Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 299 страниц)

Евгений Шиков
Клетка

Из материалов следствия, допрос сержанта М. Васюкова:

‹…› Нет, приказ на утилизацию боеприпасов поступил еще раньше, еще по зиме… Нам отдавал приказ лично старшина Хомченко, он же выделил и два автомобиля… ‹…› Полигон у Оладьево был недоступен из-за непогоды, поэтому Хомченко нам на словах дал указание подорвать снаряды на стрелковом полигоне. Он теперь уже не используется, как две части закрыли, мотострелковую и ту, дальше, до меня еще которая… Сам я на стрелковом полигоне был всего дважды, оба раза осенью, в октябре и начале ноября, когда возили туда молодое пополнение, поэтому я не мог точно определить его точное нахождение, еще даже снег не сошел, и мы не поняли, какое поле – наше… Там раньше стояли мишени, но они от времени сгнили, поэтому теперь и по мишеням не определишь. Сейчас говорят, что мы ленились ехать и поэтому выбрали поле поближе, но это только по карте, по расстоянию оно ближе, а на самом деле туда добираться столько же ровно… Я, конечно, не предполагал, что так выйдет… мне очень, очень жаль всех погибших, но я не несу ответственности, ну, по крайней мере, полной ответственности за произошедшее, ведь с нами даже не было сопровождающего офицера…

Валька, как и обещала, встретила ее на остановке у поворота на Жарцево. Сонная и немного опухшая, она зевком проводила отъезжающий автобус и, окинув взглядом Лариску, сморщилась.

– Вот на фига на каблуках-то? – сказала она и, откинувшись на деревянной скамье остановки, подняла ноги вверх, будто на качелях, став на мгновение похожей на себя саму в детстве. – Вишь, что одевать надо? Это тебе на будущее!

Лариса посмотрела на ее ноги в обычных черных и потасканных ботинках на липучках. Затем – перевела взгляд на свои ноги в туфлях на каблуках.

– Я думала, так быстрее получится, – сказала она. – Ну, в смысле – стоять придется меньше…

– Плохо подумала. – Валька опустила вниз ноги, качнула ими несколько раз – и, прочертив подошвами по асфальту, замерла, подавшись вперед и уперев в колени розоватые припухшие ладони. – Когда по трассе едешь, особенно в сумерках – вообще не видно, что у тебя там ниже колена. Юбки вот – да. Юбки решают. На юбки чаще тормозятся, но на юбки и менты чаще реагируют. К тому ж с фуры вообще только башку видно. Это если на горочке встать – но там, опять же, менты чаще…

Валька поднялась на ноги, вышла из-под навеса и посмотрела в сторону цыганского поселка.

– Че-т ее не видно, – сказала она. – Короче, пока не затормозят – не видно твоих каблуков. А если затормозили – то там уж им не до каблуков. Большая часть на лицо клюют. Чтобы, значит, не пропитое. Поэтому – выспаться обязательно, а каблуки не очень… Да где ж она?

– Кто? – спросила Лариса, глядя в ту же сторону. Ей стало неуютно. – Ты ж говорила, что мы вдвоем только будем?

– Это я вчера говорила. А сегодня Диана написала, что решила на трассу вернуться. Тут уж без вариков. Все равно будет работать тут же сегодня. Зачем ссориться? Лучше вместе. Утроих всяко быстрее управимся. На трех чаще тормозят. Вообще – чем больше, тем лучше. Мужики любят бабьи стаи. Иногда кажется, что им выбирать нравится больше, чем то, чего они потом с нами делают, сечешь? – Она присмотрелась и хохотнула. – Вон она идет. Узнаю шмару цыганскую… да не одна, кажись…

По трассе, по направлению от цыганского поселка, шагала смуглая женщина лет тридцати, худая и высокая. За ней, стараясь поспеть за широким шагом, семенила смуглая девчонка, на вид – совсем школьница.

– Вот жопа, – протянула Валька. – Малую свою притащила. Теперь понятно…

– Что понятно? – переспросила Лариса. – Какую еще малую?

