Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 95 страниц)

– Здесь раньше было поселение беженцев, они захватывали чужеземцев и сажали в свои казематы. Видишь эти подземные постройки? Под песком… – доктор имеет в виду трещины в земле с проложенным в её недрах лабиринтом шатких построек и висячих мостов, – там они и держали своих пленников, многих убили и выстроили на их костях клетушки… Эти деревянные мосты проходили на такой глубине, что туда и свет не проникал, но сейчас, надеюсь, эти солдаты уничтожат последние следы их гнилой цивилизации.

– Кто эти беженцы? – немного подволакивая намятую колодкой ногу, Сатин приближается к доктору. Лицо надежно укрыто под покрывалом, только глаза саднит раскаленное солнце.

– А кто их знает, они жили на этих землях много столетий. Когда пришли эти молодчики, то первым делом убили здесь всех, а тела сбросили вниз, переделали тюрьму на свой лад и обосновались в этих землях, но с солдатами тоже что-то произошло…

– Эй-эй! – вопит какой-то верзила, хватая Сатина за плечо. Его хотят увести. Верзила с воспаленной кожей машет рукой погонщикам и подгоняет его в центр замощенной булыжником площадки с пальмой и колодцем. Растение дает тень. Других заключенных тоже уводят прочь от каравана, заставляя выйти на солнцепек. Давят на лопатки, вынуждая опуститься на колени. Сатин шумно вздыхает, чувствуя давящую силу. Позвонки вот-вот затрещат. Его обливают водой из ведра, чтобы отбить верблюжью вонь. Мокрые волосы облепляют лоб и лезут в глаза. Он стягивает обрезанные перчатки и смахивает досадливую помеху. Присев на одно колено, смотрит вверх на своих надзирателей, переводит вопросительный взгляд с одного лица на другое. Утирает воду, одежда на нем промокла и липнет к грязному телу. Несколько других узников, облаченных в черную паранджу, возятся со своими истоптанными сандалиями. Верзила указывает на его ноги, велит снять обувь. Сатин стягивает вьетнамки и кладет рядом. Сквозь стремительно высыхающую одежду чувствуется жар солнца.

Вперед выходит коричневый от загара мужчина и обращается к ним на отточенном английском:

– Всех военно-пригодных мы отберем на службу сроком, равным половине вашего заключения. Если, конечно, вы не облажаетесь, – что-то пояснять сверх он не считает нужным.

Сатин стаскивает капюшон, боясь задохнуться под налипшей к коже неподъемной ношей.

Обводя умными глазами притихших заключенных, мужчина, задерживает взгляд на его непокрытой голове.

– Всем отобранным выделят койку, выдадут паек, одежду и всё необходимое. Сейчас не такое время, чтобы гнить в тюрьмах боеспособным гражданам. Но если кто надумает ускользнуть, наши ищейки будут преследовать вас по всей пустыне, не щадя, – карие глаза снова впиваются в него. – Что это такое?

Сатин думает, что замечание относится к нему, но солдат поворачивается к прорабскому ублюдку, погонщику скота. Время от времени переходя на визгливый тонкий диалект, указывает на Сатина.

– Этот человек не похож на заключенного! Как он оказался в вашем караване? Кого еще вы там везете?! Показывайте! – активно жестикулирует, напирает на мужичонка.

Сатин переглядывается с Персивалем.

Блохастый погонщик препирается с солдатом. Мужичонок что-то верещит, картавит, выпучивает глаза, солдат поигрывает укладом. К ним подбегают два боевика с прикрытыми арафатками лицами, узкие глаза щурятся на ярком солнце, боевики чем-то обеспокоены.

– Ведите их в помещение, а с этими, – солдат кивает на погонщиков, – я разберусь позже.

Его хватают за руки и рывком приподнимают, пихают в спину острием ружья, подталкивают вперед. Он озирается на Персиваля, пытаясь прочесть в его взгляде ответы на свои вопросы.

– Хватит! – балочное помещение погружается в тишину, сквозь щели на задрапированных окнах просачивается жаркая удушающая масса; военный разгоняет собравшихся. Сатина оставляют в покое, но их бранные выкрики и смешки еще звенят у него в ушах.

