Текст книги "Каминг-аут (СИ)"

Автор книги: Chans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 95 страниц)

Тео ему не поверил, но все равно спросил:

– Вы поссорились? – очевидно, что Шенг хотел верить словам Холовора, пытался говорить беззаботным непринужденным тоном.

– Нет, – выдавил Сатин, что больше походило на мышиный писк.

– Пожалуй, я слишком много стал задавать ненужных вопросов. Извини.

Мысленно Сатин со всей силы ударил по монолитной громаде, казалось, у этой стены нет конца и края.

– За что ты извиняешься? – Нет, он не будет милосердным к Тео, зияющая рана в груди снова открылась, по вине этого мальчишки растревоженная воспоминаниями о Рабии, поэтому он не станет жалеть Шенг.

– Мы не виделись столько времени, – Тео скользил взглядом по земле, деревьям вдалеке, высаженных в кадках у дороги, – и вот я лезу со своими дурацкими вопросами…

Сатин вспомнил сердце на призрачной ладони Ли Ян.

– Да нет… всё нормально. Похоже, мы пришли.

Нарядные огни на крыше, лишь слегка покрытой соломой, чтобы создать у посетителей впечатление вечного лета и вечных выходных, разгоняли синеватые вечерние сумерки. Здесь, на пустыре, было видно, как слабо проступает далеко на западе золотисто-оранжевое солнце, там, где разливался океан. Поднявшись по ступенькам в бар-ресторан, они остановились у входа.

– Постоим немного? – заметив удивленный взгляд Сатина, Тео опустил глаза. – Там пока нет свободных мест.

– Откуда ты знаешь? – Холовора обратил внимание на скованность Тео, на работе парень вел себя совсем по-другому, видимо, всё дело в его присутствии.

– Очень много людей, а здесь… легче дышится, – китаец поморщился как от зубной боли, скрестил руки на груди и уставился на Сатина, неожиданно тон стал виноватым, путаясь в словах, Тео выдал: – Сегодня, по правде говоря, я не мог дождаться, когда закончится моя работа. Я видел, как ты наблюдал за мной, – парень облизал губы и привалился к бортику; с покатой круглой крыши списал фонарь, его еще не успели зажечь. Тео усмехнулся. – Понадобился месяц, чтобы набраться храбрости увидеть тебя, – сжимая смуглыми пальцами ручку сумки, свободной рукой обхватил себя за талию, прижимая баул; волосы снова закрыли ему кругозор, но Тео даже не пошевелился, щуря глаза и изучая Сатина из-под челки. – Я ожидал чего-либо подобного. И все равно не могу насмотреться на тебя. Будто не знал, что увижу.

Секунда беглого взгляда на парня и Сатин опустил глаза, сдвинувшись с места, он отошел от окон и облокотился локтями о бордюр, встав по другую сторону от фонаря.

– До вчерашнего дня я и не подозревал о том, что встречу здесь тебя, – выдержал паузу: да, похоже, непринужденного разговора у них не выйдет; Сатин будто обманывал парня, от этого говорить становилось еще трудней. Тео обрадовался, парень, оказывается, надеялся, что Сатин придет за ним, наверняка, воображал их встречу, но Холовора так зациклился на своей семье и Персивале, что больше ни о чем и думать не мог, и в тайне рассчитывал на холодный прием. – Тебе нравится Гонолулу?

– Да я даже и не знаю. Как только я приехал сюда, то был искренне рад, что мне посчастливилось здесь побывать. Океан, песчаный пляж, солнце, рощи… и я чувствовал себя полностью независимым, но чем я дольше жил здесь, тем отчетливее понимал необходимость хоть что-то изменить… наверное, в самом себе, эта атмосфера беззаботного веселья и вечного праздника меня, если честно, доконала, – Тео почесал голову и рассмеялся. – Как не парадоксально, но это и есть уныние.

– Но ты нашел себе работу… – до чего не хотелось прерывать этот смех.

