Текст книги "Трилогия о Драко: Draco Dormiens, Draco Sinister, Draco Veritas"

Автор книги: Кассандра Клэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 100 (всего у книги 157 страниц)

– Как печально, – ответил Люциус, вынимая тонкую курительную трубку из ящика и постукивая ей об стол. – А я так надеялся, что мы сможем сблизиться.

– Вы всегда пытаетесь сблизиться с людьми, которых намереваетесь убить?

Рассмеявшись, Люциус потянулся к небольшому позолоченному ящичку, который Гарри принял за пресс-папье, и взял оттуда щепоть табака.

– Я не собираюсь убивать тебя. Я тут размышлял о том, каким же путем привлечь сына к сотрудничеству со мной, и пришел к выводу, что твоё убийство было бы в этом плане совершенно безрезультатным.

– Я тронут.

– Ты не был бы первой вещью из тех, которые он полюбил, и которые я уничтожил. Это могло преподать ему урок. Конечно, – он пожал плечами, так же изящно и непринужденно, как и Драко, – сегодняшний урок был бы совершенно иным.

– Вы не можете убить меня, – возразил Гарри. – Министерство бы вам голову за это оторвало. Беспокоится ли обо мне Драко, нет ли – не в этом дело; в любом случае, вы не правы. Это ведь вы не научили его любить – не помните? А он не забыл, даже если вы об этом забыли. Он чувствует ответственность… преданность… он чувствует себя обязанным мне.

Люциус хихикнул.

– Возможно, он не может любить. Ну, или не мог. Но ты – ты можешь, а он становится таким, как ты, – я вижу, как это меняет его. Ты-то чувствуешь – а через тебя чувствует он. Через тебя он может узнать, что такое любовь и что такое горе, что такое мечта и что такое жертва. Ты можешь быть его предвкушением счастья и его разбитым сердцем. Подумай: потеряв тебя, он потеряет все свои чувства, весь мир.

– Однако вы не планируете убивать меня…

– Планирую? – эхом откликнулся Люциус. – Я вовсе не планирую его смерть. Это уже происходит. И, возможно, сейчас, когда я рассказал, чего лишился бы мой сын, потеряв тебя, пришло и тебе время подумать, что будет, случись все наоборот. Я взываю, – добавил он, беря со стола маленькую золотую палочку, – к твоему чувству самосохранения.

Подумай, что случится с тобой, если он умрет, – сказал Люциус. И Гарри попробовал. Он стоял и силился представить это – однако, это было бы равнозначно тому, что представлять, что его внезапно разбил паралич. Насколько он был уверен в том, что руки и ноги подчиняются его желаниям, насколько его легкие наполнялись воздухом, когда он дышал, – настолько же Драко был частью его. С таким же успехом Люциус мог сказать «Представь, что ты никогда не был волшебником» или «Представь, что ты слыхом не слыхивал о магии» или «Вообрази, что твои родители никогда не умирали».

– За что вы так его ненавидите? – наконец прошептал Гарри, собственный голос донёсся до него откуда-то издалека; он невнятно удивился, мог ли Драко слышать всё происходящее через него, и понадеялся, что нет. – Понимаю, за что вы ненавидите меня, но Драко – он же ваш сын. Он любит вас… ну, или любил, пока вы не выжгли всё это из него. Что же он вам сделал?

Люциус молчал. За решеткой хрустел дровами огонь, тени легли на пол. От волнения Гарри скрутила боль, словно тело сумело понять то, что не мог понять разум, словно оно сморщилось в ожидании ужасной физической потери.

– Однажды, давным-давно, я сказал Драко, – начал Люциус удивительно ровным голосом – Гарри никогда прежде не слышал, чтобы он так говорил. – Когда человек присягает Тёмному Лорду, когда на него ставится Знак, он должен, в благодарность за эту честь и в знак своей верности, пожертвовать Лорду одну вещь. Один… дар. Это должно быть что-то, имеющее для этого человека большое значение: я видел, как люди отказывались от музыкального таланта, прекрасных воспоминаний, страстной любви. Однажды Драко спросил меня, что отдал я, – и я ответил, что его. Это было не совсем правдой – люди могли отдать только то, что принадлежит именно им. А ведь даже мой собственный сын, по большому счету, принадлежит лишь самому себе. И я отдал Лорду свою способность любить его и заботиться о нём.