– Красота… – снова слышится чей-то шепот. Какой-то коротышка заглядывает ему в лицо, выпучивает свои воспаленные глаза.

К первому присоединяется второй:

– Даже красивее, чем женщина! – под самым ухом раздается крысиный выписк. – А можно потрогать твою кожу?

Сатин рассекает ладонью воздух, сжимает горло, надавливая на сонную артерию крысятника. Сумасшедший посмеивается, кряхтит.

– О, эти руки… пальцы… Сколько стоит один пальчик? – склабится, косит взгляд на руку, сжимающую его потное горло.

– Не трогай меня! – это предупреждение. Сатин приподнимает брови, подводя под сказанным жирную черту.

– Хватит! Эй, вы! – обращается к нему солдат. – Эта шавка вас не тронет, если первыми не залаете. С вами, кажется, был врач? Он нам пригодится, – чуть склоняет голову мужчина. – Любые врачи на вес золота, мы не можем его отослать, не опасаясь, что его перехватят на границе.

Мелкая крысовидная мордочка оказывается рядом, и грязные ручонки тянутся к его волосам, теребят одежду. Отталкивают в тень. Сатин мычит что-то нечленораздельное.

– Я сказал: довольно! – солдат бьет крысятника и отталкивает прочь. – Не трогать их! Значит так, ваши глупые мысли меня не колышут, – обращается он к новоприбывшим заключенным. – В моих интересах сделать из вас высококвалифицированных бойцов. Моё имя вас не должно интересовать, как и, впрочем, меня не волнуют ваши имена. Обращаться ко мне: «сэр». Думаю, этого будет достаточно, – устало выпуская застоявшийся в легких воздух, сбавляет жесткий тон. – Попробуйте на время забыть, что вы больны, – серьезный внимательный взгляд окидывает пассивных узников, еще не осознавших, что им предлагает случай. – Будьте верны своей новой работе, и вам воздастся сполна, можете быть в этом уверены. Ваш командир слов на ветер не бросает.

Их новый надзиратель, волей судьбы ставший начальником их тревожных жизней, твердо стоит на дощатом полу. Темно-русые волосы зачесаны назад, по скулам перекатываются желваки, квадратную выпирающую челюсть подчеркивают изящные губы, жесткость линий смягчает небольшой прямой нос и пронзительные глаза, цепкий участливый взгляд выдает в нем человека доброго, а прямолинейность и точность линий и жестов – недюжинную военную практику.

В казармах держится горький запах паслёна.

– Начиная с этого дня, вы будете держаться обособленно. Днем вы будете проходить боевые учения вместе с остальными, вечером вас отведут в ваши комнаты, а потом… посмотрим. Вместе с тем вы будете работать, работы хватит на всех, не сомневайтесь. Учтите, слюнтяев здесь не терпят. Как только начнете пошаливать, вас отправят в коллектор…

– От кого вы обороняетесь? – повышает голос Сатин, бессовестно перебивая говорящего. Он хочет знать, ради чего затеян весь этот сыр-бор, ради каких длинных имен он должен продолжать борьбу.

Солдат не ожидает такой наглости. Иностранец в черной парандже сливается с тенями казармы. Громко стуча сапогами, солдат приближается к заключенному, неожиданно оказавшемуся выше на пол головы. Поигрывает мускулами, по лицу перекатываются желваки.

– Кому мы обязаны, что стали оружием? – не унимается заключенный.

По углам шушукаются.

– Не шипите! – солдат слегка отклоняется назад и сдергивает с лица рослого иностранца шершавую ткань. – Хм… Что ж я отвечу на вопрос. Разве это не очевидно, что вы не хотите сидеть в клетке? – мужчина не сводит с него глаз. – Мы даем вам возможность исправить свои ошибки, солдат.

– А что если ошибки невозможно исправить?

– Значит, придется постараться и сделать невозможное возможным, – палец ложится на курок, и холодное дуло упирается в скулу.

Сатин отворачивает лицо, но взгляда не опускает. Он и сам не понимает, что побуждает его рыть себе могилу. Что он, по сути, может изменить? Ускорить свой конец, придумывая этому типу мотив для того, чтобы спустить курок?