– Сестру свою тупорылую, – просто ответила Валька и сплюнула. – Я-то Дианку уже почти год не вижу. Она, говорят, в эскорт попала, стала по Жарцево кататься. Ее черные крышевали. А потом залетела и родила зачем-то. Хотя понятно зачем. За маткапитал. – Валька хохотнула. – Потом пропала. Даже в чатике не появлялась. А вчера вот набрала, говорит – давай как раньше. Верно, не берут теперь после родов в эскорт-то. Даже в жарцевский. С такой-то жопой. – Она вновь засмеялась и помахала рукой. Идущая по направлению к ним женщина расцепила руки на груди и тоже вяло махнула им. – А с ней сестра ейная, – продолжила Валька, опуская руку. – Она мелкая была, когда мы здесь работали, а теперь, видать, подросла для заработка. Только – пригляд нужен. В одиночку не приглядишь – если в машину села, то сестра, считай, сама по себе на трассе останется. Может и в кювете оказаться или у цыган тех же, те малое мясо любят, дай боже. У меня цыган один был, так он хвалился, что ни разу не спал с девкой, которой больше шестнадцати. А самому тогда за сорок было.

– А тебе сколько тогда было? – спросила Лариска, сделав ударение на последний слог, и, как всегда, внутренне поправила себя. Мама говорила ей, что это ее проклятие – знает, как надо, но сначала ляпнет, а потом уже исправляется. – Ты ж вроде говорила, что позже начала?

– Мне девятнадцать было. – Валька повернула к ней улыбающееся лицо. – Цыган тот идиот был, даже читать почти не умел. Все просил сзади дать. Говорил – я даже и поменьше кого натягивал, и ничего, не порвал. «Звездочкой» потом помажу – оно и пройдет, и даже муж будущий не поймет, будет думать, что сам распечатал. Так просил, что пришлось уступить. Когда девятнадцать – отказывать еще не умеешь. Черта с два эта «Звездочка» помогает, я тебе скажу, только хуже делает. – Она вздохнула, ступила с бордюра на асфальт и обхватила себя руками. – Его порезали потом, в шестнадцатом, по осени. Помнишь, в «Ручейке» поножовщина была, когда жарцевские заехали? Ну вот он один из тех, кто заехал. Ему брюхо вскрыли, а потом еще два дня в больницу везти боялись. А когда привезли – всё, сепсис уже. Он мне писал тогда, просил привезти денег да пожрать и еще пасту зубную и тапочки. Его дружки боялись там появляться, хотя в розыск вроде не подавал никто…

– И что? Поехала? – с интересом спросила Лариса.

– С чего бы? – удивилась Валька. – Мне уже двадцать четыре тогда было. Научилась таких на хер слать. Помажь «Звездочкой», говорю, оно и пройдет, и трубку повесила. Он так и сдох там, один. Без зубной пасты и тапочек. – Валька сплюнула вдруг с особенной, неприятной злобой. – Туда и дорога. Привет, Дианка! – сказала она совсем другим, звенящим и высоким голосом. – А чегой-то ты не одна? Здесь что тебе, продленка?

– Вечар добренький, – проговорила Дианка с сильным акцентом. – Это малая моя. Мадина.

– Динка я, – сказала «малая». На вид ей было лет семнадцать. – И я уже не в школе. С прошлого году.

– Потому что выперли. – Дианка поднялась на бордюр, и они с Валькой быстро поцеловались в щеки. – Ей восемнадцать уже есть, не боись. Паспорт на всякий случай у меня.

– А что черные твои? – спросила Валька. – Как эскорт-то поживает?

– А нет больше эскорта, – пожала плечами Дианка. – Рифат больше не смотрит.

– А чего так?

– А он засучился. С прокурорами завяз смоленскими. И пошло-поехало…

– Да иди ж ты! – Валька присвистнула. – И кто теперь за него?

– Да никто. – Дианка достала из кармана мятую жвачку, выдавила пару подушечек в рот. – Будешь? А ты? – обратилась она к Лариске. Та аккуратно протянула руку – и на ладошку упало две подушечки. – Только осторожнее жуй, она острая с непривычки. Тебя-то звать как?

– Я Лариса. – Она посмотрела на Вальку, но та лишь улыбалась. – Я сегодня первый день так-то…

– Оно и видно. – Дианка кивнула на ее ноги. – Каблуки тебя уже к полуночи доведут, я тебе говорю. Одеваться надо тепло снизу и сверху, а жопу на обогляд выставлять. Из кабины на скорости только жопу и видно.