– Вы отказались от… способности любить? – переспросил Гарри, испытывая странное чувство: он задал личный вопрос Люциусу Малфою. Однако любопытство взяло верх над тревогой.

– Нет. Я отдал только отеческую любовь. В то время, конечно, у меня не было детей. Не обзаведись я ими, как я и планировал, подарок, как я считал, оказался бы пустышкой. Однако Темному Лорду такие подарки были не нужны. Через год после того, как я стал его слугой, он повелел мне обзавестись сыном. И вот – у меня появился сын, – глаза Люциуса метнулись к окну и он уставился в ночную пустоту, – Тёмный Лорд – само совершенство. По мне, он знал, что у него есть слуга, готовый обзавестись ребенком и отказаться от него, если в том будет надобность, – потому что я, конечно, отказался от него много позже.

– А это не может… – нерешительно начал Гарри, – не может быть как-то обращено? Ну, ведь заклинания обратимы…

– Обращено? – голос Люциуса снова стал ледяным. – А с чего бы мне хотеть это обернуть? Я вполне удовлетворен совершенной сделкой. Для того, чтобы что-то приобрести, нужно чем-то пожертвовать. И чем важнее приобретение, тем больше жертва. И моё приобретение – весь мир.

«А твоя потеря – душа,» – подумал Гарри о Драко на башне. Он мысленно потянулся к нему, но ответом ему стало упрямое молчание. Под ложечкой снова засосало – куда хуже, чем прежде.

– Что вы хотите от меня? – напрямик спросил он. – Вы ведь наверняка привели меня сюда не за тем, чтобы рассказывать истории о том, что было.

– Нет, – голос Люциуса стал похож на бритву, и Гарри предположил, что этот мужчина теперь сожалеет о том, что рассказал ему всё о подарке, сделанном Вольдеморту. – Я привел тебя сюда, чтобы предложить сделку.

– Какую сделку?

– Все просто: мне нужна чаша. Я её хочу.

– Я вам уже говорил, что у меня её нет и я не знаю, где она.

– Я понял, однако твоей подружке это известно. А, следовательно, мы можем сторговаться.

Мир потемнел у него перед глазами.

– Сторговаться? – прошептал Гарри. – Вы имеете в виду… Вы не имеете в виду – обменять одного из них на другого?

«Скорее, я себя просто убью,» – подумал он, но не произнес этого вслух. Люциусу его смерть в этот момент не была нужна. Это было бы бессмысленным.

Люциус рассмеялся.

– Как бы меня развлекло наблюдение за тем, как ты делаешь выбор… Нет, я имею в виду не это. Я о том, что я предлагаю вам написать письмо мисс Грейнджер и попросить её указать для меня местонахождение чаши. Можете сказать ей, почему. Она поймёт.

– И что же вы предлагаете взамен? – спросил Гарри, чувствуя, что голова идет кругом.

– Это, – из внутреннего кармана мантии Люциус вытащил какой-то предмет и поставил его на стол перед собой. Прозрачный фиал – размером со свернутый пергамент, верх и низ которого были богато инкрустированы драгоценными камнями винного цвета. Внутри плескалась бледно-зеленоватая жидкость – высотой дюйма два.

– Ещё яда? – с утомленной горечью уточнил Гарри.

– Нет, – ответил Люциус. – Противоядие.

* * *

Гермиона лежала на кровати Джинни, глядя в потолок. Беспокойство гудело у неё в крови, она не могла уснуть – лишь только она закрывала глаза, как видела лицо Гарри – взволнованное, бледное, когда он в школе отвернулся прочь. С тех пор она не видела его, и её терзала одна мысль: а что, если он умер, и последнее, что я сказала ему, – это то, что больше не хочу быть с ним?

Она оттолкнула сон и уткнулась подбородком в колени. Мысль о том, что будет с ней, если Гарри погиб, всегда доводила её до дрожи и тошноты, – она помнила, как Драко говорил ей, что она не представляет себе мир без Гарри.

