Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 95 страниц)

– Вас окружают любящие понимающие люди.

– К сожалению это не так, но, что бы ни случилось, мне будет нетрудно вырастить этого ребенка, я уже проходила через подобное, когда помогала сестре с её детьми.

Тахоми вышла из центра обследования и, остановившись на ступеньках, заправила фотографию за кармашек сумки. Саёри посигналил ей, и японка легко сбежала по ступеням.

– Ну, как дела? – Провада перевалился через пассажирское сиденье и распахнул перед ней дверцу.

– Нормально, но мне придется сегодня уйти пораньше: врач наказал за легкомысленное поведение, – поиграла глазами женщина.

– А-а…

После того как машина тронулась с места, Тахоми достала снимок и пригляделась. Как бы она его ни крутила и ни вглядывалась, так и не могла привыкнуть к своей новой роли, материнство если не шокировало, то внушало тревогу, о которой женщина не могла рассказать акушеру-консультанту. Она продолжала жить, скоро выйдет замуж и станет матерью, Маю в этом году исполнится уже семнадцать, и старые тревоги позабудутся. Однако пока что они третий день находились в Токио на летних ежегодных соревнованиях сумо, и ей всё больше претила мысль, что придется пройти через ад, чтобы вывести на свет это крошечное существо со снимка, от мысли, что это – её собственный ребенок, ей становилось чуть ли не плохо. Один раз она пожаловалась Саёри, но мужчина вышел из себя, это была их самая крупная ссора со дня знакомства, и японка не решалась вновь поднимать зыбкую тему. Замечая её состояние, Эваллё старался поддержать её, рассказывал забавные случаи, утешал, мог часы напролет говорить с ней о предстоящих родах и первых именинах её пока еще не рожденного ребенка, вместе они придумывали имена на тот случай, если родится девочка и если будет мальчик. К какому полу будет принадлежать её малыш, Тахоми волновало мало, пока для неё был виден лишь крошечный стежок на фотоснимке. Имело значение только его крошечное несформированное тельце, внушавшее почти суеверный ужас.

«– Наверное, придется его назвать Эваллё», – вспомнила она свои вчерашние слова, когда парень сидел на её кровати и разбирал рекомендованные врачом книги на две небольшие стопки: что стоит прочитать, а что не имеет смысла даже открывать.

«– Почему именно Эваллё? А что если родится девочка?»

«– Ева, это будет звучать почти так же…»

Парень рассмеялся, но его веселье быстро иссякло:

«– Нет, только не Ева. Ты говоришь о Еве, и я сразу вспоминаю, насколько мы все грешны, нет уж, – заметив её испуганное лицо, Эваллё улыбнулся. «– Я думаю, что тебе лучше не называть своего ребенка ни Евой, ни Эваллё, и вообще никак не связывать со мной. Назови её лучше Сатико».

«– Сатико?»

«– Но постой… имя слишком простое, совсем никуда не годится. А ты не советовалась на тему имен с Саёри?»

«– Нет, думаю, какое бы имя мы с тобой не выбрали, он со всем согласится, – конечно, она тогда промолчала про то, что Саёри мало интересны разговоры о ребенке, не говоря уже об имени малыша. «– Просто из головы не идет… не очень вызывающе, но и не скучно: Сатихико. Сложное имя, как раз то, что надо».

«– Са от имени Саёри…»

«– Нет, Са от имени Сатин”.

«– То, что я помогаю тебе с выбором имени, и то, что ты наречешь ребенка в честь мужа своей сестры, не сделает чести Саёри, это считается знаком дурного тона и неуважения к нему, как к отцу ребенка».