– А это… Я решил начать всё с нуля. Там я всего лишь ассистент, в основном моя работа заключается в том, чтобы помогать визажисту, – мягко сказал китаец. – Думаешь, эта работа мне не подходит? – во взгляде Тео было столько надежды…

– Тебе так необходимо слышать моё одобрение? – Сатин недоверчиво поморщился, парень не ответил. – Помнится, кто-то говорил о том, будто стал независимым…

Холовора поднял лицо к небу, сколько времени он наслаждается этим небосводом, его чистыми цветами, облака могут быть просто белыми или собираться в грозовые тучи, и тогда они темнеют, иногда из-за туч проглядывает золотистое солнце, и небеса становятся серебристо-стальными; но то, что он видел до этого – кардинально отличалась от панорамы Гавайев – багряная полоса, фиолетовая полоса, полоса оттенка коричневой глины, замершее холодное небо, отталкивающее и неприветливое.

– Какое-то время я жил со своими родителями, сестрами и братьями. В Китае.

– Недолго выдержал.

– Верно, – Тео глубоко вздохнул, удерживаясь руками за бортик, отклонился назад. – О, нам освободили места, – он повернулся в сторону выходящих из бара людей.

Сатин проглотил это «нам», как перебродивший суп, и желудок сжался от его маслянистого привкуса.

– Вообще вспоминать не хочется, мои родители не чуточки не изменились, – показал язык парень, прихлебывая «Кровавую Мери», хотя бы по части напитков его вкусы остались неизменными. Сатину нужно было влиться в новую жизнь, а, наблюдая, что у давних знакомых дела процветают – он, конечно, был рад за Тео – однако было небольшое «но»… он чувствовал себя не в своей тарелке. Когда, встретив Тео, понял, что у парня были какие-то проблемы, но Шенг их решил и продолжал припеваючи жить дальше, не оглядываясь назад, и верить в свои собственные силы, по сравнению с китайцем, Сатин чувствовал себя рохлей; мальчишка сумел подняться, а он до сих пор не мог прийти в себя, и ему было завидно, хотя всё должно было быть как раз наоборот. А зависть – это проявление слабости, удел женщин.

– Вот так, – хмыкнул Тео, – раньше я был звездой, а теперь подкрашиваю глаза этим самым звездам.

Они сидели за барной стойкой, посредине тесного зальчика, Тео пьянел на глазах и говорил теперь гораздо больше, выпивка развязала ему язык.

– Может, мы это зря?.. Теперь мне будет гораздо труднее оторваться от тебя.

– Не переживай, уже завтра я начну паковать чемоданы.

– Зачем?! – вырвалось у Тео. – Это всё из-за меня, да? – он уставился в стакан и на мгновение закатил глаза.

– Нет, дело тут вовсе не в тебе. Я давно думал о том, как бы съехать отсюда, – и это было чистой правдой.

– Дай мне немного времени. – Тео с мольбой в голосе развернулся к нему всем телом, пальцы продолжали сжимать пустой стакан.

– Неделю? Не слишком ли много?

– Н-нет… не неделю, пару дней.

Сатину показалось, что парень сейчас заплачет и начнет палить всякую чушь, как ему было плохо, что он места себе не находил.

– Ты не общался с группой? – решил сменить тему Холовора, в обыкновенной своей манере кладя ногу на ногу.

Тео небрежно подпер голову рукой, глядя на него, не отрываясь.

– Нет. Ребята звонили мне, но я всегда скидывал их звонки, потом они прекратились, а я продолжал по привычке хвататься за телефон.

– Понятно. Я не поздравил тебя с днем рожденья, я хочу восполнить это упущение, – под пристальным взглядом Тео, он поднес к губам бокал и, конечно, подавился. Даже выпивка не помогла отвлечься, он не мог вести себя развязно в компании Тео. Не мог так просто забыться, обрести покой. «Глаза олененка Бемби» встревожено, алчно…

Парень моргнул и постучал по его спине. Сатин сделал еще глоток «Шерри Твист», наконец обжигающе-жаркая ладонь соскользнула с его спины, китаец отстранился.

– Мой день рождения? Но он уже прошел.

– Не спорь со мной, – прохрипел Сатин, хотел придать голосу суровый тон и снова закашлялся.

– Ладно, не буду, – сдался парень, немного запоздав с улыбкой. – Слушай, ты как? Ну, после того, как я уехал… я даже не поинтересовался твоим состоянием, – он едва ли не прогибался под грузом собственных слов. – Тебе тогда было очень плохо… а я… Не по-человечески… Я повел себя как последний дурак.