– Что вы здесь делаете? Разве вас дома никто не ждет? – вопрошает солдат. – Тогда и волноваться нечего. Я сделаю из вас бойцов, а остальное за вами, – смотрит через плечо на остальных заключенных, снова переводит взгляд на него и отводит руку с пистолетом в сторону и вверх. – Здесь появились странные люди. Мы обязаны защитить тех, кто сейчас в подземном коллекторе, тех, что попали под обвал. В казармах к северу сейчас умирают…

– Ну, а мне-то что? Для меня эти люди никто. Я не имею обыкновения растрачивать человеческие жизни только потому, что они отказались покаяться в своих преступлениях.

Двоякое чувство, он не осознает, где он находится, и в то же время, он ощущает это лучше всего. Его «я» почти стерлось, но ему плевать, он давно не чувствует… ни мучительных переживаний, ни угрызений совести, единственное, чем он обеспокоен, это то, что последним, что он увидит перед тем, как подорвется на гранате или сляжет с пулей во лбу, будет эта треклятая пустыня.

– Прочь! – рявкает солдат на заключенных. – А вы, постойте. С вами я еще не закончил. Я вижу, вы – человек видный, за словом в карман не полезете, вам здесь не место. Потому скажу: попытайтесь выжить, чтобы избавиться от оков на ваших ногах. Не скрою, большая часть солдат сами себя ликвидируют во время первой же перестрелки. У вас есть шанс выйти отсюда. У вас на самом деле есть такой шанс. Это всех касается! И последнее: не оглядывайтесь. Ни при каких обстоятельствах. А теперь идите прочь. В четвертом секторе вы получите необходимые указания.

Из коридорчика сквозь прорехи в фанерной перегородке в каморку проникает свет электрических ламп, освещающих проход между камерами. Скрипучая дверь едва держится на старых воющих петлях. Поперечные прутья решетки заделаны фанерными досками, дверь в скобах, на оконной решетке болтаются какие-то тряпки, трепыхаясь на сквозняке и прижимаясь к мутному стеклу. Пол тоже покрывают скобы, на полу лежит тюфяк, набитый прокисшим тряпьем, он хранит отпечатки чьих-то голов, потожировые подтеки и поржавевшее от времени кровотечение. Сквозь белые тряпки просвечивает луна, погружая камеру в причудливые мертвенно-голубоватые сумерки. За дверью – пятачок коридора, напротив – камера, очень похожая на его, те же поломанные прутья с фанерой, та же темень, тишина.

Сатин переворачивается на правый бок, чтобы быть лицом к двери. Ему оставили тазик с водой и тряпку, чтобы он мог утолить жажду. Утирая лоб влажной тканью, он пытается разглядеть в темноте соседней камеры хотя бы намек на то, что там есть кто-то живой. Вязкая духота и спертый воздух, липкие ладони и градины пота, жужжащие насекомые, сквозняк по ногам, песок на огрубевшей коже ступней, атмосфера заброшенности и запустения; его не держат здесь насильно, дверь даже не заперта, в любой момент он может встать, отворить эту стонущую дверь и выйти в освещенный коридор с замызганным турецким красно-бордовым ковром, да только идти вроде некуда.

Раздается крик, кому-то зашивают солому в кожу на пятках. Холовора садится на полу, облокотившись о тюфяк, обхватывает колени, сжимает руки в кулаки, вода с зажатой в пальцах тряпки капает, течет по ногам. Крик затихает. Это убогое место… Они рассчитывали обнаружить здесь горстку тюремщиков и несколько заключенных, страдающим умопомешательством, а нашли вооруженный до зубов отряд египтян и примкнувшим к ним туземцев.

– Еще один… пушечное мясо… – раздается из камеры напротив женский голос.

Он отпускает колени и переползает к южной стене, смотрит сквозь прутья на смутный силуэт сидящей на полу фигуры. Фигура приняла его позу. Приваливается к стене и смотрит на него.

– Как думаешь, когда случится первый взрыв? – спрашивают из темноты. Нет, он ошибся, не женский голос, возможно, заключенный болен и немощен или очень стар… Так же этот тонкий голосок может принадлежать ребенку.

– Ядерный взрыв?

