряхнула рубашку, повесила на вешалку и расправила тонкий покров шелка, взялась за следующую. – Мне достаточно и того, что он работает у русских иммигрантов. Я и не полагала, что Маю будет иметь такой успех. Но даже если так… я рада, он стал намного спокойнее, и я вижу, ему нравится там работать. Маю большую часть дня проводит в мастерской, разве тебе этого мало, они и так не видятся, считай? Он останется в Нагасаки, и я не вижу ни одной причины, почему бы ему этого не сделать, – отмеряя комнату шагами, женщина подошла к окну, несмотря на то, что еще было светло, задернула занавеску и, подцепив со стола бутылку, брызнула янтарно-коричневатой жидкости в пустой бокал.

– Я так не думаю. Женское влияние портит мужчину, вот почему он должен пожить самостоятельно.

– Семейная честь, такое тебе знакомо?

– Такая честь – позор.

– Я говорю не об их связи, Саёри! Поставь себя на моё место! Ты должен меня понять, в конце концов, – выпалила Тахоми, сжимая бокал и строго взирая на спорщика подкрашенными глазами. – Я говорю о том, что он несовершеннолетний, о том, что Маю мой племянник… это не моя просьба, – она потрясла стаканом, не сводя с Саёри внимательного взгляда. – Я должна о нем позаботиться, понимаешь? Какое имеешь ты право распоряжаться судьбами моих племянников? Маю пережил такое горе…

– И поэтому начал спать с братом? – отпарировал Провада.

– Саёри, он мой ребенок, – женщина подалась вперед, игнорируя свирепый взгляд. – Сын моей сестры, – в глазах стояли злые слезы.

– Я это уже слышал. Воля твоя, дорогая… Есть еще и второй вариант. Помнишь, мы о нем говорили? – спросил японец, критически изучая свои манжеты.

Тахоми моргнула и отпрянула.

– Мне кажется, проще отдать Маю в армию, когда он достигнет призывного возраста, а это произойдет совсем скоро. Но если ты так привязана к этому мальчишке… мы можем найти альтернативу и подыскать для Эваллё комнату в общежитии. Так будет лучше? – Саёри поморщился.

Отшатнувшись, как от пощечины, японка задрожала.

– Для кого лучше?

– Тебе нужна моя поддержка, иначе ты бы не согласилась на этот брак. Такой женщине, как ты, просто необходима опора в виде надежного мужского плеча, – как само собой очевидное великодушно пояснил Саёри.

– Боже мой… – раздраженно прошептала женщина, протянув руку за бутылкой. Отсутствующий взгляд упал на кольцо с морганитом, пальцы погладили серебряный ободок, сомкнулись вокруг стеклянного горлышка.

– Но если оставить Эваллё без присмотра, он почти наверняка вернется за братом, или сам Маю сбежит из дома. А если отдать Маю в японскую армию, там за ним какой-никакой, а будет пригляд, и видеться друг с другом им будет гораздо труднее, если не сказать, что это практически невозможно, – Провада протянул руку и погладил её по плечу, растирая кожу гибкими пальцами. – Так будет лучше для всех, – понизил голос до ласкового шепота. – Разве твоей сестре понравилось бы то, к чему все мы пришли? Твоё место здесь, рядом со мной, а не с…

– Я не могу, – Тахоми нервно сглотнула, устыдившись своей смелости. – Саёри, мы не должны так поступать, мы можем уладить всё мирным путем, – она подняла глаза на знакомое лицо. Нет, она, вероятно, ошиблась. Кто этот заносчивый человек, надутый от осознавания своего превосходства? Он ей незнаком.

Маю опустил взгляд, но от двери не отошел, ему стало обидно за тетку. Тахоми была сама не своя, она пыталась сбавить тон, замять резкость слов. Перед кем она пытается оправдаться? Сочувствуя суждениям Саёри, она осознанно унижает себя. Тахоми, знакомая Маю с детства, не осталась бы равнодушной, если кто-нибудь начал указывать ей, что делать. Уж она бы не стала терпеть чей-то диктат. Она бы не церемонилась с тем, кто оскорбляет её близких людей.

Назад к карточке книги "Каминг-аут (СИ)"