А Саёри всегда может думать, что она назвала их ребенка в его честь. Сатихико Провада? Неправильно то, что она считает младенца скорей частью семьи Холовора, нежели их собственной с Саёри – это было предательство с её стороны, но Эваллё ей поможет справиться с этой навязчивой мыслью. Сжимая снимок УЗИ в пальцах, она попыталась расслабиться. Но почему ей было так сложно согласиться со словами племянника? Разве это не она хотела выйти замуж за Саёри и подарить ему детей? Возможно, не так скоро… но сколько можно оттягивать неизбежное? Через каких-то лет пять она начнет стареть, в отличие от Эваллё, которому только предстоит распустить лепестки. И ей бы хотелось увидеть его расцвет, возможно, ради этого стоит жить, замечая, как одно живое существо дает другому жизнь. Помимо собственной свадьбы она ждала свадьбы племянника, она ждала того момента, когда Эваллё переболеет своей далеко не детской привязанностью к младшему брату, которую и любовью-то назвать язык не поворачивался.

После жуткого скандала во Дворце Спорта «Кокугикан», она потребовала от братьев объяснений, Маю, чего и следовало от него ожидать, защищал брата, пытаясь убедить её в том, что это всецело была его инициатива, и что Эваллё здесь как бы не причем. Тахоми не стала звонить Фрэе, пускай до окончания соревнований они сами попытаются во всём разобраться, девушку лучше пока не нервировать этой новостью, она и так много хандрит в последнее время, но потом, когда племянница вернется – придется рассказать, это нечестно скрывать что-то от неё, особенно, если речь заходит о родных братьях. Тахоми необходимо сберечь эти родственные узы. Насколько бы плохим отцом ни был Сатин, при нем их семья казалась крепкой – он словно связывал их и замыкал эти связи, – но не теперь, когда семейная идиллия трещит по швам, всё стало иначе, гораздо сложнее и запутаннее. Тахоми не хотела становиться врагом своим же близким, и пока ей приходилось расхлёбывать эту кашу в одиночку.

На Эваллё она не могла злиться, видимо, возымело действие упрямство Маю, но и оставить как есть она тоже не могла. Это не шутка, когда два брата спят друг с другом, и отсылать старшего парня подальше она не хотела: Эваллё во многом ей помогал, без него она бы впала в предродовую депрессию, начала бы пить… Боже, да от страха она стала задумываться об аборте!

Ну а Маю – её любимый племянник, недоучка и музыкант… Его позитивное настроение и забавная неуклюжесть… Но не настолько же она тронулась, чтобы любить племянника только из-за его природной неловкости! Конечно, он ей дорог, и ей небезразлично его будущее. Нет, Маю она не отошлет от себя ни за что на свете!

– Заедем сейчас в пункт питания… я, кажется, забыла наши о-бенто дома, – вдруг вспомнила Тахоми.

– Ты стала слишком рассеянной, тебе надо стать более собранной, а то, как же ты сможешь уследить за нашим ребенком, если даже забываешь про обеды?

– Саёри, у меня еще есть восемь месяцев. Я буду неплохой матерью для нашего ребенка, – особой уверенности в голосе у неё не было, и мужчина это тут же подметил.

– Ты говоришь так, а сама плачешься в жилетку этому мальчишке, что боишься рожать, что боишься становиться матерью! Девочка рождена, чтобы стать матерью, так заведено у всех нормальных людей! И семью создают с той же целью, чтобы иметь потомство и продолжать свой род, – Провада включил магнитолу, чтобы заглушить поток ругательств, грозящих сорваться с языка Тахоми.

По дороге заскочили в магазин, и Саёри потащил японку за собой, пришлось пойти с ним.

– Я постараюсь изо всех сил не ударить в грязь лицом, – тихо сказала она, наблюдая, как кассир пробивает чек.

– Да уж, постарайся, – после некоторого молчания ответил мужчина.

– Тахоми-сан, когда же вы нас осчастливите?! – гремел художник, трясся её маленькую руку. Этот высокий бородач обожал маленьких детей.

– В середине декабря.

– Уже в этом году!

Пригласив двух своих друзей с работы, которые тоже приехали на нацу басё, они решили провести день в токийском парке. На прогулку Маю не поехал. Тахоми прекрасно понимала, как он будет себя чувствовать, находясь под бдительным присмотром Саёри, как запертая в клетку птица.

К ним за стол подсела Тошики.

