Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 250 (всего у книги 299 страниц)
Шагали они долго сквозь ночной лес, спотыкаясь на валежнике и в овражках – Акулина сказала света с собой не брать. Пришли в итоге к яме какой-то посреди поляны – Дема нагнулся, глянул внутрь. Лунный свет выхватил лежащие в глубине три трупа. Они были вздутые, словно беременные, у одного на груди висела табличка с надписью «Партизан» по-немецки.
– Гэта кто? – спросил он отупело.
– Соотечественники наши, невинно убиенные, – отрывисто сказала знатка. – Шо, утечь захотел? Ну так беги, никто не держит!
– Не. Не сбегу; и не такое видали. А за шо их?
– Не видишь разве? Партизаны, як и ты! Раз не убежишь, то тады волоки-ка того за ноги из ямы. Одного надобно.
Он спустился, скользя сапогами по влажной земле. Выволок оттуда, хрипя от усилий, один труп наверх. У мертвеца были замотаны ноги, обвисшее пузо колыхалось, будто бурдюк с болотной водой. От мертвяка пахло, как из компостной ямы. В бледном лбу темнело аккуратное отверстие от пули.
– Похоронить их, шо ль, по-людски? – нерешительно спросил зна́ток.
– Позже схороним. Зараз надо его… – Акулина нерешительно замолкла, глядя на труп партизана блестящими глазами – будто плакать собралась.
– Чаго треба?
– Ногу ему отрубить…
– Ты сдурела, шо ль? – зашипел он знатке в лицо, но та не отступила ни на шаг – лишь смотрела на него льдистыми очами.
– Кто сдурел? Я? Забыл, чего пообещал? Слово-кремень, а, Дема?
– Не, ну я думал… – стушевался ученик, не в силах посмотреть прямо на Акулину, встретиться с ее новым странным взглядом – с ядовитой сумасшедшинкой, плещущейся где-то в глубине.
– Чаго ты думал? Шо все так просто будет? Чаго просили – то и получили! Нате, хавайте! Обряд ты хотел? Вот он, твой обряд! Ногу ему рубай!
– А чем рубить? У мене топора нема…
– Ножом пили!
И он, присев на корточки, долго и мучительно пилил окоченевшее мясо острым ножом – будто сало с ледника, оно махрилось и нехотя слезало слоями с кости. Засочилась темная и вязкая, застоявшаяся кровь. На суставе стало совсем туго, и вот уже Акулина присоединилась, и они оба принялись раскачивать-отрывать несчастному партизану ногу ниже колена. Наконец, мертвая плоть сдалась, и они оба повалились на спину, держась за ногу, как за репку. Акулина кивнула.
– Сойдет… А таперь на кладбище наше по́йдем – чертополоха собрать треба да репейника.
– На кой?
– Помнишь же – без вопросов.
– Помню…
Придя на погост деревенский, они долго простояли у входа, прося разрешения у Хозяина кладбища – известное ж дело, что без спросу в баню да на упокоище соваться нельзя. Особливо им, знающим. В конечном итоге ухнула с дерева сова, сверкнула зелеными круглыми глазищами, давая разрешение – двое знатких кинулись собирать травы. От усталости Дема уже едва перебирал руками, рвал чертополох да поглядывал в сторону Задорья – а ну как немцы с патруля увидят, что они тут шастают посреди ночи? И вздрагивал от каждого шороха, не мертвецов боясь: живых. Набрали они по вот такенному букету чертополоха с репейником, приплелись домой уже под утро да спать улеглись. Дема провалился в сон, как в глубокую, темную яму – будто умер. Его растолкала уже после полудня Акулина. Она как будто успокоилась, собралась, посерьезнела – почти как раньше.
– Ну шо, готов?
Дема сглотнул, почувствовав, как во рту пересохло. Что ж там за обряд такой, что этакой дряни натаскать надобно? Такого мандража он и перед первым боем не испытывал. Там все было ясно – здесь гитлеровцы, здесь мы. А тут что ясного? Что ж такое самое дорогое отдать придется и кому? И грех…
– Готов… – прошептал он.
Акулина потрепала его по плечу и внезапно поцеловала в лоб. Махнула рукой, приглашая к столу.
– Пошли, отобедаем напоследок… Я борща сварила.
– И чаго дальше? – нетерпеливо воскликнул сосед – его голос из соседнего «стакана» звучал глухо и как-то чужеродно. – Договорились вы с чертом-то?