«О, нет, представить я могу, – мрачно подумала она. – Только я не хочу в нем жить».

Поднявшись, она бесшумно двинулась в ванну на поиски воды. Шепнув «Люмос», зажгла факел и пристально уставилась на свое безутешное отражение в зеркале. Да, вот так любовь и выглядит – темные тени под глазами, изможденная бледность, печально сжатые губы. Драко бы над ней рассмеялся, правда? Глядя на себя в зеркало, она почувствовала вспышку издевательской жалости к Пенси: значит, та её считает роковой женщиной, да? И любой, носящий её лицо, должен быть любим… она замерла, не донеся стакан до рта.

Да кто же вложил это дьявольский план в голову Пенси? Почему именно Рон?

Ведь нельзя сказать, чтобы все эти годы он лелеял свою тайную страсть к ней – она была совершенно в этом уверена. О, да, там что-то было, что всегда бывает между двумя близкими людьми, у которых однажды случился скоротечный роман… В таких случаях всегда остается медленно угасающее чувство собственности, которое в случае Рона несомненно усугублялось его сложной и периодически вспыхивающей ревностью к Гарри – это несомненно. Значит, Пенси уловила, поймала что-то, – взгляд, фразу, жест – что-то у Рона…

Что-то у Рона.

Гермиона поставила стакан обратно на раковину – медленно и аккуратно. Беглый осмотр комнаты Рона успеха не принес, ей было ужасно стыдно обыскивать её, особенно с учетом того, что она сама не знала, что именно нужно искать. Однако сейчас словно что-то затрепыхалось у неё в голове – она не могла ни отмахнуться от этого, ни перестать об этом думать…

Погасив свет, она как можно тише выскользнула из ванной, прокралась на цыпочках мимо комнаты Чарли, добралась до лестницы – быстрое противоскрипучее заклинание – и она бесшумно поднялась и шмыгнула в комнату Рона.

Засветив лампу, она огляделась. Все было так же, как и днем. Чисто, аккуратно, постеры по стенам и оранжевое покрывало на кровати. Та же куча фотографий на столе – Рон снял их со стен – и стопка комиксов на кровати. Она пошарила в ящиках стола, но, собственно, как и предполагала, не нашла там ничего интересного. Присев на корточки, она выдвинула самый большой ящик – у пола.

Там была коробка, обычная деревянная синяя коробка – она уже видела ее. Золотая печать на крышке гласила: Гадательные Поставки Махони, Диагон аллея, 14.

Она прекрасно знала эту коробку – сама дала её Рону в конце лета.

Что он ей сказал – или почти сказал – когда они были заключены в тюрьму Слизеринского замка – это навсегда осталось в нём, хотя он больше к этому не возвращался. Она всегда спрашивала себя, не имело ли это отношения к его никогда не использовавшемуся таланту Прорицателя? И этот ящик стал результатом всех её размышлений.

Она откинула крышку и внимательно изучила содержимое ящика. Небольшая медная гадательная чашка, упаковка чайных листьев с инструкцией по использованию, темная прозрачная сфера на бронзовой подставке с выгравированными словами: «Я храню тайны».

Гермона задумчиво приподняла сферу в руке, а потом с силой швырнула ее на металлический угол прикроватной тумбочки Рона, приготовясь к страшному шуму – однако, к ее удивлению, та тихо и аккуратно раскололась на две половинки.

Оттуда выпала тщательно связанная пачечка исписанных пергаментов, многократно сложенных и стянутых серебряной цепочкой. Невыразимая печаль охватила Гермиону, когда она подняла их, – она поняла, что это. Даже узнав правду, даже после того, как всё выяснилось, у Рона не поднялась рука выкинуть их.

Ей иногда казалось, что он был самым сентиментальным из них, – самым весёлым и самым ранимым.

Со вздохом она сунула связку любовных писем в карман – прямо к сердцу.

* * *

– Сделка, – сказал Гарри. Он шагал туда-сюда по вершине башни с тех пор, как стража вернула его обратно, теперь же он остановился и, заложив руки за спину, взглянул на Драко. Поднявшийся ветер кинул тому в лицо светлые волосы; юноша поднял руку, чтобы убрать их, и холодная манжета коснулась его кожи. – Чаша в обмен на противоядие. Вернее, даже не чаша – письмо Гермионе, чтобы она отправила её в Имение. Она так и поступит, когда поймет, что стоит на кону. Это и в самом деле просто.