– Та-ак, у меня выдалась свободная минутка! – она приехала со своим контейнером с рисовыми «ёжиками», политыми грибной подливой. – Ты как себя чувствуешь? Тошнота не замучила? А то моя сестра мучилась первых три месяца, а потом отпустило.

– Да, Тахоми-сан, вы как? А то может вам перевестись в наш офис, который ближе к вашему дому? Так и добираться легче будет.

Женщина покачала головой.

– Хочешь немного мяса? – озабоченно спросила Тошики, указывая на свой обед. – Ты чересчур худенькая… то набираешь килограммы, то сбрасываешь.

– Врач говорит, что такая реакция организма – это нормально на начальном этапе беременности.

– А ты больше врачей слушай! По-моему, так Эваллё располагает куда более полезной информацией, чем все эти специалисты. У кого есть свои дети… пожалуй, на мнение таких врачей только и стоит полагаться, а все остальные больше теоретики, чем практики, послушай хотя бы мою мать. У кого нет детей – нечего на таких время тратить. Верно, я говорю, Саёри? – молодая мангака посмотрела на молчащего Проваду.

– Мы сами разберемся, кого нам слушать, а кого нет.

– Ну, с твоим подходом… И всё-таки тебе лучше поесть.

– Верно, – согласился с мангакой художник, – даже если вы не хотите есть, ребенку все равно надо получать питательные вещества… независимо от того, есть у вас аппетит или нет.

– Думаю, если Тахоми не хочет есть, не нужно её заставлять, – с этими словами Саёри поднялся из-за стола и, прихватив обед своей подруги, направился к урне.

– Ты к нам пришла с такой очаровательной фигурой, по-олненькой, а сейчас у тебя сплошное килограммовычетание, – ударила по столу Тошики, Тахоми невольно вздрогнула и посмотрела на спокойное лицо Провады.

Единственное, что она могла сделать для братьев – держать их на расстоянии друг от друга. Саёри перебрался в номер Эваллё, она осталась с Маю. Парням надо дать время образумиться. Друзьям Тахоми не могла рассказать об их семейном позоре и давилась своими чувствами в одиночку, прекрасно понимая, что рано или поздно, но этой так называемой любви надо будет положить конец.

– Недалеко от Университета Спорта есть общежитие. Думаю, твоему старшему племяннику там будет удобно, и он сможет тренироваться хоть целыми сутками, и не придется ездить через полгорода, – вдребезги разбил её мысли Саёри, его широкая маленькая ладонь погладила Тахоми по плечу, и её рука тут же покрылась гусиной кожей. – Не беспокойся, я сам поговорю с ним об этом. Общежитие как выход. Как только вернемся в Нагасаки…

– Зачем вам общежитие? – недоуменно переспросила Тошики. – Эваллё хочет съехать?

– Он уже взрослый парень и может жить самостоятельно… – начал Провада, но Тахоми перебила грубым шипящим голосом:

– Эваллё – мой племянник, я сама разберусь с ним. Он – моя семья, и если он не пожелает от нас уезжать, я никуда его не отпущу, – уверенно заявила японка.

Тошики посмотрела на неё с удивлением.

– Саёри, когда Эваллё успел стать взрослым, как ты сказал? Лично я слышу, как ты называешь его мальчишкой.

Саёри больно сжал её запястье под столом, и Холовора прикусила язык. Между тем, мужчина продолжал сдавливать её руку, красноватый след никак не удастся скрыть от чужих глаз…

Мангака буравила пару настороженным взглядом.

– У вас какие-то проблемы? – не к месту спросил художник.

– Нет, всё в порядке. Но трое мужчин не могут ужиться под одной крышей, – пришлось выкручиваться Тахоми. Провада расцепил пальцы, женщина тут же выдрала свою руку из его хватки.

