Текст книги "Каминг-аут (СИ)"
Автор книги: Chans
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 73 (всего у книги 95 страниц)
– Нет, ты просто треплешь языком, – без какой-либо интонации пробормотал Сатин.
– Вот именно, я только хотел побеседовать с тобой. Скажи мне, где я допустил прокол? – опустил лицо, темно-русые волосы скрыли глаза. – Теперь мне не жаль, если ты захочешь избавиться от меня… я доверяю твоим решениям, и если ты вдруг решишь, что я не нужен… – Лотайра поднял на него блестящий взгляд, во влажных глазах отражался свет: – Я не буду сожалеть о твоем решении, каким бы оно ни было. Это будет самым сладким сном о тебе. Только скажи.
Сатин обошел стул и склонился над головой Лотайры, приник губами к мягким волосам, прижался щекой.
– Сказать… Что ты хочешь от меня услышать? – жестокая правда привела его в чувство, а этот разговор немного взбодрил.
– Вероятно, когда мы встретимся в следующий раз… когда ты придешь ко мне требовать отдать тебе дочь, я закажу своему повару приготовить из тебя жаркое. От тебя аппетитно пахнет, жаль только ты не разделяешь моих вкусовых пристрастий, а то я пригласил бы тебя составить мне компанию за столом.
– До того, как ты меня съешь или уже после? – Сатин, не разгибая спины, резко отпустил острый подбородок. – А вдруг я соглашусь? – выпрямился у самозванца за спиной. – Ведь это только декорации… никто не знает, какой ты на самом деле, под всем этим гримом… париками… красивыми хрупкими масками, – он смотрел на затылок Лотайры и узкие плечи.
– А ты, стало быть, хочешь узнать? – не подавая виду, что чужие слова его хоть как-то колышут, склонил голову самозванец.
– Со мной у тебя не получится играть.
Лотайра глянул себе через плечо, но так и не смог задеть его своим взглядом. Холовора взялся за стул, намереваясь развернуть его к себе передом. Ножки надрывно скрипнули и заскрежетали по полу.
– Я лишь хотел вернуть себе ученика, чтобы подарить ему утро и день… показать ему чистое царствие света… я строил все эти декорации только для него, все четыре года он был по истине любим мной. Я показал бы ему то, каким прекрасным может быть мир, возвел бы для него целую империю света… – Лотайра раздраженно потряс головой.
– Какие у Маю могут быть дела с тобой? Ты давно на всех наплевал, – бросил из дальнего угла Сатин, в сердце снова открылась зияющая рана.
– Именно поэтому я пошел на риск, потому что как раз было не наплевать, как ты утверждаешь.
– И, тем не менее, – Сатин очень устал от этого разговора, ему надо было срочно увидеть сына, – Маю знал, что у них с братом нет будущего.
– У всех есть будущее, – заспорил Лотайра. – Даже у тебя и у меня, случись мне влюбиться в тебя.
– Я говорю о том будущем, которое рисовал Маю в своем воображении, – остановился на пороге, ведущем на заросшую высокой травой пустошь и в темно-зеленый лес, к эфемерно-голубым горам. Двери были распахнуты, и в помещение залетал ароматный гавайский ветер, принося природную свежесть. Сатин не боялся оставлять Лотайру одного. Кому они нужны в этом тихом безлюдном месте? Ну, разве что птицам.
– У Маю весьма посредственное воображение, – возразил Лотайра.
– И, безусловно, обладая таким посредственным воображением, он не мог нарисовать в своей голове того, что его замечательный во всех смыслах брат на самом деле никакой ему не брат.
– Ты бредишь.
Сатин влепил ему пощечину.
– Солдат учат преодолевать эмоциональный барьер. Не думай, что я буду цацкаться с тобой только потому, что ты мужчина, обряженный моим сыном! – с неожиданно проснувшейся злостью прошипел Сатин.
– Эваллё не твой сын?
Он был уверен, что на его лице отражается мука, и отвернулся. Направился к выходу.
– Как раз в этом я не сомневаюсь! – прохрипел Сатин, бросив на Лотайру наверняка потемневший от ярости взгляд. – Он мой ребенок… – как мучительно было слышать это имя. – Маю не мог знать, что его брат… не тот, кем он привык его видеть.
