Текст книги "Каминг-аут (СИ)"
Автор книги: Chans
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 95 страниц)
– А может мне лучше сказать, что у него нездоровая фантазия?
– Ты прекрасно знаешь, моя фантазия здесь ни при чем.
– Эваллё, какая муха тебя укусила? То, что в тебе якобы просыпается какая-то сраная сила, – далеко не все твои идиотские выкрутасы. Различаешь сотни запахов, надо же… Лучше забудь об этом, обо всем, пока не стало хуже.
Сатин сверлил его испытывающим взглядом, а он не предпринимал ни единой попытки защититься от отцовских нападок.
Эваллё обещал себе, что больше не станет потворствовать слабости, не позволит кому-то выводить себя из равновесия. Он обещал и матери, что переосмыслит своё поведение. И всё, что он сейчас мог – это молча беситься, наблюдая за тем, как Сатин поливает его грязью.
– Выкрутасы?.. – пробормотал Эваллё в растерянности, сознавая, что ведет себя дерзко, – чего он, по правде говоря, делать не хотел, но теперь затушить внутренний вулкан было не так-то просто. – Ты думаешь, я всё вру, да? И боишься, что кто-то узнает, что у твоего сына не всё в порядке с головой?
Тут, как обычно любил делать, Сатин проигнорировал его слова и резко сменил тему, заговорив более спокойным тоном:
– Тебя отправляют в армию?
Эваллё бесило, когда Сатин пропускал его слова мимо ушей.
Парень закатил глаза. Если Сатин захочет испортить кому-то настроение, то всю душу в это вложит.
– Рабия тебе сказала?.. Не удивлюсь, если они меня там разыскивают. Еще не явился в военкомат, а меня уже можно причислить к разряду дезертировавших солдат.
Оттого что очень быстро говорил, Эваллё снова почувствовал дурноту и уперся рукой в мусорный контейнер.
– Я не могу отпустить тебя в армию. Там быстро поймут, что к чему, – напрягся Сатин, – и подвергнут тебя подробному исследованию. В лучшем случае всё для тебя завершится на электрическом стуле.
– Да ты даже не представляешь, что я пережил! Как можешь ты говорить мне такое?!
Сатин опустил взгляд, уголки его губ дрогнули в усмешке.
Следующие слова Эваллё выплюнул Сатину в лицо:
– Всё что ты знаешь об этом мире – это ты сам, твои деньги, твои удовольствия и твоя музыка. Может тебе стоит сменить профессию? Кажется, ты поднаторел с этим. С твоим-то божественным телом деньги лопатой загребать будешь, постой… ты, кажется, их уже загребаешь! Да эти жалкие шлюшки в очередь встанут. Ведь нашей многострадальной репутации уже ничто не навредит.
– Мои дела не должны тебя касаться. Я не хотел для тебя такой же судьбы, радуйся, что не пошел по моим стопам!
– Такой же судьбы… но терпеть твой говнистый характер приходится нам. Ты позоришь нашу фамилию! Ты совершенно не думаешь, как твоя жизнь может отразиться на нас! Думаешь, Фрэе приятно каждый день слышать от друзей, какой еще скандал учинил её отец?
– Да как ты смеешь со мной так говорить?! Я – твой отец, а не кто-то левый с подворотни!
– Ну, конечно, как членом работать – ты знаешь. Ума не надо!
– Кто тебя за язык дергает, мелкая дрянь!?
Сатин зажал его подбородок в пальцах и грубо выпустил, наверняка борясь с желанием свернуть ему челюсть.
Эваллё низко рассмеялся и похлопал себя по груди:
– Ну вот, до чего дошли… Папа, я – парень. А если плохо видно, разуй глаза пошире.
Сатин замахнулся и ударил его в челюсть. От удара засвистел воздух. Эваллё врезался спиной о ребро контейнера. Хлопок на миг оглушил, в голове загудело. Что-то тихо хрустнуло в висках, из носа снова потекла кровь.
– Провалился бы ты!
Накрывая нос ладонью, Эваллё выдал сквозь сжатые зубы:
– Ты так жалок. Тебя избивают, ты бьешь меня… Сатин, когда всё это кончится?
Веко задергалось от нервного тика. Сатин вцепился в его плечи и рывком повернул к себе.
– Избивают? Меня?! Да что ты несешь?!