========== Глава VII. Двойственность ==========

Дни тянутся калейдоскопом, мелочи приобретают особенно большое значение. Первые два дня его не трогают, оставляют в покое, когда остальные работают, ему разрешается бродить по главному зданию, спускаться на площадь. Кроме ложки, которой можно выколоть глаз, при желании – и засунуть в глотку, у него нет оружия против других заключенных. По ночам свет в общих камерах не выключают, народ бродяжничает, шумит, дерется, мешая заснуть, на него странно косятся, но не пристают. Они смотрят на его кожу, видят в нем чужеземца. Он не сможет постоянно уходить от них, это просто невозможно, когда в одной камере сидят больше десяти заключенных. От них исходит смрад, который пропитал его насквозь, не душ, не свежий воздух уже не помогают.

Стоило забыться тревожным сном, как прораб трясет его за плечо. Сатин просыпается, он снова разгребал снег, ковырял лед, но теперь снегопад прекратился, ветер стих, снежная ночь сама собой испарилась, и над ним нависает какой-то мужик. Холовора, скорее от неожиданности, чем от злости, сбрасывает того со своей постели, смотрит – дверь заперта, значит – всё-таки еще ночь. Прораб пытается объяснить знаками, что не хотел его изнасиловать, остальные внимательно, с тревогой, готовой вылиться в неконтролируемый приступ насилия, наблюдают за ними.

«Ты здесь за что?» – спрашивает прораб, указывая на него, а потом на потолок.

«Я – серийный убийца», – Сатин проводит пальцем по горлу, потом по сердцу и животу, изображая жестокое убийство, потом снова подносит пальцы к горлу, и так несколько раз.

– Эй, гадина, – говорит один из заключенных на обезьяньем диалекте, Сатин не оборачивается на голос. Здоровый негр заходит за спину прорабу так, чтобы Холовора его видел и, сведя пальцы кольцом, подносит к паху:

– Хочешь перепихнуться?

По камере прокатывается дикий гогот, они веселы, они пускают слюни, трогают себя, скребут блох и расчесывают кожу.

Он понимает, что заснуть ему сегодня не суждено, придется следить в оба, стеречь, чтобы опять кто-нибудь не залез на его кровать.

– Наверное, красавчик зарезал свою мамочку, потому что она не давала ему водить домой красивых мальчиков, – снова гогот. – А потом и папочку, потому что он въебал ему за мамочку.

Сатин ощущает во рту железистый привкус: он раскусал губу до крови.

Он шатается по внутреннему двору – послеобеденный отдых, и заключенным разрешается покурить на улице; сегодня ночью его не трогали, но так не будет продолжаться вечно.

Покажи когти, сделай это первым, покажи им, что тебя есть за что бояться.

Пошатываясь, будто пьяный, он идет к открытым воротам, ведущим к шахтам.

Так, чтобы тебя здесь запомнили. Ты должен отринуть жалость и сострадание – им нет места в тюрьме.

Приседает рядом с кучей разворошенных камней.

Глубже. Оно должно быть где-то здесь.

Сатин копает руками пыльную груду, мелкие камешки забиваются под ногти, царапают кожу, ладони покрывают кроваво-серой пленкой, опускается коленями на землю, роется с удвоенной скоростью.

Ищи лучше, ты не можешь уйти с пустыми руками.

Пальцы натыкаются на что-то железное, и вот у него в руках ржавая тяпка. Откуда она здесь? Должно быть, забыл кто-нибудь из заключенных.

Умница.

Голос замолкает.

– Пахнет жареным, – нюхает воздух заключенный, с обмотанной тюрбаном блестящей головой. Снова раздается гогот.

Сатин не обращает на его слова никакого внимания. В руках у него – защита. Надзиратели, лениво наблюдающие за ними, не отбирают у него его защиту. Зачем им это нужно? Заключенные все равно не приносят им никаких дивидендов, даже если один заключенный убьет другого – никто и пальцем об палец не ударит; только если ситуация выйдет из-под контроля, и заключенные взбунтуются, развяжут кровавую резню, только в этом случае охране придется вмешаться.

Он чувствует легкое возбуждение, ноги заплетаются, взгляд метается по высоким стенам, напоминающим о старинных крепостях, казематах, тюрьмах строгого контроля. Он говорит сам с собой и усмехается, солнце в багряно-фиолетовом небе освещает площадь, свет падает на его голову с мелкими ранками от многочисленных ударов палками.