– И что это значит? – Лотайра передернулся от его несговорчивости. – Он что оборотень?! Ответь!
– Думаю, ты уже сам знаешь ответ, – не поворачивая головы, прошептал Сатин. – Эваллё тоже умел искусно притворяться, не позволяя приближаться к себе достаточно близко, чтобы не допустить разоблачения. А я боялся, что обман раскроется, стоит только зародиться каким-либо намекам. Я хранил его тайну, как если бы эта была моя тайна, но теперь в этом нет никакой необходимости… Не хотел скандала, все эти журналисты, репортеры… они бы наводнили наш дом, требуя выдать им Эваллё, как живое доказательство того, что и природа способна иногда допускать ошибки. Я думал о себе и своей карьере… но я не знал, каково будет одинокому ребенку, который даже не знает, кто он есть на самом деле. Та осечка, о которой я говорил, прокол в твоем идеальном плане по уничтожению мирной жизни моей семьи, заключена в самом Эваллё. Такой поворот событий ты не мог нарочно выдумать, не так ли? – зло глянул на непривычно молчаливого Лотайру, придерживаясь рукой за косяк. – Думаешь, это так приятно знать, что твой ребенок отличается от всех?! Что он кто-то типа урода? Он не такой как все остальные дети, потому что он не человек… Кто бы смог полюбить такого… когда собственные родители хватаются в ужасе за голову! Бояться, что однажды правда раскроется, и за ним придут… неустанно наблюдать за ребенком и видеть, как он отличается от остальных! Следить, чтобы не произошло чего-то непоправимого! Это жестоко… Не знаешь, как он воспримет твои слова, как бы воспринял нормальный ребенок. Поэтому я пытался дать ему всё возможное, чтобы хоть как-то подсластить горькую пилюлю. Теперь ты понимаешь, что забрался туда, о чем ты и понятия не имел. За такую тайну можно поплатиться жизнью, но вот беда… это бессмысленное пожертвование в итоге ни к чему не приведет, ведь от этого ему не станет лучше. Ни один врач не стал бы молчать… Изменить внешность, да?.. Уехать из страны? Разве я мог рисковать собственным ребенком! Я убил бы врача, чтобы спасти Эваллё, я убил бы ни одного врача… но в тюрьму мне не хотелось, я думал о своей работе.
Слабое сердце, плохая иммунная система… Ты выиграл эти соревнования, чего бы никогда не сделал мой сын. Эваллё был слаб, он не занял бы первое место, я твердил ему отказаться от спорта для его же здоровья. Ты – хороший актер… подгадал момент, когда родителей не будет рядом, но твой занавес уже опустился, зал опустел, и все огни потушены, зрители давно разъехались по домам… И тайное становится явным. Ты – игрок и поставил на кон несколько человеческих жизней… До сих пор не понимаешь, что в итоге натворил? – он хотел побыть в одиночестве, оставшись один на один со своими мыслями, спокойно перетерпеть скорбь по сыну, но здесь еще был Маю, который нуждался в нем.
Мальчик сидел неподвижно, в той же самой позе, в которой Сатин его видел в последний раз.
– Я просил тебя не исчезать, – мальчик не шевельнулся, только моргнул и снова впал в оцепенение.
– Я и не исчез, – осторожно возразил Сатин, присаживаясь напротив Маю на пятки.
Мальчик прятал чувства под каменной маской безразличия.
– Ты ходил… к нему? – прошелестели побелевшие губы. – Мой учитель… – без какой-либо интонации произнес Маю, смотря прямо перед собой, – сказал, что вы уже встречались.
– Маю, ты не должен сидеть тут. Ты можешь двигаться? Это необходимо. Тебе необходимо двигаться, что-то делать…
– Зачем? – похоже, мальчика уже не интересовал предмет беседы, его не интересовал ответ на только что заданный вопрос. – Зачем двигаться? Зачем что-то делать? – Маю перевел на него непонимающий взгляд. – Всё, что я связывал в одно целое… этого не было, а была одна неправда… я – еще одна неправда. И ты потом тоже окажешься неправдой.