Зачем он это спрашивает, разве он хочет знать, хватит с него и мелких перестрелок. Почему он подумал об этом? Слишком страшно думать, лёжа во мраке в каморке, позабытой в песках. Опасно.

– Ядерный взрыв, – слышит эхо своих слов. – Песок превращается в пыль, вода в кислотный дождь, а от деревьев остаются головешки… ты это имел в виду? – фигура прислоняется к решетке, просовывает руки между прутьями. Желтый свет падает на тонкий нос, высвечивает треугольник бледной кожи на лбу. Кожа настолько светлая, как будто заключенный избегает солнечного света, прячась в темных катакомбах солдатского узилища. Волосы убраны назад и спрятаны под покрывало, глаза чересчур большие для такого маленького лица, покусанные небольшие губы еще хранят свою природную припухлость. Сатину кажется, что они покрыты кровью, а, быть может, обведены помадой… Человечек закутан в грязное тряпье, обвешан нитками разноцветных бус, на запястьях – примитивные браслеты, просторный давно нестиранный балахон превратился в лохмотья, вокруг талии обмотаны полосы цветастой ткани. Сатин недоуменно округляет глаза. Что эта немытая обезьянка-хиппи, похожая на грязную бомжиху, делает здесь, в этой богом забытой дыре? Неужели они держат здесь детей?

– Как ты сюда..?

Обезьянка-хиппи опускает локоть на худое колено, прижимает запястье к губам, изучает узника.

– Как ящерица пробралась, – улыбается ему и склоняет голову вбок, оголяя белую шею, прижимается губами к браслету.

– И давно ты здесь? – вновь спрашивает мужчина.

– Уже да, – закрыв глаза, утыкается в согнутый локоть изящным носом с едва приметной горбинкой, прячет лицо, потом поднимает и смотрит на него так, как будто видит впервые в жизни.

– Ты не выходишь во двор? Ведь тебе надо чем-то питаться.

– Я по-тихому краду еду у солдат.

Думает, какая странная ящерица, таскает у других еду…

– Кто-нибудь знает о твоем присутствии? Кто-нибудь видел тебя? Сколько дней ты так сидишь? – он не хочет пугать обезьянку-хиппи. Может, она умирает от истощения или от жажды… Он придвигается ближе, впиваясь лбом в ледяные перекладины. – Ты из Египта? Почему ты не уйдешь, тебя что, удерживают здесь силой?

А не безумна ли ящерица?

– Могу я помочь тебе чем-нибудь? – если бы солнце не высушило его слезы, Сатин был бы еще способен плакать. Это существо растрогало его до глубины души.

– Ты умеешь читать? – вдруг спрашивает странный узник. – Можешь прочитать? – встает на ноги и протягивает сквозь прутья решетки свои бледные руки, задирает рукава.

– Какой ужас… – слова застревают в горле. Он закрывает глаза.

– Немного чешется… Ну так что, можешь прочитать? – показывает ему изуродованные руки, испещренные непонятными знаками, выжженными на белой коже. – Меня вроде как хотели продать в рабство… но это было давно. И те люди больше не приходили за мной. Они забыли про меня, да? – жалостливо смотрит на него, так крепко вцепившись в прутья, что костяшки пальцев белеют. Руки, ладони вроде как мужские…

– Почему ты преследуешь меня?! Зачем ты шел за мной?! Зачем продел весь этот путь?! Что хотел найти здесь?! Горы черепков? Какой прок тебе в этих развалинах?

Но двойник безмолвен, он уже несколько дней как молчит.

– Не пугайся, мне правда не очень больно, – гибкая фигура смотрит на него глазами, полными слез. Она плачет. – Мне так жалко тебя.

– Не лги мне! Ты хочешь выставить меня сумасшедшим! – он ударяет рукой по стене, отмахиваясь от переливчатого голоска. Отступает вглубь камеры.

– Нет! Не уходи, поговори со мной! – ласковый умоляющий тон, влажные сияющие глаза, скрытые в густой тени. – Мне было так одиноко! Всё то время, что ты прожил в лагере… – звякают браслеты и бусы. – Это бойня. Бедные… мне так жалко… бедные… их посылают под пули, – часто-часто дыша, бормочет узник.