Эваллё напряг мускулы на руках и оттолкнул Сатина. Вся ярость вылилась в один короткий удар. Мужчина медленно распрямился, поворачивая лицо.
Кровь забила носоглотку. Судорожно сглотнул, ощущая неловкость. Бить Сатина, когда тому вот-вот на сцену, это слишком низко. Но пускай отец знает, что перед ним не запуганный ребенок, а взрослый человек. Ничего смертельного, лицо не пострадало.
– Позволишь себе еще раз поднять на меня руку и вылетишь из нашей семьи, как пробка из бутылки.
Разговор окончен. Сатин шагнул на ступеньку.
– К чему этот цирк? – Эваллё вздохнул полной грудью, проглотив ком в горле. – Только со мной ты настоящий! Покажи всем, какой ты на самом деле добрый и внимательный!
– Ты глубоко пожалеешь об этом, Эваллё. – Сатин резко обернулся и застыл, потрясая указательным пальцем. – Ты пожалеешь о своих словах!
– А я уже жалею! Каждую минуту жалею, что ты мой отец! Благодаря тебе вся моя жизнь – сплошные сожаления! Меня уже тошнит от тебя!
Дверь на задний двор открылась, и в проеме обрисовался Тео.
– Долго тебя еще ждать? – потребовал парень, глядя на Сатина. Потом заметил Эваллё. В этом взгляде было многое: уважение, избегание, безразличие.
Зрители упорно скандировали имена участников.
– Пять минут ничего не решат.
– Я бы дал тебе хоть целый час…
– Пойдем, я не могу оставить тебя одного в темноте, – сказал Сатин, возвращаясь к сыну и беря того за руку. Ладонь отца была горячей, но сухой.
– Ты – ненормальный, сначала говоришь, чтоб я провалился, – тихо заговорил парень, краем глаза отмечая нетерпение на лице Тео, – а потом не отпускаешь от себя.
Заметив выражение лица Сатина, смотрящего на него с укоризной, Эваллё вздохнул.
– Рукоприкладство совсем необязательно, я и сам могу дойти.
Сатин ослабил хватку, но руки не выпустил. Не предприняв ни одной – даже самой слабой – попытки высвободиться из хватки, Эваллё последовал за отцом.
*
Накануне Сатин крупно повздорил с кем-то, сорвав злость на Рабии и на детях. Усмирить его удалось только бабушке, но позже Сатин продолжил притирки по телефону. Рабия заперлась в спальне, не желая его видеть, Маю разревелся.
Ближе к вечеру за отцом заехали ребята и пригласили того покататься. Эти парни из фургона встревожили Эваллё. Всё время смешливого диалога с Сатином мальчик наблюдал за ними. Что-то было в них отталкивающее, враждебное. Холовора назвал Эваллё глупым ребенком, которому мерещится всякая чертовщина, и взобрался в фургон своих друзей. Мальчик побежал за фургоном. Из опущенных окон кабины и изнутри салона раздавались громкие голоса и неприятная музыка.
– Гляди, там, кажется, твой сынуля.
Правая задняя дверь фургона была прираспахнута. Чтобы с пьяных глаз не вывалиться наружу, парень ухватился за её створку.
Вторая дверца открылась, и показался Сатин. Зрачки у отца были расширены, а движения стали ну уж совсем утрированно-сценическими.
Тон его голоса был не приказным, а просящим.
– Эваллё, иди домой!
– Сбавь скорость! – крикнул бритый парень человеку за рулем.
– Заче-ем?! – донесся недовольный возглас спереди.
– Сатин разговаривает с сыном, – за чем последовало всеобщее гоготание.
Придерживаясь за верх дверцы, Холовора махнул сыну рукой, как бы показывая дорогу назад.
– Иди к маме. Да что с тобой?! Возвращайся домой!
– Только вместе с тобой! – крикнул ему Эваллё.
– Нет. У меня другие планы.
– Слух, малявка, не спорь с отцом.
Сидящий на краю фургона парень уткнулся носом в черные волосы Сатина. Холовора поднялся с колена, пытаясь выпрямиться во весь рост, образуя с асфальтом острый угол; брюки сползли на бедра, являя глазам плоский живот. Сатин высунулся из фургона, но тот, другой парень усадил его обратно.
Подстрекаемый любопытством, третий завсегдатай фургона навис над головами сидящих парней:
– Опа! Малец!.. А? Холовора, тебе вообще говорили, для чего презервативы нужны?