– Погодь, я ж про черта ниякого не говорил… – задумчиво пробормотал Демьян. – Я сказал, шо в баню значалу сбирались.
– Не, ну гэта и так понятно, куды яшчэ с таким инвентарем? Дык чаго вы, в баню-то пошли, не?
– Пошли…
Заслышав шаги пупкаря по продолу, Демьян как припадочный заорал:
– Эй, начальник, ты пожрать-то дашь?
– Ща принесу, не вопи…
Пупкарь принес баланду, сунул в «робот» шлемку с кружкой. Демьян склонился как мог, просунул голову в отверстие. Увидел лишь зеленое сукно солдатской формы, пуговицы и пряжку ремня со звездой.
– Гэта, слышь, служивый…
– Башку убери! – рявкнул пупкарь. – А то як дам по лбу!..
– Да ладно тебе, я сам служил… Не серчай, малой. Про Космача слыхал?
– Слыхал… Читал даже, в книжках, – стеснительно признался солдатик. – Дык ты чаго, с партизан, шо ль?
– Сын полка я, як в фильмах кажут. Тебе як звать?
– Гришкой…
– А я Демьяном буду, Рыгорычем як раз. Дык чаго, Гришка, выслушаешь просьбу?
– Ладно, кажи, чего хотел, – подобрел солдатик.
– Ты гэта… Соседа-то покормить моего забыл.
– Якого соседа?
– Ну гэтого! С соседнего «стакана»!
Тонкая мальчишечья рука озадаченно поправила ремень. Голос пупкаря промолвил задумчиво:
– Ты, Климов, сдурел там, да? Нема у тебе соседей. Один ты тут сидишь. Давай жри скорее, – и подтолкнул поднос с баландой.
Чувствуя, как холод расползается по спине, Демьян расслышал старческое хихиканье из соседнего «стакана». Тварь, что прикидывалась доселе зэком, заходилась от злорадного смеха – и слышать ее мог один только зна́ток. Он медленно, без аппетита, умял баланду, закусил хлебом и запил сладким холодным чаем. Вернул посуду пупкарю, коротко сказал:
– Дзякуй, Гриша. Хороший ты хлопец.
– В себя приходи, – сочувственно ответил из-за двери солдатик. – Всего-то сутки осталось тебе терпеть, потом в ШИЗО переведем.
И Демьян вновь услышал каркающий смех уголовника из-за стены. Повинуясь инстинкту, зна́ток просунул руку в незакрытый еще «робот», схватился за ремень пупкаря и крикнул отчаянно:
– Слышь, Гришка, дай мне соли!
– Якой яшчэ соли? Слышь, ремень отпусти!
– Соли принеси, любой! Столовой, плашку иль миску, прошу тебя, браток! А не то я тута сдохну, уморит он меня!
– Да кто тебя уморит, дурной? – и в этот момент Гришка так больно дал ему по ладони, что Демьян отпустил ремень и втянул руку обратно в камеру. – Сдурел ты, шо ль, дядько? Сутки посиди, да выпущу тебя!
– Соли дай, пару щепоток хоть!
– Да пошел-ка ты на хер, болезный! Тоже мне партизан, мля!
«Робот» захлопнулся, повернулась задвижка на обратной стороне. Матерясь, пупкарь Гришка ушагал прочь по продолу. Демьян опять остался в одиночестве. Вернее, не совсем в одиночестве – сосед за стенкой никуда не делся.
– Ты кто такой? – чувствуя, как холодеют ноги, спросил зна́ток.
Голос перестал хихикать, посерьезнел. Теперь Демьян понял, что глухой, утробный звук совсем не похож на голос давешнего уголовника – звучал он так, будто там, за бетонной стеной, исходил из зашитого рта подготовленного к захоронению забальзамированного трупа. Существо, или чем бы это ни было, спросило, и звук словно пополз по стене, проник сквозь решетчатое окно в потолке, чтобы ужом юркнуть в ухо знатка:
– Хочешь знать, кто я такой? Я – возмездие твое. Я – исповедь. Я – твоя совесть, зна́ток. И я не успокоюсь, покуда ты мне всю правду не выложишь.
– Пошел к черту!
– Во-во, рассказывай давай, як ты до черта дошел! – развеселился голос, заискрил оттенками, полутонами, и в нем Демьян услышал отзвуки голосов Акулины, Максимки, Анны Демидовны и даже Жигалова – всех, кого он когда-либо знал. Зна́ток зажал, как мог, уши, но все равно продолжал слышать многоголосый смех, раздававшийся в узком пространстве «стакана».