– Вот значит, зачем они пригнали нас сюда… В той тюрьме мы стали излишней обузой, и от нас решили избавиться самым простым путем… Их совесть будет чиста, – останавливает задумчивый взгляд на своих руках. Загрубевшие ладони покрыты царапинами и неприятно саднят.

– Солдаты используют заключенных, чтобы избавить эти земли от злого рока, – обезьянка-хиппи лукаво на него поглядывает, чуть склонив голову вбок, теребит красные губы.

– Что еще за злой рок? – Сатин разозлен и мечется по каморке. – Не пытайся меня запутать.

Очерчивает свой подбородок, касается светлой кожи; руки, пальцы – в постоянном хаотичном движении:

– Скоро всё исчезнет… – фигура тянет к нему руки, и свет ламп падает на обожженные шрамы. – Тюрьма тоже исчезнет, – крючит пальцы, пытаясь дотянуться до его ладоней.

Сатин наконец останавливается, снова приникает лбом к прутьям.

– Ты так думаешь? – приседает, шурша тканью. Скрипит створкой, приоткрывает дверь и садится на пороге своей камеры. – Все натерпелись…

– Еще натерпятся. Кто-то считает все несчастья злым роком, а кто-то божественным гневом, – приговаривает узник. – Но какая разница, причиной небесной или дьявольской вызвано это несчастье, если приходится бороться с обычными людьми?

Он наблюдает за узником, не желая отводить взгляд. Он может подолгу смотреть на эту странную фигуру. Теплое течение, исходящее от неё, успокаивает расшатанные нервы. Оно возникло в тот момент, когда узник протянул к нему свои руки.

– Я могу и ошибаться… но мне почему-то кажется, что ты наказываешь себя. Исправь меня, если я ошибаюсь.

Покусанные губы растягиваются в добросердечной улыбке:

– Солнце сияло так ярко… так притягательно, – шепчет фигура свои пространные слова, но кому как не безумному понять слова другого безумного. – Можно было запросто обжечься. Никто не просил меня этого делать, но мне отчего-то не хотелось закрывать глаза. Мне казалось, лучше ослепнуть… А потом всё оборвалось.

Сатин прикрывает глаза. Всё именно так и произошло, в один прекрасный день всё оборвалось. И теперь, когда взойдет новое солнце, неизвестно.

Утро застает его на полу посредине камеры. Свет потушен, и помещение заполнено бледной утренней дымкой, когда восходящее солнце рассеивает последние предрассветные потемки, выхватывает в застоявшемся воздухе пыль и поднимает вверх, когда тушат огни. Ночное наваждение рассеялось. Наверняка, обезьянка-хиппи пошла на охоту, ведь даже обезьянкам-хиппи становится голодно. Соседняя камера пуста, но он точно знает, что следующей ночью вновь услышит переливчатый бесполый голосок.

Его втягивает круговорот жизни в пустыне. Ему выдали новую одежду, военное обмундирование, вещи личного пользования для дезинфекции, кормили, разрешали нежиться в ванной, бродить, где ему вздумается, иначе какой прок от избитого, оголодавшего, еле стоящего на ногах солдата… Жара съедает все силы; тканевая полоска, пропитанная пылью и салом, прилипает ко лбу, становится жесткой, колючей, как войлок.

Постепенно он начинает ощущать себя частью целого. Командир не делает ни для кого послаблений, и отряд боевиков в полевых кепи и спрятанными под повязками волосами, с исколотыми руками, в жаркой одежде.

– Кто не будет работать, тот может попрощаться со своей мамкой! – вопит командир, не столько пугая, сколько подбадривая свой отряд. Грохочут выстрелы по мишеням. Громыхают подошвы сапог по расчищенным дорогам площадки, имитирующей минное поле – поле перестрелки, мост над топким болотом, пустынные барханы, разбитые склады, обезображенные деревни, бескрайние равнины… Солдаты прячутся за укрытиями, стреляют по своим же товарищам, в манекенов, по мишеням, носятся по тропинкам среди мнимых препятствий и укрытий, падают коленями в песок, проезжаются на животе. Ускоренные тренировки длятся иногда и по двое-трое суток подряд, а ночью приходится работать, заниматься тяжелой работой. Они спешат пустить в ход всё, что только можно, и пули заменяет битое стекло, солдаты развлекаются, колотя бутылки о стены бараков. И уже неважно, где ты, а где чужой. Вчерашний собрат по оружию может сегодня пасть жертвой ядовитого дыма или шальной пули. Неважно, кому ты поклоняешься, завтра ты можешь упасть к ногам бездетного старика-инвалида, обирающего караваны египтян, а послезавтра оказаться засыпанным песком. Суровые меры, вас учат убивать и не быть убитым.