В твоем несовершенстве я все равно люблю тебя, никто не будет любить тебя больше чем я.

Заключенные из его камеры высыпают во двор, под жаркое полуденное дыхание солнца. Ночью здесь промерзаешь до костей, днем умираешь от жары. Они видят, как он блуждает по крепостному двору, они не замечают тяпки в его руке, потому что он надежно укрыл её под рукавом, по руке стекает пот, впитываясь в железо.

Ангелы, все заключенные – ангелы, которые лишены своих прекрасных крыльев. И ты обязательно достигнешь Рая.

Свет мешал ему заснуть, из-за чего он разбил несколько лампочек, погрузив камеру в полумрак, случайно наступил на осколки, и заключенные бросаются к двери, колотят по ней кулаками, этот человек внушает им ужас, он сумасшедший, его перевели не в тот корпус, не в ту тюрьму, ему не место среди приличных грабителей… сутенеров… мелких воришек… хулиганов… нарушителей порядка, вандалов. Пришлось вести его в медпункт, чтобы хирург вытащил окровавленные осколки из огрубевших подошв, покрытых корочкой грязи, кровь смешалась с потом, песком и грязью, покрыв его худые ступни.

В наказание его отправляют работать ночью, ведут по пустым коридорам, как по серо-мраморному бункеру, и в зарешеченных окнах – полумесяц. Он вновь оказывается на улице, поезда остановлены до утра, ворота наглухо закрыты. Его заставляют таскать каменные оковалки и кирпичи, месить рыжеватую глину.

По возвращении в камеру, он садится на пол, на своё привычное место у батареи и дерет своё банное полотенце, плетет из ниток себе кольцо, рядом на полу гордо покоится его тяпка. Заключенные не спят, сумерничают, топчутся по камере, время от времени кидая на него подозрительные взгляды. Несколько дней, проведенных в общей камере, а ему кажется, будто просидел здесь не одну неделю, плетя своё кольцо и разбивая лампочки.

Утром он съедает холодную похлебку буро-зеленого цвета и снова отправляется работать, пальцы сами собой тянутся к заветной тяпке, он перестает вспоминать домашних, только по-прежнему мечется во сне, он говорит сам с собой, чтобы не забыть родную речь, его никто не понимает, с ним никто не заговаривает, их тянет к нему, он видит, как оттопыриваются их засаленные штаны, но в одиночку никто не пытается нарушать его бдения. Он голоден, он постоянно голоден, иногда кишки сводит от голода, и желудок переворачивается, хочется проблеваться, но нечем. Он предпочитает терпеть, и выжидать момент, чем ходить в уборную вместе с другими заключенными, он забывается в бреду под нашептывания голоса в своей голове.

Бродит по коридорам, сквозняк обдувает мокрую голову, но здесь душно, и по лбу снова течет пот. Наверное, он заболевает.

Руки огрубели, кожа обветрилась в горячем воздухе котельной, мышцы по всему телу ноют, шея едва поворачивается, скорей всего, ему суждено скончаться в этих плавильных печах или в шахте, среди труб и горячей воды, натекшей на пол, она обжигает ноги. Работает он в основном в темных помещениях и, возможно, скоро ослепнет.

Вдыхая раскаленный вечерний воздух, он смотрит на подъезжающий поезд, но это не Персиваль, это всего лишь белый заключенный с ярко-зелеными глазами и длинными черными волосами, Холовора отворачивается, но он продолжает слышать звяканье цепей и глухой стук колодки о мостовую, осторожно оборачивается. Блестящий шлейф волос, спадающих на спину, укрывая её от солнца, волосы переливаются на свету, загорелая кожа покрыта пылью, высокий чужеземец смотрит на него, а Сатин – на чужеземца. Овальное лицо с высокими скулами, и золотисто-зеленые глаза, такого цвета, он помнит, были листья на деревьях в далеком прошлом, когда в чистом воздухе разлита весенняя прохлада, кислород благоухает едва уловимыми ароматами. Неужели пришла весна? Сколько времени он провел в этих мрачных подземельях, орудуя своей тяпкой? Сколько ночей он пытался заснуть и дрожал от холода, проваливаясь в вязкий кошмар и снова выплывая на поверхность? Сколько кругов он намотал по площади, блуждая на заплетающихся ногах и хватаясь за стены? Дозорные смотрели на него с вышки и усмехались, они думали, он пьян или принял дозу.