Квадратное лицо третьего было коричневым от загара.
– Вот как раз от таких случаев и нужны, – он тыкнул в Эваллё пальцем. И смуглое лицо, и эти сальные пальцы блестели, как от жира.
Ветер хлестал в лицо, а небо затягивали тяжелые облака. Фургон продолжал ползти, мальчик заметно отставал, силясь не потерять из вида белую рубашку отца. Завязки почти распустились. Сатин нервозно поправил съезжающий рукав. Загорелый пацан откинул с его шеи длинные локоны и обслюнявил кожу своим языком.
Чудовища! Мир чудовищ и похоти, который утянул отца Эваллё. Мир монстров с их волосами, слюнявыми ртами и гормонами. Было время, когда мальчик еще верил в благоразумие своего отца, надеялся, что тот вскоре одумается. Нос защекотало. Эваллё, тяжело дыша, остановился. Глаза прожгло, и вскоре Сатина заволокло мутной пеленой. Почувствовал соленые дорожки на губах. Тогда на дороге, он ощутил себя брошенным ребенком, которого выставили на улицу, а дверь домой заперли.
Посмотрев на него с осуждением, Сатин поднялся на ноги, взялся за дверную ручку, закрыл одну сворку, а потом и другую.
Утром следующего дня Эваллё стоял у закрытой двери спальни родителей, вслушиваясь в тишину.
– Сатин, бабушка приготовила тебе куриный бульон. Ты спишь?
Эваллё постучал как можно тише: всё еще сомневался, правильно ли он поступает, – и повернул позолоченную круглую ручку.
Глазам открылась панорама просторного зала, с торшерами и зеркалом в форме картины, в тяжелой раме. Стол с двойным дном и стеклянной поверхностью, за которым отец подолгу корпел над своими текстами. Половицы всегда немного поскрипывали. Светлый паркет, по которому можно кататься в шерстяных носках. Еще позавчера здесь стояла детская кроватка – Маю уже как три года вырос, видимо, её переставили за безнадобностью.
Сатин переоделся в чистую рубашку, поверх натянул длинный махровый свитер, из которого торчали ослепительно-белый воротничок и манжеты. Длины едва хватало, чтобы прикрыть бедра, больше никакой одежды на нем не было. Холовора лежал на огромной кровати спиной к двери, не издавая ни звука.
– Бабушка хочет, чтобы ты поел. Нет, не хочет, а требует.
Куриный запах быстро наполнил комнату со спертым воздухом.
– Пап… Папа!
Сатин вздохнул и глухо пробормотал:
– Хорошо оставь… Я поем.
Мальчик подошел к кровати, и отец раздраженно уткнулся в подушку. Аккуратно поставив тарелку на стол, Эваллё задержался взглядом на копне блестящий волос, немного сальных у корней: блестящие, мягкие, шелковистые волосы, которые трогали те парни из фургона.
С помощью рук Сатин приподнялся и медленно сел, не поднимая лица. Волосы упали на сгорбленную спину.
– Уже утро? – рассеянно прошептал Сатин, после чего снова откинулся на подушку, накрыв лицо ладонью, помассировал веки.
– Да.
Теребя волосы отца, Эваллё мельком заметил уродующий синяк на колене. Не надо быть умным, чтобы сразу догадаться, в чем тут дело. Или он сам ввязался в драку, или его поколотили в порыве страсти – теперь уже без разницы. Мальчик погладил локоны, надеясь, что от этого отец немного подобреет.
– Принести тебе попить?
Ноль внимания.
– Я в школу собираюсь… Сегодня первым уроком математика, – лепетал Эваллё, стараясь разговорить отца. – В моем домашнем задании – много исправлений. Это ты взял мою тетрадку?
– Думаешь, пока ты спал, я забрал у тебя тетрадку, чтобы исправить домашнее задание? – Сатин фыркнул. – Это я-то? Делаю по ночам твою математику? Не смеши меня.
– Но ведь кто-то оставляет все эти пометки… У тебя все цифры разной высоты. Еще ты очень сильно надавливаешь на ручку, когда пишешь. А восемь похоже на знак на клавиатуре, который над семеркой.
– Символ, обозначающий присоединение.
– Наверное… – улыбнулся мальчик, обрадованный тем, что удалось пробудить у отца интерес. – Я буду учиться, чтобы вырасти хорошим человеком.