– Ну-ка вспоминай давай, чаго вы там в бане сотворили, а?
Зна́ток молчал. Вернее, пытался молчать. Язык, клятый, метался во рту, сам рвался наружу, стремясь выложить все как на духу. Демьян заткнул рот ладонью, но все равно мычал, а в итоге неожиданно укусил сам себя за кожу. Он уставился с ужасом на полукружие следа от зубов, а рот его тем временем начал говорить, не спрашивая разрешения у хозяина:
– Пошли мы следующей ночью в баню. Та стояла на окраине деревни. Нехорошая то была баня, в ней, кажут, и аборты делали, и молодые вне брака тешились, и паскудь всякая там водилась… Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины…
Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины. Знатка даже шепнула:
– Она-то, лазня, Купавина была в свое время, еще до большевиков. Идти-то, сам видишь, полста шагов. Это сейчас она общей считается…
Дема поглядел на баньку. Небольшая, с треугольной крышей, та вырисовывалась в сиреневых сумерках строгими очертаниями, что мертвецкий склеп. И пахло от нее не лазней, а чем-то смрадным, чужеродным. Он раньше ходил туда подмыться иногда. Банник тут обитал хоть и не злобный, а до того капризный, что можно было битый час напрашиваться, пока тот не махнет в окошке тонкой ручкой – заходи, мол. Да и обдериха – жена егойная – нет-нет да и плюнет угольком под пятку али ошпарит для смеху. Потому Дема больше в речке купаться любил, когда сезон позволял. Это незнающим легко – вона бегают молодые к лазне вечерком, а потом дымок из трубы и стоны громкие, – а Дема знал, что на его грудь, голый живот и всякое другое глядят и потешаются двое нечистых.
– Гэта шо ж нам там робить-то, Акулин? – спросил юный зна́ток, тряхнув сумкой. В той лежали: нога мертвеца, фляга с мертвой водой и кладбищенские чертополох с репейником, собранные в венички.
– Там увидишь… Пошли.
У входа Дема встал, стащил крестик и ладанку, прочистил горло и приготовился стучаться, но Акулина едва ли не ногой распахнула дверь и шагнула внутрь.
– Куды, не напросившись? – испуганно зашипел зна́ток. Внутри бани было тихо и темно. Тусклый луч лунного света освещал печь-каменку, трехступенчатый полок и черные, закопченные от дыма доски. Акулина лишь обернулась кратко – стрельнула на него сурово глазами, сверкнувшими синим цветом в сумерках, шикнула:
– Раздевайся!
Дема уставился на нее в удивлении.
– На кой бес?
– Тсс, бесов не кликай! Треба так, без вопросов лишних, помнишь же?
Юный зна́ток принялся стягивать сапог, как вдруг не удержал равновесия и саданулся о каменку.
– Тьфу ты! Не видно вообще ни черта!
– Не чертыхайся, говорю!
Стараясь удержать отвалившуюся от изумления челюсть на месте, Дема снял штаны, рубаху, аккуратно сложил на ближайшую банную полку. Поставил рядом сапоги. Из-под полка зыркнул зелеными глазищами банник; зашипел, как кошка, и рядом появилась лохматая башка его супруги – обдерихи. Она вытянула костлявую ручонку, будто попытавшись схватить знатка за лодыжку; тот отпрыгнул в сторону:
– Тьфу ты, не жахай так, стерва! Уйдем мы скоро, угомонитесь вы, нечистые.
Оставшись без портков, Дема, смущенный, обернулся к Акулине. Она стояла совершенно нагая, кое-как прикрывая руками грудь и курчавую тень ниже; зна́ток, нервно сглотнув, отвел взгляд. Куда прятать свой срам, он не придумал и стыдливо прикрыл его вениками.
– Чаго ты? – строго спросила Акулина.
– Ты, гэта, пригожая…
– Не о том думаешь! И на этих не гляди, – она кивнула на банника с Обдерихой, что лазили под полками и сердито ворчали – появлялись то там, то здесь, ухая да покрикивая, скрипя полатями, треща досками и вообще всячески пытаясь прогнать непрошеных гостей.
– Коли разделся – печь затопи. Как следует тольки, шоб пожарче.