Двойник молчит, он доволен проделанной работой.

Персиваль дознается, что чужие боевики в серо-белых мундирах и с глазами, спрятанными под козырьками, устраивают погромы в ближайших городах, в том числе в крупных мегаполисах. Говорят, эта бестия зародилась в пустыне и до сих пор хоронится в её песках.

По ночам Сатин может слушать бесконечные бредни обезьянки-хиппи, чтобы утром с новыми силами приступить к тренировкам, карабкаться по коричневато-багряной скале на севере, или плести канаты со слепыми прокаженными на уровне двести футов под толщей земли. Вас учат держать рот на замке, вас учат драться с невидимым противником. Различия стираются, тренировки перерастают в нешуточные состязания на выживание, вам дают боевые патроны, просят ускользнуть от фургона и положить камень до того, как мина разорвет вашу ногу. Вы ощущаете отождествление себя с солдатом, раненным осколком; с проворным крысенком; вы бросаете вызов пустынному зною. Если кто плачет, его строго наказывают, солдат учат закалять позор страха, преобразовывая его в ярость, быть беспощадными к слабым и бесчеловечными к собственным командирам. Руки покрываются мозолями, а вы забываете себя от усталости, глушите тоску на дне бутылки и не можете заснуть только потому, что звезды так завораживающе сверкают и не блекнут.

*

Укладывая вещи в чемодан, время от времени Сатин переводил взгляд на циферблат часов. Приблизительно через час за ним должно подъехать такси и отвезти в аэропорт, где он еще раз попробует дозвониться до Тахоми. Он успевал на свой рейс, правда, без временного преимущества, но значит, будет меньше времени на всякие пустопорожние размышления. Ему казалось, что он поступает необдуманно, улетая сейчас, но у него не было веских причин оставаться здесь хоть на день дольше, чем быстрее он покинет эту солнечную страну, тем лучше.

На стопку одежды покидал банные принадлежности и бритвенный набор. Заторможено соображая, что еще следует захватить с собой, он озирался по сторонам. Подошел к окну, слушая грохот фейерверка. Недалеко от пляжного бара собралась небольшая группа: ребята и девушки, обряженные в одинаковые белые футболки с оранжевыми надписями, выкрикивали какие-то лозунги. Невозможно было разобрать в их радостном галдеже, что именно они скандируют. Искры взлетали вверх, на глазах распускались яркие цветы. Наблюдая салют, Сатин улыбнулся, он не мог больше оттягивать тот момент, когда ему придется вернуться из своего чрезвычайно затянувшегося отпуска. Оглянулся на открытый чемодан и снова вернулся к созерцанию веселья. Облокотившись локтями о подоконник, высунулся в окно. По шершавой стене из светлого камня метались вечерние тени, под окном покачивались темно-зеленые растения, их цветы источали тонкий кисловатый аромат, заглушаемый теплым запахом бриза и майской ночи. В руках он вертел белоснежное перо, перебирая пальцами нежные ворсинки опахала. Челка щекотала кожу, лицо обдувал сладкий ветер. Глубоко задумавшись, он не сразу услышал надрывную трель дверного звонка.

– Кто там? – крикнул через весь номер Холовора, опуская перо во внутренний карман чемодана.

– Сатин, открой, – донесся из-за двери смутный голос.

Подойдя к двери, подхватил с опустевшей полки ключ и вставил в замочную скважину, повернул. Если Тео пьян, он сразу же отправит парнишку гулять дальше.