– Нет, Маю, так не годится. Тебе нужно выплакаться. Хочешь, выпусти ярость, закричи, заплачь, но не сиди так, – его взгляд метался по бесстрастному лицу мальчика. От Маю пахло табаком, Сатин притянул его голову к себе, мальчик не сопротивлялся.
– Он рассказал тебе о нас? – из груди прорезался всхлип.
– Нет, – Сатин погладил его немного оттопыренное ухо, еще по-детски гладкую щеку. – Но почему ты переживаешь?
Маю опустил подбородок ему на плечо.
– Если ты тоже будешь против меня, я не выдержу.
– А кто против тебя? – мягко спросил Сатин, гладя его жестковатые светлые волосы.
– Саёри говорит, что если ты – парень, то ты не должен показывать свое горе.
– Кто такой Саёри?
– Мой отчим, – мальчик отстранился и посмотрел ему в глаза.
Он пытался подавить дрожь в голосе:
– Видимо, он не знает, что парень не должен храбриться, если сердце обливается кровью, а душа кричит – это насилие над собственным организмом.
Сатин проглотил комок в горле.
– Также он не знает, что слезы способны исцелять, они способствуют быстрому заживлению раны. И уж тем более одна пролитая слеза не сделает из тебя девчонку.
– Вы бы с ним отлично поладили, – Маю изобразил улыбку. – Саёри сказал бы, что у тебя отвратный вкус… на рубашки в том числе, – хотел добавить что-то еще, губы дрогнули, а глаза расширились, но всё-таки промолчал.
На свой лад мальчик тоже пытался развеселить его. Оба пытались избежать любого упоминания о брате Маю.
– Тебе нужно поесть, – Сатин сам встал и помог подняться сыну. – А этот Саюри…
– Саёри, пап.
– Саёри, – исправился Сатин, – не имеет никакого права указывать тебе.
Ему показалось, что он догадывается, о ком говорит Маю. Тот самый японский франт, который не отходил от Тахоми ни на шаг.
– Ну, вообще-то… имеет. Формально… Но, я был обижен на тебя, я думал, что ты нас бросил. Я винил тебя, – бормотал Маю точно молитву. – Я думал: мир сошел с ума, если тебя нет рядом. А Эваллё… он спас меня от одиночества и…
Тебя спас не Эваллё, – мысленно поправил Сатин, прижимая мальчика к себе. В этот краткий миг он мог насладиться теплом. Это Лотайре он был обязан за то, что оказал Маю поддержку, когда его не было рядом. Вот уж действительно жестокая ирония: самозванец в тот же день оказался спасителем.
– Только пять минут – и ты поешь, – предупредил мужчина, поглаживая велюровую сорочку Маю.
– Ты умеешь готовить? – слегка оживился мальчик, дыша на него ментолом.
– Я придумаю что-нибудь, – заверил Сатин, стараясь ухватить во взгляде Маю прежнюю тоску, но к его облегчению, мальчик смотрел ясно. – Пять минут, Маю.
В самом деле, чем он будет кормить Маю? Чемодан он сдал в камеру хранения, денег у него с собой кот наплакал, он не предполагал, что придется вызывать такси и отъезжать так далеко от города. А теперь нужно было позаботиться о своем ребенке, о котором он решил вспомнить под конец. Нужды Маю встали на передний план – это всё, о чем он мог думать.
*
Как только он вошел, Лотайра поднял голову, оторвавшись от своих раздумий.
– Мой младший брат, – искусно подделал интонацию Эваллё, даже слегка нахмурил тонкие брови, как это делал его брат, всякий раз, замечая маленького надоедливого паршивца в своей комнате.
– Можешь меня больше так не называть.
Узнав, кто перед ним, Маю, однако, не потерял способности подстраиваться под Эваллё, с точностью угадывая изменения в его настроение. Когда Эваллё было плохо, ему тоже становилось плохо, когда Эваллё радовался, он тоже испытывал радость. И сейчас он чувствовал усталость, не взирая на то, что перед ним – совершенно чужой человек.
Отец посадил Лотайру на стул, привязав ноги к передним ножкам. На носу парня был наклеен телесный пластырь. Волосы завешивали скулы и худые щеки, неровный виток челки спадал на глаза. Лотайра выглядел изможденным.