– Удивительно просто, – согласился Драко, чувствуя какое-то отрешённое спокойствие. – Словно он планировал это очень долгое время.

– Я так не думаю, – возразил Гарри. Волосы облепили ему лицо. – Мне не кажется, что это специально. В этом нет смысла.

– Ну, нам надо все обдумать. Что же нам теперь делать?

– Что ты имеешь в виду, говоря «что же нам теперь делать»? – после короткой тишины осторожно поинтересовался Гарри.

Драко засомневался и посмотрел на Гарри – но у того было решительное и непроницаемое лицо, зеленые глаза были темны и серьёзны.

– Я про моего отца. Что же нам теперь делать?

Гарри покачал головой – не в смысле отрицания чего-то, а словно бы он только что вынырнул и не был уверен, что слышит все верно.

– Мы дадим ему то, что он хочет, – произнес он. – У нас ведь нет выбора, верно? А он даст тебе противоядие.

На Драко накатила странная, пригибающая к земле усталость. Он взглянул на Гарри – словно издалека, словно сквозь густое облако, сквозь туман.

– У нас есть выбор. Мы не должны делать то, что он хочет.

– Но тогда мы не получим противоядие, – медленно пояснил Гарри, словно объясняя ситуацию ребенку.

– Я понял, – кивнул Драко. – Мы не получим противоядие.

Гарри осознал то, что тот произнес – лицо его залила краска, потом кровь отхлынула, и он побелел.

– Да что ты говоришь?!

– Говорю, что всё это бессмысленно, – ответил Драко. – Если мой отец говорит, что это противоядие – вероятно, так оно и есть, однако наверняка есть какая-то лазейка, которая даст ему возможность не отдавать его нам, держа нас на крючке. Заставлять выполнять все его желания, прыгая на ниточках, как марионетки, – и, в конце концов, мы все равно его не получим.

– Он сказал, что оно бы спасло твою жизнь.

– Наверное, так оно и будет – сейчас, – возразил Драко. – Но потом будет что-то еще и еще… Ты же видел, какой он: он считает меня своей собственностью, и пока я существую в этом статусе, он будет использовать меня, чтобы бить по тебе. Если мы сейчас поступим так, как он хочет, он поймет, что это работает.

Гарри тряхнул головой:

– Это не имеет значения. Сейчас вообще ничего не имеет значения. Если мы что-то и должны делать прямо сейчас, сию минуту, – так это остановить твою смерть.

Драко услышал свой громкий смех – не слишком-то приятный.

– Именно потому-то ты такой неважный составитель планов, Гарри. Как будто мир не существует дольше, чем пять секунд…

Гарри закрыл глаза и сжал кулаки – Драко видел, что тот с трудом пытается удержать себя в руках, и следил за ним с зарождающейся тошнотой: ему не нравилось делать Гарри больно, и он рассеяно подивился тому, что, кажется, тот становится сильнее под давлением обстоятельств.

– Зачем мой отец говорил это тебе? – резко спросил, наконец, Драко. – Чтобы заставить тебя отреагировать именно таким образом. Не думаю, что стоит напоминать тебе, что он лгун?

Гарри открыл глаза.

– Да, я знаю, – он лгун. Но он – такой же, как ты: он не станет лгать, если правда куда мощнее любой лжи. Он не сказал мне ничего такого, чего бы я не знал. Ничего.

На самом деле Драко его не слушал – на второй фразе Гарри разум отказался воспринимать что-либо: «он такой же, как ты».

– Я не позволю отцу сделать из тебя пешку, которой он может крутить, как угодно, – жестко произнес он. – Нет. Что бы он тебе ни предлагал – всё это обман, как ты этого не видишь? – он убрал с лица влажные волосы: несмотря на холод, он вспотел, – Я понимаю, ты не можешь рассуждать так же, как он. Тебе просто в голову прийти не может, насколько злы могут быть люди. Мой отец ненавидит тебя, и какую бы сделку он ни предлагал, твои интересы – как и мои – его не волнуют. И надо быть или дураком, или слепым – ну, или же и тем, и другим сразу – чтобы этого не видеть.