– Привет, – буркнул китаец, переступая порог. По деревянному полу чиркнули колесики, парень опустил чемодан на коврик и тяжко выдохнул. – Ну вот…

Его так удивило вторжение Тео, что он забыл поздороваться. Смятение быстро сменилось странным подозрением.

– Это что? – Сатин указал глазами на миниатюрный чемодан, покрытый клеенкой. Но это был не тот же самый, видимо, Тео купил себе новый чемодан или умудрился как-то заклеить фотографии с обложек альбомов. Холовора подавил вспышку гнева.

– Сатин… мы можем поговорить? – неуверенно спросил парень, замечая враждебность в его взгляде.

Мужчина вытянул руку и уперся ладонью в дверной косяк, преграждая Тео проход.

– Как-нибудь в другой раз. Я занят, – его голос стал более спокойным.

– Уезжаешь? Сейчас? – карие глаза слегка расширились. – Ну, конечно… ты говорил, – обронил китаец, смотря поверх его руки на распахнутые настежь двери спальни и гостиной, естественно, от взгляда Тео не укрылся дорожный чемодан. – Внезапно, никого не предупредив, в любое время дня или ночи, сорваться с места, ничего не объясняя, только как ветер подует… как это в твоем духе.

– Зачем ты пришел? – придав своему голосу благотворный тон, Сатин решил начать их неуклюжий разговор сначала.

Уразумев, наконец, что ему здесь не рады, Тео закатил глаза:

– О Господи… Послушай… эта работа мне не подходит. Я её оставил.

– То есть как? Ты не поедешь с дивой на гастроли? – с преувеличенным изумлением вопросил Холовора. К чему этот спектакль? Как только он увидел Тео с чемоданом, сразу обо всем догадался. И глупость парня его нервировала, будто он сам подстегивал Тео на что-либо подобное.

– Я хочу уехать с тобой, Сатин. Позволь мне… – смаргивая яркий свет люстры, Тео шелестел скользкой клеенкой.

– Уходи, – это безобразие надо было пресечь на корню. Сатин отвернулся от взгляда, сулящего заботу, обожание, многие годы тепла и любви, освобождение от вечных исканий, в этом взгляде его спасание от кошмаров, мучающих по ночам… от затхлости коттеджа с окровавленными простынями и пыльным воздухом, от отчаянных метаний в темноте, по пояс в сугробах… – Тео, ты еще можешь вернуться. Твоя группа уезжает только завтра, у тебя еще есть время привести мысли в порядок. И вещи твои уже собраны… возвращайся к своему приятелю, а завтра как ни в чем не бывало вернешься на рабочее место, не вспоминая об этой минуте.

Не отнимая от косяка руки, Сатин уперся спиной в стену.

– Ты всё еще не простил меня? – зашуршала джинсовая ткань, Тео присел на свой чемодан, широко расставляя ноги. Когда парень пошевелился, Сатин ощутил слабый запашок алкоголя, въевшийся в одежду. А гладкие пальцы, наверное, пропитались тяжелым табачным запахом.

– Дело не в этом.

На этот раз Тео не стал ждать, пока он докончит фразу:

– Это ведь ты сказал моей тетке обо всём этом кошмаре. Я даже… – вытаращился в пол, не зная, за что бы уцепиться взглядом, – не могу тебе объяснить, почему я просил, чтобы ей позвонил именно ты.

– Тео, я ни в чем тебя не упрекаю. Тебя это вообще не касается. Хоть ты и пытаешься перетянуть канат на себя, я тебе еще раз повторяю: тебя это не касается. Если тебе от этого станет легче, то я действительно долгое время не мог простить тебя. Но теперь я не хочу выяснять с тобой отношения, уходи.

– Позволь мне остаться рядом с тобой. Прошу тебя. Сатин? Хочешь, я на колени перед тобой встану? Хочешь, чтобы я умолял тебя? – встрепенулся китаец, напрягши голос.

– Мне ничего от тебя не надо. Просто уйди, – последовал холодный ответ.

Изводя себя, Тео помотал головой.

– Сатин… не отворачивайся от меня, – резво поднявшись на ноги, парень протянул ладонь к его подбородку.

Холовора перехватил его руку и вывернул запястье.

– Убирайся, – оттеснив парня в коридор, толкнул от себя, ослабляя хватку, выпустил его руку.