– Маю – гордость нашей академии.
– Она больше не наша, – нельзя было, чтобы Лотайра проник под его броню, узнал, что творится в голове. Учителю нравилось доставлять боль окружающим, надо помнить об этом. Чтобы он ни сочинял, как бы ни стремился себя оправдать, а чем больнее, тем больше Лотайре нравилось играть со своей жертвой, если он видел страх…
Сатин сказал: пять минут.
– Мне не нужны твои замки, можешь оставить эти земли себе, мне от тебя ничего не надо.
– Ты ведь умный парень. Ты знаешь, что так просто ничего не бывает, я не могу оставить тебя, не получив ничего взамен. Смышленый, но почему ты мне лжешь? Кое-что тебе от меня всё же надо… твой брат. Ты любил призрака, Маю. Всё это время ты любил призрака.
– Тебе ли говорить о любви?! – вскричал подросток, от злости даже голос прорезался, и речь перестала сбиваться.
– Как раз моя любовь к тебе искренна. Ты бы это понял, не будь ты так привязан к своему брату. Почему для тебя имеет такое значение, что я не он? Я всего себя отдавал тебе… Тебе было мало? Я пожертвовал всем, я отвернулся от своего народа, я покинул учеников… в конце концов, я мог бы пойти и на убийство, если бы это могло убедить тебя в моей искренности. Но тебе и этого мало, ты как маленький ребенок. Думаешь, любое баловство сойдет тебе с рук… любая провинность, даже если ты решишь просто выйти за территорию школы и не вернуться.
– Ты забыл… именно поэтому я и привлек твое внимание, – Маю не двигался, он бы хотел оказаться невидимкой.
– Нет, я помню. В конечном счете, Патрику, тому самому нарциссу, одаренному, но порой переигрывающему, пришлось стать номером два, потому что он не смог заменить мне тебя. Знай, все слова, сказанные мною, были чистой правдой. Мне жаль Эваллё, поэтому я исполняю его желание. Твой брат поступил во истину благородно, во вред себе он дал тебе лучшую жизнь, не каждый бы так смог… я глубоко уважаю его. Я хотел показать тебе то, чего страстно желал твой брат. Он мечтал показать тебе такие дивные чудеса, что даже оракулы заплакали бы слезами зависти. Я воплощал в жизнь его главную мечту.
– Как же? – усомнился Маю.
– О нет, Маю. Всё было не так. То, что ты видел… забудь об этом! Только ради светлой памяти о брате… не оскверняй память о нем – забудь!
Мальчик сжимал губы, смотря на привязанного к стулу парня полусонным взглядом. Посули ему сейчас несметные богатства, и он бы пошел за кем угодно, только затем, чтобы не утонуть в собственной памяти, чтобы прекратить эту пытку.
– Я думал: человеческое племя не способно на столь сильные чувства.
– Но почему ты это сделал?
– Почему… Я только хотел уберечь тебя. От боли.
Почему-то ему не хотелось кричать, вопрошать, размахивая кулаками…
– В тот день дорога обледенела… Ты помнишь? Так начиналась наша с тобой история. Ты бросился на мороз – искать Эваллё. С этого всё началось… Ты увидел то, чего не должен был видеть. Мне нравилось превращаться в твоего брата, это было увлекательно, поэтому меня ты застал в его обличие, а тот паренек в голубой куртке… Патрик был там, но ты его не узнал. Его роль исполнял Нарцисс, думаю, его ты знаешь очень хорошо.
– Патрик, Нарцисс… Я думал, это… – лепетал Маю.
– Не важно, что ты тогда подумал. Если бы ты не увел меня за собой, я не улетел бы с вами в Японию. Два одинаковых брата не могут дальше притворяться, изображая одного… одному из них все равно пришлось бы уйти.
– Ты не представляешь, как мне было тяжело! – остудил его пыл Маю. – Пока брат игнорировал меня… мне хотелось наглотаться таблеток.
– Задайся вопросом: разве братская любовь способна дать так много. Разве с братом ты мог бы спокойно ходить по улицам, не испытывая на себе осуждающих взглядов; разве мог бы ты привести его однажды домой и представить семье как своего парня? Подумай хорошенько. Но, Маю… у меня и в мыслях не было мучить тебя, я только хотел сказать тебе, что люблю тебя, только это.