– Ладно уж советы давать, – подала голос Валька. – Так что по Жарцево-то? Кто теперь верховодит?

– Да Рифат и верховодит, говорю ж. Он теперь депутат. Эскорт прикрыли. Сделали контрольные, нескольких цыган закрыли, прокуроры звезды получили, Рифат – благодарность от губера. Теперь вот партийный. Обещает цыганский поселок снести.

– Как это он его снесет? – удивилась Лариса. – Там же домов пятьдесят.

– Спалит, наверное, – сказала Дианка и, широко открыв рот, зевнула. На половине зубов желтели золотые коронки. – Потом скажет – герыч варили и спалили сами. Они ж там реально герыч варят. Короче – Жарцево теперь красный город. Цыган будут давить, черных будут щемить, нас тоже, говорят, вместе с ними. Эскорт прикрыли, таксеры возить по клиентам боятся. Ментам за притоны звезды пообещали, так они свои точки сами и сдают. Маришка в колонию уехала за мамчество, хотя на самом деле там Динара мамкой была. А Динару взяли в прошлый четверг, она в Пионерном в гаражах открылась. Ключицу сломали, пока укладывали, сейчас на больничке. Пробовала я из дома, индивидуалкой, – так цыгане шуганули. Пришлось Рифату звонить, но он говорит – в последний раз отмазываю. Ну, короче, теперь вот опять на трассе, вишь…

– А как ребенок твой? – спросила Лариска, и Валька тут же шикнула на нее.

– Ребенок у бабки, – хмуро ответила Дианка. – У него с ножками проблемы. Высылаем вот иногда им с мало́й моей. Понемножку, пару раз в месяц. Правда, она тупая, не смогла доучиться, шарагу, и ту кинула. Вот приобщаю к делу. Для начала – научила на соседе нашем, он теперь раз в неделю пятюню заносит, за минет и пожмякать.

– Только я сосу редко, – сказала малая не отрываясь от телефона. – Он старый.

– А сосала б почаще – авось и не пришлось бы на трассу лезть. – Дианка, стоя на бордюре, приподнялась на цыпочки. – Вон уже и наш идет.

– Кто идет? – Лариска посмотрела в ту же сторону и увидела большой пузатый московский автобус. – Это зачем? Я на Москву не поеду. Обратно-то как?

– Да не суетись ты, – махнула рукой Валька. – Мы одну остановку всего, до Сафоново. Нельзя работать у дома, понимаешь хоть? Местные пропалят, потом участковый какой захочет кого закрыть, поспрашивает по бабкам, кто тут шалавы, – и ему сразу скажут, так и так, мол, Валька Морозова да Лариска Тамарина на трассах члены сосут. Приедут, закупятся, оформят – и все. Раз в неделю будешь к ним на субботники кататься, отрабатывать, а то и на счетчик поставят, будешь как кредит – по десятке в месяц им башлять, чтобы работать не мешали. Так что – раз туда катаемся, – кивнула она в сторону Москвы, потом повернулась в сторону Минска и приближающегося автобуса, – а раз туда, за Смоленск. Чтобы выловить им сложнее было.

– Мусора хуже цыган, – кивнула Дианка. – На цыган хоть управа есть.

– Нет, цыгане хуже. – Малая оторвалась от телефона и сморщила накрашенное лицо. – Цыгане скоты. Ненавижу рядом с ними жить.

– А нечего бухой по ночам шататься. – Дианка подождала, пока дверь остановившегося автобуса откроется, шагнула на ступеньку и улыбнулась водителю. – Привет, родной! Подкинешь до Сафоново?

– Сорок рублей, – сказал тот, не отрывая глаз от трассы.

Дианка отступила от ступеньки и подтолкнула младшую сестру. Та, заулыбавшись, вспорхнула сразу к окошку, наклонилась и что-то заговорила.

– Давай, тоже встань рядом, – толкнула Ларису Валька. – Вишь, обрабатывает?

Лариса поднялась по ступенькам, подошла к Мадине, которая уже, видимо, заканчивала.

– …а мы тогда подумали – и как это мы проехали? Вот и стоим теперь. Вещи уплыли, денег нет. Довезете, дядь?

– Ну ладно уж. – Водитель улыбался, потом глянул на Ларису. – Сколько вас? Эта с вами?