– Может, так оно и есть. Однако я не собираюсь скидывать со счёта тот факт, что ты ненавидишь своего отца независимо от того, живой ты или мертвый…

– Он ожидает, что ты пойдешь на уступки, Гарри! Весь его план базируется на этом.

– Да пошел этот план со всем остальным… – отрезал Гарри. – Я всех потерял – всех моих друзей. Я не хочу потерять и тебя.

– Ты же знаешь, что все равно, рано или поздно, останешься с этим один на один – ты же мне сам это сказал…

– Боже мой, чёрт побери! – взорвался Гарри с таким звуком, словно сломалась кость. – А что бы ты сделал на моем месте? Если бы умирал я?

– Ну, это совсем другое дело, – спокойно ответил Драко.

– Да? И в чем же разница?

– В том, что ты – Гарри Поттер, – голос Драко был ясен и монотонен, словно он просто перечислял очевидные факты. – Ты – Мальчик-Который-Выжил. Тот, что спасет всех. В тебе есть необходимость. Во мне – нет.

– Это глупейшая вещь из всех, что мне приходилось слышать, – горько ответил Гарри. – Поверить не могу, что ты швырнул мне в лицо слова о том, кем я являюсь, – да что с тобой случилось? Ты что – думаешь, я смогу жить, зная, что обязан этим тому, что я знаменит, а ты – нет?

– Дело не в знаменитости. Да и в любом случае – ты все равно об этом не вспомнишь: мой отец наложит на нас Заклятье Памяти, ты ничего не узнаешь, – произнес Драко и немедленно об этом пожалел.

Гарри уставился на него в упор. Зрачки его все расширялись и расширялись, пока глаза не стали совершенно черными, окруженными лишь тонкой зеленой полоской:

– Я за всю свою жизнь никогда – никогда! – не хотел никому вмазать так, как тебе сейчас…

– Ну, так ударь меня, если тебе так хочется, – тихо предложил Драко. – Однако имей в виду: если позволишь сейчас победить моему отцу – позволишь победить Вольдеморту. Если он получит чашу, с её помощью он разрушит мир. Конечно, звучит нелепо – но так оно и есть. Ты же герой, правда? И выбор как раз для героя. Твои друзья – и всё остальное.

Гарри согнул руки, и Драко отчуждённо удивился тому, что тот, похоже, и вправду решил его ударить.

Но Гарри чистым и спокойным голосом, словно о чём-то уже решенном, произнес:

– Я надеюсь, что ты понимаешь, каков был бы мой выбор.

Драко взглянул на него и осознал – с каким-то странным чувством в глубине души – что не понимает. Он предполагал, что Гарри выберет «все остальное» и открыл, было, рот, чтобы спросить, однако никак не мог сформулировать вопрос; и возможность эта была навсегда упущена, потому что дверь снова открылась, и вернулся Люциус.

Он больше не улыбался. В руке он нес скрученный пергамент и перо, что-то золотисто поблескивало в его нагрудном кармане.

Он выжидательно взглянул на юношей.

– Ну-с, мальчики, – он переводил взгляд с одного на другого, – вы уже приняли решение?

* * *

Гермиона разложила пергаменты на столе и дрожащей рукой начала перебирать их. Ей казалось, что она сумела унять охвативший её ужас, но теперь он вернулся снова. Кто-то копировал её почерк – и скопировал его настолько хорошо, что даже её лучший друг пал жертвой этого обмана. И не только почерк – её выражения, её стиль… Да, Пенси должна люто, ох как люто е ненавидеть, подумала Гермиона, чувствуя, как по коже бегут мурашки, – она должна была долго это планировать, пристально следя за ней. Гермиона почувствовала, что волосы у неё встают дыбом.

Мой милый,

я так скучала по тебе сегодня. Я столько думала о тебе на Зельях, что забыла писать лекцию – как бы ты сказал, столкнулась с самым большим ужасом в моей жизни. Домашнее задание – только десять баллов из десяти.