Сегодня весенняя уборка, и заключенные подметают площадь, отскабливают жвачки, моют ворота, совсем как пятиклассники. Новоприбывшего заключенного он видел всего три раза, Красавчик не работает с ними – его содержат в камере отдельно от всех, когда их взгляды пересеклись в последний раз, загорелые руки Красавчика покрывали следы недавних уколов. Его лицо всегда избито, его волосы обриты, и он носит стандартную одежду, коричневые короткие штаны и серую рубаху, но он отличается от всех остальных заключенных. Сатин видел, у Красавчика было что-то на коже – отметины, не то веснушки, не то родинки…

Ему придумали прозвище – одно из многих – «Сахарная задница», недавно Сатин стал свидетелем нового развлечения среди сокамерников, которая вызвала в нем брезгливое ощущение: заключенные делились бреднями о том, кто, когда и как имел «Сахарный белый зад», причем, разыгрывалось это в его присутствии и только тогда, когда все присутствующие точно знали, что он слушает. Обычно эта забава продолжалась до тех пор, пока Сатин не уставал слушать всё это про себя, но и тогда еще долго его преследовали их маслатые голоса: Сахарный задок, хочешь получить вкусняшку? Сатин начал ощущать себя мальчишкой-подростком, который впервые очутился на взрослой вечеринке, с отдающей кислятиной выпивкой и стоячими хренами.

Персиваль не приходит, и хирург не вызывает его в свой кабинет, Сатин с того дня ни разу не видел еврейки, значит, скоро он узнает свой приговор.

Руки покрыты мозолями, на пятках одубевшая кожа растрескалась, если он будет ходить босиком, то совершенно точно получит заражение крови. Он закапывает тяпку среди камней и кирпичей, которые сам так старательно здесь складывал, пускай Красавчик найдет её.

Умница.

Раздается в голове спокойный мужской голос.

Их всей гурьбой ведут в душевые, сегодня банный день. Их ведут по грязным полам вглубь коридора, над полом тянется труба, они где-то на нижних уровнях, под слоем земли, сверху давит громада тюрьмы. У двери им сообщают, что мыло закончилось, а новую партию еще не успели завезти, и им придется отскабливать себя щетками. Сатин берет щетку в руки и по привычке стучит ею по стене, чтобы стряхнуть паразитов; подносит к носу: от щетины отходит острый запах мокрых опилок и застарелых фекалий. Он касается сальных волос, проводит пальцами по затылку, но они всё также густы, как и несколько месяцев назад, облысение в стенах тюрьмы ему не грозит, во всяком случае, пока. Где-то недалеко грохочет поезд, следуя своему неведомому маршруту по кромешной темноте подземных туннелей, этот поезд следует прямо в ад. В их распоряжение предоставлено десять минут, обычно купание длится и того меньше, но сегодня нет мыла. Заключенные сбрасывают замусоленную одежду и бросаются под теплую воду, вода может быть или очень горячей или еле теплой, надрывно скрипят краны. Сатин поворачивает вентиль и поднимает глаза вверх, где в стене прорублено отверстие, в которое вставлен старый изогнутый кран, по белой сердцевине прорубленной кладки стекают ручейки теплой воды, и белое становится влажно-серым. После жаркого пыльного дня прохладная вода кажется божественной, Сатин подходит к стене и встает под струю воды, вода выплескивается из крана неровными порциями. Кто-то подходит к нему. Протирая глаза, Сатин видит, что этот кто-то – тот самый прораб, который в первую ночь залез на его кровать. Заключенный лыбится и тычет в него своим желтоватым пальцем, за худосочной спиной прораба толпятся еще двое зэков. Он рефлекторно стискивает пальцы, но рука сжимает пустоту, его тяпка покоится под грудой камней во дворе. Видимо, они давно вынашивали этот план, и лишние пару минут стали по истине роковыми. Он чувствует злость, ему хочется вспороть сонную артерию этого прораба, но его руки скручивают, ударяют головой об стену, кладка сыплется; выкручивая руки за спиной, его зажимают в углу; вода льется им на головы, Сатин вырывает правую руку и кулаком ударяет по челюсти ближе стоящему, вдавливает пальцы в глазные яблоки. Его кидают на батарею. С криком боли, застрявшем в горле, стекает на пол. Вода грохочет по всему помещению, и на драку четверых голых зэков не обращают внимания. Ему зажимают рот полотенцем, липкие мокрые пальцы шарят по пояснице. Опрокидывают на колени. Их обезумевшие голоса. Дикая боль, которая за этим следует, лишает рассудка. Прошивает позвоночник, вынуждает корчиться. Рот занят, не продохнуть. Стоп!