Тео ударился о стену напротив, широкое смуглое лицо скривилось от боли, когда парень с огромной силой хлопнулся спиной о твердую поверхность. Потирая покрасневшую кожу, сжал помятое запястье. Удивлению не было ни конца, ни края. Тео не ожидал от Сатина такой грубости, да что там говорить, Шенг и предположить не мог, что в бывшем любовнике сидит такая ярость. Парень в мгновении ока протрезвел от своих заспиртованных грез. Мечтая о том дне, когда бросится на шею Сатину, пичкал себя разной горькой отравой, пытаясь вернуть себе интерес к жизни, а теперь Тео готов валяться у него в ногах, выспрашивая себе прощение. Как раз этого Холовора и ожидал, надеялся, и он готов был принять Тео назад, а рука… она как-то сама поднялась, но Тео не изменился и, конечно, когда встанет такая необходимость, парень может предать снова.

Покосившись на опасно выпирающий на стыке стен острый угол, от которого его отделяло всего ничего, Тео разжал запястье и пробормотал, смешавшись от переизбытка чувств:

– Совсем необязательно ломать мне руку, чтобы продемонстрировать свою любовь, – глубоко вздохнул и стильным движением оправил длинную рубашку, чересчур большую для его поджарого тела.

Сатин уже пожалел за свою вспышку агрессии. Пальцы легли на дверную ручку и потянули за прохладный гладкий металл. Он хотел свернуть поскорее неприятный разговор и покончить с их размазанными отношениями.

– Я вижу, ты что-то скрываешь, иначе, откуда бы тебе вдруг стать таким. Однако мне плевать, я не отступлюсь, – убеждал его Тео.

Убогая фонограмма. Неужели Шенг это всерьез? Не отступится… Сатин шагнул вглубь прихожей. Ну всё, прощай, Тео.

– В следующий раз я сломаю твою руку, – процедил Холовора, захлопывая дверь и оставляя Тео один на один со своими пожитками.

Такси встало в пробке. Вечером всем вдруг приспичило куда-то ехать. Огромный ослепительно-белый до рези в глазах автомобиль затесался в плотном потоке гудящих иномарок и стареньких драндулетов. Водители высовывались из окон, сигналили, недоуменно вглядывались вперед. Кто был на машинах с открытым верхом – врубал музыку погромче. Стояла непередаваемая какофония, женатая пара в соседнем «Рено» немилосердно перебранивалась; припарковавшийся рядом верзила на крохотном по сравнению с его тушей байке мурлыкал мотивчик какой-то джазовой баллады.

– Извините, мы, кажется, угодили в пробку, – водитель бросил виноватый взгляд через плечо. – Торопитесь?

– Нет, черт… давайте постоим здесь еще пару часов! – оскорбился Холовора. На кого он злился сильнее, на себя или на Тео… Сначала мальчишка, затем эта пробка, теперь он еще может опоздать на свой рейс. Откинувшись на спинку сиденья, постарался не смотреть на шибко говорливых соседей, чтобы еще больше не заводить себя. Внутри клокотала злость: из-за мальчишки пустить псу под хвост все планы, ну уж нет!

– Скоро пробка рассосется, и мы проедем, – обрадовал таксист, наклоняя голову вперед и вглядываясь в лобовое стекло, залитое солнцем. – Сколько у вас еще времени? – сдержанно поинтересовался гаваец, по всей видимости, уже привыкший к неожиданным переменам настроения обнаглевших пассажиров.

Тут Сатин подпрыгнул на сиденье и высунулся в окно. Тыкнув пальцем в господинчика, бритого под бобрик, в отполированном до зеркального блеска «Седане», прикрикнул на нерасторопного водилу, развернувшего свою клячу поперек полосы:

– Эй ты, лягушатник, убирайся с дороги! Гони свой самосвал отсюда, пока тебе не поддали под зад! – выругавшись, он плюхнулся обратно в кресло. – Вот теперь проедем.

Таксист предпринял еще одну попытку смягчить его раздражение разговором:

– Сегодня большой наплыв туристов, да и время отпусков, как раз самый сезон для приезжих.

Назад к карточке книги "Каминг-аут (СИ)"