– И это любовь такая… Посмотри, что ты наделал – это любовь?
– Поначалу, возможно, да. Я испытывал злость на тебя, когда ты убежал и мои люди не смогли остановить тебя, поначалу я… словно потерял себя от ярости, я готов был накинуться на любую собаку, чтобы вернуть тебя… но, увидев твою семью, я успокоился, так как видел, что дома ты в безопасности, и что тебя там правда любят. Какое-то время я даже хотел забыть тебя. Живя с тобой, я наблюдал, как ты просыпался от кошмаров или тебя мучила бессонница. У меня же был иммунитет к твоим способностям. Внушение мысленных образов на меня не действует, Маю.
Лотайра внезапно умолк.
– Я вернулся, зная, кто причина твоего всё ухудшающего состояния. Теперь ты понимаешь? – его губы приняли форму полумесяца, и сама сдержанная улыбка, и губы принадлежали Эваллё. – Иногда я оставлял тебя, уезжал на некоторое время, чтобы повидаться со своим народом. Они нуждались во мне, совсем как ты. Наверное, ты думал, что у меня какие-то дела… тренировки… – выдержал паузу, чтобы мальчик мог вспомнить, – работа либо университет, но я не мог надолго оставлять тебя, не опасаясь, что ты заподозришь неладное. Я прикладывал массу усилий. От меня ожидали определенных действий… моя настоящая семья, но, Маю, ты тоже теперь моя семья. Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?
– И ты думаешь, я в это поверю? – пискнул Маю.
– Ты уже веришь: как бы ты хотел, чтобы брат любил тебя, вспомни, как дорожил им, мечтал о нем. Ты хочешь думать обо мне только хорошее, незаметно ты начнешь думать, что я любил тебя, в итоге ты примешь мои слова. – Лотайра обладал настоящим искусством убеждения, однажды он уже убедил Маю в своих чувствах. – Ни чуть не меньше тебя он гнушался вашими кровными узами, но он всего лишь человек, чтобы поделать с этим что-то. А я могу всё.
– Маю, – произнес громкий недовольный голос. – Достаточно.
Мальчик невольно обернулся. Сколько здесь простоял Сатин? Что отец слышал из их разговора? Маю испытывал прежнюю панику, немного отступившую на время их беседы. Пока слышал низкий баритон Эваллё. Какая-то часть его сопротивлялась чувствам, нахлынувшим с появлением отца, какая-то часть кричала. Маю не мог понять, в чем дело. Возможно, глубоко внутри он еще не был готов принять Сатина, не мог забыть, что пол года провел, как в изоляционной камере, не зная, где его отец, что с ним, не мог простить за мать. Теперь он даже не знал, как относиться к Сатину, а не оттолкнет ли тот, если Маю попытается обнять, каждый раз он испытывал колебания, называя того отцом. Отчасти неловкость, то и дело возникающая между ними, была вызвана и самим Маю. В начале он пытался подавить позорные чувства к брату, потом решил смириться, потом снова презирал их, гнал прочь.
– Ну что… у меня хорошо получилось исполнить свою роль? – наконец спросил Лотайра, разметая тревогу. И, несмотря на то, что его брат оказался совсем другим человеком, и голос разума по-прежнему требовал от него испытывать отвращение – именно Лотайра заменил для него разбитое сердце, именно Лотайра был добр с ним… именно наставник залатал все раны.
– Да, – глухо пробормотал мальчик, чувствуя, как глазам становится горячо. – Ты великолепно справился… просто идеально, – в горле запершило, и Маю сглотнул. – Лучше, чем могло бы быть, гораздо лучше.
Губы одеревенели.
– Пойдем, – Сатин покосился на пленника и опустил ладонь на плечо Маю.
Отец хотел защитить его. Уберечь от Лотайры, прекратить их взаимные мучения. Даже если Сатин слышал, о чем говорил Лотайра, даже если отец знает про них с Эваллё – теперь это не имеет значения, какое имело вначале. Маю воспрял духом, все его хлипкие как карточный домик надежды окрепли. Он сможет спокойно произнести имя брата и не рассыпаться на куски. Всего лишь жертвы обстоятельств, жертвы своих же ошибок. Он будет бережно хранить воспоминания о брате, он будет оберегать брата, пускай лишь от бестелесных духов прошлого. И если он будет себя прилежно вести, когда-нибудь он снова увидится с братом. Что для них значит десять лет?.. Двадцать… пятьдесят… если, преодолев этот временный барьер, они смогут быть вместе.