– Ну, со мной бывало и хуже. – Он был рад услышать от Шенг это именно сейчас, но промолчал: Тео и так уже наказал себя в полной мере. Если бы Тео мог осудить его молчание как подтверждение своим нелепым обвинениям… занимаясь самобичеваниям, Шенг снял бы с них хотя бы малую часть их общего преступления.

Тео пялился на него в ожидании содержательного ответа. А Сатин не без сочувствия смотрел, как пьянеет парень, как алкоголь растворяется в его крови и попадает в мозг.

– Давай не будем об этом.

– Да, конечно! – сразу согласился парень, отворачиваясь к барной стойке.

Тут Сатин мелко рассмеялся, макая трубочку в корице:

– Моя жизнь – это сплошное «давай не будем об этом», – нервный смешок перерос в заливистый хохот, который вскоре жалко утих.

В глубине души он надеялся, что Тео заговорит об этом, затронет больную тему, коснется чего-то личного… Сатин обрадовался, когда парень поднял эту тему, пускай, она и причиняла боль, но это означало, что китаец всё еще беспокоится о нем, сожалеет о содеянном или, наоборот – о том, что оставалось не сделанным. Сатин любил, когда разговор заходил о его проблемах, когда лезли ему в душу, вытаскивая на свет всё самое «непоправимое», «наболевшее», «сокровенное»… он любил, когда копались в его личной жизни, потому что, всё это означало для него то, что он еще потребен для общества, пускай, это и были грязные слухи или сплетни, но они значили для него гораздо больше; в тот момент он был нужен кому-то, его жизнью интересовались, о нем не забывали, и создавалась слабая иллюзия того, что он не одинок. И это служило ему утешением.

Позже Сатин заявил безапелляционным тоном:

– Я проживаю в съемных апартаментах недалеко отсюда. Продолжим у меня.

Ощущая, как жидкость стекает по стенкам горла и слегка першит во рту, Сатин почувствовал небольшое облегчение. Неужели выпивка способна вытащить наружу то, что запрятано, пожалуй, слишком глубоко, настолько глубоко, что он сам этого не замечает? Разговаривать стало проще, спиртное ударило в голову, и к лицу прилила кровь. Он вытер губы, чтобы они не блестели.

– Если недалеко… а то я могу и не дойти, – зажмурил окосевшие глаза Тео.

Оказавшись в своем номере, Сатин вздохнул с облегчением и повернул замок.

– Ты здесь живешь? – Тео снял шлепки и прошелся по мягкому турецкому ковру. – Оригинальный дизайн, что-то есть от Марокко и Китая. Даже не знаю, что сказать… с одной стороны, очень аккуратно, в таком месте хочется остановиться, но с другой – ты внёс толику себя самого, – заплетающимся языком выдал китаец. – И этот номер приобрел сходство с помойкой, такой классической, в стиле звезд Голливуда.

Сатин расчистил стол и поднял с пола ведро со льдом, в котором остывало три бутылки. Зачем он привел сюда Тео? Он вроде бы хотел дать парню немного времени, в итоге привел в свой номер… Почесал бровь и потянулся за шейкером:

– Я сам всё сделаю. Ты располагайся.

– А я живу в чужом доме, – вставил парень, когда Сатин прервался, чтобы высыпать расколотый лед на поддон.

Протянул провод к розетке.

– В чужом? – протер ладонью со стола ледяную лужу.

– Ну да. Один мой приятель с работы предложил переехать к нему, – Тео закурил, облокачиваясь локтем о стол и придвигаясь поближе к ведру со льдом.

Сатин протянул руку за открывалкой, и одновременно китаец вытянул свою руку, вероятно, чтобы подать. Вздрогнув, Холовора посмотрел на Тео.

– Извини, – парень отшатнулся и сжал пальцы в кулак, а потом зачастил ломанным голосом, пытаясь скрыть свои чувства за находчивой улыбкой: – Давай, я тебе лучше помогу? А то сижу тут, как король…

– Ты уже много выпил и можешь случайно порезаться.