– Да, это Машка, она на два курса старьше. Она не местная, вишь, стоит робеет.

– Ну проходите на свободные. И сестер зовите. Но в Сафоново все выйдете!

– Выйдем, не бойся! – Мадина прошла в салон, вновь поднимая экран к лицу. Улыбка растаяла на ее губах как туман поутру, и они вновь стали капризно поджатыми. – Холодно как тут! А говорят – еврозима!

– Март уже, какая зима? – ворчливо ответила Валька, которая плыла между сиденьями позади Ларисы. Ее громадная грудь иногда задевала пассажиров. Некоторые отодвигались не глядя, другие – поворачивались и смотрели вслед. – Это просто автобус такой, еще гэдээровский, старше меня. Батька на нем меня в церкву возил, помню. На Пасху и другие праздники.

– Он у тебя верующий был? – удивилась Лариса.

– Он у меня нищий был, – просто ответила Валька. – Побираться мы ездили. В праздники хорошо подают. А чтобы, значит, в селе не шквариться – ездили в Сафоново или даже Вязьму. Только без толку, в колхозе все равно все прознали, нашлися добрые люди, принесли на хвосте… Вот здесь давай. – Она приземлилась на сиденье возле двери и вздохнула. – Ухх, че-то голова сегодня дурная. День такой, что ли… погода меняется или вроде того.

Дианка опустилась на свободное кресло через проход. Сидящий у окна мужчина недовольно покосился и потянул на себя полу куртки, на которую села девушка. Та немного привстала, и Лариса увидела, как мужчина задержал взгляд внизу, видимо увидев нечто большее, чем ожидал.

– Малая, ты куда побрела?

– Я взади сяду, – подала голос Мадина. – Тут повыше, Инет лучше ловит.

– Во брехунья, – с восхищением даже сказала Дианка. – Вся в меня. Далеко пойдет, если дать возможность. Ее бы в Москву куда, хоть в ПТУ, да прописка нужна. Или мужик сердобольный. Который нашими не брезгует. – Она шмыгнула носом и громко сглотнула. – Да, холодно здесь. Будет кто? – И она, достав пластиковую бутылку, потрясла ею в воздухе, заставив мутно-коричневое содержимое громко булькнуть.

– От цыган? – скривилась Валька. – Себе оставь.

– От каких цыган? – обиделась Дианка. – Это от теть Ольги. Она для себя гнала, не на продажу. В прошлый четверг.

– Правда? – Валька сощурилась. – А у тебя тогда откуда?

– А мы с ее сыном жучимся. – Она сноровисто открутила пробку пальцами той же руки, которой держала бутылку, отхлебнула, сморщилась, потом кашлянула.

– Это Пашка который? – удивилась Валька. – Так он же малой?

– В армии отслужил и вернулся, какой малой? – сказала Дианка, отдышавшись. – Такая ряха вымахала! Лицо детское, а плечи – во! И нежный, словно кутенок, все ноги целовать тянется. На, держи, – она протянула Вальке бутылку. – Только осторожно, там больше пятидесяти.

– Ты что же, с ним после армии за самогон сговорилась? – хохотнула Валька и тоже приложилась. – Не дешевишь?

– Дура, что ли?! – обиделась Дианка. – Я с ним для души и для веселья. То, что он тратится, – это чтоб нам веселей было. Я, по правде говоря, еще до армии с ним дружить начала. Он тогда на права учился. Мы с ним на автобусе частенько возвращались: он – с учебы, я от Рифата. На одной остановке выходили, в разные стороны шли. А потом однажды он за мной пошел – ну вот мы и дошли… – Она хихикнула. – До того, что он ко мне через ночь приходит, с гостинцами.

– Смотри, чтобы Ольга не узнала. – Валька протянула бутылку Ларисе, и та приняла ее. – А то космы все твои крашеные повыдирает-то за мальца своего.

– Не, мы осторожные. – Дианка вздохнула и откинулась на спинку кресла. – К тому ж мамка его тоже сейчас попивать стала. Уже не такая шустрая. Как уснет – так он ко мне лезет, а если что – через ворота выйдет и вроде бы как с остановки. Всё на мази. Была б помоложе – увела бы мальца в ЗАГС, хрен бы чего сделали. Или Мадинка моя, коли поумнее бы была. Выскочила бы да по цыганам больше не шкварилась.