Не могу дождаться момента, когда вечером увижу тебя. Как бы я хотела, чтоб у меня было меньше возни с моим курсовым проектом. Я знаю, все потому, что я провожу столько времени с тобой. Мы могли бы позаниматься вместе, если ты не возражаешь. Я бы захватила домашнее задание с собой. Представь меня, крадущейся по коридору с карманами, набитыми лопухом, полынью и рутой… если бы ты захватил корень тысячелистника, это было бы здорово – так что не забудь!

Все, что я хочу, – это побыть с тобой… конечно, за исключением того, что нам нужно подождать до Нового года. Дорогой, спасибо тебе за твоё понимание и терпение – я понимаю, как трудно держать в себе такую тайну. Какое же это будет облегчение, когда мы сможем наконец-то быть вместе, не скрываясь ни от кого.

Боже, кто-то идёт. Убегаю. Люблю тебя.

Гермиона.

Гермиона поморщилась: лопух, полынь и рута – это ещё что такое? Рон что-то ей говорил перед тем, как уехать из школы: «…Это был не просто секс, – мы разговаривали, вместе ели, делали уроки по Зельям…»

Она внимательно уставилась на письмо. Переход от первого абзаца ко второму был довольно ловким, просьба принести компоненты для зелья была надёжно упрятана под многократные заверения в своей любви, однако, Гермионе показалось, что именно это-то и было истинной сутью письма. Ни в одном из писем при более тщательном изучении не было обнаружено столько страстных излияний – все они были аккуратно сформулированы, словно бы действительно принадлежали перу Гермионы. Признаться, в любовных письмах она была не сильна, она ни разу не написала ни единой любовной записки к Гарри, даже не могла себе представить, как это делается. Она его просто любила – мысль о том, чтобы сесть и написать хвалебную песнь его зеленым глазам и обожаемому носу казалась ей, мягко говоря, нелепой. Возможно, в душе она не была поэтом, но такова уж она была.

Подняв свою палочку, она прикоснулась ею к пергаменту. Это было простое рифмованное заклинание.

Ты скажи-ка мне, пергамент,

Ты скажи-ка мне, перо

Кто писал все эти строки,

Покажи-ка мне его.

Пергамент дрогнул, буквы перестроились, появилась надпись ПЕНСИ ПАРКИНСОН. Гермиона передернула плечами, когда её имя на пергаменте исчезло и письмо приобрело исходный вид. Что ж, она ожидала, что это именно Пенси – ничего удивительного. Они покусала губы.

Существовала еще одна вещь, которую она могла проделать, однако она боялась того, что может узнать. На уроках Защиты они узнали, что существует некая разновидность Заклятья Confundus, которое может быть вплетено в слова письма, – знаменитая «книга, которую невозможно было прекратить читать», по словам Люпина, содержала в себе одно из сильнейших заклинаний повиновения – Obedience, вставленное в текст.

– Revelatus confundus, – пробормоталаона.

Пергамент снова затрепетал. В этот раз слова не таяли, но некоторые из них потемнели и выделились.

Мой милый, я так скучала по тебе сегодня. Я столько думала о тебе на Зельях, что забыла писать лекцию, – как бы ты сказал, столкнулась с самым большим ужасом в моей жизни. Домашнее задание – только десять баллов из десяти. Не могу дождаться момента, когда вечером увижу тебя. Как бы я хотела, чтоб у меня было меньше возни с моим курсовым проектом. Я знаю, все потому, что я провожу столько времени с тобой. Мы могли бы позаниматься вместе, если ты не возражаешь. Я бы захватила домашнее задание с собой. Представь меня, крадущейся по коридору с карманами, набитыми лопухом, полынью и рутой… если бы ты захватил корень тысячелистника, это было бы здорово – так что не забудь!

Все, что я хочу – это побыть с тобой… конечно, за исключением того, что нам нужно подождать до Нового года. Дорогой, спасибо тебе за твое понимание и терпение – я понимаю, как трудно держать в себе такую тайну. Какое же это будет облегчение, когда мы сможем наконец-то быть вместе, не скрываясь ни от кого.

Боже, кто-то идет. Убегаю. Люблю тебя. Надеюсь, что ты всегда будешь любить меня.