– А он не сбежит? – Маю вперил взгляд в выдвижную столешницу.
– Лотайра никуда не денется.
Сатин опустил старомодный облезлый чайник на электрическую плитку, сохранившуюся еще с допотопных времен, когда здесь кипела бурная деятельность и всюду сновали рабочие.
– Осторожно с электричеством. От долгого непользования плитка может взбунтоваться, – заметив удивленный взгляд Сатина, пояснил, снова прожигая узоры в металлической поверхности стола: – Ну просто… я сталкивался с такими вещами, особенно если на проводах сидит грязь или кабели заросли пылью… может замкнуть. В этих старых механических мастерских особенно велик риск.
– Хорошо, я буду очень осторожен, – тихо произнес мужчина, поворачиваясь к Маю спиной.
Его отец был непривычно молчалив, Маю это сразу подметил.
– Мы так давно не общались, – снова заговорил мальчик, однако, не решаясь продолжить. Вновь образовалась неловкость, а в увлажнившихся глазах заплясали отблески света, и Маю сморгнул. Почему ему так сложно наладить контакт с отцом?! Ведь общая трагедия их должна связать еще крепче, а получалось что-то совсем не то.
Мальчик сидел на грубо сколоченном высоком табурете в небольшой кухоньке в задних помещениях мастерской. Бардак, царивший в комнатке, странным образом создавал уют. Ярко светила большая мутная лампочка, подвешенная на перекрестье досок над головой.
– Сатин, ты ведь не собираешься меня опять бросить? – чуть громче, чем ожидал, воскликнул Маю. – Отношения не строятся на развалинах, правда ведь? Если ты уедешь сейчас… всё развалится… Ты – мой отец, и ты должен обо мне заботиться!
Он не видел, чем сейчас занят Сатин, но раздался грохот, похоже, что-то разбилось. Сатин это что-то быстро выбросил в стоявший рядом картонный ящик.
– Я же пообещал, что никуда не денусь, – сдержанно напомнил Холовора. – Это место действует на меня как-то не так. Нам следует уехать.
– А с ним что делать?
– Наверное, парень сейчас не в том состоянии, чтобы бегать. Надо воды ему, что ли, дать… – обращаясь к самому себе, бормотал Сатин, шаря взглядом по захламленным полкам в поисках более-менее приличной посуды.
– Я отнесу, – чересчур поспешно вызвался Маю, вставая на ноги и подходя к отцу.
– Маю, оттого что ты будешь смотреть на него, братом он не станет, – Сатин прекратил свою возню и замер.
Мальчик почувствовал, как на улице сгущаются тени, в воздухе повис запах дождя, по крыше яростно забарабанило. Секундная заминка затянулась, как показалось, на целую минуту.
– Сатин, я… – Маю не видел его лица.
– Ничего, Маю. Прости, тебе надо отдохнуть.
– Пап, тебе тоже, у тебя очень усталый вид, – протянул мальчик, пробуя слова, как чужеземную специю. Маю опустил ладонь Сатину на лопатку. – Лотайра никуда не денется, ты сам сказал. Можешь отдохнуть, я и сам о себе позабочусь. Пожалуйста, – на проявление какой-то особенной ласки он был не способен, мальчик не знал, как ему успокоить отца.
Одно он знал точно: еще мгновение и громыхнет молния, и внутренне напрягся.
В ярко-освещенном тесном помещении он мог хорошенько разглядеть своего отца. Волосы больше не рассыпались каскадом по спине, они были коротко обрезаны, руки обросли мускулами, в развороте плеч ощущалась сила. Маю коснулся тыльной стороны ладони, сжал его пальцы. Кожа огрубела, больше она не была нежной и бархатистой. Сатин здорово загорел, но в целом он казался прежним.