Дема уселся напротив каменки и принялся пихать внутрь дрова да мелкую щепу, приготовил спички.
– Дема, я ж тебе не сказала толком…
– Да ты вообще мало шо казала.
– Коли ритуал у нас выйдет как надо – плата великая будет…
– Да куды ужо больше-то? Итак, считай, всей страной расплачиваемся.
– А расплатимся мы, вдвоем. За всех. И я одна не сдюжу, – в голосе Акулины прорезалась слеза – кажись, и она до конца для себя не все решила. – Ты же не бросишь меня? Не откажешься в последний момент?
– Дура! – рыкнул Дема. – Хрена с два я тебя брошу. Казал же, слово мое – кремень!
И взялся остервенело чиркать спичкой, понукаемый уколом обиды – и как это она в нем засомневалась? Поводов же не давал. Так он и сидел спиной к ней, покуда не повеяло от печи тяжелым малиновым жаром.
– Готово! – проворчал Дема. Перевел взгляд на Акулину и тут же опустил глаза – вновь застеснялся ее наготы.
– Ну чаго, начнем, шо ль? Кстати, а ты палку-то свою чаго не взял?
– Ай, забыл!
– А голову ты дома не забыл?
– Акулин, не будь ты язвой такой!
– Ладно – не пригодится твоя палка. Ты тольки эт самое… зараз мене слушай и не делай чего не скажу, понял? И не мешай мне.
За стопкой дров пошевелил лапками-ветками банник, ухнул грозно и растворился, стоило знатку сделать шаг в его сторону.
– Нехорошо гэта… – пробормотал Дема. – Мы даже в гости не напросились, банник вона недовольный.
– Надо так… Доставай ногу.
– И чаго с ней робить?
– Печь топи.
Дема сглотнул. Не нравилось ему происходящее. Он достал из мешка ногу мертвеца, отпиленную у безымянного партизана, кочергой открыл притвор и бросил ногу внутрь. Угли зашумели, враз охватив плоть пламенем; дрянно пахнуло жареным мясом.
– А зараз чаго?
– Теперь парку поддай! Да не с таза, с фляги! Мы на кой мертвую воду набирали?
«Так вот зачем водица та нужна была…»
Дема скрутил крышку и брызнул на горячие камни около печки.
– Всю лей, не жалей! На веник только плесни малясь, а то размахрится.
Он вылил всю воду с фляги. Пара поднялось как будто с таза; все кругом заволокло душной мглой, не продохнуть.
– Ну что, поехали?
Акулина схватила один из веников – тот, что из репейника, – и ка-а-ак хлестнула Дему по лицу.
– Ты шо-о-о-о? – обиженно протянул юный зна́ток, стряхивая со щек колючки. Потом несильно, в отместку, хватил Акулину чертополоховым веником по упругому заду.
– Бьешь як девка! Мацней давай!
И сызнова ткнула веником Деме прямо в самую морду – тот зафыркал, отряхиваясь, что твой пес.
– Да ты с ума сдурела, шо ль? – возопил он и ударил, на этот раз уж посильнее, для острастки.
– От так, Дема! От так добре! Давай, не жалей меня!
И под пыхтение и треск дров двое знатких принялись хлестать друг друга. Было что-то первобытное, жуткое в этой молчаливой дуэли на вениках. Чертополох больно драл нежную кожу на сосках Акулины, оставлял длинные красные ссадины на плоском животе. Деме тоже доставалось – весь он был покрыт с ног до головы колючками и мелкими кровоточащими ранками: добрый получился веничек. Из-под полков то и дело казал клочковатую бороду банник – на его недовольном личике так же сверкали зеленые кошачьи глаза.
Нечистый, хоть и робел перед знаткими, но уже показывал, кто тут хозяин, – кидал угольки под ноги, дышал удушливым раскаленным паром, который вонял не то гнилью какой, не то тухлыми яйцами.
– Да отвянь ты! – шикнул на него Дема и хлестнул-таки Акулину по лицу. Та застыла, держась за рассеченную острым сучком щеку. Зна́ток застыл.
– Акулинка… Ты гэта, прости мене…
– Бог простит, – азартно прохрипела она, вновь кидаясь в атаку. – Хоть и это навряд ли. Давай, Дема, бей да не жалей, покуль кожа ремнями не полезе.