Это воспоминание он решил вырезать из памяти, и вот он сидит на полу кабинета хирурга, с забинтованной головой, и плетет свое кольцо. В голове до сих пор раздаются вопли прораба, ошпаренного кипятком, воспоминание еще свежо, и оно не остыло, два зэка умерли от корчей, когда яд распространился по их телу и растворился в крови, хирург таки получил то, что хотел. Сатин еще помнит, как съежился в душном сыром углу, придвинув колени к груди и наблюдая последние мгновения жизни убитых им заключенных. Секс по принуждению принес свои деструктивные плоды, теперь о «дьявольских заслугах или происках» темноволосого убийцы заговорит вся тюрьма, это его обезопасит, но лишь до тех пор, пока в ребятах не взыграет естественное любопытство. Сатин морщит лоб. Больно, и сердце разрывается, но злость постепенно съедает всю боль, и он хватается за хирургический нож.

Скоро его переведут в другое место. Он делает надрубки на безымянном пальце, пытаясь компенсировать потерю обручального кольца. По лицу струится пот, скатывается по морщинкам на веках, глаза остекленели и начинают слезиться, или это слезы слабости? Его переведут в тюрьму для психически неустойчивых преступников, куда его следовало отправить в самом начале, и он будет сидеть с такими же серийными убийцами, до тех пор, пока не вынесут приговор, он приговора не боится, это всего лишь несколько предложений, подкрепленных определенными действиями, и ничего более. С одной стороны его камеры будет пуленепробиваемое стекло под высоким напряжением, и к нему будет приходить психиатр. Эта тюрьма, куда его поместят, – отчий дом для особо опасных преступников категории А, которыми руководит неуёмное желание убивать, возможно, он будет гнить в таком месте до конца своих дней, его не найдут, про него забудут, а потом к нему приведут священника, чтобы тот помолился о его бессмертной душе.

По тыльной стороне ладони стекает кровь, капает на одежду, на живот, белый линолеум, просачивается между пальцев. Хирург вырывает из его пальцев окровавленный нож, велит заковать его в наручники, пока он не отрубил себе палец. Врач резко хватает его руку и протирает кожу на сгибе локтя ватным тампоном, от липкой кожи исходит сильный запах спирта, вставляет тонкую иглу в вену, у Сатина дрожит рука, и хирургу приходится крепко держать его локоть. Комната расплывается перед глазами, резкие лампы на потолке смазывают в одно яркое пятно, голос в голове затихает, становится легче дышать, и он вздыхает, но от этого немеет рука. Разрешают остаться на ночь в мед-кабинете. Его руку, бессильно свесившуюся с койки, сжимают чьи-то горячие пальцы, узкая ладонь ложится в его. Рядом на пол садится размытая фигура, он смотрит на неё сквозь полуопущенные веки, свободная рука тянется к её лицу, но мешают наручники. Женщина кладет голову ему на грудь, она дышит настолько тихо, что он почти не различает её дыхания. Драгоценная иллюзия, он понимает, что это всего лишь галлюцинация, дарованная его безумием и снотворным, и она уйдет с восходом солнца, но если она придет к нему снова, он готов сойти с ума, он забывает обо всём; он готов сидеть в комнате, где стены обиты мягкими матами, если она снова придет к нему, он не хочет отпускать её. Если она будет с ним, он не сможет отпустить её.