– Ты всегда заботился обо мне, – парень вернулся к своему куреву.

В открытое окно залетал ветер и теребил светлый тюль, растения склонялись к подоконнику и елозили по его поверхности темно-зелеными листьями. Узкие вытянутые листья цепляли занавески. Был слышен шорох жалюзи из соседней комнаты, в темном коридоре на полу тени от жалюзи рисовали узоры.

– Я? – Замечание Тео застало его врасплох, Сатин присел напротив парня в низкое кресло.

Китаец подхватил свой бокал, не дожидаясь, пока их руки снова столкнуться:

– Без тебя у меня прям почву из-под ног выбили, я думал, так будет лучше – не видеть тебя, но на деле всё оказалось совсем не так, – повысил голос парень, поднимая стакан вверх: – За встречу! – и вмиг ополовинил свою порцию. – Сатин, что с тобой произошло? – резко спросил Шенг, вытирая подбородок. – Ты можешь рассказать мне… Ты всё еще хочешь ребенка?

Забравшись в кресло с ногами, Сатин откинулся на спинку, врезавшись в неё затылком.

– Как поживает твоя семья? – спросил Холовора без выражения, только из вежливости.

Его сердце молчало, даже когда Тео упомянул про то, что живет в доме у своего приятеля.

– Неплохо, спасибо. Настоящий птичий двор… Я почти каждый день видел там, как дети бегают по грязному двору, и эти юбчонки моих сестер, похожие на пояса в складочку, а мать меня чуть с ума не свела! В этой атмосфере я не мог сосредоточиться на музыке, просто руки опускались, мне было так сложно… приспособиться жить без наших песен. В конце концов, всё произошло так, как и предсказывал Семен, я остался у разбитого корыта.

– У тебя вся жизнь впереди, – отозвался Сатин, поднимая лицо к потолку и устраивая голову поудобнее на спинке кресла, накрытого пляжным полотенцем. В бокале с шампанским медленно угасала пена.

– А ты?

– Я еще успею тебе надоесть, – сонно пробормотал Сатин, потирая лоб и зачесывая волосы назад.

– Значит, ты не против, что мы будем общаться? Хоть изредка…

Он хотел быть против или за, но он не чувствовал ничего, из него выжили всю теплоту, если она когда-то и была – теперь её совсем не осталось; вытеснив все прочие чувства и эмоции, наваливалась привычная усталость вкупе с головной болью и сонливостью, укрывших его своим пуховым одеялом, и не оставляя места для каких-либо мыслей. Если бы Персиваль не пришел к нему тогда, Сатин превратился бы в механического человека, живого зомби, робота-игрушку. Только по-настоящему дорогие люди способны вернуть жажду к жизни и стремление быть человечным.

Людей тянет к тебе, а когда они осознают опасность – пытаются сбежать; ты превращаешься в растение, привыкаешь к парниковому существованию… Ты как смертоносное ядовитое растение.

Сатин обхватил живот и пододвинул ноги к груди, лег на правый бок.

– Почему нам стало так сложно общаться? – наконец спросил Тео. – Ты чувствуешь нечто подобное? Только не говори, что всё дело в тебе, порой, ты пытаешься взвалить на свои плечи совершенно ненужную ответственность.

– Иди к черту.

Его разбудило жаркое солнце. Сатин проснулся в той же самой позе, в которой заснул накануне, одна рука свешивалась на пол, голова лежала на самом краю кресла, каким-то совершенно невероятным образом он уместился в этом кресле, правое колено выпирало из-под одеяла, и на кожу падал луч света. Кто-то укрыл его одеялом. Сатин не мог вспомнить, как заснул, и поискал глазами свой бокал. Он чувствовал себя как-то странно, вопреки обычаю, голова совсем не болела, только в мозгах стояла какая-то муть. Вскоре на столе обнаружился недопитый бокал, в его стенках играли солнечные блики. Занавески покачивались от легкого ветерка. Чем это утро отличается от всех предыдущих? А не было ли всё спланировано заранее? Их, казалось бы, невозможная встреча здесь, в это время… Не приложил ли к этому руку Михаил? Хотя для него правильный ответ на этот вопрос не играл особой роли. Сатин пошевелился в кресле. Теперь он будет ждать вечера, будет ждать того момента, когда Тео освободится.