Так они истязали друг друга, пока от веников не остались одни лишь тонкие розги. Два голых тела сверкали мокрой в кровоподтеках кожей в свете разгоревшейся печки. Банная нечисть, уже не стесняясь, брызгалась кипятком, кидалась угольками и вообще всячески намекала незваным гостям, что дальше будет только хуже. Пара от маленькой фляжки навалило столько, что Дема едва мог разглядеть в его клубах красную, будто индеец, Акулину. Благо хоть прикрываться теперь не треба. На грудь Акулины, которую та уже не скрывала, юный зна́ток почти перестал обращать внимание – ну грудь да грудь. Хотя красивая, зараза…
После очередного удара Акулина оглядела жалкий огрызок в руке и отбросила в сторону – взаимная экзекуция закончилась.
– Вот и попарились… Одевайся давай, – сама тоже начала натягивать платье. – Теперь самое тяжкое нам предстоит, Дема.
– И что же? – он с трудом надевал штаны, пытаясь отдышаться. Присел на полок, и в задницу тут же впилась заноза – привет от банника. Да и штаны с рубахой больно скребли по свежим ссадинам от веников.
– А вот что! – сказала Акулина.
И, присев на корточки, она сунула руку меж полков. Оттуда жалостливо завизжало; Акулина вытащила наружу брыкающегося маленького человечка с зелеными глазками, бородой и острыми кошачьими когтями. Человечек заверещал, извернулся и полоснул Акулине по лицу когтями – чуть глаз не вынул, но знатка и не думала разжимать хватку.
– Держи его, потом не поймаем!
Дема, едва не коченея от осознания, какое совершает святотатство, схватил взвизгнувшего банника за бороду. Глянул на Акулину – чего делать-то?
– Соль! Соль четверговая где у тебя? И нож?
Сверток с солью был в кармане гимнастерки, а гимнастерка – где-то тут, под ногами. Кое-как, держа вырывающегося банника, они отыскали в клубах пара влажную гимнастерку. Вся она была в мелкую дырочку – обдериха постаралась. Акулина сунула руку в карман, набрала полную горсть и на глазах изумленного Демы сыпанула солью прямо в визжащий рот нечистого. Тот закашлялся, отвернул голову, почти все просыпалось мимо. Банник плевался и верещал пуще прежнего.
– Пасть держи ему! – рявкнула Акулина, уставившись на ученика синими жестокими глазищами. Зна́ток схватился за челюсть банника, надавил по бокам, раздвинул шире – Акулина засыпала в трепыхающуюся глотку всю оставшуюся в мешочке соль. Из пасти повалил вонючий дым; они отпустили банника, паскудник упал на неструганые доски своей бани, отчаянно крича, извиваясь от невыносимой боли. В унисон ему завопила из-под полока обдериха.
– Нашто гэта все? – спросил в ужасе Дема. – Чаго он дурного зробил?
– Ничего, – Акулина достала из его гимнастерки длинный, с тонким, источенным лезвием нож. – Надобно так.
– Для чаго такое творить?
– Для того, о чем ты сам просил! Не помнишь разве? «Акулин, а есть якой обряд абы способ, шоб всю гэту погань с Беларуси изгнать?» – передразнила она его голос, и Дема сгорбил плечи, с жалостью глядя на страдающего банника. – Вот и есть твой способ, о котором ты просил! Другого нема! Ты обещал уже, нет дороги назад! Иль ты струсил, развернешься и уйдешь?
– Мое слово – кремень, – угрюмо набычился юный зна́ток.
– Тады держи его крепче.
Маленькое кашляющее создание отчаянно хотело жить, но тонкое лезвие разило безжалостно – сперва отсекая одну маленькую ножку, затем вторую. Дема вдруг осознал, что держит в руках уже не самого банника, а две отчекрыженные конечности. Сам же банник тут же, тяжело и невыносимо медленно пополз куда-то прочь – туда, где тянула к нему руки из-под полка рыдающая обдериха: мертвецкий пар да веники лишили сил банную нечисть.
Банник стонал, рыгал черной блевотиной вперемешку с дымом и зыркал на убийц кошачьими глазами – не со злобой, а с мольбой оставить ему хотя бы такую его искалеченную жизнь.
– Зачем его так? Почему не сразу… – Дема не решился договорить.
– Поучи меня яшчэ. Чаго стоишь? Хватай его поперек тулова. Вот так, да переверни.