– Я все слышу! – подала голос Мадина с задних сидений. – И я не шкварилась! Один раз не считается!

– Это ты людям скажи, не мне. – Дианка вздохнула. – Цыгане ей золота навешали, она и повелась. Оказалось – медяшки. А она с ними тремя за эти цепки полную ночь в машине прыгала. Думала, билет до Москвы купить и там квартиру снять, а в итоге – за пятьсот рублей отдалась. Цыгане, что с них взять… Верно я говорю, дядь? – обернулась она вдруг к сидящему рядом пассажиру, который застыл в одной позе, явно подслушивая. Тот вздрогнул, хмуро пробурчал что-то про подстилок и отвернулся к окну. – Ну-ну, так и живем, – неизвестно чему подвела итог Дианка. – Ты пей, пей. В первый раз лучше пьяной быть. Незачем помнить все, оно потом и вспоминаться будет реже.

Лариса собралась с духом – и, запрокинув голову, несколько раз глотнула горючей жидкости. Горло мгновенно перехватило, она поперхнулась – и зажала рот рукой, чтобы не закашляться. Тут же набежала горькая слюна, Лариска сглотнула и ее – и вдруг стало хорошо. Горло расслабилось, в нос ударил цветочный душок, язык, сведенный было в судороге, – вновь стал живым и мягким. Пахнуло то ли вишней, то ли смородиной.

– Славно, да? – подмигнула Дианка. – Раз хлебнешь – как стакан винца уработала. Два раза – как стакан портвешка приняла. Учись, пока жива. Бутылочка такого «сэма» в кармане – примета, что ночь будет доброй и спокойной. А пока отдыхай. Тут сейчас медленно поедем, светофоры да поселки кругом. Отдохни. – И она откинулась на кресло, прикрыв глаза.

Лариска обернулась в сторону окна и вздрогнула, увидев свое отражение. Лицо в стекле казалось гораздо моложе, чем было на самом деле: размытые очертания убирали круги под глазами и смягчали линию нервно поджатых губ, скрывали выражение угрюмой растерянности, которое так часто старит вчерашних еще детей. Сквозь отражения глаз пролетали деревья, будто в заставке «Настоящего детектива», и это было даже красиво, кинематографично и отдавало серой мрачной эстетикой. Алкоголь тоже придавал картинке «мыльной приятности», но лишь до тех пор, пока обзор не закрывала очередная натужно обгоняющая фура с надписью во весь борт на том самом немецком языке, который Лариска так и не смогла сдать. Вспомнились слова баб Светы: «Будешь плохо учиться – проституткой станешь!»

«Так оно и вышло», – подумала Лариска и почему-то улыбнулась. Баб Светка была неприятной женщиной, и осознание, что личные неудачи могут как-то насолить старухе, приносило Лариске некоторое облегчение и даже, можно сказать, удовольствие.

Лариска училась неплохо – для сельской школы, конечно. Четыре человека в классе, один учитель на шесть предметов. Начальная школа далась ей с отличием, пятый и шестой классы – тоже довольно легко. А вот в седьмом начались проблемы. Учителя все больше читали из учебника, все меньше объясняли. Срезовые работы показывали четкое падение успеваемости у всего класса. А потом из города приехал Вадим Сергеич и стал их главным естественником. Он преподавал географию, биологию, химию и даже историю, но только русскую. Успеваемость поползла вверх, особенно у трех девчонок. Вадим Сергеевич был мужчиной интересным, вежливым и вообще – «производил впечатление москвича», хотя сам был из Калининграда. Но в их захолустье быть даже чуточку похожим на москвича – значило для человека многое и изначально определяло отношение окружающих.