*

Вдоль линии пола протянута труба; в стенах – прорези с решетками – окна; на скрещенных за спиной руках надеты наручники; тюремная рубашка прилипла к спине, на груди – расплывшееся пятно пота. Мельком он замечает огромную луну в темном небе, коридор сворачивается, и окна заканчиваются, даже эта едва уловимая связь с внешним миром, эти зарешеченные окна – на стороне тюремщиков, на стороне Сатина только его собственная выдержка.

С того дня Персиваль больше не приходил, узнать – передавал ли он какие-либо посылки, не представлялось возможным. К Сатину, кроме его надзирателя, который кормил его обедом, никто не приходил; он ощущал себя домашним зверем, запертым в пустой квартире, с ним никто не разговаривал, даже не пытался заговорить, и любое путешествие за пределы камеры воспринимал, как увлекательное приключение. Собственная голова в таких ситуациях не лучший союзник, головные боли мешали заснуть, на барабанные перепонки давила тишина; тишина и темнота были худшими атрибутами его жизни. Иногда к дверям камеры подходили какие-то люди и подолгу разговаривали с охранником, Сатин ловил каждый звук, но из их сумбурного диалога не мог разобрать ни слова. Охраннику очень нравилось развлекаться, водя по прутьям решетки железкой или любым другим предметов, Сатин реагировал на этот звук лишь равнодушным эхом сердца о стенки ребер, только иногда он вздрагивал. Пару раз проснувшись, он не мог понять, где находиться, один раз проснулся от собственного крика, но так и не вспомнил, о чем был тот сон, вероятно, он снова падал с высоты или бродил по сугробам, в темноте разыскивая тот злосчастный каток. Часто во снах он находился совершенно один, в обезлюдевшем мире глубокой ночью; довольно редко, но всё же случалось и такое: во сне он оказывался задушенным или задохнувшимся, тогда утром его приходилось откачивать, потому что он лежал без сознания, не дыша; в такие моменты ему действительно становилось жутко, у него складывалось впечатление того, что он умер. Вот так во сне, не успев никому доказать, чего он на самом деле стоит, в одиночестве и беспроглядной темноте; он мечтал хотя бы об одном ничтожно маленьком существе, но чтобы оно могло бы говорить и смеяться, его охранник-зомби явно не годился на эту роль.

Кое-кто считает тебя серийным убийцей, ты приговорен к пожизненному заключению, тебя спасет только лишь чудо. Всё по закону, всё по правилам… Кого ты ищешь? Своих детей? На что они тебе? Они давно умерли, и ты умрешь. Не веришь?

Просто сделай так, как они просят тебя. На всё надо смотреть намного проще.

Его вводят в кабинет хирурга и отстегивают кандалы, снимают наручники. Руки, точно плети, болтаются вдоль тела.

Он безропотно подчинится, будет делать всё, что ему прикажут. Он осквернен, но пришел сюда не за прощением.

Хирург говорит на обезьяньем диалекте. Конечно, это его сестра: они похожи, как близнецы, разве только за тем исключением, что Сатин никогда не видел хирурга без марлевой повязки.

Он смотрит на еврейскую женщину перед собой как на восьмое чудо света. Она молчит, и на глазах у неё повязка. На ней – белая рубаха с подвернутыми рукавами и широкие брюки для поездок по сафари; обесцвеченные солнцем светло-серебристые волосы собраны на макушке в тугой хвост. Возможно, она не европейка, но кожа у неё такая же светлая, как и у Сатина пару месяцев назад. По плечам рассыпаны веснушки, веснушки и на лице, в вырезе рубашки.

– Вы знаете, зачем вы здесь? – сухо спрашивает Холовора женщину, сухо, потому что першит в горле; представилась возможность поработать челюстями и размять затекший язык; он искренне надеется, что она поймет его речь. Но нет, она не понимает, поворачивает свою хорошенькую головку к брату и что-то спрашивает. Хирург смеется и отводит девушку подальше от заключенного.