Юный зна́ток прижал маленького нечистого к выскобленным доскам, а тем временем Акулина по очереди воткнула тонкое лезвие сперва в один глаз, потом во второй. Зеленые кошачьи буркала, когда-то наводившие ужас на любителей погадать или попариться на ночь глядя, размазались по щекам сырыми яйцами. Следом под нож отправились тонкие ручки-веточки и смешное, похожее на чернослив, хозяйство банника. Крови не было – лишь плескал из ран крутой кипяток, обжигая руки. Маленький нечистый уже даже не верещал, лишь тихонько постанывал, исходя черными пузырями из глотки. Где-то под половицами страшно и горестно выла обдериха, материла и проклинала на чем свет стоит убийц мужа.
– Ну, все, – отдуваясь, сказала Акулина, отложила нож. – Собери его, и в печь.
Дема послушно сгреб в кучу все, что осталось от банника, и понес к печи. Маленький нечистый весь исходил кипятком из ран, обжигая руки; разлагался на глазах, превращаясь в груду желтых костей – от него на досках оставались куски плоти.
– Быстрее! Пока не сдох совсем!
Нечистый, заслышав Акулину, задрыгался всем телом, что пойманная рыба, – Дема еле удержал.
– Прям туда?
– Нет, в дупу себе засунь! – огрызнулась Акулина, все еще глядя в одну точку – убийство банника ей тоже далось нелегко.
Дема отворил кочергой притвор печи, откуда загудело жаркое пламя. Поднял на руки расчлененного издыхающего банника и швырнул прямо туда – в огнь да на угли. И тут бедняга завизжал так, что, казалось, полопаются ушные перепонки – будто снарядом шибануло. Юный зна́ток зажал уши, и сквозь слезы видел, как то, что осталось от банника, провалилось куда-то под горящие поленья – будто в щель какую или дыру; точно кто-то принял дар.
– Гэта и есть та страшная плата, о которой ты казала? – устало спросил Дема – после содеянного хотелось снова помыться и драть себя мочалкой и мылом, покуда кожа не сойдет, как шелушка с луковицы.
– То плата за переход. А страшная-то будет позже, як согрешим по-настоящему.
– Переход куда?
– В Пекло, вестимо. Вон он, вход-то!
И, схватив крепко Дему, Акулина внезапно наклонила и толкнула ученика прямо в неожиданно распахнувшуюся в человеческий рост пасть печи, откуда жарило так, что кожу опаляло да волоски в носу скручивались. И сама, согнувшись и шагнув внутрь босыми пятками, аккуратно закрыла за собой притвор.
Почему-то было совсем не жарко. Даже немного поначалу холодно. Первым делом Дема ничего не увидел. Хоть они и шагнули прямиком в пламя, но вкруг разом наступила такая несусветная темень, что хоть глаз коли; он даже надавил пальцами на веки, чтоб убедиться, что не ослеп. Пошарил рукой, судорожно вцепился в ладонь Акулины, и та ответила на его рукопожатие. Двое знатких словно упали в глубокую-глубокую пропасть, на самое что ни на есть дно земли-матушки, куда прежде не ступала нога живого человека, а лишь меж кротов, червей да костей стекала мертвая гниль, чтобы спустя столетия преобразоваться в нефть.
– Где мы? – вскрикнул зна́ток, и его крик прозвучал комариным писком: темнота съедала звуки, словно вата.
Акулина что-то неразборчиво ответила – ее голос донесся будто из другой вселенной, хоть он и почуял, что она наклонилась и кричит прямо ему в ухо. Он привлек девушку к себе и обнял так крепко, как только мог. Раздрызганная вениками кожа ответила на прикосновение болью, но он не разжал хватки. Коли уж погибать, так с ней рядом.
Вдалеке, в самом омуте вязкой темноты, росло нечто похожее на россыпь ярких утренних звезд. Они взбалмошно мерцали всеми цветами, перемигивались, а вскоре разрослись, приближаясь и опаляя жаром пекельных костров. В уши впивалось кричащее многоголосье, нараставшее минута от минуты. Звучало это так, будто тысячи, да какие там тысячи – сотни тысяч людей выли от боли в мерцающей тьме, и каждый из воющих голосов пытался перекричать остальных. Было их такое множество, что можно было только догадываться о количестве. Мильон? А может, мильярд цельный? Кричат и кричат, до того громко, что голове больно. И чем ближе, тем неразличимее. В итоге все они слились в тонкий комариный писк, какой бывает, коли снарядом контузит. Место, пышущее бесчисленными жгучими искрами, приблизилось и резко упало под ноги – острыми камнями да жидким горячим асфальтом, вгрызшимся в пятки, будто пес. Дема затанцевал на месте, взвыл от боли и успел пожалеть, что не надел сапоги. Вглядевшись, понял – не асфальт это и не камни, а кости обгоревшие, в крошку мелкую измолотые. Рядом так же скорчилась Акулина, но тут же схватила ученика, повернула к себе лицом.