– Я только обрел тебя, – прошептал мужчина, впрочем, голос остался прежним, только немного сиплым, будто в горле что-то застряло. Маю не видел его лица. – И теперь никто нам не помешает, – он прижал ладонь Маю к своей груди и легонько похлопал по ней.
– Ну да… только ты навряд ли захочешь, чтобы я и лет в семьдесят жил с тобой, – улыбнулся мальчик. Приблизившись, он заметил крошечные царапинки, покрывающие ладони Сатина.
Маю прижался виском к его плечу.
– Если бы я… – неуклюже начал.
– Что? – не выдавая внешне своего нетерпения, Сатин выключил вскипевший чайник, не отпуская его руку.
– Если…
– Маю, что если? – рефлекторно подсказал Сатин.
– Если бы мы с братом любили друг друга… как бы ты к этому отнесся? – неожиданно Маю очень сильно захотелось прикурить, чтобы хоть чем-то занять свои болтливые губы.
– Если бы ты и твой брат… Не знаю. Я не знаю. – Сатин нахмурился, болезненно сморщив лоб. – Я не знаю, как бы к этому отнесся. – Внезапно мужчина улыбнулся, это было чересчур внезапно, потому что еще мгновение назад он совсем по-другому смотрел на Маю, прежнее напряжение испарилось: – Смотри-ка, кажется, нам повезло, – и выудил из ящика жестяную банку с галетами. – Консервированные персики – это уже что-то, – поставил на стол вторую банку.
Благо старый водопровод был в рабочем состоянии, чтобы промыть заросшую грязью посуду.
Маю поставил банку с остатками персиков и стакан с водой прямо на пол и кинулся на звук. Шипение раздавалось из зала, в котором находился Лотайра. Шипение и металлический скрежет. Влетев в помещение, мальчик застыл как вкопанный. Сатин замер за спиной Маю. Что-то неведомое рвануло и стул растрескался, путы ослабли. Подросток двинулся навстречу Лотайре, но Сатин грубо стиснул его запястье:
– Не шевелись, – мужчина практически схватил его в охапку, страхуя от необдуманных действий.
Стул развалился, и из завала выбралась дикая кошка. Должно быть Эваллё об этой породе знал всё. Крошечные ушки и золотисто-черные глаза. Приземистая в мелкую крапинку кошка, с черно-коричневой шкурой, издала звук, похожий на старческий хрип, и рванулась на свободу с такой скоростью, что её не догнал бы чемпион по марафонскому забегу. Толстый хвост извивался за спиной гибкой лентой. Меховое тело пронеслось в метре от Маю, и он заметил, что кошачья мордочка заляпана кровью, шерсть на носу примялась и слиплась. А те тряпки, которые валялись в обломках стула – ни что иное, как спортивный костюм.
*
«Маю, я не прощаюсь с тобой.
На столе я оставил кое-какие деньги: позаботься о себе, пока меня не будет, только, пожалуйста, не наделай глупостей. Я постараюсь выручить твою сестру. Как только мне это удастся, я сразу же дам тебе знать. Мужайся, Маю. Я не бросаю тебя – вернусь через некоторое время. А потом мы обсудим Саёри. Если хочешь – можешь показать записку Тахоми. Маю, не совершай скороспешных поступков, я еще раз тебя очень прошу: позволь мне вернуться к своему младшему сыну, живому и невредимому. Не думай, что мне нравится оставлять тебя сейчас, но если я этого не сделаю сейчас, то уже не смогу исполнить задуманное. Я поступаю так, чтобы уберечь тебя. Пойду по его следу, Лотайра не вернется к тебе, потому что он понимает, с кем столкнулся, и что так просто он не заполучит тебя, я позабочусь об этом. Уверен, для Тахоми он тоже больше не представляет опасности.
На кухне ты найдешь свой завтрак. У тебя немного поднялась температура. Утром, когда придет горничная, напомни ей, что я просил жаропонижающее. Мы не поговорили толком, но, поверь мне, у нас еще будет много времени для разговоров. Только не влипай в неприятности. Маю, позволь мне надеяться, что я снова увижу тебя.