Сатин приподнялся и выудил из-под подушки пустую бутылку плоской формы и швырнул через всю комнату. Стекляшка откатилась к дальней стене.
– Хорошим человеком?!
От крика отца Эваллё вздрогнул.
– Где ты набрался этого бреда?! От бабушки?! Да года через четыре тебя кроме секса ничего интересовать не будет! Ладно, мне плевать… Прекрасно… Не бери с меня пример, прекрасные принцы только в сказках.
Лежа на боку, он обнял левой рукой себя за талию. Небольшой участок кожи на тыльной стороне ладони прижжен сигаретным бычком, след покраснел и сморщился.
– Я знаю, что тебе не плевать.
Мальчик коснулся перстня на худом пальце и еще одного тонкого золотого ободка, сжал пальцы Сатина.
– Какой неугомонный, – простонал парень. – Думаешь, я хотел ребенка, когда мне только-только исполнилось пятнадцать? Нет. Просто мы с твоей матерью слишком заигрались. Ясно? – бросил Холовора, слегка поворачивая лицо в сторону сына.
– Зачем ты лжешь? – спросил мальчик спокойно. – Ты говоришь так, чтобы меня задеть, потому что тебе самому еще хуже.
Сатин сглотнул и поморщился. Подтянув колено, прикрыл ноги покрывалом, что ему удалось проделать с большим трудом. Больно передвигаться, больно смотреть на своего маленького сына, всё понимающего.
– Не бойся. Я стану ангелом тьмы и приду за тобой, чтобы тебе не было одиноко.
– Пошел вон!
– Хорошего дня, пап…
– Отвали от меня, ясно?!
Эваллё притворил за собой дверь и услышал, как Сатин разразился бранью.
Примечания:
«Soundi» – крупный финский рок-журнал.
========== Глава IX. Рок ==========
Гасят свет, погружая концертную площадку «Enkeli» в кромешную тьму, вдруг вспыхивает мощная лампа, с крутящимся цилиндром, подсветка высвечивает клубы дыма. Возникшая на сцене фигура словно плывет в потоках ветра.
Сатин выходит на сцену под соло виолончелей.
В воздухе держится слабый запах озона, легкий теплый ветер доносит вечерние запахи. Вовсю работают вентиляторы, обдавая горячую кожу. Беспоясная полупрозрачная одежда развевается.
Тяжелая прическа оттягивает голову, длинные локоны струятся по голой спине, вызывая почти экстатическое состояние от касания к коже.
У сцены в проходе толпятся фоторепортеры. Толпа ревет.
За спиной – черное полотно с эмблемой группы и спонсорские щиты.
Стоит на одном месте без движения, уронив руки вдоль тела; выразительно обведенные глаза блуждают по скоплению людей, спокойно, слегка заинтересованно. А сердце заходится в груди. Приподнимает подбородок, порывом воздуха волосы относит назад. Отклоняет голову, купаясь в слепящем блеске.
Песня «Бесконечность», она посвящается детям из стран третьего мира. Её должен петь мужчина низким голосом по-английски.
На мгновение сцена погружается во мрак, работают только лишь дальние темно-голубые лампы, видно, как сверкают одежда и волосы, по телу перекатываются волны жемчужной ткани.
Делает шаг вперед, черный микрофон оказывается у самых губ. Слегка поворачивает голову назад, ощущая движение за спиной.
Из темноты возникает Лим-Сива, его седые волосы кажутся мокрыми из-за вылитого на них геля и цветочного масла. Широкие плечи музыканта накрывает белоснежный шелковый плащ с нашивкой-абстракцией и наплечиями с инкрустацией. На плече в своей обычной вальяжной манере придерживает электроскрипку, в правой руке он сжимает смычок. Его лицо разрисовано скандинавской символикой. Кажется, что рисунки на коже находятся в постоянном движении.
Электроскрипка издает первый звук. Музыка живая, пробивная и мощная. Теперь свет концентрируется в одной точке, над головами их двоих.
Лим-Сива стоит, не двигаясь, точно за спиной, как неустанный страж. Лучи прожекторов разлетаются во все стороны, снова соединяются в одном коконе – разлетаются.
Прожектор вырывает из темноты лицо Ли Ян. Тот склоняется над клавиатурой, отвешивая приветственный поклон. Парень в своих любимых светлых джинсах. Штанины ремешками крепятся к шортам, поверх этого пристегнута длинная юбка с разрезами от бедра и по всей длине. На голой груди – тонкий полурасстегнутый пиджак. Кожа разрисована. Глаза подведены стрелками. Перед самым лицом китайца висит зажженный карнавальный фонарик. Ли Ян Хо улыбается.