– Тихо, не ори ты так! На месте мы…
– Где, на яком месте?
– На том самом…
Он оглянулся. Мильоны голосов померкли окончательно, поселились в ушных раковинах непрерывным писком, приглушавшим все прочее, но то и дело прорывались отдельные крики. Тряхнув головой, Дема поднял взгляд и увидел наконец, где они оказались. Было это что-то вроде пещеры, но такой огромадной, что взор застили тяжелые серные облака, из которых вырывался серый дождь из пепла. Приглядевшись, Дема вспомнил, где видал такое – в школе же, на глобусе. Только глобус тот кто-то жестоко измял, исцарапал да подпалил на костре до едкой резиновой вони, а после – засунул их с Акулиной внутрь. Их – и бесконечные потоки бледных теней, тянувшихся многокилометровыми вереницами к каким-то пышущим жаром – таким, что чувствовался сквозь эти серные небеса, – огромного размера кратерам или ямам.
Одна такая вереница безостановочно текла совсем рядом, ее на себе тянуло широкое полотно будто бы из бледной резины, как конвейер. Люди на конвейере пьяно пошатывались и не обращали ни на что внимания, будто слепые; а некоторые и были слепы – с выколотыми глазами или и вовсе снесенной начисто верхней половинкой черепа. Печальные бесплотные тени: растерзанные, раненые, лежавшие и сидевшие кое-как, сжимавшие в руках-крючьях винтовки, автоматы да пулеметы.
Приглядевшись пристальней, Дема ахнул:
– Акулина, глянь! Гэта ж… солдаты!
– А кому ж еще тут быть? Не генералам же, – грустно усмехнулась знатка, стряхивая приплавившиеся куски асфальта с обожженных пяток. – Война ж в самом разгаре – тебе-то лучше знать, ты там был. Вот они и идут все, солдатики… С нашего мира да в Пекло.
Дема жадно вгляделся в проплывающих мимо мертвецов – тусклые, одинаковые от усталости морды, покрытые кровью, дорожной пылью и пороховой грязью. Все они имели на потрепанной униформе разные знаки различия – сотен стран, десятков родов войск, рангов и званий. Больше всего было, конечно, немцев и советских солдат – не обращая внимания на врагов поблизости, стояли устало бок о бок танкисты вермахта и красноармейская пехота; иногда, если кто-то ронял свое оружие, то другие помогали ему поднять и по-товарищески придерживали.
Были тут и англичане, и итальянцы, и узкоглазые всякие – то ли японцы, то ли китайцы, Дема их не различал. Увидал он в толпе и пару чернокожих в шортах; удивился даже – зулусы, шо ль?
Вся эта процессия ползла безостановочно по узкой костяной скале среди острых камней; по бокам от конвейера высились заборы из костяной рабицы, а поверху тянулась спираль колючей проволоки, на поверку оказавшаяся чьими-то размотанными кишками. Валами конвейеру служили позвоночные столбы с вращающимися головами на краях. Все они молчали, и лишь одна, крутясь вокруг своей оси, безумно и отчаянно хохотала.
– Нам сюды, – и Акулина бесстрашно шагнула на конвейер, а следом – и Дема. Полотно тут же заходило под ними ходуном, неприспособленное к весу живых людей. Большой палец ткнулся во что-то мягкое. С ужасом юный зна́ток понял, что это был чей-то нос – с волосатыми ноздрями и горбинкой. Ниже оказались губы. Отступив, он угодил пяткой на чей-то сосок, влип в заросшую густым волосом яму подмышки и, поскользнувшись, упал на полотно конвейера. А за спиной, отделенная швом, начиналась чья-то еще кожа и непрестанно орала живая дырка рта, но Акулина безжалостно заткнула ее стопой, протянула ученику руку:
– Не теряйся, Дема, за руку меня держи, а то не сыщем потом друг дружку.