*

На следующий день, прибыв на обычное рабочее место китайца, он не нашел парня среди трейлеров, ко всему прочему исчезла часть фургонов, ему объяснили, что все стилисты уехали вместе с дивой в клуб, где на открытой площадке пройдет выступление. После нескольких небольших концертов в Гонолулу, она поедет на гастроли по всей стране, а соответственно и прикрепленные за ней стилисты должны будут повсюду её сопровождать.

– Мне вас подбросить? В тот клуб. Сами туда направляемся.

Сатин не мешкая нырнул в красную кабину. Грузовик «International» тронулся с места и вырулил на грунтовую дорогу, поехал вдоль линии пальм, по краю утеса. За окном пролегла пустынная местность, заросшая травой, по его сторону, внизу холма – кромка песчаного пляжа; в бледно-голубом небе тянулись облака.

– Вы к нам надолго? – водитель грузовика, молодой парень в комбинезоне и кепке козырьком назад, лихо завернул, аж подскочил в кресле. – Всё ясно, вы не знаете, а парень-то как обрадовался, только о вас и говорит, – он хитро взглянул на Сатина.

– Тео обрадовался? – Холовора усмехнулся и пожал плечами. – Сомневаюсь.

Только не лицемерь, ты прекрасно знаешь, мальчишка еще надеется на что-то, своей нерешительностью ты даешь ему шанс, он думает, что ты не знаешь как тебе поступить.

Он давно научился жить с этим голосом в голове, он научился руководить ситуацией, когда ему нужен был совет, поддержка, он мысленно вызывал этот голос, отчетливо понимая, что мысли двойника – это и его мысли тоже. Двойственность больше не казалась чем-то отталкивающим, она привлекала Сатина, была его собственным орудием умиротворения, средством релаксации. Более того, его голос Сатин не считал слуховой галлюцинацией. Единственной его проблемой оставалось то, что он видел Рабию, видел её наяву – каждая иллюзия была настолько реалистичной, что он мог почувствовать даже запах кожи. Он не знал, что способствовало его галлюцинациям, что питало их, предпочитая думать, что неуспокоенная душа ищет его понимания.

«Нет, я не лицемерю, я только говорю неправду, как и раньше», – мысленно ответил Сатин, когда двойник совсем по-детски насупился, даже показалось, что губы скривились в шутливой обиде. Холовора понял это по его недовольному голосу, по тому, как обдало холодом, словно по телу прогнали поток ледяного воздуха, двойник глубоко вздохнул, по плечам пробежалась судорога, вынуждая отвести их назад. Сатин отдавал себе отчет в том, что в минуты слабости, двойник может управлять им, не только его сознанием, но и действиями, он способен мотивировать поступки Сатина, их обоих. Это не пугало, не могло напугать, потому что в такие моменты он чувствовал за собой невероятную силу и безграничные возможности, он чувствовал, что погружается в белесое призрачное болото, похожее на облако, а вокруг – огни болот, острова-миражи, затерянные в бескрайних грязно-бурых топях, погружаясь, он слышал чавкающие звуки, кваканье лягушек; двойник убаюкивал его своим голосом, топкое болото казалось теплым и мягким, квинтэссенция покоя.

– Тео будет гастролировать вместе с дивой? – задал вопрос Холовора, выставляя локоть из окна и подставляя лицо придорожному ветру.

– Чтобы выбиться из помощников, ему необходимо много практиковаться, а работа при модных стилистах поможет этого добиться, поэтому, скорей всего, он отправится в Нью-Йорк или Лос-Анджелес.

Сатин расспрашивал парня до тех пор, пока не понял, что ему неинтересно слушать про гавайскую поп-звезду, тогда как времени, что им было отведено с Тео, остались считанные дни, и он снова погрузится в ожидание новостей от Персиваля.

Назад к карточке книги "Каминг-аут (СИ)"