Слева, на платформе – ударная установка. Костюм Велескана ослепительно красный; в цвете огня ударника лучше видно издалека. Пришитые карманы, лацканы, крошечные плетеные цепи.
Начинает мигать сетка разноцветных лампочек, живописно свисающая с потолка, точно рыбацкий невод.
На сцене жарко, и стоит отойти, куда не достают вентиляторы, как одежда сразу липнет к коже.
Сатин разлепляет губы и медленно запрокидывает голову. Накрывает глаза ладонью, прозрачный рукав свешивается на лицо, перетекая по лбу, носу, скулам, подбородку, как родниковая вода. Судорожно втягивает воздух, голос начинает набирать высоту.
Виолончели и электроскрипка растворяются в слаженной игре барабанов Д’Арнакка.
Английский чуть искажен, звучит грубо и четко. Голос вибрирует.
Купается в потоке воздуха. Вся световая гамма акцентирована на них с Лим-Сивой.
Слева от барабанов установлена еще одна площадка. Шаманские бубны для создания дикости.
Быстрый темп спадает, музыка звенит колокольчиком, в ней проступают восточные нотки, удар палочки о край тарелки, вокал становится спокойным и равномерным.
Последний куплет:
Невидимки для людей,
Чья кожа цвета Евросоюза;
Каждый день для кого-то из них – последний,
Но они намного прекраснее вас:
Смешиваясь с песком,
Их кости всё так же мерцают
Как драгоценности на ваших шеях.
Поэтому им не возродится в следующей жизни,
Ибо вынуждены они мерцать на вашей коже
Бесконечность.
Поднимается рокот. Взлетают вверх сотни рук. Дети в первых рядах кричат, протягивая ладони музыкантам.
Широко улыбается, во вспышке света тонет лицо.
Фанаты кричат во весь голос, когда песня заканчивается, и сцену заливает яркий свет, и когда начинается новая песня.
Смеётся, это своеобразный аттракцион счастья. Видит повсюду на лицах блаженные улыбки.
В таком же темпе проходит пара песен. Прогоняют хиты.
Свет плавно окутывает сцену.
Начинает петь, вцепившись в микрофонную стойку. Лим-Сива откладывает скрипку и идет вперед. Его крупные обжигающие ладони касаются обнаженной спины, отводят волосы.
Твой запах на моей одежде,
Сними её,
Раздень меня донага…
Тонет в объятиях.
Лим-Сива проводит смычком по животу, по груди, шее. За их спинами вспыхивает полукруг из огня, языки которого зажигают рыжие искры в черных волосах.
Музыка нежна. Запись фортепиано, синтезатор и акустические гитары. На сцене много приезжих музыкантов, приглашенных специально для этого представления.
Температура повышается. Вентиляторы раздувают пламя.
Я раздвину ноги,
Как ты этого пожелаешь.
Коснись моих бедер,
Поцелуй меня в губы так,
Как тебе этого хочется…
Лим-Сива обнимает за талию, не отпуская смычка. Проводит рукой по внутренней стороне коленей, задирая юбку всё выше и выше, ведет пальцами по гладкой коже.
Народ бушует. Музыка превращается в танец барабанов.
Беззвучно целует воздух. Улыбается, продолжая петь.
Изнасилуй меня,
Пока твоя плоть трепещет,
Я лежу под тобой, –
Пожалуйста, так чтобы кричать от боли.
У меня на это всего лишь одна жизнь.
Пускай твой пот капает на мою грудь,
Я хочу его весь, до последней капли.
Полумесяц огненных языков гаснет, на сцену выходит Тео. На ногах – черные лаковые сапоги до середины бедер. На поджаром теле красуется короткий мундир и кожаные шорты, на голове – конфедератка.
Лим-Сива берется за свою скрипку.
Песня продолжается. Голос стремительно понижается. Припев поется на английском.
Твоё тело гладкое и невинное.
Оно намного чище…
Я не причиню тебе вреда,
Душа моя!
На огромных каблуках Шенг приближается к краю сцены, и толпа разражается криками восторга.