– Она же ваша сестра! – неожиданно он срывается, с удовольствием выкрикивая такие знакомые и привычные слова, он наслаждается звуком собственного хрипучего голоса, какое это прекрасное чувство – говорить и быть услышанным, кричать во всю мощь легких! Горло режет наждачной бумагой, и Сатин давится. – Как вы можете так поступать с ней?!

К его святейшеству хирургу так обращаться непростительно, и Сатина бьют по губам. Он стискивает зубы, опасаясь за их сохранность; губы быстро покрываются кровью. Когда его отпускают, Сатин приваливается к раковине – его не трогают – и сплевывает кровь, проводит дрожащим языком по окровавленным зубам, предпоследний зуб с левого края нижней челюсти заметно шатается, должно быть, Сатин слишком сильно сдавил челюсти… сплёвывает зуб в раковину.

На всё надо смотреть намного проще, он отлепляется от раковины и оборачивается к девушке. Не считая женщин-надзирателей, последней девушкой, которую он видел, была Рабия, горячая, мокрая от пота и плачущая. Его никто не удерживал, ему было позволено пройтись по кабинету под светом электрических лампочек, кроме него и сестры с братом, в комнате динозавр и желторотый помощник хирурга.

Возможно, она – еврейка, – думает Сатин. Это очень странно, когда предлагают женщину, но они не на того напали, и он не купится на эту уловку, он слишком истощен, чтобы думать о женщинах, тем более думать о женщинах, когда его со вчерашнего дня ничем не кормили, и в желудке образовалась зияющая пустота, когда во рту привкус крови, и к горлу подкатывает тошнота, физическое удовольствие – это последнее, о чем он будет думать в этих стенах.

– Вы совсем обезумели?! Она ведь живой человек, не муляж, черт вас всех дери! Вы так просто…

Еврейка что-то говорит, и вот чудо, она обращается к нему, её губы складываются в какие-то слова, предложения, целые фразы, но даже по интонации он не может догадаться о смысле сказанного, одно он разобрал точно – она чертовски волнуется, обеспокоена, её дрожащий спокойный голос прямо-таки кричит во всю мощь о том, чего лучше не делать. О чем она говорит? Пытается казаться доброй, хочет успокоить его?

Хирург кидает к ногам Сатина плоскую картонную коробку. С высоты своего роста Холовора смотрит на эту подачку и сжимает руки в кулаки так, что ногти врезаются в кожу.

– Конечно, ты воспользуешься презервативом, это подстрахует нас, – сказал бы хирург, если бы обладал разумом, но Сатин видит перед собой лишь жестокого палача, у которого удалили все нервы, ненасытного кровопийцу, чудовище в костюме доктора.

– Что за хуйню ты мне паришь?! – заорал Холовора во всё горло, отступая на шаг назад.

Твои желания здесь никого не волнуют, твое мнение, кстати, тоже.

– Я не собираюсь этого делать! Ты меня слышишь?! Прочисть свои гнилые уши или читай по губам! Ты можешь зашить мне рот, как ты это любишь делать с теми, кто не может во время заткнуться! Ты можешь скормить меня своим свиньям! Но я не собираюсь прикасаться к этой женщине! Если тебе нужен я для анализов, почему не заставить меня подрочить, ёбаный в рот!?

Твои стратегии здесь не действуют, для них ты просто опасный белый.

– А что если я убью её?! Твою сестру? Или кто она тебе, любовница?! Что если я наплюю на подстраховку?! Я же убивал людей! Подумай о ней, приятно ей будет прикасаться?! К моей грязной коже! Или руки ты ей тоже свяжешь?! Она нахватается от меня блох и клещей!

Как не меняй стратегию…

– Да я чертов псих! – Сатин расхохотался и поддел носком картонную коробку. – Я могу и задушить её ненароком.

Замолчи, не выводи его из себя!

Еврейка выходит вперед, протягивает руку, ведет кончиками пальцев по его плечу, касается ладони и сжимает его гладкие здоровые пальцы.

Они всё подсчитали, и, пригласив Персиваля, они рассчитали всё на несколько ходов вперед, постепенно они хотят сломить его волю, они знают о каждом его шаге, он о них – ничего. И Персиваль теперь тоже находится в опасности, они уже знают, на что способен доктор, какими чудесами исцеления блещет, и когда он придет в следующий раз – его схватят. Из-за Сатина постоянно страдают люди, почему должна страдать и эта еврейка?