В конце восьмого класса Вадим Сергеевич начал давать дополнительные уроки. Сначала в школе, а потом и на дому. Он приходил после семи вечера, с портфелем, пахнущим кожей, и в длинном сером немнущемся плаще. Бабушка уходила прибирать скотину, а они занимались на кухне. Вадим Сергеевич никогда не позволял себе лишнего, не трогал ее за колени, не говорил пошлости, ничего, что обычно пишут в историях про учителей-развратников. Но Лариска чувствовала его интерес, как могут чувствовать только половозрелые молодые девушки, полные эмпатии и женской приметливости до самого края полупрозрачных век. Он иногда глядел на нее по-особенному, не то чтобы развратно, но с интересом. Другой раз – расскажет анекдот или случай «для взрослых», но не потому «для взрослых», что там про секс, нет, а потому, что про политику школы или тайные манипуляции их председателя. Так Лариска, например, узнала, что учителей-то ругают за их оценки гораздо сильнее, чем родители – школьников. Так же она узнала и о том, что Пашке Рукавичному вообще-то предписали школу коррекции и по документам он там и учится, а на деле – сидит со всеми в седьмом и ничем ото всех не отличается, потому что у них в школе программа после восьмого, оказывается, та же самая, что и в «дебилке». Эти разговоры «на равных» заставляли ее поверить, что у него какой-то к ней особенный, необычный и совершенно отдельный от прочих интерес. Что потом, когда она закончит школу – что-то да будет, чего-нибудь да произойдет.

Потом наступил выпускной девятый, и Вадим Сергеевич охладел. Вскоре местные бабки на кончиках застиранных платков принесли к ним в дом весть – учитель сошелся с Полиной, продавщицей из магазина. Старой, почти сорокалетней, с глупым сельским акцентом, заставляющим ее окать через каждое слово. А еще она была мамой Наташи – ее, Ларисиной, одноклассницы. Та вздыхала и закатывала глаза, жаловалась, что мамка от любви совсем спятила и что она возьмет и «от их сбежит, потому как мочи нет глядеть, как они лобызаются». Но разочарованной почему-то не выглядела – лишь немного раздосадованной.

Позже, после девятого, кое-как закончив школу, Лариска при помощи баб Светы устроится работать в магазин – сменщицей Полины, которая к тому времени была на четвертом месяце. Свадьба все еще не была назначена, но Полина не беспокоилась. Вадим Сергеевич подписал контракт со школой на четыре года, свадьбу хотел сыграть уже зимой. В магазине платили одиннадцать пятьсот за два через два, по двенадцать часов за смену, час обед. Хорошее место, в деревне хватало. Баб Света почти ничего не забирала, не меньше восьми оставалось внучке. Вадим Сергеевич, конечно, заходил, косился на нее, немного смущенно – но Лариска по нему страдала уже меньше, поняв, что у взрослых и интересы тоже свои, взрослые.

А потом она однажды пришла на работу не в свою смену – дни перепутала. В то время привычные смены у них «поплыли», и решалось все чуть ли не на ходу, продавщицы подстраивались под Полину и старались, как могли, чтобы всем было удобнее. Полина тогда уже сидела в декрете, но с утра и до обеда работала все же сама, а с двух и до семи ее подменяла Наташка. Оказалось, замещала она мамку не только на работе.

В тот день Лариска, как всегда, пришла сменить Полину во время обеда, хотя смена была, как позже оказалось, не ее. Она сразу поняла бы свою ошибку, если б дверь заперли изнутри, а не наружным замком. Лариске не пришло в голову, что кто-то мог зайти в магазин с черного хода и затаиться внутри, поэтому, не спеша снимая замок с входа для покупателей, она открыла заднюю дверь своим ключом и успела дойти до прилавка, прежде чем поняла: что-то не так. На пирамиде из мешков с комбикормом лежал тот самый несминаемый плащ да стояли подле него ярко-салатовые Полинины босоножки. Лариса подняла глаза – и увидела Вадим Сергеевича, который, повернувшись спиной, замер у дальней стены, где кондитерка, и что-то будто бы перекладывал на полке у самого пояса, но потом, по громкому звуку молнии, Лариска догадалась, что он застегивался, – и почему-то подумала, что он пьяный и просто перепутал магазин с туалетом. Услышав звук рядом с прилавком, она повернулась в сторону кассы – и обомлела. Держась за витрину, в проходе между стеной и прилавком, на полукорточках стояла Наташка, босая и всклокоченная, со злым, колючим взглядом. Она натягивала скомканные на коленях джинсы, в которых белели маленьким комочком спущенные трусики, а сверху болтались лямки расстегнутого лифчика. В спешке Наташка сунула голову в рукав своей модной водолазки, которая била растянутым воротом по влажной, блестящей от пота груди с большими темными и налитыми кровью сосками. Лариса хотела было спросить – чего это ты здесь, при Вадим Сергеевиче, переодеваться вздумала, но тут Наташка разжала губки и вывалила на нее целый поток мата и оскорблений. Лариса перевела взгляд на Вадим Сергеевича, думая, что он как-то прояснит ситуацию. Тот стоял так же, спиной, но теперь уже не шевелился совсем, а спина его была прямой, темной и безмолвной, словно школьная доска, с которой грязной тряпкой стерли все, что было на ней когда-то записано. Тогда Лариска повернулась, вышла и закрыла за собой дверь на висячий замок, оставив им все так, как было до нее, – и пошла домой по асфальту, и где-то ближе к остановке заплакала, и плакала всю дорогу, понимая, что больше уж «как было» ничего никогда не будет.