А когда ты умрешь,
Я съем твое сердце,
Чтобы ты жил внутри меня,
Чтобы по ночам кипела твоя кровь
Глубоко во мне.
Разворачивается к зрителям спиной и обвивает ногу Тео своей. Какая-то девушка издает тонкий возглас. Китаец опускает руку на ягодицы, прижимает к себе. Черные и красные пряди аккуратно собраны за уши, придавая лицу собранный и строгий вид; конфедератка скрывает его темные глаза, съехав на лоб. На торсе – крупная сетка, сквозь которую видна перламутровая краска на груди.
Его губы так близко.
Теперь я могу купить твою жизнь.
Со мной для тебя всё закончится.
Не трогай меня,
Беги от меня.
Теперь мне не нужно твоё сердце.
Вырывается.
Тео хватает за ворот и рвет тонкую материю. Отбросив испорченное платье, китаец проводит смуглыми руками по спине, перебирая шлейф из тонких завитых волос. Становятся видны татуировки на левом бедре и ягодице. Ладони Тео перемещаются на ремень шорт.
Кровь будет сочиться по моим бедрам.
Я прожог всё у тебя внутри,
Я наполнил твое тело горьким привкусом смерти.
Не подходи ко мне,
Не ласкай меня.
Твоё тело гладкое и невинное.
Оно намного чище…
Я не причиню тебе вреда,
Душа моя!
Сатин оборачивается к разгорячённой толпе, опустив ладонь на пояс, другой расстегивает высокий воротник.
Поднимается одобрительный вой.
Торс стягивает телесного цвета жилет, точно повторяя контуры, растягивается, стоит нагнуться вперед. Длина коричневых замшевых сапог позволяет согнуть колени. Сатин делает круговое движение корпусом, ведя пальцами по черным пуговицам и пряжкам.
Глаза лукаво взирают на первые ряды.
Я сам отвезу тебя через Стикс.
Моё тело со вкусом яда,
Моя сперма разъела твою кожу.
Одному тебе известно,
Как глубоко я могу войти.
Я не могу без тебя, но
Рано или поздно
Я обязательно убью тебя.
*
Душа моя,
Я не смогу убить тебя.
Я уведу тебя за собой на Небеса.
Тео проводит рукой по его шее и стремительно уходит куда-то в тень.
Снова зажигается стена огня, подсвечивая фигуру вокалиста. Он возвышается над ребятами как маяк, он не может ни улыбаться им. Волосы перебрасывает на левое плечо, чтобы их не зацепило пламя.
– Вам нечего сказать мне?! – кричит хрипло, грубо в микрофон. – Хотите попробовать как мы на вкус?!
Нескончаемые вопли дерут слух. Выдохшиеся подростки размахивают майками над головами. Кто-то закатывает глаза, поднимая лицо к небу.
Сатин резко проводит ладонью по лбу, подается корпусом вперед.
– Я с вами, ребята! – смеется под ответное «ДА!».
Начинается выход темнокожих танцоров в специфической одежде, парня и девушки. Музыка торжественная и мрачная. Тихий шепот на заднем плане, переходящий в хоровое пение, гудение, напоминающее шабаш каннибалов, барабаны и бубны.
На сцене появляется еще одна девушка с темно-бронзовой кожей, на ней мало одежды и много украшений, росписей и краски. У неё черные зубы и ягуаровые глаза. Да и девушкой её сложно назвать: слишком мускулистые ноги и плоская грудь, – темные соски просвечиваются сквозь грязно-бордовые, коричневые, зеленые и черные тряпки.
Их тела окутывают болотные огоньки. Пошловато для фолк-рока, сгодится для «Храма Дракона».
У дерева три головы, а ты –
Маленький цветок у его корней.
Ты виновата, что зерном
попала в эту землю. Здесь
змеи с человечьими глазами…
Фанаты повторяют каждый его жест, пытаются скопировать даже взгляд. Мужчина скалится, обнажая зубы, издает рычание.
Уже половина сцены объята огнем, черная кожа матово блестит. Фигуры двигаются в опасной близости к беззвучно потрескивающему жаркому пламени, издалека и вовсе кажется, что они танцуют в огне.
Холовора заворачивается в сети. Глаза слезятся от мельтешения языков пламени, от искр раскалывается голова. Поклонники самозабвенно тянут к нему руки, у какого-то мальчика на губах блестит слюна, а парнишка этого даже не замечает. Сатин тонет в быстром движении. Тяжелые ударные сочетаются с тонкой стремительной капелью синтезатора.