Гермиона.

Гермиона в смятении прочитала вслух выделенные слова: «Курсовой проект готов. Принеси лопух, полынь, руту и корень тысячелистника. Забудь обо всем, кроме покорности Тёмному Лорду и любви ко мне».

Она откинулась на пятки и покачала головой, не в силах справиться с обуявшим её дурным предчувствием.

– Рон, во что ты ввязался?

* * *

Гарри потянул Люциусу руку:

– Дайте мне перо.

– Нет, – отрезал Драко, шагая вперед, но Люциус встал между юношами и удержал сына.

– Гарри…

Гарри прикусил губу и отвел глаза от Драко:

– Дайте мне перо, – быстро повторил он. – И пергамент.

– Очень мудрое решение, – заметил Люциус, улыбкой которого можно было поцарапать стекло, настолько она была острой. – Рад, что хотя бы один из вас способен что-то чувствовать. – Он продолжал одной рукой удерживать Драко, другой он протянул Гарри пергамент. – Пиши.

Гарри взял его и сделал шаг назад. Драко немедленно узнал это перо – любимое перо Люциуса: позолоченное самопишущее перо ворона.

…Гарри, – разъяренно подумал Драко, – не будь дураком, послушай меня! Порви пергамент.

Но Гарри отгородился от него, слова отскакивали, как мыльные пузыри от скалы. Драко хотел рвануться вперед и оттолкнуть Люциуса с дороги – но это было бессмысленно: в своем теперешнем состоянии он вряд ли справился бы и с корнуэльским пикси, а отец всегда был очень силён.

Словно прочитав мысли сына, тот повернулся к нему со своей острой, ослепительной улыбкой. Драко чувствовал наслаждение отца: да, ему всегда нравились такие вещи. Победа, главенство, контроль над происходящим. Управление другими людьми.

Улыбка Люциуса стала шире, он потянулся к карману и достал оттуда фиал, который Драко немедленно узнал по описанию Гарри. Бледно-зелёное противоядие внутри.

Поставив фиал на каменный пол и, придерживая его ботинком, он взглянул на Гарри – по его виду было совершенно ясно, что сделай Гарри какое-нибудь необдуманное движение, он немедленно раздавит хрупкое стекло.

– Как там говорил мой старый профессор Зелий? – вслух размышлял Люциус, задумчиво склонив голову. – «Почему не слышу скрипа перьев по пергаменту?» Хотя, в данном случае, речь идет только об одном пере.

Гарри промолчал, стиснув перо так, что пальцы побелели, и этот миг Драко непроизвольно вспомнил слова Гермионы, прозвучавшие на платформе в Хогсмиде: «Они использовали меня, чтобы ударить в него, Драко. Использовали меня – они знали, как причинить ему самую сильную боль, и я не хочу быть частью этого. Не могу и не буду».

Внезапно рука Гарри ослабла, и он начал писать, неловко пристроив на предплечье пергамент, скрип пера нарушил тишину ночи. Люциус взглянул на противоядие у себя под ногами, потом на Драко.

– Спокойно, мальчик, – мягко, как Драко никогда от него не слышал, произнес он. – Позволь твоему другу спасти тебя, коль скоро ему так хочется. Возможно, позже ты сделаешь то же для него.

Этот мягкий тон Люциуса было невозможно выдержать, Драко отвел взгляд и посмотрел на Гарри: голова его была склонена, он писал, не поднимая глаз. На Драко накатила странное сумеречное, дремотное состояние – казалось, он все прекрасно и отчетливо видит и, в то же время, мир словно отделило от него стекло. За год это была, возможно, первая вещь, когда он понял, что не может, да и не хочет понять Гарри. Он не был Дамблдором, чтобы считать смерть удивительным приключением, однако он был Малфоем: он должен встретить смерть с высоко поднятой головой и без всяких признаков страха. Однажды…

… Однажды ты это поймешь, – подумал он в сторону Гарри, даже не задумываясь, слышит тот его или же нет. – Я всегда считал, что должен следовать за тобой хоть к дверям ада. И там попросить привратника пропустить меня вместо тебя. И если бы он не согласился, то пойти с тобой. А если бы он меня не пропустил, то остаться ждать тебя на берегу реки. Я пообещал присматривать за тобой и всюду за тобой следовать. Я обещал никогда не покидать тебя. И я никогда не думал, что смерть может помешать этому. Не твоя смерть – моя.