Потом он явился к ней домой – так же, как и до того, непоздним вежливым вечером, сразу после семи. Разговаривал с бабушкой, смеялся. А когда та ушла убирать скотину – сразу откровенно сказал, что давно любит Наташу и хочет жениться на ней. Что Полина была ошибкой, а с ее дочерью у них все серьезно. Что осенью той уже семнадцать, а через год можно и свадьбу. А пока – поживут так. Вадим Сергеевич выговорил это «так», будто оно ранило его в самое сердце, будто говорил о тяжелой болезни родного человека или о новом несправедливом и глупом законе. Лариска молчала, разглядывая его ноги. Ей нечего было сказать, да и как скажешь, что лучше бы он умер, или уехал бы, или еще чего – только бы не пачкал ее чужими секретами и чужим нарождающимся горем?

В тот вечер Вадим Сергеевич ушел, лишь добившись от нее обещания молчать. Лариска отдала ему это обещание, как отдают старый долг. За школу и его уроки, за надежды куда-то поехать и там куда-то поступить и за то, что он никогда не трогал ее колени, хотя она бы ему и позволила, а еще за то, что на КВНе однажды отдал ей роль принцессы. Она сказала ему «да», и это его обрадовало – почти так же, как он радовался в ее мечтах, когда она отвечала «да» на совершенно другой вопрос и в другом месте, и стоял он в мечтах на одном колене… Потом он встал, поднялся – и вышел из ее кухни, и все. Больше она никому вокруг ничего должна не была. В магазин она после этого в не свои смены не ходила, с Полиной почти не встречалась и ничего ей не говорила, да та и ни о чем не спрашивала – плод развивался тяжело, Вадим Сергеевич часто возил ее в Жарцево, а потом и в Смоленск, на стационар. Иногда на пару дней, иногда – и на две недели. В эти дни Лариска выходила и за себя, и за Наташку. Вадим Сергеевич, как возвращался из Смоленска один, обязательно заходил в магазин, брал фруктового пива, одну бутылочку коньяка и две одинаковых квадратных шоколадки с орехами. Оплатив, оставлял одну из шоколадок на кассе, немного подтолкнув ее указательным пальцем в сторону Лариски. Та благодарила, а потом – убирала шоколадку обратно в коробку. В конце каждого месяца подсчитывала лишние плитки – иногда их было восемь, иногда десять, а однажды – девятнадцать. Лариска брала пару бутылок коньяка – того же самого, как у Вадим Сергеевича, оставшийся излишек забирала из кассы, сводила чек – и шла до озера, к шумным, пьяным и молодым, где ей были рады с коньяком и без, как есть и просто так.