Далекие звуки, пугающие, кричащие, смех, вой ложатся поверх мощных аккордов, создавая бэкграунд. Музыка взрывается.
Сатин хватает бутылку с пола и расплескивает воду по первым рядам, полупустую её подкидывает в воздух.
Подступая к самому краю сцены, прося их спеть с ним или для него, импровизируя слова песни на ходу, заполняя пробелы между куплетами своим голосом, Сатин смотрит на их лица; от людской массы идет реально ощутимый жар, и кожа покрывается потом.
Началась медленная лирическая песня. Солист исполнил её, с микрофоном в руках сидя на высоком табурете. Песни следуют одна за другой нескончаемым потоком, их львиная доля посвящена Рабии. Всего таких песен он написал около сорока, сегодня будут исполнены некоторые из них.
Сильная вспышка боли, всё наполняется яркими красками, пронзительно-остро-яркими. Холовора понимает, еще чуть-чуть и он попросту потеряет сознание. Он отирает пот со лба. Поёт как заведенный, не понимая смысла, на автопилоте, синхронно с ревущей музыкой. В глазах стоят слезы, этот огонь выжигает из него все соки.
Сатин выпивает за раз половину литровой бутылки. Затравленно оборачивается на группу. Пальцы сживают голову.
Не может больше петь. На что не обращают внимания фанаты – верно замечает группа. Их лидер едва сохраняет равновесие, рубашка вплотную прилипает к телу, если он закроет глаза – не устоит на ногах. Но сейчас не время уходить со сцены.
Тео подошел к вокалисту и встал спина к спине, ударяя одной рукой по струнам. Шенг незаметно переплел пальцы с его мокрыми пальцами, хотя заметно это было или нет – сказать сложно. Сатин оперся плечом о спину басиста. Всё это зрители воспринимали как должное, и если вдруг вокалист хлопнется в обморок – это тоже будет в порядке вещей.
Последний припев просто вырезали. Заметил ли кто? Мало вероятно.
Послав воздушный поцелуй, Холовора остервенело убрался со сцены. Вот чего ему точно не хотелось делать, так это покидать не насытившуюся публику в самый разгар концерта.
За кулисы последовал Ли Ян и еще пара «гостей». Сатин отошел на приличное расстояние, чтобы его нельзя было увидеть с танцпола, и прислонился к стене.
Рабия подала пластмассовый стаканчик с холодным зеленым чаем. В пальцах у неё была зажженная сигарета.
– Всё в порядке?! – крикнула она Сатину в самое ухо.
– Только на секунду закружилась голова, всё хорошо, – пробормотал он, утирая лицо белым полотенцем. Так душно, воздух совсем раскалился. – Ли Ян! Ты слышишь? Твоя сегодняшняя игра – дерьмо собачье! Я ни черта не слышу эха! Где это ебаное эхо?! Черт, твой брат соображает быстрее!
Из-за непрерывной боли в затылке голос огрубел, Сатин едва ли не зубами скрежетал от бессильной ярости, от никчемности лекарственных препаратов, которые он принял за час до начала выступления.
– Что с тобой такое?! Соберись! Я хочу, чтобы всё прошло так, как на репетиции!
– Ты еле на ногах держишься, – это была Рабия, – Тео сможет тебя подменить на время, пока ты отдохнешь.
Подходя ближе, Ли Ян неопределенно махнул за спину, откуда доносились протяжные, нервные трели скрипки.
– Подумай, давай сократим, тебя шатает…
– Сокращать будешь в другой группе! Я добьюсь от тебя нормальной игры?!
Выразительное, прямо-таки вопиющее лицо сейчас задеревенело. Парень точно бритву проглотил.
– Что, боженькой заделался? Ну и как там на небесах? Совесть не мучает?
Сколько же говна в паре слов!
– Нет, давай ты там грохнешься, тогда все примутся обсуждать это грандиозное событие!
Рабия выпустила дым изо рта.
– Не заводись. Есть желание выговориться, так давай я послушаю.
Несмотря на слабость, Холовора весь кипел, стоило неимоверных усилий пить и не давиться.
– С моим братом можешь разговаривать так, но не со мной. Пошел ты!..
– Ли Ян, не действуй на нервы. Сейчас никому не смешно.
– Ни хуя, пускай скажет, чем моя игра плоха?! Твои благородные уши коробит мой звук?! Заткни их нахер!