Гарри не поднял глаз, он не слушал – но это не имело значения. Драко уже все решил. Он закрыл глаза – он не смог бы выполнить то, что хотел, с открытыми глазами. Прикинув расстояние до отца, он сделал шаг, потом ещё. Он услышал, как заговорил Люциус и, размахнувшись, с силой пнул ногой.

Носок ботинка коснулся фиала, открыв глаза, он увидел, как тот взлетел в воздух и раскололся о парапет. Зеленая жидкость потекла на каменные плиты.

Он увидел, как вскинул голову Гарри – сначала его взгляд был недоумевающим, и тут же его лицо побелело и перо выпало из руки. Пергамент, развернувшись, белым пером спланировал ему под ноги, – Драко увидел, что Гарри не написал ничего, кроме: «Дорогая Гермиона» и удивился: ему показалось, что прошло столько времени…

Драко поднял глаза, но выражение на лице друга было таким, что он не смог смотреть на него, перевел глаза на отца и увидел то, что доводилось видеть крайне редко: Люциус был потрясён.

Он поднял руку, словно пытаясь удержать Драко, уронил её и с выражением недоверия и горечи смотрел на сына… во взгляде было что-то еще, что Драко мог интерпретировать как бешенство и уважение в одно и то же время – но нет, наверное, ему показалось. Это было бы невозможно.

– Надеюсь, ты понимаешь, что ты наделал, – яростным шепотом прошипел Люциус сыну. – Это все, что было: больше нет.

– Знаю, – кивнул Драко. – Я понимаю, что сделал.

Рот Люциуса сжался и превратился в острую бритву.

– Глупец, – он развернулся на пятках, шагнул за дверь и с силой захлопнул её.

* * *

Изнеможение было таким, что уже походило на боль, хотя боли с собой не несло. Рон не понимал, сколько он уже провел времени без пищи и сна – наверное, не больше суток, однако часы, проведенные за шахматами, сделали эти сутки бесконечными.

Он всегда получал удовольствие от игры в шахматы, теперь же его от них тошнило. Каждый раз, когда партия заканчивалась, он думал, он надеялся, что она станет последней. И каждый раз темный Лорд взмахом руки поднимал фигуры на доску и мертвым голосом произносил:

– Ещё.

Он уже не отличал пешек от коней и слонов. Фигуры в его окоченевших пальцах были тяжелы, как камни. Он силой воли заставлял свой разум сконцентрироваться, заставлял себя вырабатывать какую-то стратегию игры. Ничего не выходило – в нескольких партиях он победил, несколько проиграл. Казалось, что ничего не имело смысла: каждый раз Вольдеморт взмахивал рукой, каждый раз произносил только одна слово: «ещё». Рону уже начало казаться, что это вовсе не шахматы, а какая-то изощрённая пытка.

Рон медленно поднял коня и опустил взгляд, пытаясь измученным разумом осознать происходящее на доске, расшифровать этот шахматный узор. Перед глазами все дрожало, словно он смотрел сквозь горячий колышущийся воздух. Правую руку свело, и конь выпал из пальцев, громко стукнувшись о доску.

И звук этот стал тем ключом, что распахнул его разум. Безо всякого предупреждения мир разломился пополам, словно разрезанное яблоко. В ушах зашумело, мучительная боль пронзила локти и колени, мгновение спустя он понял, что упал со стула, и, ударившись, сжался. Перевернувшись, он взглянул на качающийся над ним мир теней.

– Что происходит? – прошептал он. – Больно… больно…

– Что ты видишь? – голос Тёмного Лорда резал, как нож. – Мальчик, скажи мне, что ты видишь.

Тени задвигались, начали сливаться – возникло что-то вроде пейзажа за окном поезда, образы качались и быстро сменяли один другого, отчетливые, но беззвучные, они были реальней, чем сновидения. Прежде ничего подобного не происходило. Никогда.