Когда начался сентябрь, она никуда не пошла – ни в десятый, ни в подготовилку, ни в бурсу, ни-ку-да. Баб Света ругалась, но Лариске было плевать. Она привыкла жить незаметно и тихонько, со своими радостями вроде поцелуев с парнями из шараги и их пальцами под резинкой купальных трусов, со вкусом табака на губах и потертостями на коже вокруг сосков от юной, неумело пробивающейся щетины. Наташка же пошла в десятый – хотя оценки у нее были хуже, и баб Света часто ставила ее внучке в пример. «Почему ты не можешь быть такой, как Наташа?» – спрашивала она, не зная, что внучка каждую ночь в пьяных слезах повторяла и повторяла себе этот же вопрос. Почему он не с ней? У нее же нет глупой тощей матери, у нее только одна бабка, которая – это уж точно – ничего бы никому не промолвила, а помогла бы даже и сокрыть… Позже уже она поняла – потому он и выбрал Наташку, что у той мама, на которой можно жениться и жить без скандалов, осуждения и пересудов. В деревне говорили – «прилично». Учителю, к тому же – школьному, обязательно надо было жить «прилично», иначе пришлось бы искать другую работу или ехать в город, где у девок зеленые волосы, а у учителей – татуировки и пирсинг. Она поняла это в ноябре, на «осеннем вечере» в доме культуры, посвященном черт-те знает какому государственному празднику. Вадим Сергеевич пришел на него с двумя своими дамами – светящейся от счастья Полиной с уже надувшимся животом под цветастым сарафаном по левую руку и победоносно улыбающейся Наташкой в коктейльном платье, модно липнущем по талии, – по правую. После короткого концерта взрослые уселись за стол, а в соседнем зале, где гремела музыка, плясала вся сельская молодежь. Полина важно восседала за столом, а Наташка потянула «папу Вадима» потанцевать. Потом они вернулись, Вадим Сергеевич оглядел стол, сказал: «Что-то вина белого не взяли они нам, да?» – и вызвался скататься в город, до сетевика, и прикупить там пару пакетов. Взял с собой Наташку с подружкой (с Лариской, конечно же). Та села в машину, прекрасно понимая, зачем она им нужна. Посередине дороги они остановились и стали искать подходящее место. «Давайте прямо здесь, – сказала безразлично Лариска, – я лучше постою, чем буду ждать, пока вы что-то удобное найдете». Затем она смело протянула руку, взяла его сигареты и зажигалку, вышла, хлопнув дверью, отошла на несколько метров от машины, села и закурила. Курить было тошно – раньше она пробовала только «бабские», тонкие. Слегка закружилась голова, захотелось попить. Обернувшись, Лариска увидела, что они открыли дверь и вылезли наружу, повернувшись спинами, и ритмично дергались. Наташка стояла на цыпочках, и была видна незагорелая кожа на стопах. От их голов в небо уходил пар, и это было особенно обидно – у них там было горячо, а ей было холодно и тошно. Лариска отвернулась и попыталась поплакать, но вместо этого ее стошнило салатом «Мимоза» и китайским плодово-ягодным вином. Потом они закончили, позвали ее – и съездили-таки в сетевик, где взяли несколько пакетов белого и, конечно же, две шоколадки. Одну – Наташке, другую – Лариске. На обратном пути Лариска приоткрыла окно и выкинула свою шоколадку прямо в окно. Никто этого не заметил – они вообще на нее всю дорогу не смотрели. Это был их общий безмолвный договор – не смотреть друг на друга.

Через две недели школьные врачи определили у Наташки беременность. Третий месяц. События стали происходить с ужасающей скоростью. Полина загремела в больницу, ребенок родился раньше срока и с какими-то научными нарушениями. Вадим Сергеевича вызвали в полицию. Лариску тоже вызвали на допрос, на котором ее спрашивали только одно – имела ли место школьная связь. Лариса отвечала им раз за разом – не знаю, не видела, не слышала. Вадим Сергеевича отпустили – Наташка была уже совершеннолетней. Потом Полинин ребенок умер прямо в больнице. Когда Полину выписали, учителя с Наташкой уже не было. Оставив после себя выжженную пустыню, он увез Наташку к себе в подмосковную квартиру, из которой когда-то и приехал. Полинка запила, в магазине больше не появлялась. Все вокруг почему-то теперь думали, что Вадим Сергеевич бросил ее из-за того, что она не смогла родить здорового ребенка, а Наташка, мол, – смогла. Откуда они взяли, что ребенок будет здоровый, Лариска так и не поняла. На бедную Полину смотреть было невозможно. Всего за полгода она допилась до того, что стала выглядеть на пятьдесят, у нее начали отказывать почки. Она продала магазин частнику – и тот закрыл его на ремонт. Лариска осталась без работы. На озеро она ходить перестала – после того, как ей там высказали при всех, что она с Вадим Сергеевичем тоже со школы гуляла и будто бы он ее бабке обещал, что с собой возьмет, но не взял, потому что Наташка первая забеременела. Самое странное – что все неизвестно почему считали, что ему обязательно нужно было, чтобы кто-то забеременел. Баб Света вообще перестала разговаривать с Лариской, разве что приказами. Называла не иначе как проституткой. Наверное – тоже поверила. А скорее – она-то слухи и распускала.