Она стоит на расстоянии полуметра и сжимает его ладонь. Отходит на пару шагов и снимает резинку, волосы рассыпаются по плечам, от них хорошо пахнет, натуральным запахом фруктов без примеси дешевой парфюмерии, без спиртосодержащих веществ, она благоухает. Волосы не достают до плеч, она расстегивает верхнюю пуговицу на своей рубашке, еще одну и еще.

Полная идиотка, – думает Сатин. – А они так вообще красавцы.

Они хотят подчинить заключенного его же желаниям, они не будут его заставлять, подгонять палками, кричать на него в приказном тоне, они даже не станут унижать, вынуждая опуститься до мастурбации на глазах у динозавров и желторотого помощника.

Девушка расстегивает последнюю пуговицу и вытаскивает полы рубашки из-за пояса, у Сатина сводит челюсти. Под рубашкой у неё нет никакой одежды, еврейка не возбуждена, она полностью расслабленна. Он пытается выкинуть из головы образ её пухлой груди с большими мягкими сосками, её золотисто-коричневые веснушки, покрывающие эту грудь. Он прикусывает язык так, чтобы никто этого не видел, если он сможет отвлечься на боль, то забудет о сексапильности молодой еврейки. Глаза начинают слезиться, в них попадает свет лампы, и Сатин жмурится, но не годится играть в прятки с собственными страхами, избитые губы пощипывает. Боль не помогает отвлечься, когда девушка расстегивает замок и вытаскивает ремень из своих брюк. Он чувствует, как в паху всё стягивает, на глаза наворачиваются слезы. Расстегивает ширинку, на ней белые эластичные трусы в обтяжку, сквозь которые просвечивает бритый лобок; Сатин переводит взгляд на её подбородок и большие губы с приподнятыми от рождения уголками, такая нежная кожа… губы расслабленны, она дышит через нос, и маленькие круглые ноздри расширяются при каждом вздохе, наверняка, она вдыхает его запах, и Сатину становится от этого неловко. Хирург кивает ему. Какой странный у ненависти вкус…

Замечая, что Сатин равнодушен, хирург подходит к своей сестре и начинает быстро раздеваться. Холовора понимает, что его сейчас стошнит, вместе с тем желудок сводит, и мошонка поджимается, его глаза расширяются, он знает, что не может помешать этому, всё обещает быть еще более унизительным, хирург – настоящий садист, он готов на любую мерзость, лишь бы добиться от заключенного желаемого. Голова наливается тяжестью. В конце концов, какую бы роль он ни играл в этом театре абсурда, как бы ни сдерживался, чтобы ни говорил, он всего лишь человек со слабостями мужчины. Хирург успел только пояс расстегнуть, а кровь уже забурлила. Руки так и чешутся, просунуть их под одежду и начать ласкать себя, почувствовать, как пульсирует кровь, но вместо этого Сатин падает на пол, в уголках рта выступает слюна, губы окрашиваются кровью. Ему удалось побороть зверское желание, но для этого ему пришлось собственный язык прикусить зубами до крови. К нему бросаются динозавры, не давая ему продолжить пытку, они разжимают его челюсти, пытаясь вставить между зубов перетянутое как жгут полотенце.

По телу проходят судороги, он задыхается от боли, но он добился своего, он выиграл этот раунд, ничтожная победа, но она придает ему сил.

Перед ним отпирают дверь и вталкивают внутрь. Шлепанцы назойливо стучат о пятки, когда стихают прочие звуки, остается лишь этот перестук. Первое, что он видит, оказавшись в камере, – лица, множество лиц, худых с выпирающими скулами и плохой кожей, полнощеких с отвисшими складками и прыщами; заключенные смотрят на него, он – на них. Да, его отпустили, его даже перевели в другую камеру, в другую секцию этой ужасной тюрьмы, и какое-то ничтожное мгновение его душа ликует, двойник рад за него и смеется в его голове…