Твой любящий отец»
Маю стиснул клочок бумаги с широким корявым почерком и, немного полежав на спине, перевернулся к стене. Лоб и, правда, оказался горячим, гораздо сильнее, чем его хотел убедить Сатин. Прижав ко лбу кулак с запиской, ощутил горячий поток слез, капающих на подушку. Записка в несколько строчек и этот неровный почерк – всё, что напоминало ему о сегодняшнем дне. Проваливаясь в скользкий липкий сон, похожий на моток слипшихся макарон, от пара которых взмокла кожа, он представлял, как Сатин едет в машине мимо тех самых пустошей с высоченной темно-зеленой травой, густого леса, на фоне далеких голубых гор; вокруг практически нет машин, только иногда проскакивают шустрые легковушки и грузовики, обклеенные пестрыми плакатами. Медленно восходящее солнце заполняет своим светом салом автомобиля, и водитель надевает темные очки, а Сатин морщит лоб и отворачивается к окну, страдая от безделья.
*
В комнатах не горит свет, в помещениях давно не проветривали, и воздух здесь отяжелел и сгустился. Зажигает свет, проходит в гостиную и поворачивает ручку балконной двери, тянет на себя. В душное помещение врывается теплый уличный воздух и гул автострады. Проходит по квартире, только на кухне приоткрыта форточка. Заглядывает в ближайшую комнату, в ней словно некое послание темнеет экран монитора. Чуть позже он подумает об этом. Медленно проходит по коридору. Открывает дверь еще одной спальни. Здесь не убрано, вместо кровати на полу лежит футон, серое покрывало неровно застелено, на полу разбросаны журналы, много одежды. В изголовье кровати сидит крупная панда с бамбуковым ростком в лапах. Какое-то время он спокойно изучает её неподвижную игрушечную морду. Незачем торопиться. Эта комната еще хранит присутствие молодой девушки. Вот её косметика на низеньком столике. Сигареты, пустые бутылки, рассыпанные заплесневелые листочки давно выдохшегося курева. Знакомые вещи, привычная обстановка. Но он здесь не затем, чтобы придаваться воспоминаниям. Молниеносным жестом вспарывает игрушечную панду. В её стеклянных глазах не отражается ни ужаса, ни удивления, зато он чувствует, как кровь приливает к рукам, как разгорается боевой азарт. Становится трудно дышать. Вата разлетается во все стороны, на курносую мордочку попадает кровь и впитывается в черно-белый плюшевый мех.
Никто не имеет права дарить подарков Фрэе, кроме него самого.
Шагает в направлении игрушки и хватается за её мягкую голову, туго набитую ватой. Крепко держа голову, пропарывает горло, лезвие с трудом продирается сквозь мех. Отсекает симпатичную голову. Бесстрастное выражение морды зверушки смазывается, когда на неё проливается кровь. Подошва приминает ковер, и еще один шаг. Безучастная к своей судьбе игрушка, наконец, растерзана. Вата, окропленная кровью, усеивает покрывало с прожженными от сигаретных бычков дырами.
Никто кроме него не смеет дарить ей такие дорогие и милые игрушки. Не смеет заботиться о ней.
Разбитая бутылка выпадает из руки, и капельки крови попадают на его обувь. В маленькой спальне нет окон, и это досаждает ему. Нагибается и касается пальцами золотой фигурки Будды на модерновом столике.
И нет никого дороже её. Он не собирается делиться с кем-то самым драгоценным.
Нож, найденный в кухонном ящике, немного криво висящем на петлях, покоится на коленях. Скучные карие глаза игрушечной панды сверлят его.
Хватает серое покрывало и рвет, кромсает, режет. Разбрасывает обрывки вокруг себя, оборачивается вокруг своей оси, оглядывая инвентарь. Из горла вырывается хохоток.
Скоро он погасит свет и уйдет. Скоро… Поглаживает кончиками пальцем искусно вырезанное лицо золотой фигурки. Болезненно выдыхает и зажимает свободной рукой кровоточащую рану, опускает лицо. Видит в грязной поверхности низкого столика своё удивленное лицо.
– Почему ты портишь чужое имущество? – спрашивает китаец, возникая в дверном проеме. – Ты знаешь пароль не её компьютер? А то, как же мы узнаем, где её искать?
– Этот парень ушел, – говорит он, прищуривая глаза. – Янке… Куда он делся?