Он встал и задел кого-то локтем; в спину толкнули дулом винтовки; Дема оглянулся, чтоб прикрикнуть, а потом понял, на кого он собрался кричать – рядом маячила бледная рожа с болтающейся челюстью, которую снесло то ли осколком, то ли шальной пулей. Сама рожа показалась знатку знакомой. Он прошептал:
– Слышь, браток, я тебя знаю, да? Ты кто таков?
Мертвец не мог ответить – лишь пялился тусклыми зенками из-под круглой советской каски. Между наполовину отпавшей челюстью и лицом виднелись розовые движущиеся сухожилия, словно покойный солдат пытался что-то сказать, да не выходило – лохмотья мяса шевелились, ерзали, и обрубком рта покойник издавал глухие стоны.
– Отвяжись от него, шкет, не вишь разве – не говорит он… Закурить будет?
Дема подумал было на секунду, что это сказала Акулина, но голос был мужским, да и шкетом его звал только один человек. Неужели это…
– Космач! – воскликнул зна́ток.
Стоявший поблизости партизан усмехнулся. Теперь Дема мог его разглядеть – то же волевое лицо, хоть и бледное, латаная-перелатаная винтовка через плечо, вечная щетина на щеках. Чернобровый, высоченный, в кожаной куртке, перемотанной патронташами. Командир отряда!
– Товарищ Космач, а вы як тут… Постойте-ка… Вы померли, шо ль?
Командир печально усмехнулся. В груди у него зияла жуткая рана, темный провал, в котором виднелись органы и кости, а наружу при каждом шаге выплескивалась струйка вязкой крови.
– Ты с кем там говоришь? – оглянулась Акулина.
– Да гэта ж Космач, не бачишь, шо ль? Командир наш!
– Дзякую, слыхала много доброго о вас… Вы погибли? – спросила знатка, с жалостью глядя на партизана.
– Да не знаю я, я вот цигарку достал, спичкой чирк – и усе в пламени. Так и не покурил. А у ней закурить есть? – кивнул Космач на Акулину. Акулина покачала головой.
– Космач, дядька родненький! – воскликнул Дема. – И як же ж вас так угораздило?
– Шо угораздило? Ты закурить-то дай… А то сижу я, значит, в засаде, курить хочу – страсть. Макарка яшчэ такой – до ветру пойду да до ветру пойду. Я ему – иди уж, а сам думаю, покурю. Я спичкой – чирк – и усе как заполыхает… Так и не покурил. Мож, у тебе есть?
– Чаго гэта с ним? – удивился Дема. – Як попка заладил.
– Дык он же помер. От такого поди с ума не сойди, – объяснила Акулина.
– Да як же ж… И шо, кого яшчэ накрыло?
– Дык всех накрыло, сынку, – улыбнулся Космач печально. – Я ж казал: я спичкой чирк – и як засвистит вдруг, а потом все в труху. Степку пополам разорвало, у Алеськи глаза сразу запеклись, а у мене вон – дыра таперича. Як же ж я курить буду? Дым-то весь – фью, наружу… Ты скажи главное – у табе закурить есть?
– А ты у товарищей попроси, – горько кивнула Акулина за спину Космачу.
Дема поглядел и ахнул: он увидел всех своих сослуживцев – и Славу Яременко, и пулеметчика Степку Ожегова, и Алеся Рудного, мужика, что с матерью по соседству жил… Все они вразнобой пошатывались, как сомнамбулы, лишь изредка подпрыгивая на валах конвейера. Ползали по спинам друг друга отсутствующими взглядами. У одного руки не хватает, другого за подмышки тащат – от тела, считай, половина верхняя осталась, кишки по земле волочатся. Кого-то и вовсе в горшочке несли – одно мясо собрать сумели. Дальше ехали молча. Вскоре толпа сутулых покойников спереди заволновалась, словно наткнувшись на препятствие. Дема вытянул голову в попытке разглядеть, но из-за спин было ничего не видать, только мельтешили какие-то огромные тени и слышалось чудовищное ритмичное чавканье, будто исполинская свинья рывками жрала такого же исполинского подсвинка – заживо, с костями, хрящами и кровью. Даже погруженные в себя мертвецы встрепенулись, начали переглядываться. А чавканье нарастало, и слышалась в нем механическая упорядоченность – так мясник отработанными движениями отбивает мясо. Акулина взяла ученика за плечо, прижала к себе. Космач почесал щетину и вытянулся во весь рост, выглянул из-за спин и голов – он-то был выше остальных.