Большинство парней бритые наголо, так же, как и он, но у некоторых заключенных – длинные сальные лохмы, они чешут свои черепа, перебирают редкие волосы, многие облысели только на затылке и на висках. Кто-то заросший щетиной, кто-то гладко выбрит. От них исходит сильный неприятный запах человеческих выделений. Сатин прижимается спиной к двери, пожалуй, слишком много впечатлений за один день для него приготовила судьба. Они молчат, глядя на нового заключенного во все глаза: мутные, с бельмом, со слизью. Через минуту возвращается охранник и выдает ему металлическую миску с ложкой, зубную щетку и вафельное полотенце, надзиратель указывает на свободную койку, на которой громоздится прокисший матрас, подушка в потовых подтеках и набор сложенного постельного белья. Первые минуты три все таращатся на новенького, потом возвращаются к своим делам. Охранник не торопится запирать дверь и в итоге оставляет её открытой. В камере, как и в предыдущей, нет ни одного окна, но из коридора просачивается воздух, и дышать становится легче. Другие заключенные изредка бросают на него заинтересованные взгляды, но подойти не решаются. У многих кожа, буйно заросшая волосами, мясистые ноги и внушительные мускулы, татуировки, у кого-то – кожа да кости, желтые мешки с костями, гнилые зубы или вообще нет зубов, жидкая растительность на голове. Он проводит рукой по пятнистому матрасу с застарелыми отпечатками спермы и крови, темной коркой приставшей к волокнам ткани, садится у холодной батареи и обхватывает колено рукой. Ему не поясняют, зачем его перевели сюда, может, он исчерпал терпение хирурга… или для него готовят что-то особенное. Он смотрит на безымянный палец на левой руке, кольцо отобрали в самый первый день, хватает вафельное полотенце и выдергивает первую пару ниток, начинает их скручивать между собой.

*

– Вот, взгляните, пожалуйста, – ей протянули черно-белый снимок. – Плод развивается нормально, вам не о чем беспокоиться, посмотрите вот здесь, – палец указал на неясное темное пятнышко в виде запятой.

Тахоми выдохнула скопившийся в легких кислород и поднесла фотографию УЗИ к глазам.

– Срок еще достаточно небольшой, чтобы делать выводы. Вы постарайтесь больше не предаваться панике, хорошо? А мы поможем вам достойно перенести беременность.

– Мой акушер-гинеколог говорит, что у меня повышенное артериальное давление, и возможно, это имеет некоторую опасность…

– Ну что ж, тогда мы с вами должны понизить ваше давление. Не беспокойтесь, всё пройдет хорошо.

Тахоми вернула снимок.

– Нет, можете оставить его себе на память.

Женщина поблагодарила и переплела пальцы, зажимая ладони между коленей.

– Как ваши дела? Определились с датой свадьбы? – разговор перешел в более спокойное русло.

– Возможно, я пойду к алтарю с огромным животом, – усмехнулась японка, несильно похлопав себя по животу, коснулась и погладила слегка округлившийся тугой живот, но пальцы дрогнули, и женщина отдернула руку.

– Вот как… А как отреагировали ваши племянники на радостную новость?

Тахоми разгладила короткий рукав, чтобы хоть чем-то занять пальцы и отвлечь внимание от своей неловкости:

– Фрэя, мне кажется, еще не пришла в себя от этого известия, признаюсь, я и сама немного неуверенно себя чувствую…

– Со временем эта неуверенность обязательно пройдет, и вы будете чувствовать только тревогу за ребенка. Срок пока небольшой, у вас есть время подготовиться. А молодые девушки любят возиться с маленькими детьми, ваша племянница тоже со временем осознает всё счастье материнства.

– Надеюсь, но пускай это произойдет не так быстро: Фрэя еще слишком юна, в своем возрасте она, пожалуй, слишком дикая. А в остальном… Да, наверное, всё так и будет… Мой старший племянник очень любит детей, он работает в детской спортивной секции, на самом деле, он очень рад. А его брат… он еще сам ребенок. – Улыбка получилась фальшивой, и Холовора закусила губу. – Коллеги по работе меня уже поздравили. Еще в прошлом году, если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду совмещать кормление грудью и работу, я бы рассмеялась остряку в лицо.

Назад к карточке книги "Каминг-аут (СИ)"