Сатин направился к сцене, проверяя передатчик на поясе.
– Эй, я уязвил твое самолюбие?! С каких нахер пор «Храм Дракона» стал зваться твоим ебаным именем?! Ты не один на этой сцене!
– Он обкурился, что ли? – донесся чей-то голос. – А с вокалистом что стряслось?
– Врача, может быть, вызвать? Всё в порядке?
Конечности казались чужеродными отростками. Белый свет обжег глаза, и почти ослепнув, Сатин заморгал, пытаясь в момент войти в колею.
«Леди-День и Леди-Ночь» стояла предпоследней в play-листе. «Храм Дракона» переделал старую версию, поставив «Леди» под симфоник. Самая сложная партитура, которую им удалось составить для неё, зазвучит сегодня впервые.
Между цепью, которая удерживала толпу, и сценой не больше двух метров, в начале концерта там прохаживались фотографы, а после утвердилась охрана. Теперь Сатин мог спокойно подойти к краю, не опасаясь, что кто-то перелезет ограждение. После выпитого чая голова снова обрела ясность, но тело налилось тяжестью, Холовора обратил на это внимание слишком поздно. Был и положительный момент: знакомое чувство, чем-то схожее с тем состоянием, которое овладело им в кофейне Валкеакоски. Когда и море по колено, и ничего не стоит раздеться догола перед всеми.
Слова песни подхватил второй голос, хриплый, зовущий, от звука которого екнуло в груди. Их с Тео голоса тут же слились в один мощный поток, заволакивая слух, рождая страсть.
Наше будущее высечено на вражеских костях
Мы можем быть смелыми сегодня, но
Завтра нас постигнет ад
Дорожи тем мгновеньем, что не продлится долго
Мы не будем жить вечно, наши имена сотрутся в огне
истекающего алыми слезами дня
Друг, позволь сказать, пока сияют звезды
Позволь сказать…
Нет причин жалеть, просто отдай самого себя за эту…
Мечту
Вскорми, лелей, ведь нет её желанней трепета
Коснулся подушечками пальцев своей влажной, горячей щеки. Легкие впустили новую волну парного воздуха. Держа заданную высоту, с пересохшим горлом примкнул к Тео спиной, прикрывая веки от слепящего блеска вспышек прожекторов, бьющих прямо по глазам. Лицо обратилось к чернильному небу. Дрожащий голос поднялся над сценой, раскатываясь над криками вторящих глоток, вонзаясь в ночь. На миг исчезло всё, оставив лишь их с Тео дуэт.
Не опробованное на мелких площадках, сложное оформление породило какие-то неполадки с обратной связью, звучание инструментов, не так как при студийной записи, надломлено и рвано врывалось в двухголосый вокал. Ли Ян и Велескан практически перекрывали их с Тео голоса, игра становилась жестче, в ансамбль инструментов примешалось что-то нервное, истерическое. Чтобы скрыть разлаженность, пришлось поработать мозгами и связками. К концу второй минуты можно было уже задохнуться от трещащих в воздухе искр напряжения.
На щеках прозрачными осколками льда осела боль твоя
Не останавливайся, никто не должен отступать
Мы догораем в муках, теряем остатки самих себя
В вихре снежном истлеет и печаль, хе-э-э-э-эй!
Нас не держит ничто!
АХ, ПОЧЕМУ ТОГДА УСТА НАШИ СКОВАНЫ, КОЛЬ ДАНЫ ОНИ?!
Скоро бестелесная плоть задернет скатертью
Безмолвных бесед
Жалкие чаяния наши
Будущее высечено на костях павших братьев
Осколками разбитых судеб, позволь, омыть руки
Мы виновны…
Плевать, это наш выбор, – я не оригинален
Судорожный вздох. Согнувшись в поясе, Сатин медленно распрямился, произнося слова припева тише, мягче.
Позволь сказать, пока сияют звезды
Мы не будем жить вечно, наши имена сотрутся в огне
Истекающего алыми слезами дня
Друг, позволь сказать, пока сияют звезды
Позволь сказать…
Нет причин жалеть, просто отдай самого себя за эту…
Мечту
Вскорми, лелей, ведь нет её желанней трепета
Вытянув последнее слово, нежно пропел заключительные строки под одинокий звук бас-гитары, постепенно стихающий за спиной и порывисто поклонился.
